— Нынче не так уж много сыщется тех, кто стал бы заморачиваться, — произнесла она, неотрывно глядя вниз на дымящийся кончик сигареты.
— Ну, я всегда был парнем настырным, — сообщил я, и она снова улыбнулась.
Эта до странности хищная улыбка воскресила в моей памяти одно из моих первых впечатлений об актрисе. Когда душным летним днем уже больше двух месяцев назад я перебирал стопку старых газетных вырезок в пансионе на Хоуп-стрит, мне, помнится, померещилось, будто ее человеческое лицо — не более чем маска, сотканная волшебными чарами, чтобы спрятать от мира правду о ней.
— Как вы с ним познакомились? — спросил я, и она затушила сигарету о пепельницу.
— С кем? Как я познакомилась с кем? — Актриса наморщила лоб и нервно оглянулась на окно гостиной, выходящее на восток, в сторону гавани.
— Простите, — отозвался я. — Речь о Пикмане. Как вы повстречались с Ричардом Пикманом?
— Кое-кто сказал бы, что у вас очень нездоровые интересы, мистер Блэкман, — промолвила она.
Ее характерная плотоядная улыбка быстро гасла, а вместе с нею и скрытая угроза. Я видел перед собою женщину, от которой осталась лишь жалкая, истасканная оболочка.
— Наверняка о вас не раз говорили то же самое, Лили. Я прочел все о происшествии на Дюранд-драйв и о той девице по имени Дельгадо.
— Да уж разумеется, прочли, — вздохнула она, не отрывая глаз от окна. — Ничего иного я от настырного парня вроде вас и не ждала.
— Как вы познакомились с Ричардом Пикманом? — спросил я в третий раз.
— А это важно? С тех пор столько воды утекло. Много, много лет назад. Он мертв…
— Тела так и не нашли.
Актриса отвернулась от окна ко мне: все морщинки на лице гостьи, такие неуместные в ее-то годы, словно бы разом углубились. Может, ей и было двадцать семь лет от роду, но, если бы она претендовала на сорок, никто даже спорить бы не стал.
— Этот человек мертв, — решительно повторила она. — А если вдруг нет, что ж, значит все наши заветные желания непременно сбудутся, какими бы они ни были. — Актриса снова отвернулась к окну, и минуту-другую никто из нас не говорил ни слова.
— Вы сказали, к вам в руки попали эскизы, — наконец промолвила она. — Вы солгали, чтобы заманить меня сюда?
— Нет, эскизы со мной. По крайней мере два из них. — Я взялся за папку и развязал тесемки. — Я, понятное дело, не знаю, для скольких вы позировали. А что, их было больше?
— Больше двух, — подтвердила она. Голос ее понизился до еле слышного шепота.
— Лили, вы все еще не ответили на мой вопрос.
— А вы и впрямь настырный парень.
— Да, — подтвердил я, доставая два наброска обнаженной натуры из общей стопки и показывая ей, но в руки пока не давая.
Мгновение она разглядывала их, вяло и бесстрастно, как будто эскизы не будили в ней вообще никаких воспоминаний.
— Ему нужна была модель, — промолвила Эндекотт, снова отворачиваясь к окну и к синему октябрьскому небу. — Я приехала из Нью-Йорка, остановилась у приятельницы, а та познакомилась с ним в картинной галерее, или на лекции, или чего-то в этом роде. Моя подруга знала, что он ищет моделей, а мне нужны были деньги.
Я снова скользнул взглядом по двум наброскам углем, отмечая изгиб полных бедер, и округлые упругие ягодицы, и хвост — изогнутый, уродливый хвост, что отходил от основания копчика и заканчивался выше колен. Как я уже упоминал, Пикман тяготел к реализму и человеческую анатомию воспроизводил с тем же сверхъестественным мастерством, как и вурдалаков и демонов на своих полотнах. Я указал на хвост:
— Это ведь не вольность художника, правда?
Даже не оглянувшись на эскизы, она просто медленно покачала головой:
— В двадцать первом году я сделала операцию в Джерси.
— Лили, а почему вы прождали так долго? Я так понимаю, что подобные дефекты обычно корректируются при рождении или вскорости после того.
Она почти улыбнулась прежней улыбкой — голодной и свирепой, которая тут же и угасла на ее губах.
— У моего отца были свои мысли на этот счет, — тихо пояснила она. — Он, видите ли, всегда так гордился, что тело его дочери благословлено зримым свидетельством ее происхождения. Он был просто счастлив.
— Ваше происхождение… — начал было я, но Лили Сноу предостерегающе подняла левую руку, заставляя меня умолкнуть.
— Сдается мне, сэр, я ответила на достаточное количество вопросов для одного вечера. Тем более что эскизов у вас на руках только два и вы не сказали мне об этом, когда мы договаривались о встрече.
Я неохотно кивнул и передал ей рисунки. Она взяла их, поблагодарила меня и встала, стряхнув с бордовой рубашки не то ворсинку, не то пылинку. Я выразил сожаление, что другими эскизами не располагаю: мне, дескать, и в голову не приходило, что она позировала не только для этих двух. Здесь я, понятное дело, солгал: я знал, что Пикман, увидев тело столь необычное, конечно же, двумя набросками не ограничится.
— Нет, провожать не нужно, — промолвила актриса, едва я привстал со стула. — И не беспокойте меня больше — никогда.
