— Ну, ну?
— Ну, положил, и лежал у него этот камень на пластинке, не помню уж теперь, сколько времени...
— А пластинки какие, еще не использованные были? — деловито осведомился Петя.
— Ну, конечно. И завернуты были в черную бумагу.
Петя удовлетворенно кивнул головой:
— Правильно. Так их и надо хранить, чтобы светом не испортило. А скажи, пожалуйста...
Но тут вмешался раздраженный Бутылкин.
— Да не перебивай ты! — вскричал он. — Ну, ну, Чугунова, рассказывай!
— Ну и вот. Понадобились ему фотографические пластинки — снимать. Снял, проявил, а пластинки испорченные!
— Засвеченные! — закричал Петя. — Да как же они засветиться могли, когда ты говоришь, что они в черной бумаге были? Откуда же свет на них попал?!
Маруся ответила на его вопрос не сразу.
— Из камня, — объяснила, наконец, она, — из камня, потому что это был кусок радиевой руды. Там, может быть, одна какая-нибудь пылинка радия всего и была-то. И от радия шли такие особые лучи — они даже и картон и деревянную пластинку насквозь могут пройти... и металлическую, тонкую...
— Да как же он их не видал?
— Потому что они невидимые... Очень просто! Не настоящий свет, а такие радиевые лучи... Но только этот старик, он так и не догадался, что это радий. Это уж потом Мария Кюри-Складовская открыла.
— Вот, поди, ему досадно было: прохлопал-то как! — сказал Бу-тылкин и засмеялся. — Вот, поди, она разбогатела-то! Наверно, богаче всех в мире сделалась? Верно? — спросил он Марусю.
— «Разбогатела!» Как раз! — возмущенная подобным предположением относительно Марии Кюри, ответила Мария Чугунова. — Напротив, когда еще во всем, во всем мире был один только грамм радия, только у нее одной — она его много лет добывала по одной пылинке, стоил он тогда миллион рублей, — так она весь его даром отдала для лаборатории. «Разбогатела!» — еще раз в глубоком возмущении передразнила она Бутылкина.
— А может быть, она богатая была... какая-нибудь капиталистова дочь... вот и дарила. Откуда ты знаешь? — упрямо возражал он.
— Нет, вот ты, если не знаешь, так не смей про нее таких глупостей говорить! — гневно закричала на него Маруся.— «Откуда ты знаешь?» — передразнила она Бутылкина. — Да я тебе могу все про нее рассказать! И когда она родилась... Седьмого ноября тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года, — продолжала она скороговоркой. — И кто отец, и кто мать. Мать у нее рано умерла, и она сиротой росла, без
матери... А потом... Да ну тебя совсем! Не стоишь ты, чтобы с тобой о ней разговаривать!
Маруся отвернулась в сторону и даже сделала несколько шагов, как бы собираясь уходить.
— Слушай, Чугунова, — остановил ее Ершов. — Ну чего ты, в самом деле?! На Мишку рассердилась! Ты знаешь, он у нас какой: ляпнет что-нибудь, не подумавши, а потом и сам удивляется... Вот я ему сейчас шею наломаю.
Сказав это, Ершов забрал подмышку голову Бутылкина, нагнул и шутя нанес ему несколько легких ударов по шее Тот, против своего обыкновения, не барахтался, не сопротивлялся: ему тоже хотелось, чтобы Чугунова продолжала рассказ.
— Ну вот! — сказал Ершов и напоследок нахлобучил своему другу кепку до самого подбородка. — Пусть-ка он еще • попробует мешать! Рассказывай, Чугунова, про Марию Кюри. Правда, очень интересно.
— Не буду я, — отвечала Маруся.
К просьбе Ершова присоединилась Катя Зайцева, но и это не помогло. Наконец, видя, что дело плохо, решил переломить свою гордость и Миша Бутылкин.
— Ты вечно такая! — угрюмо проговорил он. — Тебе уж и слово нельзя сказать. Ну, я удивился действительно, что она могла последний свой радий отдать, и на миллион рублей... Я и подумал, что, может быть, у нее отец богатый был...
— Да! Богатый! Когда он был самый бедный учитель физики... Он даже собственную лабораторию устроил, опыты делать, так и то денег не хватало на лабораторию...
И рассказ Маруси Чугуновой вдруг возобновился сам собой, легко и просто.
16
Рассказ Маруси Чугуновой о том, как Мария Кюри открыла радий
— Отец ее, значит, был учитель физики в Варшаве. Он сильно любил науку и все покупал и покупал разные приборы — большая часть жалованья у него уходила на это. Фамилия их была Складовские.
Они были поляки. Это уж потом она получила вторую фамилию, когда замуж вышла за Пьера Кюри. А он тоже был великий физик и математик.
Ну вот! Как подросла она и стала в школу ходить, то начала отцу помогать: лабораторию подметала, с приборов пыль обтирала, пробирки мыла... потом что-нибудь, если потребуется, подержать во время опыта... Наверно, градусы смотрела на термометре, спиртовку зажигала... Бывало так, что у нее платье износится — нужно новое шить, а отцу как раз для нового опыта какой-нибудь прибор хочется купить, а денег мало. Он ей дает деньги на платье, а она говорит ему: «Нет, папа, давай лучше прибор купим, а я похожу еще в старом платье». И возьмет и сама починит платье...
