— Впрочем, ваше лицо мне тоже знакомо. Наверное, наши броуновские пересечения дают о себе знать. Пора нам, наконец, познакомиться и выпить на брудершафт старого доброго виски. — С этими словами он достал фляжку со старинной монограммой. — Меня зовут Ян. А вас Татьяна, как я услышал. Мое имя — часть вашего. Так что не потеряемся.
И, сделав этот неожиданный вывод, он… стремительно исчез! Устремился к кому-то, его позвавшему, едва буркнув извинение. Таня лишь успела сообразить, что так и не изведала старого доброго виски. Вот и питай романтические иллюзии после таких обманов. Впрочем, ныне Таня благостно констатировала у себя отсутствие иллюзий. Во всяком случае, романтических. Она спокойно присоединилась к Славе Птенцову и коллеге Леночке, которые радушно нацедили ей пару капель ирландского напитка — для утешения. Воистину, если перед тобой закрывается дверь — где-то открывается окно!
Что было потом? Птенчик знакомил ее с музыкантами — на предмет новых концертных планов, Таня обещала и лихорадочно записывала, зная, что все планы все равно перетасует указующий перст Бэллы. Но Таня смотрела на саксофониста, и что-то в его сутулой пластике ее цепляло, и она старательно записывала его координаты. А саксофонист, этот честный мосластый астеник, говорил, что не может понять, где в современной литературе граница между графоманией и профессионализмом.
— Ее нет! — запальчиво встревал Птенчик. — Единственный критерий — твое или не твое. К тому же среди писателей нет профессионалов. Музыке надо учиться. А писать тебя никто не научит. Ты пишешь, пишешь, пишешь как проклятый, ничего не получая взамен, кроме насмешек и злопыхательской критики, ты пишешь и пишешь, и если ты все это не бросишь, то однажды выныриваешь из первого круга ада и понимаешь, что твои критиканы — всего лишь бездари, которые сами ни на что не способны, но ты никогда не сможешь им этого сказать. Сам себя не защитишь, кто умеет защищаться — тот занимается другим делом, он торгаш или бюрократ. И когда ты начинаешь это понимать, то изредка на тебя, идущего в пустыне, проливаются капли признания, долгожданные и живительные. И ты плачешь от счастья, что до сих пор жив, хотя давно болен, измучен и одинок. Но почему-то тебе нужен только этот путь. Хотя ты навсегда останешься самозванцем. Нигде твоя профессия не будет удостоверена. Ни выборы, ни наследие — одна милость Божья, о которой, скорее всего, ты будешь оповещен только после смерти. Вот примерно так становятся писателями. При этом, будь ты хоть гением, любая злобная, завистливая Моська в любой момент может обозвать тебя графоманом — от этого не застрахован даже Лев Толстой. Потому что — еще раз повторяю! — единственный критерий…
Саксофонист уже не слушал. Зато Тане было известно, кому не мешало бы послушать внезапный Славкин прорыв в творческие горизонты. Ее мужу. Драгоценному Нику, мятущемуся в поисках признания. Именно этих слов он жаждал от нее, ближайшего свидетеля его пути. А она грешным делом все не могла уяснить, чего он так мучится. Пишешь в свое удовольствие — и ради бога. Зачем же так зависеть от чужого мнения, так страдать от него… Сама Таня, работая в «Грине», давно знала, чего стоят эти окаянные мнения, и насмотрелась на «мосек» самых разных пород. Она впитывала словесную импровизацию Птенчика, чтобы донести ее до Ника как утешение…
Она не знала, что его уже утешили.
Глава 2Рыжие ботинки
Затухающая вечеринка легла на женские плечи. Как и всегда. Убирать со столов пластиковый одноразовый хаос, коробки из-под пиццы, а также извлеченные для особо привилегированных гостей фужеры и прочий сумбур — все это Тане было знакомо. И даже не слишком напрягало — она любила их маленький уютный буфет, который всегда был украшен приятной выставкой — картинами, фотографиями, этническими безделушками, словом, нагромождением всего того, что прекрасно своей непредсказуемой функциональностью. Кира, как водится, без умолку журчала. По залу и фойе бродили нетрезвые гости, которых ласково выпроваживал Давид. Кажется, кто-то из них был обеспокоен потерей, и Давид с церемонной вежливостью — но одновременно с насмешливой дистанцией на грани прохладцы — обещал, что вещица непременно найдется и будет возвращена своему хозяину. «Администрация коуба „Гыин“ гаантирует». — Его обаятельная легкая картавость придавала самому бытовому разговорцу светский оттенок. Его еврейские корни были очевидны — не так как другие, материнские гены, уводящие на Кавказ.
— У Ляльки опять глаза на мокром месте. Наверное, опять ее урод?
— Разумеется! — ворчливо откликнулась Кира. — Уехал и не отвечает на звонки. Пропустил ежевечернюю эсэмэску. Теперь Ляля рисует себе апокалиптические картины: погиб, при смерти, бросил, внезапно рассвирепел!
Как мы жестоко ошибаемся в чужих мотивах… Пропустил эсэмэску! Таня была уверена, что Ляля блаженствует, когда тиран ослабляет петлю. Но нет — она страдает… Ждет весточки. Жертва страсть как боится остаться без своего мучителя. Кто придумал эту адскую игру… А ведь сегодня было столько приятных мужчин. Редкий день, когда был возможен хороший улов. Нет, Таня вовсе не была сторонницей мстительных адюльтеров. Но тонизирующих искр флирта — пожалуй. Они тебя ни к чему не обязывают и рассеивают мрачные наваждения и страхи, во власти которых была теперь Ляля.
К тому же кто не знает магию переключения внимания. Появился новый объект интереса — и старый тут же шлет запоздавшую «ежевечернюю эсэмэску»!
— О, спасибо, что помогаешь!
Леночка наводила порядок за стойкой, хотя сегодня она могла бы этого и не делать. Таня давно сказала ей, что она может ехать домой, тем более жила она далеко…
— Нет, мне лучше здесь… А как ты думаешь, Ляля со своим когда-нибудь разведется?
Таня не ожидала вопроса. И он был ей неприятен, как запах тревоги. Нам обычно не нравится трагедия того героя фильма, которого мы ассоциировали с собой, ведь так… Но с Лялькой все не столь прямолинейно. Ляля с полным торжественным именем Лионелла была совсем не похожа на Таню. Как будто. Они были разные люди, но одной женской природы. Неуютно чувствовать свое родство с жертвой. Быть может, поэтому Татьяне так хотелось иногда избежать подобных разговоров. Пуля свистела слишком близко от ее собственной кармы, хоть это мало кто знал. Внешне их жизнь с Ником… нет, у них было все совсем иначе, абсолютно! Однако глубинный нерв тоже нарывал. Но, черт побери, зачем же сразу разводиться?! Почему такие крайности?
— Я много лет наблюдала такое у своих родителей, — задумчиво продолжала Леночка. — Отец орал на маму, а она потом просила прощения. Унижалась, разве что ботинки ему не лизала, как провинившаяся собака. Я с детства не могла понять, почему тот, кто творит зло, не просто остается безнаказанным — он еще и в выигрыше. Почему извиняется тот, перед кем должны извиняться? Такая семья — самое гнусное извращение.
— Девочки, кажется, я потеряла ключ от кладовки, — встряла Кира и, как ей свойственно, вместе в ключом моментально утеряла мысль. — Между прочим, Лена, эти извращения повсеместны. Кто-нибудь в семье обязательно унижен. И кстати, не всегда женщина. Возьмем хотя бы нашу Нору. Она ж своего мужа загнала в могилу. А ведь какой чудный мужик был! Безотказный, терпеливый…
— Загнать в могилу — какой интересный приговор! — саркастически усмехнулась Лена. — Ты так говоришь — «загнала»! — только потому, что он умер раньше ее?
— Только потому, что она — мегера! Я бы умерла через неделю совместной жизни с ней. Такие люди — для идеального преступления. Они отравляют одной своей энергетикой. И их в этом никак не обвинишь. Мужское свинство — оно хотя бы очевидно. Ты знаешь, чего тебе ожидать, ты можешь приспособиться. Но если тебя тайно подтачивает нечто, которое ты даже не можешь описать словами… если диагноз так и не поставлен — то ведь смерть страшна своей неотвратимостью. Ты даже не знаешь, как тебе спастись… а где наш Додик? Надо его попросить вынести мешки с мусором…
Давида явно передергивало от «Додика», и Таня решила разыскать его сама. Он прибирался в зале и на сцене, заботливо осматривая рояль и пытаясь его закрыть. Ключ, как всегда, заедал…
— Таня, смотрите, что я нашел! Кто-то забыл свои стихи.
— Тоже мне находка. Стихов у нас тут — как грязи! Только не говори, что ты тоже поэт. Этого добра мы уже накушались, нам нужны крепкие молодцы…
— А вы послушайте:
Ты плачешь от того, что потеряла любовь?
Но найти ее — нет ничего проще…
Она бродит рядом, по горбатым переулкам и
дворам, где давно отцвел жасмин.
Любовь — больная прокаженная девочка.
Нет ничего проще, чем провалиться в ее
пропасть, рассыпаться на атомы в
мучительной вспышке, разорваться в клочья.
Так не плачь же… все поправимо этой вечной весной.
Интересно, кто автор, да?
Таня смотрела на детскую радость Давида и думала: «Хотела бы я так же непосредственно реагировать на волнующее художественное слово. Я-то начинаю по-стариковски представлять образ неприкаянного пьющего поэта, не умеющего писать в рифму, с плохим запахом изо рта, которому не светят премии и лавры. Потому что время сейчас такое — бесславия и тотального обветшания талантов».
— Давид, я обещаю тебе найти автора. А ты подежуришь как-нибудь за меня, ладно? И давай уже на «ты», а то я чувствую себя королевой-матерью.
Потом они болтали и сплетничали о сегодняшней презентации и о том, будет ли продаваться этот сборник и что для этого предпринимает Штопин.
— Кстати, почему вы все его так не любите? То есть я хочу сказать, в нашем коллективе его не жалуют… — поинтересовался Давид.
— Потому что он мерзкий. Приходит, говорит всем гадости — причем ведь знает, кому что больнее. Впрочем, в последнее время он прикусил язык, но вовсе не потому, что облагородился. Может, затишье перед бурей. Или теперь кишка тонка поливать грязью клуб «Грин», теперь выгоднее с нами дружить. А раньше, когда он был всего лишь библиотекой… о, сколько дерьма он выливал на здешних сотрудников. Беззащитные библиотекарши, большей частью пенсионного возраста. Или молодняк, но без мужей — так, чтобы некому было заступиться.