МУХА ЗИМОЙ В КОМНАТЕ – ЭТО К ПОКОЙНИКУ…
I
Так за несколько дней, пока восстанавливали связь с Саратовом, решилась судьба удачливого вора Дмитрия Прилетаева, превратившегося в одну из зимних ночей 1918 года из обычного домушника в обладателя сказочных сокровищ. Калиф на час был убит, а его несметные богатства, покинув бочку из-под квашеной капусты, переместились в чьи-то сундуки или карманы. Наши расчеты на то, что дело об ограблении патриаршей ризницы будет закончено еще до открытия в Москве чрезвычайного съезда Советов, не оправдались. Операция в Краскове не стала завершающей главой розыска, но все же, как выяснилось в дальнейшем, она приблизила развязку…
Кто же побывал перед нами на даче Бетиных?
Вчитываясь в справку Борина, акты, протоколы допросов, рассматривая план места происшествия, я видел перед собой не злосчастную дачу и не раскачивающийся на веревочных вожжах труп уроженца села Ягодные Поляны, начавшего свой жизненный путь на пристани Черный затон и закончившего в петле на крюке от люстры в гостиной милого домика с видом на сосновый бор. Документы вызывали у меня в памяти другие, но не более симпатичные картинки: обледенелый от помоев сугроб с елозящим пьяным; залепленная снегом вывеска трактира Телятникова; толстяк под фикусом, поливающий вином голову соседа; лысый офицер, вообразивший себя лошадью; чад кухни и бесконечные полутемные коридоры, по которым вел меня «нехристь» на свидание с веселым разбойничком… И наконец, сам Никита Африканович Махов, примерный христианин, горячо сочувствующий Советской власти…
«А револьверт-то к чему, Леонид Борисович?… Здесь народ хоть и конобойный, а все по-тихому любит, без пальбы…»
На даче Бетиных обошлось без пальбы и без излишнего шума. Все произошло быстро, тихо и благопристойно. Тихо, никого не беспокоя, вошли, тихо оглушили Прилетаева, тихо в деликатно его повесили. Тихо, чтобы не нарушить чуткий сон всего опасающихся обывателей, увезли извлеченные из погреба ценности патриаршей ризницы…
Видно, «первый министр Хитрова рынка» с самого начала великолепно знал, что Дмитрий остался в Краскове я подыскивает оптовых покупателей. Направив нас по следу Константина, он не только хотел расправиться с опостылевшим ему саратовским конкурентом, которого он, вероятно, с помощью полиции когда-то выжил из Москвы, но и продемонстрировать свою лояльность, заранее отвести от себя всяческие подозрения и спокойно, не торопясь, подготовить задуманное им убийство.
Константин Прилетаев, распродавая награбленное, выплачивал посредникам 25 процентов комиссионных. Учитывая стоимость вещей, привезенных Бориным из Саратова, Никита Махов тоже стоял за справедливость: четверть имущества патриаршей ризницы – Советской власти, а три четверти – ему, Никите Африкановичу. Все как положено. Чуркина и Константина Прилетаева, не оказавшего должного уважения Никите Африкановичу, покарает рабоче-крестьянская власть, а другого строптивого вора, Дмитрия Прилетаева, накажет своей властью сам Никита Африканович. Не самолично, конечно. У солидного хитрованского купца есть для таких дел подходящие людишки. Никите Африкановичу нужно лишь подать знак, а там все сладится и без него. Чего зря руки пачкать?
В Красково мог отправиться с несколькими подручными хотя бы тот же Ахмет, который, верно, был мастером своего дела. Я хорошо помнил, как он тогда стоял за моей спиной с шелковым шнуром в руках, мускулистый, голый по пояс, с застывшей блаженной улыбкой, а на груди его подергивал ножками-спичками вытатуированный человек на виселице…
С Дмитрием Прилетаевым они, конечно, справились шутя, играючи. Осторожный стук в окно… Вряд ли Прилетаев спрашивал, кто там за дверью. Вероятно он ожидал посетителя: все учитывающий Махов заранее подсунул ему мнимого покупателя, который должен был приехать ночью. Прилетаев зажег свечу, отпер дверь – и тут же был отброшен ударом в глубь прихожей. Затем второй удар, по затылку. И вои уж на его шею умело накинута удавка…
– Таким образом, теперь центр всей работы – Хитров рынок, – сказал я, заканчивая совещание группы. – Скорей всего именно там будут найдены убийцы Прилетаева и спрятанные ими ценности. Особое внимание – Маховке и трактиру Телятникова. Ясно?
Как будто все всем было ясно…
Когда участники совещания разошлись, Борин попросил разрешения поработать еще денек в Краскове.
– «Голландец», Пушков и Михаил Арставин практически полностью отработаны, – сказал он. – Маловероятно, что мы сможем что-либо дополнительно от них получить, хотя попробовать и можно. Лизу Тесак, как вы изволили заметить, тревожить покуда не след – Махов насторожится. Анархистами на Хитровке вы сами намерены заниматься… А я, с вашего благословения, дачным воздухом подышу. Не возражаете?
Я не возражал:
– Дышите красковским воздухом. Может быть, действительно оттуда какую-нибудь тропочку на Хитровку проложите.
– Может быть, на Хитровку, а может быть, еще куда… – неопределенно сказал Борин.
Мы помолчали. В кабинет вошел Сухов, вопросительно посмотрел на нас. Положил мне на стол текст телеграммы начальнику Саратовской уголовно-розыскной милиции. В связи с убийством Прилетаева мы просили немедленно допросить его брата по ряду интересующих нас вопросов, сообщить телеграфно результаты, а затем незамедлительно этапировать Константина в Москву.
– Можно отправлять?
– Да, и побыстрей.
Когда Сухов вышел, я сказал:
– Вы забыли, Петр Петрович, про наш уговор. Помните, в ювелирной мастерской патриаршей ризницы?
– Виноват, запамятовал…
– Мы тогда с вами договорились ценить время.
– Ах, вон вы о чем! Как же, помню, помню… Вы меня тогда изволили отчитать, как мальчишку. Но разве я нынче в чем провинился?
– Увы. Умолчание – тоже напрасная трата времени. Вы вынуждаете меня задавать вопросы.
– Какие же, позвольте полюбопытствовать?
– Вы исключаете участие Махова в убийстве Дмитрия Прилетаева?
Борин тоненько усмехнулся. Топорща усы, сказал:
– А вы психолог, Леонид Борисович. – Он прищурился, собрав мешочками морщинки под глазами. – Но все же, позвольте заметить, Леонид Борисович, вы несколько упрощаете мой подход. «Исключаю»… Нет-с. Я не исключаю Махова. Отнюдь. Как говорит Хвощиков, в жизни все бывает, даже то, чего не бывает. Так-то. Может быть, вы, Леонид Борисович, и правы: организатор красковского пикника – Никита Африканович. Охотно допускаю. Но…
Аргументы Борина сводились к следующему:
1. Махов узнал об ограблении патриаршей ризницы раньше нас. Тогда же ему было известно, что это сделали братья Прилетаевы. Прилетаевы собирались продать Махову часть украденного, дали ему на время наиболее крупные драгоценные камни, подарили жемчуг, который он через Дублета перепродал члену союза хоругвеносцев. Короче говоря, Прилетаевы общались с ним не через третьих лиц, а непосредственно. Что мешало Махову тогда же «убрать» их и завладеть награбленным? Тогда это было намного легче и проще. Зачем же он ждал столько времени? Для чего? Никита Африканович не из тех, кто долго колеблется, прежде чем принять решение.
2. Среди неписаных законов «вольного города Хивы» есть и такой: самое тяжкое преступление – убить вора, чтобы завладеть тем, что он украл. Пренебрежение этим законом чревато тяжелыми последствиями даже для верхушки Хитрова рынка. Махов вынужден считаться с этим законом. Именно поэтому он не решился «убрать» Прилетаевых тогда, сразу же после кражи, и, видимо, не причастен к теперешнему убийству в Краскове.
3. Но допустим, что, размышляя в течение почти двух месяцев, Махов пришел к выводу, что миллионы стоят того, чтобы поступиться хитрованскими законами. Тогда возникает другой вопрос: зачем в таком случае потребовалась встреча с заместителем председателя Совета милиции Косачевским, которому Махов назвал фамилии воров и саратовского барыги? Только для того, чтобы поставить под удар своего конкурента Чуркина? Сомнительно. Во-первых, он в результате этой встречи теряет саратовские миллионы. Во-вторых, он подсказывает Косачевскому, кто мог организовать красковский пикник. А в-третьих, уж если пренебрегать хитровскими законами, то зачем мелочиться? Убирать, так всех троих: и Чуркина, и Прилетаевых. Семь бед – один ответ. Московский уголовный розыск впутывать во всю эту историю ни к чему.