Так она все привыкала, привыкала к приборам и решила про себя, что когда вырастет большая, то обязательно будет физик или химик — больше никто! Но потом, когда она девятилетку ихнюю кончала, она записалась в польский революционный кружок: чтобы бороться против русского царя.
Поляков тогда царь угнетал страшно. Им даже на польском языке учить детей не разрешали... А кто был против, устраивал заговоры, восстания, — тех либо вешали либо в Сибирь ссылали...
...Она тогда и подумала: «Я буду тут физикой заниматься, а весь народ мучается» — и записалась в кружок и стала помогать революционерам...
— И учиться бросила? — спросил Бутылкин.
— Нет, не бросила. А только стала им помогать... Потом она окончила девятилетку и хотела поступить в вуз... А ей, знаете, что сказал директор, когда она заявление пришла подавать? «Поступайте-ка лучше, барышня, на поварские курсы: это вам нужнее...»
— Вот дурачье-то!— вырвалось у Зайцевой. .
— Ну погоди, ничего: она им еше покажет всем. Еще и короли, и принцы, и цари, и ученые разные — все они будут у нее радий выпрашивать... Например, когда она...
Но тут ласково перебила Катя:
— Нет, уж, Марусенька, давай лучше по порядку!.. Ну отказали ей, а она что?
Маруся кивнула головой и продолжала:
— Тогда ей нечего было делать. Учиться дальше не дают, и потом тяжело ей стало смотреть, как польский народ угнетают, а сделать ничего нельзя, и она решила уехать во Францию, в Париж. Там ее приняли в вуз, но жить ей было не на что. Жила она где-то на чердаке и питалась на десять сантимов в день. Зарабатывала она сначала частными уроками, а потом убирала лабораторию и мыла посуду — там же, где училась... За это ей платили, — Маруся задумалась, припоминая, — ну как все равно уборщице...
— Какая она все-таки!.. — со вздохом изумления произнес Миша Бутылкин, покачивая головой.
— Да-а... — сказал в раздумье Ершов.
— И не думайте, что она университет бросила или стала плохо учиться, ничего подобного! Напротив, даже все профессора на нее обращали внимание: она еще студентка была, а знала уж по физике и по химии не меньше их.
Потом она за профессора Кюри вышла замуж. А он-то уж давным-давно был знаменитый ученый. И все равно они жиля бедно. У них даже на домашнюю работницу не хватало денег, а оба служили. Потом у них родились две девочки. И пришлось ей самой, Марии Кюри, с ребятишками няньчиться, и хозяйством заниматься, и еще в университете работать. Правда, ей дедушка очень помогал — доктор старый, пьеров отец: он очень любил внучек и все с ними возился.
Еще когда у того старого ученого фотографические пластинки испортились сквозь бумагу, то Мария Кюри еще тогда же подумала, что в этом камне, который на пластинках полежал, есть какое-то особое вещество и от него, наверное, идут невидимые лучи. А тот ученый не мог догадаться. Сначала он даже подумал, что это от того, что камень солнечными лучами напитался.
Проработала она сколько-то лет и напала на следы радия. Тогда стали они с Пьером добиваться, чтобы им дали две-три тонны этой самой урановой руды для исследования, но руда была дорогая, так что денег у них не хватило. Тогда они стали ходатайствовать, чтобы им хоть отбросы этой руды продали. Долго ничего не выходило: австрийское правительство знало, что этой руды больше нигде во всем мире нет, а потому и не соглашалось. А сами австрийцы не умели из нее радий добывать и не знали, как. Только одна Мария Кюри умела. Но им все равно, никак не соглашались продать: «Нам самим нужно,
мы из нее металл уран добываем». А отбросы им и совсем не нужны были.
— Как собака на сене! — заметил Коля Ершов.
Рассказ продолжался:
— И смешно ведь для нас, как им з конце концов эти отбросы удалось достать. Английский принц имел очень большое влияние при австрийском императорском дворе. Так вот французы сначала к нему обратились, а он уж у австрийцев выпросил. Дали, наконец, несколько тонн урановых отбросов.
— Ну и ну! Порядочки! — вскричал Бутылкин и, охваченный негодованием, топнул ногой и швырнул кепку на землю.
Ребята расхохотались.
— А что, вт самом деле! — ворчал несколько смущенный Бутылкин, поднимая свой головной убор и отряхивая его.— Их бы к нам с мужем-то, в Советский Союз: у нас бы для таких ученых из-под земли все достали! Товарищ Сталин только сказал бы — и все бы им предоставили. Работайте только... Хоть пускай миллионы рублей стоит...
— Да и не стали бы товарища Сталина трогать,— возразил Ершов. — И так бы им все живо предоставили. Такой бы институтище для них где-нибудь на Ленинских горах сгрохали!..
— Вот, — продолжала Маруся. — А от своего правительства они много лет даже лаборатории простой и то не могли добиться — в каком-то сарае с разбитой стеклянной крышей работали. А во Франции зимой почти не топят, потому что ведь очень больших холодов там нету...
— Я тоже читал про это,— подтвердил Бутылкин.— Там зимой в постель грелки кладут, если холодно... Ну, ладно, ладно, рассказывай, не будем больше тебя перебивать, — заверил он Марусю, увидев, что та недовольна.