– смейся, а хочешь – вытирай слёзы. Но девочка Купава знала: возбраняется злиться на родных, даже если тебе что-то видится совсем по-другому. Да тем паче милые папа и мама один за одним давно сошли в могилу, не оставив в памяти дочери ни малейшего воспоминания, лишь только образ пары холмиков в берёзовой роще на окраине городка.
Старшая сестра матери Купавы, сама бездетная вдова, ставила на ноги племянницу как могла и умела. Сиротской пенсии не хватало, богатств в семействе отродясь не водилось, ведь все мужчины в их роду непременно служили, вот на жалованье едва-едва и сводили концы с концами. А ныне весь мир опекунши сузился до размеров дома, улицы да рынка. Она, не раздумывая, засучив рукава, бралась за любую работу, лишь бы каждый день на обед на столе лежал хлеб и стояла тарелка со щами, а ещё эту самую девочку было бы во что одеть и отправить к хорошим учителям.
Купава с самого детства помогала тёте и не только мыла посуду. На первых порах она ловко приспособилась вязать на продажу шерстяные носки и варежки, а следом овладела непростым искусством звенеть берёзовыми коклюшками, и теперь её узорчатые кружева недурно расходились по благородным домам и поместьям здешнего уезда. А ещё они много трудились в саду и на огороде. Тётя, взвалив на себя всю грязную работу, целыми днями копала, косила, окучивала грядки, но и Купаве тоже доставалось: она поливала, полола – да мало ли забот по хозяйству.
Лишь только в летнем саду царила подлинная благодать: куда ни ступи – трава-мурава, цветы и запах нектара, и вдоль забора много-много разросшихся кустов шиповника и дичающих плетистых роз, а вокруг них бесконечной каруселью кружились пчёлы. Изредка на утренней заре девочка собирала в саду разноцветные бутоны, сушила их на подоконнике, а после розовые и белые лепестки раскладывала среди книг и нарядов, и в её комнате круглый год стоял густой розовый дух. Но кроме роз и шиповника, так обожаемого работящими пчёлами, девочка особенно примечала долговязую грушу с золотыми плодами, что росла в самом углу сада, возле дряхлой загородки со множеством проломов. В эти лазейки частенько захаживали соседские коты и бродячие собаки, а в сумерках, когда без фонаря уже не выйдешь, в поисках слизняков заявлялся, недовольно фырча, ёжик. А ещё изредка в садик прилетал старый ворон и в одиночестве устраивал ночёвки на заветной груше, пугая тётушку и девочку своим видом и неприятным карканьем.
– Купава, иди выгони противную птицу, – настаивала тётя, – а то ещё накаркает что-нибудь плохое.
– Тётушка, жалко ворона, пусть передохнёт: наверно, нелегко весь день напролёт махать крыльями.
– Ладно, пускай перья почистит, но тебе, милочка, не надо всех жалеть, а то в жизни слишком добрым тяжело: всяк захочет взвалить на тебя свою ношу.
– А мне моё сердце подсказывает, что надобно, тёт ушка.
Как-то раз Купава, придя с плетёной корзинкой в садик собирать груши, повстречала большого лобастого волка, видимо, пришедшего без спроса полакомиться сладкими плодами со стародавней груши. В ужасе девочка удрала домой с криками:
– Тётушка-тётушка, а у нас в саду страшный волк!
–Лю?[1]
– Уи, да-да!
– Ну погоди, разбойник!
Смелая дама с громким криком «Ату его, ату!» выскочила из дома, прихватив с собой первое, что попало под руку, – метлу. Но лесного гостя уже давно и след простыл. Пойди-ка найди серого, ведь сразу за заборчиком шёл крутой, заросший кустами откос, внизу шумела речушка, вечно спешившая в полноводную Оку, а дальше за ней начинался тот самый тёмный лес, тянувшийся на север на десятки вёрст, – раздолье для зубастых волков.
Груша, росшая в саду, казалась с первого взгляда самой обыкновенной, но каждое лето обильный урожай приносил семье изрядный доход. Ни для кого не секрет, что в наших северных краях хорошие фрукты – большая редкость, потому нежные плоды живо раскупались на здешнем торге. Хозяйка и Купава как могли берегли чудо-кормилицу. Её ветви клонились до земли под тяжестью плодов, от которых во многом зависела их жизнь в течение целого года. Что уж там говорить, даже её появление в саду обросло семейным преданием.
– Это дерево непростое, оно из села, что раскинулось над Окой, на дальнем тульском берегу. Саженцы таких замечательных груш якобы когда-то преподнёс тамошнему графу французский посланник при дворе императора Петра Первого! – рассказала тётушка любознательной племяннице. – В наш сад деревце привёз твой прадедушка и посулил, что оно долго-предолго будет кормить и оберегать нашу семью, и его слова сбылись. Посуди сама, у соседей полным-полно яблок и вишен, тем более слив, а вот с грушами – беда: вымерзают в морозы; правда, кой у кого растёт мелкая дуля да бессемянка, вот и всё. Вот сладкие плоды из нашего сада и раскупаются на торге за звонкое серебро!
– Будем, тётушка, беречь нашу грушеньку как зеницу ока и ухаживать за нею!
– Непременно, милая. Мне ещё надо тебя поставить на ноги и замуж выдать.
