Но тот день не задался: ягод почти не сыскали, детвора лишь только руки исколола в кровь, а досталось так себе, только малая горсточка, губы да ладошки перепачкать.
– Пойдём-ка, Акуля, в Погорелый лес, там, батя сказывал, прямо раздолье что с ягодой, что с грибами.
– А ты отколь дорогу-то знаешь? Не заплутаем как слепые котята?
– Да чё там, мы не малые, не заблудимся, коли леший не заведёт. Перейдём через речку по мосткам, а там сразу и тот самый лес начнётся. Мы прошлым летом с батей после Ильина дня к помещикам Ржевским наезжали, муку с мельницы возили.
– Гляди, Егорка, коль к вечеру домой запоздаем, матушка с нас три шкуры спустит. Да и есть дюже хочется, а в печке с утра в горшке каша осталась.
– Не боись, поспеем, дык, я с собой краюху хлеба прихватил, с голодухи не помрём.
– Ну тады пошли.
Глава 3. Тёмный гость
Чёрный барин нервно заходил по гостиной из угла в угол, привычно обходя кучи мусора и поломанную мебель, и под ним всё время, будто плачась, жалобно скрипели половицы. Купаве показалось, что при следующем шаге хозяина, прямо сию минуту, весь этот захламлённый особняк от лёгкого сквозняка непременно возьмёт и немедля развалится как карточный домик.
Наконец-то Твердовский остановился, выдохнул и высказался:
– Нет, ни в коем разе, ноги моей там не будет! В нынешний великий век просвещенья и науки, когда достопочтенные учёные, в том числе наши россейские ньютоны, пристально изучают натуру, куда вы меня зовёте, к бородатым невеждам? Ну да ладно, так и быть, вы особа младая, так сказать, зелёная, вам всё простительно. Хотя мне ли об этом рассуждать, тьфу, старому чернокнижнику и пособнику всякой нечисти. Ворочусь-ка я к своей горемычной судьбине, по романному наречию будет – «фатум» или «злой рок».
Помолчав немного, старик продолжил:
– Так, стало быть, давным-давно, милая барышня, моя жизненная авантюра-то и приключилась. Служил, значит, я совсем безусым юношей в Калуге секретарём при самом воеводе, то было ещё при покойной матушке-императрице Елизавете Петровне. Не поверите, имелась у меня даже шитая ливрея, во как! Доводилось встречать курьеров с депешами прямо из Санкт-Петербурга и Москвы. Воеводе, бывало, передам в руки конверт, он сличит сургучные печати, подаёт мне обратно и так любезно сообщает:
– На-ка, братец, продекламируй. У тебя глаза-то новые, не чета моим.
А какое общество! Драгуны и гусары саблями гремят, пехотные офицеры – со шпагами и напудренными буклями. А какие знатные дворяне отирались подле воеводы! Были даже в бархатных шубах с золотыми кистями. Вот это вам, сударыня, не колодники, поющие «Христа ради!». Ещё имелось родительское имение, почитай, в пятьсот душ в здешних краях. А вот когда дворянам долгожданным императорским указом дозволили более не служить, значит, ни в армии, ни на штатской службе, так я сразу подал прошение об отставке и махнул в родную усадьбу на постоянное жительство. Вскоре я по случаю благополучно женился на дворянке Марфе Андреевне из нашего уезда, она мне родила двух дочек и сынка Петрушу. Будучи по природе добрым человеком, я отпустил на небольшой оброк своих крестьян и хозяйством мало занимался. Всё в жизни сложилось чин по чину: с утра принимал ключницу да старосту, пил кофе, а следом с управляющим, если позволяла погода, отправлялся в объезд имения – смотрел на работы да прикидывал виды на урожай. Далее обед с телятиной и холодцом, кислые щи или ботвинник, но непременно с мясом. А ввечеру зажигали свечи и на стол подавали частенько кулебяку, а к чаю – малиновое варенье. Всё бы ничего, да вот только стал я модные журналы почитывать: и французские, и наши – столичные и московские, где как бы между делом щелкопёры-писаки всех бранят – и стар и млад, – да без конца насмешничают над всем, начиная от многовекового нашего землеустройства, завершая политикой. А когда ещё и великая смута, то бишь революция, случилась во Франции, и несчастного короля Людовика лишили, так сказать, головы, словно какого-то душегуба или вора, вот тут и меня прямо без удержу понесло вразнос. Как, знаете, случается: конная коляска разгонится, а кучер лошадей не может остановить, и тогда прямо беда – бах-бах. А после в губернской газете некролог в чёрной рамке: мол, погиб господин такой-то… Вот и я: на что ни посмотрю, вижу всё не так, как надо! Брошу взгляд на коня – так меня бесит, что лошади-то наши невелики ростом по сравнению с английскими; возьму в руки сукно – коли оно отечественное, то, стало быть, тоже непременно дрянь; а уж люди-то наши все сплошь пустоголовы и ленивы. А уж если во Франции сами французы голову рубят друг другу, то и нам, сиволапым, давно пора этим заняться. На этой почве одолела меня великая скука и горькая, как настойка ключницы, тоска. Хотел было из дуэльного пистолета застрелиться прямо у себя в кабинете, да детишек боялся напугать: вдруг заикаться начнут. Ну да ладно, подлечился домашним вином – и печальные мысли оставили меня. После загулов постановил всей душой предаться наукам и улучшить жизнь всего человечества, так сказать, встать на путь прогресса. Принялся