Но больше всего поразила девочек целая связка тонких стеклянных трубок, прямых и высоких, как тростник. Иные из них чуть не достигали потолка.
— Надежда Павловна, а для чего вам такие? — спросила Маруся Чугунова.
— Для чего? А вот сейчас узнаете.
Надежда Павловна взяла из связки одну трубку, надпилила напильничком и отломила. Затем она зажгла спиртовку и, держа отломок серединой в пламени горелки, начала постепенно сгибать его. И — удивительное дело — стекло гнулось в ее руках, словно воск!
Через минуту вместо прямой трубки оказалась согнутая в виде скобы.
Теперь только узнали девочки, откуда в приборах Надежды Павловны и круглые, и прямоугольные, и змеей извитые трубки: оказывается, она сама их изготовляла из этого длинного и прямого «стеклянного камыша».
— А хотите, этот вот отломок можно вытянуть,— сказала им Надежда Павловна, которой приятно было, что они дивились ее искусству.
— Покажите, Надежда Павловна, хотим!
Тогда она снова так же нагрела отрезок посредине и медленно стала растягивать за концы строго по прямой линии. И вдруг на глазах девочек трубочка стала растягиваться, растягиваться, словно леденец, вынутый из горячего чая!
Девочка, стоявшая возле Кати Зайцевой, взвизгнула от восторга и укусила ей плечо.
— Да ну тебя!.. Вот сумасшедшая! — заворчала на нее Катя.
Она поправила на своем вздернутом носу большие круглые очки, отодвинулась так, чтобы подруга могла стать ближе к столу, и сказала:
— Ты бы смотрела лучше да запоминала...
Той было, конечно, нечего возразить, но она все-таки сказала протяжно: «Ну!» — и повела плечом.
Тем временем трубка вытянулась и истончилась настолько, что оба кончика соединяла теперь лишь тоненькая стеклянная ниточка.
— Маруся, закрой колпачком горелку, — сказала Надежда Павловна и вслед за этим осторожно переломила, вернее, даже перервала, трубочку: настолько она истончилась.
И, тем не менее, трубочка была не сплошная: в ней, словно в комарином хоботке, виднелся просвет.
— Надежда Павловна! — вскричала Маруся Чугунова. — Я никогда бы в жизни не поверила, что так можно сделать! Я думала, что их только на стекольном заводе могут вырабатывать!..
Надежда Павловна рассмеялась:
— Вот видите: обыкновенная спиртовка — весь мой завод.
В это время хозяйственная Катя Зайцева повела пальцем по одной большущей колбе, и на запыленном стекле остался след. Ей стало неловко. Однако Надежда Павловна уж заметила след.
— Да, да, — сказала она, смутившись и покачав головой, — ужасно у меня запущено здесь. Прямо-таки стыд... И не знаю, что делать: ни минуты нет свободной... А Васильевна ведь еще ничего здесь не знает: только перепутает мне все...
— Надежда Павловна...
— Надежда Павловна... — сказали одновременно Катя и Маруся и замолкли, почувствовав, что обе хотят сказать одно и то же.
Некоторое время они переглядывались, не зная, которая будет продолжать. Наконец, стало ясно, что говорить будет Катя.
— Надежда Павловна, — сказала она, и щеки ее стали краснее обычного, — можно мы уберем здесь с девочками?
Тогда осмелилась и Маруся:
— А можно мы вам помогать будем... по химии?
Надежда Павловна звонко рассмеялась и так неожиданно обняла их всех троих, что девчонки стукнулись головами.
— Химики вы, мои химики, — сказала она,— да как же это вы помогать-то мне будете, а?..
— А вы нас научите, — отвечала, улыбаясь, Маруся. — И что можно, то мы и станем помогать... Мы еще бы могли некоторых ребят собрать...
— Ну что ж, — сказала Надежда Павловна. — Без ассистентов мне нельзя. Я и сама собиралась наднях говорить с вами об этом.
Она присела на край стола и велела девочкам садиться. Они подтащили табуретки поближе к ней.
Так началось первое инициативное заседание кружка «друзей химии» N-ской школы.
Надежда Павловна и девочки быстро договорились.
— А в какие часы вы будете приходить сюда, чтобы и нам в это же время приходить на уборку? — спросила Катя Зайцева.
— А зачем вам я? — удивилась Надежда Павловна. — Разве без меня вы не управитесь? У вас будет ключ и от лаборатории и от шкафов. Так что, когда есть свободное время, тогда и приходите. Ядовитые вещества у меня хранятся отдельно. А чтобы вам было легче разобраться в лабораторной посуде и в приборах, вот вам прейскурант с картинками. Какого предмета не знаете, можете справиться.
Надежда Павловна достала из выдвинутого ящика толстую книгу, вроде телефонного указателя, и подала девочкам. Они молча переглянулись.
Прозвенел звонок: большая перемена кончилась.
— Ну, девочки, я пойду. А вы не забудьте закрыть дверь, — сказала Надежда Павловна и убежала наверх.
Когда затих стук ее каблучков по лестнице, Маруся Чугунова стиснула в руке ключ от лаборатории, выпрямилась и взволнованно произнесла:
— Ну, девочки, если мы у нее хоть одну пробирку сломаем, хоть один кристалл израсходуем без ее разрешения, то тогда... тогда не знаю, кто мы будем!..