4. Убийство Дмитрия Прилетаева пытались представить самоубийством. За долгие годы работы в сыскной полиции Борину неоднократно приходилось сталкиваться с такими казусами. Но к инсценировкам обычно прибегали сыновья богатых папаш, которым не терпелось поскорей получить наследство, жены, родственники, любовники и любовницы – то есть те, кто так или иначе был связан с убитым, составлял его окружение и затем, безутешно рыдая, шел за его гробом.
Профессиональные же мокрушечники заботились лишь о том, чтобы не оставлять следов. Они понимали, что уличить их, посторонних, трудно, а разыскать и того трудней…
Так было раньше. А уж теперь, когда карманники, не долго думая, палят в живот своим нервным клиентам из шпалеров, а стопорилы разве что не обстреливают квартиры из пулеметов, кто и зачем будет выдавать убийство за самоубийство? Хитрованские мокрушечники на Маховке не хуже Московского совета милиции знают, как низок уровень раскрываемости убийств. Чего греха таить, ежели бы у «Теленочка» задушили, не дай-то бог, товарища председателя Московского совета милиции Леонида Борисовича Косачевского, то он, Борин, не поручился бы, что виновные окажутся на скамье подсудимых…
– Так-то, глубокоуважаемый Леонид Борисович. – Он стукнул себя пальцем по лбу. – Все, что здесь имел, выложил на стол. А вы уж решайте: обоснованные сомнения у старика или нет.
Пожалуй, из всех аргументов Борина наиболее убедительным мне представлялся последний. Действительно, почерк преступления был слишком вычурным для подручных Махова. Привыкший при князе Львове и Керенском к полной безнаказанности, уголовник-профессионал не очень-то изощрялся в хитрости. Убил – взял – ушел – продал. Именно по этой примитивной формуле совершалось подавляющее большинство преступлений. Конечно, ограбление патриаршей ризницы нельзя было отнести к обычным преступлениям. Но какая нужда так обставлять убийство Дмитрия Прилетаева? Страх перед уголовным розыском?
Что– то я не замечал во время свидания у «Теленочка», чтобы Махов трепетал от ужаса. Нет, веселый разбойничек держался с милой непринужденностью. Он даже не отказал себе в удовольствии слегка подшутить над гостем-несмышленышем, который наивно верил в своих сопровождающих и револьвер.
Правда, Никита Африканович должен был понимать, что если большевики удержатся у власти, то они месяц от месяца будут все сильней и сильней. И тогда они не потерпят больше хитровской вольницы. Но неужто Махов рассчитывает на то, что при разгроме Хивы ему будет оказано снисхождение? Нет, Махов не дурак. Убил он Дмитрия Прилетаева или нет, а конец Хивы – это конец и Никиты Африкановича. Если не уедет из Москвы, не скроется, – стоять ему у стенки.
И все же…
– Хорошо, – сказал я. – Допустим, Махов не причастен к красковскому делу. Но тогда кто же побывал в Краскове и «по-родственному» повесил Прилетаева?
Борин развел руками:
– Не знаю, Леонид Борисович. Честно вам говорю: не знаю.
– Но какие-нибудь предположения у вас должны быть?
– Натурально, должны быть. Но их нет, Леонид Борисович. Одни лишь сомнения, кои я, злоупотребив вашим благосклонным вниманием, и высказал. А предложений нет. Как говорится, чем богаты, тем и рады.
– Негусто…
– Уж куда жиже! – поддакнул Борин и, видно вспомнив про телячий паштет, который некогда готовил в ресторане Николаевского вокзала несравненный Деборг, съехидничал: – Как нынешний суп из воблы.
– Вот-вот – ни телятины, ни шампиньонов…
– Уж какие там шампиньоны! – вздохнул он. – Одно воображение…
– …и вобла, – закончил я. – Но вернемся к нашим баранам. Итак, говорите, Красково… Ну хорошо, Красково. Но на что вы рассчитываете?
– Красково не Париж и не Лондон, Леонид Борисович.
– Не смею спорить.
– А раз так, то человеку там затеряться трудно. В дачном поселочке все на виду. Сомнительно, чтобы покойный, пребывая там, никогда не показывался. И на станции его примечали, и в самом поселке. Может, и соседи наведывались. Кто-то с ним беседу вел, а с кем-то он. Приезжал к нему кто – видели, уезжал от него кто – тоже не без внимания оставляли. Тары-бары-растабары… Поимейте в виду, что Прилетаев там с первых чисел января жительствовал…
В логике Борину отказать было нельзя.
– Так что, Леонид Борисович, подышу-ка я несколько дней дачным воздухом.
– Дышите, – согласился я.
В Краскове Борин пробыл недолго. Но дачный воздух пошел на пользу не только ему… Уже к исходу второго дня он привез в Москву узкогрудого и лупоглазого человечка о усиками и пробором, рассекающим его голову на две половинки.
– Прошу любить и жаловать, – весело представил человечка Борин, – бескорыстный покровитель всех красковских бильярдистов, мастер кия, рыцарь мелка и труженик лузы. Местный маркер.
– Гоша, – поклонился мне человечек и даже шаркнул ножкой. – Гоша Чилим. Может, слышали?
– Сожалею, но не привелось.
– Меня в Краскове все знают, – похвастался Гоша.
– Единственный и самый популярный маркер на весь поселок, – подтвердил Борин.
Выяснилось, что наши сведения о покойном были далеко не полны. Оказалось, что Дмитрий Прилетаев был не только удачливым вором, но и умелым бильярдистом, одинаково сильным как в русской пятишаровой, так и в берлинской. Гоша мог засвидетельствовать под присягой, что Степан Андреевич (в поселке Прилетаева знали под этим именем) на его глазах ни разу не киксовал и делал шары такими триплетами, что лучшие красковские бильярдисты и те ахали.
– Гоша видел Степана Андреевича в Москве незадолго до самоубийства, – прервал маркера Борин.
– Да-с, – подтвердил Гоша.
– В чайной Общества трезвости у Николаевского вокзала, если не ошибаюсь?
– Да-с, – снова сказал Гоша. – Чай пили.
– И не один?
– Вдвоем.
– Вот и расскажите нам поподробней о внешности того господина, – ласково попросил Борин.
Человек, которого описал Гоша, был хорошо знаком и мне и Борину…
– А вы, Петр Петрович, были правы, – сказал я, когда показания маркера были запротоколированы.
– В чем?
– В целебности красковского воздуха, разумеется.
– Зато я ошибся в другом, – сказал он. – Похоже на то, что в игре участвуют не одни «маляры»…
II
О том, что столица переносится в Москву, официально объявлено еще не было. Но в городе уже об этом знали. Знали о предполагаемом приезде народных комиссаров и членов ВЦИК. Знали об эвакуации из Петрограда советских учреждений.
Слухи о переезде Советского правительства стали для буржуазных газет сигналом к началу новой кампании против большевиков, кампании, еще более яростной, чем прежняя.
В «Русских ведомостях» некто, скрывающийся за инициалами Е.М., охарактеризовав для начала большевизм как социализм, поставленный вверх ногами, а ленинизм как идеологию деклассированной солдатчины, повизгивая от бессильной злобы в каждом абзаце, писал: «Жри скорей другого, чтобы он не сожрал тебя, – таков главнейший декрет социалистической революции, единственный не расклеенный на заборах, но всаженный клеймом в обезумевшую душу народа».
С особым удовольствием смаковали «небывало позорные» условия Брестского мира, разногласия между большевиками и левыми эсерами и в среде самих большевиков.
С нетерпением и в то же время с некоторой опаской ждали «всемосковского», а может, и всероссийского, – кто знает? – восстания анархистов.
Тон статей в газете «Анархия» становился с каждым днем развязней. Газета федерации открыто призывала «к третьей социальной революции».
«Народ хорошо помнит недавний лозунг тех же большевиков – «Грабь награбленное!» – демагогировали идеологи с Малой Дмитровки. – Народ не может и не хочет ждать. Для чего, спрашивается, гибли в тюрьмах и на каторге лучшие люди России? Для чего, спрашивается, рабочий класс и трудовое крестьянство осуществляли революцию и проливали свою кровь?! Ручьи экспроприаций должны слиться в многоводную могучую реку, в которой навеки утонет право частной собственности. Не рабочий контроль и не национализация, а немедленная передача фабрик и заводов в собственность и управление рабочим, которые на них трудятся! Не рабоче-крестьянское правительство, стоящее над народом, а свободный от всякого правительства и всякой власти народ!
Не позорный капитулянтский мир с германскими капиталистами, а освободительная война угнетенных всего мира против угнетателей!»
Вновь зашевелились учредиловцы. То на одной, то на другой квартире собирались бывшие офицеры. В Замоскворечье, в Охотном ряду, на Солянке, в трактирах и кухмистерских появились мордастые молодцы из, казалось бы, канувшего в Лету «Союза русского народа». «Союзнички» извлекали из сундуков свои сделанные наподобие церковных хоругвей знамена, значки с крестом, царской короной и Георгием Победоносцем, пьянствовали, грозились, точили ножи…
Готовилась к очередному наступлению против большевиков и церковь. Это чувствовалось по тону статей в «Церковной правде» в «Православном паломнике», в «Церкви и жизни» и «Богословском вестнике».
Соборный совет спешно формировал свои «полки» и «дивизии».
При нем была создана «комиссия о гонениях на православную веру». На собрании представителей приходских советов Москвы было принято решение все приходы города слить в единый «Союз объединенных приходов» во главе с «Союзным советом». Повсюду возникали «братства», которыми руководил «Всероссийский совет приходских общин».
Вышедшая из окопов церковь обладала многочисленной армией, в сотни, а то и в тысячи раз превышающей антибольшевистские силы на юге, западе и Урале.
Рычалов, всегда питавший слабость к арифметике, произвел приблизительный подсчет этого войска.
Держа в руке огрызок карандаша, он говорил:
– По данным 1913 года, в России было свыше 20 тысяч монахов и монахинь, более 70 тысяч послушников и послушниц. Сколько получается?… То-то и оно. Значит, почти 100 тысяч черного духовенства. Верно? Теперь перейдем к белому духовенству. 47 500 церковных приходов. Так? Так. Приходы – это попы, дьяконы, псаломщики, церковные старосты, регенты… Но будем исходить из минимума. Возьмем самый что ни на есть минимум – три человека на приход. Всего три, и то получается 140 тысяч с хвостиком. Теперь чиновники духовного ведомства, законоучители… Этих никак не меньше 20 тысяч… Сколько выходит? 250 тысяч с гаком. Это ядро, гвардия. А ведь еще имеются «братчики», хоругвеносцы, приходские общинники, «союзники», наконец, просто примерные прихожане, которые пойдут туда, куда позовут их иереи… Вот и считай, полутора, а то и двухмиллионная армия, Леонид. Может, и трехмиллионная, ручаться не буду. А их гарнизон в первопрестольной… Ну сколько? Наверное, тысяч 60–80, допускаю, что и 100. Помнишь крестный ход в защиту церкви и «всенародный» молебен на Красной площади? Впечатляющее зрелище! Да, церковь – сила…
И эта сила теперь все чаще и чаще напоминала о себе тревожным набатом, который, подобно ночному пожару, вспыхивал то в одном, то в другом конце большого города, срывая с постелей обывателей и призывая их грудью стать у стен храма; выкриками гремящих железными веригами юродивых, предрекающих гибель, кровь, голод, пришествие антихриста; проповедями с амвонов «сорока сороков» московских церквей…
Кто– то по ночам расклеивал и бросал в почтовые ящики листки с восьмиконечным крестом. В них печатались молитва о спасении церкви и воззвание к православному народу, рассказ об убийстве в Александро-Невской лавре священника Петра Скипетрова, «желавшего вразумить словами обезумевших людей», описывалась мученическая смерть киевского митрополита Владимира (в марте был создан «фонд Владимира» для увековечения памяти мучеников за веру, а в Москве предполагалось построить Рабочий дом его имени).
Особое место уделялось, разумеется, расхищению церковных святынь. Авторы не были лишены фантазии. О судьбе сокровищ патриаршей ризницы строились самые смелые предположения.
Уж не ценой ли священных сосудов, хранившихся в ризнице, куплен у тевтонов Брестский мир?
Кто знает, может быть, сейчас, когда православные читают эти написанные кровью сердца строки, в Берлине кайзер Вильгельм примеряет митру патриарха Никона (других более актуальных занятий у кайзера не предполагалось), а австро-венгерские банкиры глумятся над священными сосудами и взвешивают золотые слитки из переплавленных крышек старинных церковных книг и окладов чудотворных икон?
Скорее всего, к этим листкам, выпускаемым какой-то подпольной типографией, Тихон отношения не имел. «Пушечный патриарх» (Тихона избрали патриархом под гром пушек Октябрьской революции) не запачкал бы своих рук распространением подобных измышлений.
По сведениям Рычалова и комиссара по делам исповеданий Московского Совнаркома, листки писались и распространялись по наущению и при прямом участии самых правых. Комиссар по делам исповеданий, который чувствовал себя в храме Христа Спасителя так же свободно, как в Московском Совдепе, прямо называл архиепископа Антония Храповицкого и протоиерея Восторгова. Антоний был старым и последовательным врагом революции.
Еще в 1905 году он советовал царю, «надежному щиту растерзанной родины», обратиться к «народу-мстителю» (то есть к черносотенцам) с призывом самосудом покончить с участниками революции («Баня была бы сильная, но зато в один месяц революция была бы сметена с лица русской земли», а «вместо «Марсельезы» раздавались бы священные песнопения»). И хотя в 4917 году патриарший престол занял не он, а излишне либеральный и нерешительный, по мнению Антония, Тихон – а может, именно поэтому, – честолюбивому и последовательному в своих взглядах архиепископу не терпелось поскорей стать банщиком при кровавой всероссийской бане. И он, не жалея трудов, стаскивал к гигантской печи сухие березовые полешки и заготовлял веники…
В отличие от Антония, один из руководителей Московского отделения «Союза русского народа», протоиерей Восторгов, не имел ни знатных предков, ни фамильного герба, а по уверениям некоторых – даже чистого носового платка. К пьянице и стяжателю Восторгову вполне подходило определение того же Антония, данное им бывшему обер-прокурору святейшего Синода Саблеру, – такой у самого господа бога при возможности из кармана кошелек вытянет…
При виде Восторгова у Антония всегда брезгливо оттопыривалась нижняя губа. Но к концу семнадцатого года оба иерарха подружились. Их объединяла ненависть к Советской власти.
Если буржуазных писак легко было припугнуть (а они боялись всего, в том числе и закрытия своих газет); офицеров, не ко времени затеявших игру в заговоры, – арестовать; анархистов, по мере возможности, блокировать в занятых ими особняках красногвардейскими отрядами, а для укрощения вечно пьяных «союзников» достаточно было усилить наряды милиции, то с церковным воинством дело обстояло много сложней. И среди мер, намеченных на начало марта, важное место отводилось демонстрации представителям Поместного собора привезенных из Саратова ценностей патриаршей ризницы, а также торжественная передача пресловутых ковчегов, в которых еще недавно хранились риза Иисуса Христа и часть ризы девы Марии. Среди этих «полномочных представителей», по замыслу Рычалова, обязательно должны были быть Антоний и Восторгов…
Хотя дело с расследованием ограбления было еще далеко не ясно (по моей формулировке), а по формулировке Рычалова – совсем не ясно, я не очень сопротивлялся предполагаемому осмотру. Я понимал, что страсти вокруг расхищения святынь нужно приглушить, а с анонимными листками, в которых Брестский мир заключался с помощью «священных сосудов», и вовсе покончить.