я с утра до ночи опыты разные ставить. Выписал, значит, к себе одного смышлёного студента-химика в помощники из Москвы. Да, признаюсь, сударыня, скоро мне всё прискучило – корня жизни мы не отыскали, впрочем, эликсира вечной молодости – тоже, да и философского камня так и не обнаружили. Знать, ни золота тебе, ни вечной жизни. Опять тоска. А тут мимо имения один то ли чернявый колдун какой, то ли каббалист проезжал, знать, спешил к себе, в Малороссию. Да, как назло, – видать, и правда судьбина – колесо кареты не вовремя сломалось на наших ухабах али с самой Казани крутилось волчком, кто ж его знает. Вот он и завернул в нашу деревню, значит, к кузнецу Ивану. А я там невзначай оказался… Вот вам сызнова качнулось колесо судьбы-фортуны. Ну да ладно, наша Акулина, жена коваля, поставила нам с гостем самовар, вот мы с заезжим и разговорились. Я возьми, милая барышня, по своей полной глупости, и поведал ему о кручине, что какой год меня гложет. Так этот проходимец ласково говорит мне, ну прямо бальзам льёт на мою душу: «Помогу вам непременно, у меня как раз то, что вам нужно, имеется. Но за сто рублей и обязательно серебром – бумажками не возьму», – а у самого глазки блестят и руки дрожат от нетерпения, и схож он с чёрным пуделем (я таких у губернатора дома печеньем подкармливал, а они мне руки лизали). Тут и дёрнул меня нечистый пойти на поводу у этого речистого проходимца. Отвалил я ему кучу деньжат, а он мне, поганец, сунул в руки книжечку одну в чёрном сафьяновом переплёте: мол, штука редчайшая и вдобавок заграничная, из самого Рима привезённая с тайной оказией. Да велел всё внимательно прочесть, ну и после досконально исполнить, что там написано, проделав пару обрядов.
Странный хозяин умолк и посмотрел на древний, обильно засиженный мухами календарь, что покоился у него на столе. Купава не удержалась и в нетерпении поинтересовалась:
– Милостивый государь, а о чём та книга?
– О том самом! Теперь поймёте мои страдания и причины нынешнего жалкого состояния. Значит, с трепетом кое-как дождался я новолуния и затворился на запор в дымной бане; нательный крест спрятал подальше, зажёг свечи и давай бубнить, что там по латыни начертано, страницу за страницей. Античный язык-то самого Цезаря и Цицерона я плохо помнил, но кое-что уразумел, да учитель латинского языка из гимназии мне пособил и всё растолковал.
Твердовский опять умолк, несколько раз глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть под воду, и продолжил свой рассказ:
– В полночь слышу: кто-то ко мне стучится. Ну, я засов-то отодвинул, и дверь со скрипом раскрылась… Входит тут гость, без поклона, весь в чёрном; из белого-то на нём только завитой парик, да и тот так сильно напудрен, что сыпется с него на пол сероватый мел, словно крупа из крупорушки. Черты лица тонкие, а бородка, тьфу-тьфу, будто у деревенского козла. И так учтиво, с хитрецой, улыбается и говорит:
– Значит, восхотели личного бессмертия, Ваше благородие? Полной свободы возжелали отведать?
Ну а у меня самого, знаете ли, мурашки по коже побежали. Да что там, сударыня, мурашки, они – сущая ерунда. Смотрю, а у меня поджилки трясутся, я ж до конца не полагался на эту чепуху, всё думал, как обвёл меня вокруг пальца тот архиплут. Но я, как водится русскому человеку и дворянину, собрался с духом, а у самого, как говорится, кровь стынет в жилах от ужаса, но я всё ж отвечаю:
– Да-с, милостивый государь.
А он смотрит мне в глаза и даже не моргнёт ни разу, и так дальше учтиво изъясняется, при этом слегка похохатывая, тонким носом тряся:
– Весьма приятно лицезреть в этих дремучих калужских лесах, где ни пешему ни конному не пройти и не проехать, столь по-европейски образованного господина. Ныне большая редкость, уж вы мне поверьте, я публику вашу знаю хорошо, её больше картишки да гончие интересуют…
Я поинтересовался:
– Как вас соизволите величать, милостивый государь, и откуда пожаловали в наши края?
А он всё пристально смотрит мне в глаза, словно изучает меня изнутри, и без слов что-то важное промолвить изволит:
– Имя моё уж больно непривычно звучит для русского уха и может быть понято как крайне непристойное, потому я взял за правило обычно представляться по-простому – Тёмный гость. Надеюсь, Анастасий Перфильевич, вас не оскорбит такое моё прозвище? А прибыл я к вам по вызову из весьма дальних краёв, но в то же время близких, лишь руку протяни. Случается, я подсобляю всяким людям, ослеплённым гордыней, сделать последний шажочек вперёд али назад…
– Ничуть, милостивый государь, имя как имя, – отвечаю, а у самого аж в горле пересохло, да коленки дрожат. Будь оно неладно, это увлечение проклятой дьявольщиной.
– Выходит, вечно намереваетесь любоваться на Луну и, так сказать, со стороны надзирать за подлым и коварным развитием человечества?
– Желаю всенепременно, но не только созерцать прекрасное и записывать ходы правителей и фельдмаршалов, но и понять мать-природу и самого себя. Стану вольным, подобно небесной птице, как галка или какой-нибудь грач. Позволю напомнить любезного мне пиита, господина Державина: