— Да-а! — В это коротенькое словечко Клайд вложил все свои впечатления и от разговора с Агнессой, и от самой монахини, и от обстановки, которая сейчас окружала офицеров.
— Вот именно, — подтвердил Приходько. Он и капитан отлично понимали друг друга. Особенно сейчас, когда душу охватывала тоска.
— Приют есть приют, — после паузы сказал Клайд. — К тому же, недавно кончилась война.
— У нас — другие, — коротко ответил Приходько.
— Знаю, — согласился Клайд. — Когда я был в Советском Союзе в тридцать девятом, я посетил несколько ваших детских домов…
Дверь, в которую вышла сестра Агнесса, распахнулась, послышался легкий шелест. Не шум шагов, не веселый топот маленьких детских ножек, а именно шелест — робкий, опасливый, неуверенный, как будто дети все время помнили, что шагают по чужой земле, где каждый может их обидеть и не у кого попросить защиты. От этого звука Приходько проглотил комок, который вдруг подступил к горлу, задышал тяжело и часто. Шрам на его щеке порозовел.
Их было около тридцати — только мальчики разных возрастов. Светлые и темные головки острижены наголо, глаза опущены. Стандартные костюмчики, то ли солдатского, то ли арестантского образца, делали ребят похожими друг на друга. Вела детей пожилая монахиня, в конце шествия возвышалась могучая фигура Агнессы.
Все теми же шелестящими шагами дети прошли мимо стола и выстроились вдоль стены. Агнесса и вторая монахиня стали по краям ребячьей шеренги.
— Это все уроженцы Прибалтики, господин майор, — объяснила Агнесса. — Я беседовала с ними. Только прибалты… Впрочем, — добавила, как бы случайно вспомнив, — есть один или два из Галиции.
— Я последую вашему примеру и тоже поговорю с ними, — сказал Приходько. — Может, кто-нибудь из них знает русский язык.
— О, все! — бодро ответила Агнесса понимая, что лгать глупо. — В Прибалтике русский язык был широко распространен еще до революции.
— Ясно, — кивнул Приходько. — Благодарим за объяснение. — И продолжил на русском языке: — Здравствуйте, ребята!
Никто не ответил.
— Так… Ну, вот ты, малыш, иди ко мне… Иди, иди, не бойся.
Мальчик лет десяти, к которому обратился Приходько, растерянно глянул на Агнессу, спрашивая разрешения. Она отвела глаза в сторону. Мальчик не вышел из шеренги.
— Подойди, подойди, не робей, — подбадривал Приходько.
Мальчик сделал неуверенный шаг. Другой. Третий…
Монахиня на том конце шеренги чуть подалась вперед. Приходько заметил ее движение и сообразил: она знает русский язык, будет прислушиваться к беседе. Переглянулся с Клайдом. Тот сделал утвердительный знак — маневр монахини не прошел мимо его внимания.
— Вы, как вас там! — Сказав это по-русски, Приходько взглянул в упор на монахиню. — Можете подойти ближе и слушать здесь.
Та невольно шагнула вперед, потом спохватилась, сделала вид, будто слова Приходько остались ею непонятыми.
— Не хотите? Ваше дело…
Сразу забыв о ней, майор повернулся к мальчику. Положил ему руку на плечо. Глаза ребенка вспыхнули. Худой, тонкий, как былинка, он весь потянулся к незнакомому человеку. Приходько понял, что творится в одинокой ребячьей душе, понял, как живется здесь. Шрам на щеке майора багровел.
— Так, — это словечко Приходько особенно часто употреблял, когда волновался. — Фамилия твоя, малыш?
— Ка́лмыкофф, — ответил мальчик, делая ударение на «а». — Алек Ка́лмыкофф.
— Значит, Саша Калмыков. — Приходько поправил его, перенеся ударение на «ов». Затем на немецком языке обратился к Агнессе: — Александр Калмыков — типично латышские имя и фамилия, а? Или эстонские? Литовские?.. Что же вы молчите?
Не дождавшись ответа, впрочем он и не надеялся, что монахиня ответит, продолжал беседу с мальчиком.
— А папу своего ты помнишь?
Мальчик потупился. Из глаз его вот-вот брызнут слезы.
— Нет… Не помню.
— Посмотри на меня. На нем была такая одежда, как на мне?
Выпуклый мальчишеский лоб пересекли три не детские задумчивые морщинки. Саша долго смотрел на майора. Тихо ответил:
— Нет, господин офицер, не такая.
— Не надо называть меня «господин офицер»! — Приходько ласково привлек мальчика к себе. — Говори «дядя Вася». Ладно?
Воротник Сашиной рубахи расстегнулся. На тонкой ключице мальчика майор увидел большую родинку.
Приходько вынул из планшета несколько фотографий солдат и офицеров в довоенной форме. Взяв фотографии, показывал мальчику одну за другой:
— А может он был одет так? Или так? Так?
Саша смотрел долго. Очень долго. В большой комнате царило молчание, и человек, находившийся по соседству, вряд ли подумал бы, что здесь кто-то есть, тем более — дети. Даже дождь перестал барабанить в окно.
— Вот, — взволнованно и радостно выдохнул Саша. — Вот костюм моего папы.
Он показывал на фотографию молодого офицера с двумя «кубиками» на петлицах гимнастерки. Потом добавил:
— И пилотку такую носил…
Без всякой связи с предыдущими словами вспомнил:
— Мы по реке катались. Больша-а-я.
