Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны,
И так же смертны, как и я.
Тёмный гость, видимо от удовольствия, аж захлопал и распахнул чёрный плащ:
– Вот такой высокий штиль подходит для истинно благородных людей, как вы!
– Премного благодарен, сударь. Понимаете, я стану выше всех императоров мира, а князья да столбовые дворяне в подмётки мне не будут годиться! Приближусь, так сказать, к сверкающим небесам…
А Тёмный гость всё обходительно улыбался и в согласии кивал головой, а после сызнова заглянул мне в глаза, словно хотел удостовериться, что я не шучу и не озорую. Помню, как у меня аж вновь холодок по спине пробежал, а гость шепчет так волнительно:
– Но вы, милостивый мой Анастасий Перфильевич, ведь разумеете, что вам придётся с лихвой заплатить за это щедрое, но противоестественное для потомков Адама и Евы одолжение с нашей стороны.
Тут меня охватила спесивая дворянская гордость, и как будто я даже покраснел, а со мной такого, поверьте, не случалось со школярских времён, когда наставники двойки мне ставили. А сам мыслю: будь что будет. Но из-за своего сумасбродства отвечаю ему так галантно:
– Скупиться, милостивый государь, я не намерен.
А мой визави и рад, будто только этого и поджидал: руки потирает. Мне бы бежать, а у меня ноги стали словно ватные, пошевелиться не могу.
– Тогда не будем откладывать в долгий ящик и поскорее перейдём к делу, грамотку одну подмахнёте – и все дела-с! У нас всё получается живо, одним духом, раз – и готово!
Тут Тёмный гость извлёк из внутреннего кармана кусок белоснежного пергамента и золотое перо и как-то вопросительно посмотрел на меня.
Я в ответ предлагаю учтиво:
– Чернила прикажете подать?
– Так не стоит беспокоиться, Анастасий Перфильевич, пустячок, право; пальчик свой слегка уколите да окуните пёрышко в кровушку и подмахните, подпись требуется ваша. А после мы быстро обработаем ранку серой. Знаете ли, у меня завсегда имеется с собой требуемый в подобной обстановке запасец.
– То бишь мне дóлжно расписаться кровью?
Тёмный гость, как сейчас помню, всё неотрывно смотрит мне в глаза и ласково так изъясняется:
–Кровью-кровью, а чем ещё, не колодезной же водицей прикажете, она для другого надобна. Ваша юшка[7] понадёжней всего будет, к чему канцелярщину разводить? Ваши дьяки не зря говорят: что написано пером, то не вырубишь топором. Да не переживайте вы так, раз – и всё. Зачем вам сдалась эта никчёмная душа? Поверьте, и без неё неплохо, даже удобнее! Нет её – значит, нет ни совести, ни отечества, ни долга перед семьёй и друзьями, ни такого глупого слова, как «надо». Вы, милостивый государь, будете ни к чему не привязаны, никому не обязаны, вечно живи ради себя да лишь только услаждайся! Разве, сударь, panem et circenses![8] – не это девиз нынешних времён: поболе хлеба и зрелищ? Ничего не переменилось со времён одного римского пиита, который так мешал нам своими сатирами.
– Ювенал?
– Но вы-то – не тот несчастный адвокатишка, что так любил насмехаться над всеми и в конце концов на старости, в семьдесят лет, за шутки над актёром отправился служить на границу империи, в самое захолустье, в Египет. А вы, милостивый государь, станете беззаботно порхать, как пёстрый мотылёк. Да нет – скорее как восхитительная бабочка, собирающая нектар с прекрасных цветков. А потом я готов проявить всяческое содействие, так сказать, в получении всевозможных наслаждений, коих целый легион. Они неведомы покамест обычному человеку, у коего век-то отмерен – всего-то ничего. Кстати, имеются даже воспрещённые в благородном обществе, но которые бывает, так страждет человек в своих капризах. Имейте это в виду, Ваше благородие, я в вашем полном распоряжении.
– Премного благодарен, милостивый государь, токмо что-то не желаю я пускаться во все тяжкие – у меня, знаете ли, супруга, детки малые, не надобно мне, – любезно отвечаю, а самому хочется умереть прямо на месте…
А гость не унимается, вертится ужом подле меня.
– Странный вы всё-таки, господин Твердовский. Помню, знавал я одного профессора из Лейпцига, весьма образованный человек, заметьте, безмерно жаждал новых знаний для всего человечества, но даже он не устоял от соблазнов… Но я не настаиваю, как изволите, воля ваша…
– Благодарствую за понимание, сударь.
Я умолк; в голове не поймёшь что крутится, как в калейдоскопе или на ярмарочной карусели, всякая грязь в голову из тёмных щелей полезла. Но вскоре совладал с собой и, знаете, сударыня, я ведь мог в эти минуты ещё послать Тёмного гостя куда подальше, но не решился, поразмыслил и понял, что он примет меня за слабака. Гордыня – она меня сгубила.
Анастасий Перфильевич замолк и положил голову на картинно сведённые вместе бледные кисти. Купава тоже безмолвствовала, как воды в рот набрала. Удивительный рассказ Чёрного барина поразил её в самое сердце, давнишний страх от прихода в загадочную усадьбу отпустил, она невольно позабыла и о доме, и о тётушке, о грушах, о том, что ей следует спешить со всех ног на рынок. Она в эти секунды билась над загадкой о своих шагах, которые следует предпринять: то ли ей искренне пожалеть хозяина, то ли, наоборот, осудить да поскорее навсегда покинуть это странное имение, позабыть всё и после обходить за версту здешние места…
Но Купава не удержалась и полюбопытствовала:
– А что в грамоте оказалось написано, вы хотя бы прочитали?
