– О ком ты говоришь? Какой еще кандидат? Ферц, послушай, что говорит Вандерер. Он мастер лгать, но сейчас говорит правду. Отпусти ее и убирайся на все четыре стороны. Можешь даже Конги с собой забрать, только ее не трогай! – Корнеол умоляюще сложил руки.
– Как же ты глуп… – прошептала бывшая жена.
– Не делайте глупостей, Сердолик! – крикнул Вандерер. – Это провокация!
Ферц устал. Невероятно, но после каждой сотни шагов он ощущал себя пропущенным сквозь пыточную машину. Ноги начинали дрожать уже на первом десятке, дрожь быстро поднималась от ступней до бедер, заставляя идти еще медленнее, хватаясь за выступы железных стен. На двадцатом шаге дрожь пробиралась в живот, превращая его содержимое в студень, который колыхался и булькал.
Дальше он сбивался со счета, затрудняясь точно привязать развитие симптомов непонятной болезни к стуку башмаков по поёлам. Приблизительно на сороковом шаге трясучка охватывала все тело, и дальнейшее продвижение по коридорам со стороны напоминало, наверное, дикую пляску, что исполняют, нажравшись ядовитых грибов, материковые выродки прежде чем заживо съесть взятого в плен офицера Дансельреха.
Пот стекал по телу крупными вязкими каплями, похожими на слизней, и в полубреду Ферц представлял себя покойником, оказавшимся по ту сторону мирового света, в непроницаемой толще, что окружает мир, и которая на поверку оказалась испещрена многочисленными склизкими и вонючими ходами, где ему и суждено скитаться, покрываясь гниющими струпьями, раз уж он отказался идти прямой дорогой, ведущей к океану смерти.
– Они… – заплетающимся языком говорил себе Ферц. – Все они…
Они – мерзкие выползки из-за пределов мира, которые изрешетили его дырами точно морские вши тушу древнего дерваля. Их надо не собирать после дождя, бросая с тропинки в траву, а давить, давить, давить…
Ферц тронул пальцами пылающий лоб. Кого собирать?! Зачем?! Какие еще тропинки?! Трава?! Даже мысли путались в невыносимой трясучке… Они – враги. Два врага. Возможно, их еще больше, но он видел пока только двоих – сытых и самодовольных. Один – высокий, худой, с глубоко запавшими глазами, будто пытались спрятаться под складками темных век, другой – незаметный, какой-то скользкий, готовый вывернуться из самых цепких пальцев памяти, ничего не оставив после себя, разве что мерзостное ощущение испачканных то ли в соплях, то ли в дерьме рук. Прилизанные волосы, глаза, посаженные так близко, что выбьешь одним пальцем, – вот и все… Докторишко… Костоправ… Цирюльник…
– Вот ты где! – почти весело сказал Сердолик, разглядывая дрожащего в ознобе Ферца. – Почему не предупредил, что решил прогуляться? – Он присел на корточки, потрогал лоб Ферца. – Тут такая штука, видишь ли… Парсифаль чересчур беспокоится о твоем состоянии… Вернее, о моем… моей безопасности… тьфу, птичий язык! Короче говоря, чем дальше ты будешь от меня уходить, тем хуже себя почувствуешь. Понимаешь? – он сочувственно смотрел Ферцу в глаза.
Вот странно, решись на подобное какой-нибудь материковый ублюдок, да что там – любой матрос или, того паче, маслопуп, он бы немедленно поплатился за столь вызывающий проступок, и мера расплаты определялась лишь степенью его лояльности и ценности Дансельреху. Ублюдок уже лежал бы со сломанной шеей, а матрос или маслопуп – с переломами конечностей и отбитыми внутренностями. Но вот прямой взгляд этого странного мерзавца не вызвал у Ферца агрессивного желания немедленно, не поднимаясь на ноги, из самого неудобного положения врезать Сердолику по буркалам. Даже наоборот, взгляд приносил блаженное облегчение, подобно тому, как порция сушеной печени зверя пэх избавляет от свинцовой тяжести близкой ломки.
– Я сам виноват, – сказал Сердолик, помог Ферцу подняться, а затем, схватив его за руку, торопливо потащил по коридору. – Давно следовало тебя ознакомить с Башней… Хотя, о чем я говорю! Ха-ха! Ознакомить с Башней! Все равно что сказать – ознакомить со вселенной! Масштабы, конечно, несоизмеримые, но вот сложностей, странностей здесь не перечесть. Она неисчерпаема, как электрон! Это такая удача, что мы на нее вообще наткнулись! Удача из удач! – Сердолик все ускорял шаг, пока они не побежали в расширяющуюся глотку коридора. – Здесь, конечно, не все так интересно… Автоматизированные сборочные цеха, конвейеры, расчетчики. К сожалению не смогу тебе показать гравитационную мельницу! Слишком далеко! Размеры Башни, видишь ли, обманчивы. Это снаружи она хоть и выглядит величественно, но изнутри! Никакого сравнения! Свертка пространства, естественно, но как реализовано! С какой точностью, элегантностью! “Башня” – неудачное название. Ее следовало назвать Мегаструктурой, Сферой Дайсона… Но не прижилось. Пусть будет Башня!
