Меня опять поместили в камеру, но уже не в ту, где я сидел до «расстрела». В маленькое окошко этой камеры пробивался даже солнечный свет. И я немного взбодрился. А потом пришел тот садист-полковник, который улыбался, когда мне выносили расстрельный приговор, и сказал, что у него ко мне уж разговорчик уж будет. Что я хорошо взрываю.
— А как вам удалось раскрошить бетонный блок на заводе химических удобрений в Казахстане три на три на три метра?
— Знаю способ...
— Нам нужны такие люди.
Мне предложили выполнить одно задание — для правительства. А за это мое дело закроют — за блок три на три на три метра (это так у них в КГБ шутят — всевластие людей развращает),— надбавят один курс, и после выполнения задания я стану выпускником своего училища. Со званием, со всеми моими прежними наградами. Никто ничего не узнает. Все будут думать то, что надо — вы на особом счету у КГБ.
А это ведь почти так и есть!
— А почему я?
— Хороший подрывник плюс... Зависимый от нас человек. Помните, до выполнения задания 2* вы — никто. В любой момент вас могут расстрелять по-настоящему.
Нет, он все-таки садист. А фамилия его Тка- ченко. Что-то они мне слишком часто стали встречаться.
18. Все, конечно, сообщат на месте. По земле, почти все время по земле (???-???) добраться до южной Нормандии, до одного из замков, и, возглавляя секретное подразделение саперов, кое-что взорвать к чертовой матери,— кстати, она-то тут вроде как и при чем! Дело усложняется тем, что взрывать необходимо будет в городке, в замке, который густо населен местным населением.
Не конфликтовать, вести себя культурно, сделать очень мощный и очень тихий одновременно взрыв — и домой. Уже, для быстроты, по воздуху. Аж в самую Москву с докладом.
— Доложишь лично, и не какому-нибудь полковнику, знаешь, кому доложишь?
— Честно? Нет.
— Узнаешь. А потом все зашибись. Не только окончание училища с наибольшим набором привилегий, какие только могут быть (автомобиль объемом двигателя больше 1,2 литра) но и нашим, а это важно, нашим человеком будешь!
— Ну, что ж? Россия — превыше всего?
Полковник уходит. Он доволен. А меня даже
освободили на день. И я пошел гулять по Москве. Зашел к родителям. И сказать нельзя, и хочется. Книжные, Москва-Сити, небоскребы, чистый, прозрачный воздух — почему это все меня больше не радует?
— Боже мой! Ну и в переделку же я попал, однако!
Просто я не знаю, чем это все кончится.
Погулял, походил-побродил. Через сутки — на аэродром. Транспортный военный самолет, приспособленный для перевозки десанта — с тремя химическими сортирами,— долетит меня до Берлина. Дальше — по земле.
Через какое-то время я удивлюсь тому, что ради меня одного гоняли такой огромный самолет. Им что — все срочно надо?
Да, пока гулял, встретил старую знакомую... то же по фамилии Ткаченко! Спрсил, не знает ли она одного такого полковника КГБ? Нет, не знает. Ее звали Ольга, и она отправлялась на фронт санитаркой.
Не помню как, но узнал о ее гибели: кажется, мина 88 мм разорвала ее, попав точно ей под ноги.
А жаль.
38
Неплохой человек. Был. И как только я узнал, что она погибла?
Часть
01. До Внуково меня провожал Эдуард. Внуково всего как лет пять военный аэродром, им занимались в свое время не очень — повсюду видимость строительных работ и недоделок. Эд ведет УАЗик, и мы, минуя КПП, въезжаем на летное поле.
Откуда он знает, куда необходимо ехать, где следует свернуть-повернуть? Эдуард говорит, что так же скорбит о безвременной кончине Алексея Магая.
Разглядываю носки своих ботинок.
Светит летнее солнышко, и мне необычно спокойно.
У самого самолета останавливаемся и выходим. Дружески обнявшись, прощаемся. Странно, но Эдик как бы следит за тем, чтоб я вошел в самолет, уселся в кресло, пристегнулся.
Когда он исчезал в проеме самолетной двери-люка, мне показалось, что Эдуард доставал рацию, еще, как мне показалось — а на этот счет у меня уже глаз наметан,— так вот, мне показалось, что Эдик при оружии. Автоматическая дверь стала закрываться, как только Эдик спустился по трапу Самолет стал выруливать на взлет. Тогда я почему-то удивился тому, что нахожусь один в огромном транспортном военном самолете, переоборудованном в самолет для перевозки людей...
Знаю только одно — «следующая станция» аэропорт Западного Берлина.
Почитав около получаса классическую литературу — сборник рассказов Лимонова — и вдоволь позевав, отправляюсь в гости к экипажу.
02. Ребята поначалу на меня как бы не реагировали, и лишь через минуту после моего на- тужно-радостного «Привет!» один из них быстро и ловко стал отключать свой шлемофон от нескольких проводов, соединявших его с основной приборной панелью управления самолетом.
Еще тогда я удивился, что такой огромный самолет ведут всего два летчика. Молодой паренек — но уже вишь ты, самолеты водит! — повернулся ко мне, весело и как-то по-доброму заулыбавшись. Ощущение некоторой обиды, которая было уж начала приходить ко мне потому, что летчики на меня не реагировали, как рукой сняло.
— Все, что должен уметь делать настоящий летчик, так это нажимать автопилот когда надо, а тем более когда не надо! — сказал, продолжая сиять радостной улыбкой летчик.
Он пригласил меня на летческую кухню — продолговатую комнатку метра два на три, надежно запрятанную в глубине чрева этого гигантского монстра. Там был чайник, большой холодильник и микроволновая печь. В ней я разогрел свои бутерброды, сделанные мне на дорогу мамой. Бутербродами я угостил летчика.
— Не надо париться, через два часа будем в Берлине.
— А потом куда?
— Мы в Варшаву по делам, а тебя, видимо, встретят. Ты же тут особенный — гэбэшный мальчик, а? — летчик усмехается..
Вспоминаю, как раньше все мы мечтали работать на Комитет.
— И ради меня одного гоняют в такой крюк огромный самолет?
— Крюк для такого молодца уж не очень и большой, а нам в Варшаву все равно надо.— И... старое, слышанное мною уже миллион, наверное, раз: — А мы приказов не обсуждаем.— Да-да, знаю, обсуждение приказа — первый шаг к неподчинению.
Летчик включил замызганный и долго немытый малогабаритный телевизор, там показывали новости. У нас опять все — зашибись и не так, как у других. Два мотопехотных полка зачем-то совершили этой ночью марш-бросок из военной российской базы в Сирии, направляясь в сторону Иерусалима. А с сорокатысячной американской группировкой, объединившейся с одной тысячей израильских солдат, произошел какой-то странный, по всей видимости, несчастный случай: видимо, случайно сдетонировал боевой ядерный заряд малой мощности на одной из их многочисленных американских баз, расположенных в долине Мегид- до. Все погибли.
Огибая пораженные радиацией районы, наши войска продолжали свой путь.
03. Через некоторое время мы пересекли границу России, с высоты трех тысяч метров ее было очень хорошо видно в иллюминатор. Дело в том, что за границей России у всех деревьев черная листва. Нет, я не знаю, почему это так.
Перед отлетом мне выдали большую сумку со «всем необходимым»: маленькая армейская аптечка, набор таблеток — заменителей воды и еды, а так же противогаз. Еще в училище почти торжественно, но очень тайно преподаватели вручили мне мой личный номерной автомат. Его номер и мой персональный номер — одно и то же сочетание двенадцати цифр. Но патронов к автомату не дали. Лишь пустые магазины.
Сразу после взлета летчик по громкой связи сказал мне, чтобы я надел парашют — парашюты в огромном количестве валялись в углу наспех склепанного из оргалита «пассажирского» салона самолета.
Первым делом в Берлине встречающий снял с меня парашют. А я уже и замечать перестал, что хожу в парашюте.
— Спасибо!
Ничего не говоря, мои встречающие, радостно мне лыбаясь, жестами предлагают сесть 8 армейский боевой супербронированный УАЗик. Такие можно повстречать только на настоящей войне. С Эдиком мы ехали на дру гом, более легком, «тыловом» варианте. Нет ну ребята просто сияют.
— Чему это вы так радуетесь, мужики?
— А мы воевали без противогазов,— V взрывы хохота.
Мы едем по оккупированному Берлину, с штурме которого еще полгода назад сообщалось, что все происходит не так гладко, как хотелось бы. Заголовки наших газет, различные статьи и телерепортажи как будто в то время, мне так показалось, были на стороне немцев. «Отважные берлинцы сообщают, что смогут удерживать свой город столько, сколько нужно до подхода основных сил НАТО», «Берлинский гарнизон, несмотря на большие потери, не сдается» и «Капитуляция российского командования отвергнута».
Странно, но Берлин выглядит довольно прилично. Во всяком случае, никаких особых разрушений я не вижу, и это несмотря на то, что говорилось об осаде этого города.
Трое моих сопровождающих наконец нарушают наше взаимное молчание, начинает парень, который сидит за рулем:
— Вы, наверное, серьезная птица, а? — спрашивает он меня...
Отвечаю, что не понимаю, о чем он..
Тогда второй парень, сидящий справа от водителя, его поддерживает:
— Только люди из ГБ осмелятся носить военные ботинки и гражданскую одежду! — Они снова смеются.
«Ну, как заведенные»,— думаю.
Ну да, я и забыл совсем,— видно, что они мне немного завидуют — просто ботинки слишком удобные! — на эти мои слова... ну... опять смех.
Просто гражданским лицам строго-настро- го запрещено носить военную одежду, пусть даже частично, а не все сразу — ботинки, скажем... Военную одежду должны носить только военные. Но и, находясь в увольнении, военные должны полностью менять свою одежду на гражданскую и не допускать того, чтобы надеть хоть что-то из военного гардероба. Неисполнение строго наказывается. Можно получить год тюрьмы. В последнее время, правда, все чаще условно. Люди нужны на фронтах. Для наших обширных завоеваний не хватает людей. Ну и, понятное дело, ребята из КГБ о таком не думают. Если вы видите, что по улице идет человек, частично одетый в военную форму, то можно сказать с большой долей точности, что этот парень из Комитета.