— Не буду, — согласился я. — Никогда. Даю вам слово.
— Все вы, сукины дети, врете, все до единого, — отозвалась она, и с этими словами живой призрак Веры Эндекотт повернулся и вышел из гостиной.
Несколько секунд спустя я услышал, как открылась и захлопнулась дверь, а я все сидел в тусклом свете угасающего дня, глядя на мрачные памятки, оставшиеся в досье Тербера.
24 октября 1929 года.
Вот, в сущности, и все. Еще несколько слов, и я закончу. Теперь-то я понимаю, что, попытавшись воссоздать и зафиксировать эти жуткие события, я в этом не преуспел, а всего лишь высветил их под новым углом.
Четыре дня назад, утром 20 октября, посреди кладбища при Королевской часовне{48}, было обнаружено висящее на дубу тело. В газетах писали, что труп болтался в семнадцати футах от земли, обмотанный вокруг пояса и груди переплетенными джутовыми канатами и упаковочной проволокой. В мертвой опознали бывшую актрису Веру Эндекотт, урожденную Лиллиан Маргарет Сноу; в прессе муссировалась ее скандальная известность и безуспешные попытки скрыть свою принадлежность к семье Сноу из Ипсуича, штат Массачусетс, богатой, но нелюдимой и овеянной дурной славой. Тело было обнажено и выпотрошено, горло перерезано, язык вырван и губы зашиты кетгутом. На шее висела деревянная доска, на которой написали, по-видимому кровью убитой, одно-единственное слово: «Отступница».
Тем утром я уже собирался было сжечь досье Тербера вместе с моей собственной подборкой. Я донес их до очага, и тут решимость меня оставила: я уселся на пол, глядя на газетные вырезки и на эскизы Пикмана. Не знаю, что остановило мою руку, кроме разве подозрения, что, бросив в огонь эти бумаги, жизнь свою я не спасу. Если они захотят, чтобы я умер, значит я умру. Я зашел по этому пути слишком далеко, чтобы обезопасить себя, уничтожив материальные свидетельства моего расследования.
Эту рукопись, вместе со всеми сопутствующими документами, я положу в свой сейф и попытаюсь вернуться к той жизни, какую вел до смерти Тербера. Но я никак не могу позабыть строчку из предсмертной записки сценариста Джозефа Чапмена: «Как возможно человеку забыть, сознательно, полностью и бесповоротно, все то, что имел несчастье видеть я?» Действительно, как? А еще я не в силах забыть глаза этой женщины — серый оттенок камня и неспокойного моря. Или зловещую тень, промелькнувшую в последние моменты фильма, снятого, по всей видимости, в 1923 или 1924 году и, возможно, носившего название «Песья дочь» или «Некрофилка».
Я знаю, что от снов мне не избавиться — ни теперь, ни когда-либо в будущем, но молюсь, чтобы мне посчастливилось никогда больше не видеть, как пробуждаются ужасы, призванные в мир моим глупым, назойливым разумом.
Сны о пустынеДональд Р. БерлсонПеревод Д. Кальницкой
Рассказы Дональда Р. Берлсона публиковались в журналах «Twilight Zone», «Fantasy and Science Fiction», «Terminal Fright», «Cemetery Dance», «Deathrealm», «Inhuman» и других, а также во многих сборниках. Из-под его пера вышли три романа (в том числе «Песнь флейты» (Flute Song, 1996) и «Арройо» (Arroyo, 1999)) и сборник рассказов «За пределами светового круга» (Beyond the Lamplight, 1996). Берлсон считается ведущим специалистом по творчеству Г. Ф. Лавкрафта. Среди его литературоведческих работ, посвященных этому писателю: «Г. Ф. Лавкрафт: критическое исследование» (H. P. Lovecraft: A Critical Study, 1983) и «Лавкрафт: потревожить вселенную» (Lovecraft: Disturbing the Universe, 1990).
Мы, странным образом преисполненные спокойствия, обитаем в царстве теней, бредем из одного томительного дня в другой и будто бы понимаем, как устроен наш мир, хотя, если говорить начистоту, видим мы не более, чем видит червь, слышим не более, чем слышит камень, и ничегошеньки не осознаем. Наше миропонимание напоминает водяного клопика, скользящего по поверхности бездонного темного моря. Внизу под ним в недостижимой глубине бесшумно движется мрачная реальность, страшная пропасть, непостижимое, полное ужасов океанское дно насмехается над нашим невежеством.
Сны стараются донести до нас то, о чем бы мы иначе не узнали, наделить наши умы неким подобием ясности, однако я даже не могу с точностью сказать, когда именно начались мои собственные сны, эти странные повторяющиеся раз за разом ночные видения. «Сны» говорю я, но, как стало понятно теперь, эти видения на самом деле являют собой один сквозной сон, безумной, но странным образом непрерывной нитью проходящий через всю мою жизнь.
Помню, как пробуждался в детстве во власти поразительных образов, которые не мог толком воскресить в памяти. Со временем сны повторялись снова и снова, и я постепенно научился удерживать в сознании чуть больше подробностей. Казалось, сны объединяет некий связный сюжет, но, по мере того как видения медленно обретали форму, я чувствовал скорее не облегчение оттого, что способен хоть что-то вспомнить, но недоумение, вызванное непонятными, неуловимыми обрывками. Сны мои как-то были связаны с одним богом забытым местом посреди обширной, опаляемой солнц