Слабость миновала окончательно. Ферц с трудом разбирал, о чем трещал Сердолик, а тот действительно трещал, как перегретый кодировочный аппарат, но неожиданно для себя заразился его лихорадочным возбуждением, он вертя во все стороны головой и стараясь хоть краем глаза уловить то, на что показывал Сердолик.
Проводником, сказать по чести, он оказался дерьмовым, поскольку речь его не поспевала за мыслью, а желание показать как можно больше перевешивало любые физические возможности это показанное хоть как-то утрамбовать в переполненную память. К тому же в пылу пробега Сердолик переходил на тарабарский язык – говорил, брызгая слюной, вроде бы понятные по отдельности слова, но складываться в голове Ферца во что-то осмысленное те категорически отказывались.
Они двигались по коридорам, переходам и эстакадам, то поднимаясь вверх, то спускаясь вниз по закрученным в спирали лестницам, не имевшим ни начала, ни конца, и если перегнуться через перила, то голова начинала кружиться, а глаза отказывались верить их чудовищной протяженности.
Не знай Ферц как устроен мир, он бы легко поверил в те абстрактные модели баллистики, которые приходится применять в расчетах полета ракет, и где Флакш представлял собой не газовую полость в бесконечной тверди, а наоборот – шар, подвешенный ни на чем.
Они шли через анфилады, заполненные лишь строительным мусором, с торчащими из стен проводами и освещенными тусклым светом аварийных лампочек, и тут же оказывались среди огромных грохочущих машин, не похожих ни на что, до сих пор виденное Ферцем. По размеру они во много раз превосходили стапеля для дасбутов, и глаза отказывались целиком воспринимать всю невозможную сложность движений их частей и сочленений. Как будто смотришь на вспоротого от горла до живота материкового ублюдка, чьи внутренности уже валяются по отдельности в песке, но продолжают трепыхаться в безнадежной попытке сохранить жизнь дочиста вылущенному телу.
Ферцу казалось, что помещения становятся все больше и больше, их стены и потолки смутно проглядывают сквозь дымку, подсвеченную огнями мириад проемов, где тоже двигались тени механической жизни, а где-то вдалеке, ближе к центру, вверх протягивались усеянные световыми точками гибкие нити, похожие на усы насекомых.
Не будь мир шарообразной газовой полостью, он вполне мог стать вот такой мегаструктурой – невообразимым лабиринтом геометрически правильных помещений.
– Что там? – показал Ферц на усы, чем заставил Сердолика остановиться и посмотреть вдаль, для чего-то приложив к глазам два растопыренных пальца.
– А-а, там… Какие-то башни… Я так и не сподобился туда сходить, слишком далеко и пост придется надолго оставить. По хорошему, здесь без глайдера не обойтись, но чтобы его сюда протащить, нужно найти подходящий проход…
И они пошли дальше. Если честно, то Ферцу до невозможности наскучило их скитание. Оно смахивало на дурной кошмар, что особенно часто снится курсантам во время первого прохождения по Блошлангу. Дасбут швыряет из стороны в сторону, могучий поток наполняет лодку монотонным гулом, от которого хочется заползти в самые дальние шхеры и замотать голову одеялом, а воздух становится неоднородным, что твой бульон, по чьей водянистой поверхности плавают редкие капли жира, отчего жадно раскрытый рот отчаянно втягивает разряженную атмосферу, где лишь иногда попадаются густоты, спасающие организм от асфиксии. Но самое жуткое – на человека накатывает неодолимая дремота, мелкая, как лужа около гальюна, но столь же мерзкая, источающая миазмы кошмаров, в которых скитаешься по бесконечным отсекам невообразимо громадного дасбута, и горло все сильнее сдавливает ужас перед замкнутым пространством.
А еще звуки, наполнявшие Башню… Они словно восполняли пустоту большинства ее помещений, вдыхали в них слышимость жизни, а может и были ее настоящей жизнью. И эта жизнь гулко резонировала даже в самом крошечном кубрике, тугой волной прокатывалась по коридорам, вихрем ввинчивалась в бесконечные лестничные пролеты и, наконец-то выбравшись на простор мелководья колоссальных пустот, набирала соразмерную им силу и захлестывала сложной гармонией, в которой ухо могло разобрать треск молний, удары волн, вой ветра, крики птиц, то есть всего того, что он вольно или невольно мог связать с уже знакомыми звуками, звуками, наполненными для него смыслом, но на самом деле в том, что давило на человеческую барабанную перепонку, не было ни единой известной ему ноты.
Тут Ферцу внезапно пришла в голову странная догадка – это и есть тишина! Полная, абсолютная тишина, какую невозможно установить во всем мире, но здесь неведомые архитекторы и строители Башни сотворили абсолютную тишину как одну из несущих конструкций чудовищно огромного сооружения, а возможно и как единственный материал, из которого только и могли прорасти ее лабиринты.
И эта тишина напряжена до предела, как напряжен корпус дасбута, все глубже уходящий в Блошланг, кряхтя и постанывая от громадного давления, изнутри потея океанской водой, что просачивается внутрь сквозь мельчайшие трещины и капилляры металла и резины. Так и здесь – то, что ухо воспринимало как многообразие переполнявших Башню звуков, на самом деле являлось такой же “влагой”, просачивающейся снаружи, из мира, а вернее – из тверди мира в ее пустоты…