– Пробежал глазами по литерам. Там был незатейливый текст: что, мол, взамен даваемой вечной жизни такой-то господин добровольно вручает Тёмному гостю свою бессмертную душу. А после, Чёрный барин вздохнул и добавил: – «Просто, как подать луковицу и кусок хлеба для побирушки-нищенки».
– И вы, сударь, подписали тот самый договор?
– Да, дитя моё, я согласился и поставил подпись собственной кровью, – с грустью признался странный собеседник. – Немедля внутри меня что-то хрустнуло, будто на миг у меня в грудине затрещала косточка какая-то незначительная или суставчик, а всё, скажу я вам, прочее осталось как прежде, словно ничего у меня и не забирали, а так, выходит, мои опасения и страхи – всего лишь одни пустые разговоры. С тех пор я не старею. Вот так, милое дитя.
Чёрный барин умолк и опустил глаза.
– Сударь, вы до сих пор довольны этой метаморфозой, как говорят поэты?
Анастасий Перфильевич весь передёрнулся и глубоко вздохнул, и по лицу стало ясно, что он не очень-то желал об этом распространяться, но, повинуясь какому-то внутреннему позыву или, скорее, приличию, всё же вновь раскрыл свои уста:
– В первый год-два всё казалось забавно – я вовсе позабыл о разных хворях. Мог не смыкать глаз по несколько дней и ночей; да я, впрочем, и сейчас легко переношу зимнюю стужу и сырость. Попытался по-прежнему штудировать науки, выписал из Амстердама телескоп, чтобы ясными ночами наблюдать за Селеной-Луной. А далее я принялся строчить трактат о человеке, да вскоре всё забросил, чую – не моё это. Стало мне на всё наплевать, в том числе и на то самое человечество. Но затем вышло ещё хуже, чем я наивно предполагал. Всё как-то не заладилось: я совсем не старел, и тут у близких появилось недовольство мною. Знаете ли, слаб человек, не всегда может совладать с собой и сердечно порадоваться за другого, то есть за меня… Следом любимая супруга моя, с коей мы прожили тридцать лет душа в душу, разболелась и скончалась. Чада мои выросли, я и оглянуться не успел, да разлетелись кто куда: дочки вышли замуж, а сын дослужился до тайного советника в самом Петербурге. Дети сторонились меня как прокажённого, ведь они сами дряхлели, у них уже появились внуки, а я – всё тот же, будто гусь, замороженный в леднике до грядущего Рождества. Пришлось мне раздробить родительское имение, выделить доли дочерям на приданое и сыну. А я, как сами видите, совсем один остался жительствовать вот в этой обители. Мои верные слуги, что помнили меня с детства, тоже давным-давно поумирали, а другие, видя, что я всё тот же уже много-много лет, уразумели, что дело тут нечисто, и в страхе разбежались кто куда. Остальным своим хлебопашцам я давно дал вольную и только получаю небольшую аренду за пахотную землю и за рубку леса, на то и существую. Вот так я и остался один-одинёшенек. Изредка ко мне из сострадания заходит Пелагея – одна пожилая крестьянка, хоть каши наварит да местные сплетни поведает…
– Но, сударь, можно найти новую любовь и она придаст смысла вашей жизни.
– Была, была восхитительная Грушенька. Мы прожили три года душа в душу, но как-то по зиме она простыла, и у неё приключилась горячка. Бедняжка в беспамятстве, знаете ли, шептала моё имя, но не смогла боле подняться с постели. С тех самых пор я обхожу стороной мадмуазелей.
– Я где-то читала, что без стрелы купидона в нашем сердце жизнь пуста.
– Вот и я о том же, что нестерпимо вечно выносить утраты.
– А как же волк?
– Серый-то? Так он сам ко мне давно прибился, уже лет пять. Помню, в декабре пришёл перед зимним новолетьем, вот с тех пор мы живём вместе. Он заменил мне близких, но его, так сказать, собачья верность искупает все его провинности.
Твердовский осмотрелся по сторонам, замер, глядя на перепачканную воском бронзовую люстру, и продолжил, словно привычно изъяснялся сам с собою:
– Ничего теперь мне не хочется, осмотрюсь по сторонам, а вокруг меня всё пустое и никчёмное. Думаю, что нет во мне любви, оттого и рушатся мои песочные замки, и душа от меня убежала потому, что я оказался недостоин её высоких позывов.
– Но, живя без срока, под силу много доброго сделать для людей.
– Силился не раз, но всё валилось из рук. Глупо прожить долгую жизнь и остаться совсем одному. Поэтому все последние годы я часто посещаю старое кладбище; в основном по вечерам, когда там уже нет никого, навещаю могилки родных и близких, знакомых, друзей детства, учителей и соседей. Даже частенько мне доводилось заночевать в склепе: как домой пойдёшь в полной темноте? Так и без глаз останешься из-за острых сучков. Видать, оттого те обыватели, кто приходил рано или в сумерки на погост, замечали меня бродящим меж крестов в чёрном кафтане. В память о давних временах достал из сундука свой старый парик и шляпу и теперь сам слоняюсь по погосту, как тот проклятый Тёмный гость. Вот так, видно, горожане со страху и прозвали меня Чёрным барином. А что, на погосте тоже есть жизнь, знаете ли. Птицы поют и всякое разнотравье.