Заперев лабораторию, они поднялись в классную комнату. Весь этот день они вели себя очень таинственно, гуляли на переменах вместе, обнявшись втроем, и ни с кем не разговаривали.
Когда возвращались домой после занятий, Катя Зайцева решила одним из первых завербовать в «друзья химии» Колю Ершова.
Тот даже не дослушал ее до конца.
— Ну-у! — сказал он, помахивая сумкой с книгами. — Я летчиком буду, парашютистом. А по химии у меня и без кружка всегда почти «хоры». А кто у вас там?— небрежно спросил он, глядя по сторонам.
— Во-первых, — отвечала Катя Зайцева, обидевшись, — насильно мы никого не тянем. Если даже никто больше в классе к нам не запишется, мы вдвоем с Маруськой будем Надежде Павловне помогать... Пускай...
— С какой Маруськой? — перебил ее Коля Ершов и перестал размахивать сумкой.
— С какой? С Марусей Чугуновой,— ответила Катя.
Некоторое время шли молча.
— Конечно... — медленно, как бы раздумывая, начал говорить Ершов.— Конечно, если разобраться как следует, то летчику, пожалуй, надо химию знать на «отлично»... Правда, пилоту, может быть, и не так или парашютисту... Хотя, с другой стороны... Записывай! — решительно сказал он, как бы подводя итог длинного ряда размышлений.
Узнав, что Ершов записался к химикам, изъявил свое желание быть «другом химии» и Миша Бутылкин. Да и такую ли жертву он согласился бы принести для Николая Ершова, если бы это потребовалось!
Миша Бутылкин был круглый сирота и жил у своего вдового дяди. Дядя был флейтист и играл в оркестрах кино и ресторанов. Племянника он любил. Они могли бы жить совсем неплохо, но, к несчастью, дядя Бутылкина был больной человек: болезнь его была запойное пьянство. Когда наступала полоса запоя, то в доме пропивалось все, что только попадалось под руку, вплоть до мишиных учебников. Приходилось нередко и голодать. И это было самое тяжелое для Миши Бутылкина, которого ничего не стоило, даже если он был вполне сыт, уговорить скушать еще кусочек.
Во времена запоев дядя начинал проявлять исключительную заботливость относительно школьных дел племянника.
Пьяный, растерзанный, он приходил в школу, вызывал директора, преподавателей и начинал с ними разговаривать про своего питомца.
— Дорогие товарищи, дорогие товарищи! — восклицал он. — Ну вы поймите: ни отца (здесь он пригибал один палец), ни матери (пригибал другой). Один только я (при этом он ударял себя в грудь), один только я отвечаю за его интеллект!..
— Ну, а мы: учителя, школа? — возразил ему однажды директор.
— Мы разве за его интеллект не отвечаем?
На это дядя Миши Бутылкина ничего вразумительного ответить не смог, а только, склонив голову на бок, долго смеялся мелким, заливистым смехом, хитро подмигивал и грозил указательным пальцем.
— Ко-о-варный вопрос, знаете ли!.. Ко-о-варный вопрос! — бессмысленно повторял он.
Дома он требовал у племянника тетради, свидетельство с отметками и, когда находил плохие — а таких было немало,— то бранился и норовил побить.
Однажды ему вдруг взбрело в голову, что его слабоуспевающего питомца ожидает в жизни неминуемая гибель, если тот не выучится играть на флейте.
— Слушай, Мишук, — сказал он, — ведь вот голова-то у тебя того... туговата малость, зато грудь — просто мехи кузнечные. Тебе флейта
— в самый раз. Выучись, брат, а то пропадешь без куска хлеба. Я тебе говорю!
Миша стал отказываться. Он говорил, что ребята просмеют его, если узнают, что он учится играть на флейте, ссылался на то, что у него нет слуха, — все напрасно: дядюшка был неумолим.
Состоялось даже несколько уроков. Потом дядя охладел к занятиям и оставил Мишу в покое.
С Колей Ершовым Бутылкин подружился впервые еще два года тому назад. Но их дружба стала навеки нерушимой весной прошлого года и вот после каких событий.
Однажды Бутылкин был у Ершова. Он уже собрался уходить домой, но в коридоре, как водится, задержался. Они стояли и разговаривали. Бутылкин был в шинели и в сапогах. В это время вернулся с работы колин отец. Он слегка покосился на посетителя, однако ничего не сказал и прошел в кабинет.
Когда Бутылкин ушел, отец спросил Колю:
— Что это к тебе за военный ходит?
— Военный? — удивился Коля. — Да это Мишка Бутылкин, товарищ мой.
Отец изумился.
— Ну и гигант! — сказал он. — Прямо- таки геркулес! Да сколько же ему лет? Переросток, наверное?
— Четырнадцать,— отвечал Коля. — Он у нас в школе самый сильный. Даже преподавателя физкультуры на вальке перетягивает.
— И учится ничего? — спросил отец.
Коля покачал головой.
— Нет, по математике совсем плохо. Придется на второй год оставаться, а он не хочет. «Мне, — говорит, — и так стыдно: всех в школе выше. А если еще на второй год остаться, тогда что же будет?» Хочет совсем школу бросать... Правда, ему и учиться-то прямо невозможно, — заметил Коля и затем, отвечая на расспросы отца, рассказал и про дядю Бутылкина и про то, как трудно его товарищу готовить уроки дома.