Он задыхался от волнения и нахлынувших воспоминаний, от образов, которые принесла маленькая детская память: добрые руки отца, глаза его, широкая река, мать смеется, и смех ее звенит в ребячьем сердце. Было? Когда? Где? Или не было?! Может, это сон, мечты, а действительность — длинные коридоры приюта, сестра Агнесса, карцер в бетонированном бункере, горькие слезы ночью под подушкой?!
— Я тоже до воины — лейтенантом… — тихо сказал Приходько.
Совладав с собой, повернулся к Агнессе, заговорил подчеркнуто спокойно, сухо, официально:
— Итак, что мы установили? Мы установили: мальчика зовут Александр Калмыков, он — сын советского армейского офицера, перед войной жил в городе у реки. Верно? — внезапно обратился он ко второй монахине. Та, опять застигнутая врасплох, подтверждающе кивнула. — Хорошо, что при беседе присутствовала ваша товарка, знающая русский язык. Вы предусмотрительны.
Злые зверьки — глаза Агнессы — показались из-под капора и исчезли.
— Так. Что же дальше, Саша?
Мог ли ответить на этот вопрос ребенок, которому война принесла столько горя? Будь он постарше, он бы запомнил взрывы бомб и отблески ночного пожара на стенах горящего города, торопливый поцелуй отца перед последним расставанием, слезы матери. Были еще и еще ночи и дни в грохоте, дыму, остром запахе взрывчатки, был огонь со всех сторон, предсмертные крики, гудящее небо, с которого падали бомбы. Потом — рыдания матери, чужие люди в чужой форме, вагон, стучащий вагон, голод, холод, горькие материнские слезы. А еще потом — это Саша запомнил почти отчетливо — станция железной дороги, вопль матери: «Сынок! Родной мой!» и выстрел… Дальше: лагеря, бараки, колючая проволока. Разные женщины брали его к себе, кормили, укрывали, стирали прохудившуюся одежонку. Матери среди них не было. Не было!
Что мог рассказать ребенок?! Что он помнил? Что он знал? Разум его не вместил глубины постигшего горя; память не сохранила грозных и ужасающих событий. Сестра Агнесса не сомневалась в этом, глазки ее уставились на Приходько с откровенным ехидством.
— Я… я не знаю, что было дальше, — горестно потупившись, ответил мальчик.
Другого ответа Приходько и не ждал.
— Так. Поговорим о другом. Ты учишься?
— Учусь.
— Чему же тебя учат? Например, какие ты знаешь страны?
— Америка, Англия, Германия, Франция…
— Правильно. А про Советский Союз ты знаешь?
— Знаю. Про Россию. Россия была большая страна. Теперь там захватили власть безбожники, и бог очень прогневался на Россию. В России всегда холодно, там очень длинные ночи. Жители России носят лапти. Это такая обувь из коры дерева. Они эту кору и едят.
— Больше тебе про Россию ничего не известно?
— Ничего.
У Клайда вздрагивали пальцы. Чтобы скрыть это, капитан сунул руки в карманы.
Шрам на лице Приходько пылал, серые глаза стали совсем темными. Казалось, майор вскочит, закричит, сделает что-то решительное и страшное.
— Успокойтесь… Не надо…
Приходько гневно глянул на Клайда, но тотчас понял: совет продиктован дружескими чувствами. Перевел дух, помолчал, стараясь совладать с собой. Наконец, обратился к мальчику:
— Вот мы, Саша, и поговорили. Помни же: меня зовут дядя Вася, Василий Сергеевич Приходько. Я майор Советской Армии… Теперь становись на свое место, а ты, малец…
— Нет! — сделала шаг вперед Агнесса.
— Что «нет»?
— Продолжать беседу дальше дети не могут. Им пора на вечернюю молитву. Затем ужин и сон.
— Однако!.. — разом воскликнули Приходько и Клайд.
— Ничем не могу помочь. — В голосе монахини звучало откровенное и ехидное торжество. — В разрешении, которое вы мне предъявили, ничего не сказано о беседах в неурочные часы. А нарушить распорядок, тем более оставить детей без вечерней молитвы, я не могу. Это было бы преступлением перед богом, который доверил мне несчастных малышей…
— Столь вами любимых, — в тон ей закончил Приходько.
— Да, столь мною любимых, — твердо ответила монахиня.
— Доверил их вам не бог, а американская военная администрация, — вмешался Клайд, — и как ее представитель я…
Агнесса не дала ему закончить.
— Бесполезный разговор, господин капитан. Я подчинюсь только силе и немедленно сообщу куда следует, что советский офицер превышает свои полномочия… С вашей помощью…
«Если мы потребуем оставить ребят для беседы с нами, она начнет скандал, — подумал Приходько. — Монахине нужна придирка, чтобы оклеветать представителя советских репатриационных органов».
Поднялся.
— Тогда — до завтра. Завтра мы будем здесь и продолжим беседу. Будем в полдень, — а сам подумал: «Нагрянем часикам к восьми, как снег на голову».
— Пожалуйста, — коротко ответила Агнесса.
— До свидания, ребята. Будь здоров, Саша, — громко сказал Приходько. — Мы вернемся завтра.
Молчаливый свидетель беседы Клайд тоже попрощался с детьми. Вышли в вестибюль. Агнесса солдатским шагом проводила их до двери…