Мария Петровна в такие минуты тяжело вздыхала, и её глаза в какой уже раз наполнялись слезами. Купава обнимала тётушку и обещала:
– Я непременно возьмусь учить детей грамоте и тем заработаю нам на хлеб, а груша будет мне помощницей.
–Вот и славно, что ты никогда не опускаешь руки,– дё бра э ля сантэ фон лё повр эзэ[2].
Кроме школы и ежедневных дел по хозяйству Купава, как все образованные девушки, любила читать романы, а ещё изредка приносила в свою светёлку томики французских и германских писателей и поэтов, что давали подруги из состоятельных семей. Как-то во время рождественских каникул в крохотной библиотеке, на самой дальней полке, в пыли, Купава выискала зачитанную книгу народных сказок и среди других для развлечения прочла старую знакомую волшебную сказочку об Иване-царевиче, жар-птице и сером волке. Припомнила тут же девочка свою нечаянную встречу с лесным разбойником около заветной груши и с тех пор стала ещё больше присматривать за заросшим уголком в саду, несмотря на то, что времена насмешливых сказок и небылиц давным-давно миновали, и она об этом, несомненно, знала.
Две юные барышни ближе к вечеру возвращались в город с прогулки по старой дороге, идущей вдоль речки, время от времени укрываясь от послеобеденного жара под старыми вётлами. Не спеша они брели мимо берёзовых рощиц: то кидали камешки в глубокие омуты, то подолгу стояли напротив живописных обрывов. Иногда облака скрывали солнце, поднимался ветер, становилось свежо, и девушки складывали свои зонтики, что укрывали их от зноя. Кое-где на лугу, пользуясь сухой погодой, крестьяне ворошили сено и пряный запах высушенного разнотравья разносился во все стороны. Изредка мимо проезжали телеги, гремя колёсами и поднимая пыль.
Барышни миновали пригородное сельцо с дюжиной крестьянских дворов, прошли мимо мельницы и решили срезать путь домой, пройдя по окрайне старого городского кладбища.
– Тебе не боязно, Светлана? Может, лучше по дороге пойдём? К ужину всё равно успеем. Моя няня всегда говорила, что на погосте ближе к закату, от греха подальше, лучше не показываться, – спросила Маша и посмотрела на подругу.
– Мы с тобой уже взрослые барышни, ко мне вон скоро зашлют сватов, и негоже нам всего бояться, будто чадам малым. Всё это – глупые сказки для малышей.
– Смелая ты, Светлана, как доктор Фауст.
Они вошли на погост через пролом в старой кладбищенской ограде и, оглядевшись, принялись пробираться по едва заметной в густо растущей траве дорожке. Время от времени девицы поглядывали на стародавние склепы и покосившиеся кресты на затянутых хвощом и мятликом могилах. Вечный спутник сих печальных мест – ворон – время от времени каркал где-то в кронах старых лип, таясь, вероятно, от непривычного вида румяных гостей, не столь частых посетителей на заросшем некрополе.
Ветер стих, и если не считать время от времени нудного карканья, то тишина была мёртвая, только едва-едва под ногами стрекотали кузнечики да над цветками золотарника привычно жужжали осы. Вокруг девушек не было ни души. Пугливая Маша, ни с того ни с сего припомнив страшные былички о заложных покойниках, чьи души не нашли успокоения и до сих пор бродят в таких заповедных местах, принялась боязливо оглядываться (о них, бывало, долгими зимними вечерами на святки сказывала старая нянька). И, спотыкаясь, брела, не отводя глаз от молчаливых захоронений, большей частью поросших разнотравьем. Нагнав на себя столько страха, что аж перехватывало дыхание, девица уставилась на подружку – Светлана как ни в чём не бывало шла впереди, бесстрашно пробираясь через заросли травы.
– Давай вернёмся, Светлана! Я боюсь, мне тут всякое мерещится.
– Может, Мефистофель?
– Лучше сказать – черти.
Внезапно со стороны склепа с плачущим ангелом, прямо из-за зарослей пижмы и иван-чая, с треском на тропу перед ними выскочил господин со смертельно бледным лицом и в напудренном парике. Странно одетый незнакомец, несмотря на послеобеденный зной, был облачён во всё чёрное: засаленный двубортный сюртук, брюки в репейнике, под мышкой зажата старая шляпа, что когда-то, при матушке Екатерине, носили гражданские чиновники.
Девицы ойкнули и побледнели, замерев на месте. Маша беззвучно заплакала, её коленки предательски стали подгибаться. Даже Светлана заскрипела зубами, не сводя глаз со странного господина.
Чёрный господин остановился и, маша руками, принялся то ли отмахиваться от пчёл, то ли отряхиваться от колючек. От него так разило промозглой затхлостью, будто из склепа или подвала, что девушки почти в упор глядя на оживший труп, чуть на задохнулись от ужаса. Кисти их мгновенно похолодели, ладони предательски вспотели. Маша спряталась за Светлану и, даже присев, закрыла глаза. А побледневшая как полотно подруга по-прежнему не сводила глаз с нежданного пришельца. Незнакомец, к счастью, был занят чем-то другим и не обернулся в их сторону, а твёрдой походкой, не спеша побрёл впереди них, судя по всему, погружённый в свои мысли и не обращая ни на кого внимания.