Смущало лишь одно. Учитывая роль ризницы в подготовляемом наступлении, пойдет ли Соборный совет на частичное саморазоружение? Ведь «расхищение святынь русского народа» – оружие. И оружие мощное. Недаром же один из членов собора, которому было поручено выяснить, в каком положении находится расследование, сделал такой доклад на очередном заседании, что каждому непредвзятому слушателю ясно: сокровища безвозвратно утеряны…
– Мы им пошлем официальное приглашение, – сказал Рычалов. – И попросим делегировать именно архиепископа Антония и протоиерея Восторгова. А ты дополнительно телефонируй секретарю патриарха, его юрисконсульту и ризничему. Правда, свой долг, как я уже говорил, вы покуда выполнили лишь на одну четверть… Но четверть эта оценивается все-таки в семь миллионов. Ко дню переезда правительства в городе нужно навести порядок…
III
Лучшего гида для депутации Соборного совета, чем ювелир патриаршей ризницы Федор Карлович Кербель, разумеется, не было. Он бы воспел потиры Валентиана III, рассказав архиепископу Антонию и протоиерею Восторгову подходящую к случаю легенду, и золотой с эмалью енколпий Бориса Годунова, и серебряную свечу времен Ивана Грозного, и шестикрылых золотых херувимов на украшенной жемчугом рипиде Филарета…
Но Кербеля, по некоторым соображениям, пришлось заменить Карташовым.
Профессор истории изящных искусств, сумрачный и задумчивый, сидел в углу кабинета и курил, сосредоточенно наблюдая, как струя серого дыма, извиваясь и клубясь, рассасывалась где-то под потолком. По его брюзгливому лицу было видно, что ему здесь все не нравится: давно не ремонтированный кабинет со шпалерами, покрытыми пятнами, беспрерывно входящий и выходящий Волжанин, с его косой челкой, тельняшкой и золотыми зубами, и, само собой разумеется, я.
– Может быть, еще раз осмотрите ценности? – предложил я.
– Я уже смотрел.
За те дни, что я его не видел, Карташов сильно сдал. Серыми и тяжелыми слоновьими складками обвисла кожа с недавно еще круглых щек, одряб тугой живот, поскучнели глаза. Даже золотая цепочка на жилете и та не блестела… Похоже, на нем стал сказываться продовольственный кризис, который в последние дни приобрел в Москве особую остроту.
– На хлебный юг не думаете податься?
– Уже думал и уже раздумал.
– Что так?
– Опасаюсь, батенька, – почти весело сказал он. – Я же круглый… Покачусь на юг, а там, глядишь, не удержусь и окажусь где-нибудь в Константинополе или Неаполе, а то и в Париж нелегкая занесет…
– И что же? – поддразнил я. – Ни талонов на продовольствие, ни революции, ни холода. Тепло, солнце. И водопровод небось работает.
– Да нет уж, увольте. Это для вас интернационал, а для меня – одна Россия. Кондовая, лапотная да сермяжная…
– Россия велика.
– Для кого как. В Москве мне привычней. Право, привычней.
Передо мной сидел прежний жизнерадостный Карташов.
– Анекдот вспомнил. Мне один примерный сельский хозяин, кулак по-нынешнему, душу раскрывал. Когда я часы на сало обменивал… Свиньи, говорит, и те предпочитают, чтобы их не на бойне, а в собственном свинарнике закалывали. Вот как!
– Рискованное сравнение…
– Со свинками?
– Вот именно, – подтвердил я и посмотрел на часы – приближалось время визита.
Карташов засмеялся своим булькающим смехом:
– Ханжеством изволите заниматься. После того как Чарлз Дарвин доказал, что хомо сапиенс происходит не от бога, а от обезьяны, – извините… Не все ли равно – свинья, обезьяна или какаду? Надеюсь, вас не шокирует, что Сократ, Ньютон, блистательный Наполеон и глубокомысленный Гегель – родственники гориллы или шимпанзе, что их пращуры держались за ветки хвостами и искали у себя блох! А свинья – тихое и добродушное животное. Особенно, когда сыта.
Карташову, как всегда, везло. Он относился к тем счастливцам, которые так и не создали своей философской системы, потому что те или иные обстоятельства всегда мешали им довести до логического конца мимоходом высказанные мысли. Вот и сейчас он вынужден был прервать себя на полуслове. В дверях кабинета во всем своем великолепии стоял иерарх в клобуке.
– Архиепископ Антоний – товарищ председателя Совета милиции Косачевский, – сказал Карташов, представляя нас друг другу.
– Весьма приятно, – густым баритоном сказал Храповицкий, и его белоснежная борода широким веером легла на грудь. В клобуке с бриллиантовым крестом и осыпанной драгоценными камнями овальной панагией он был иконописен, красив и величествен.
Так вот он какой Антоний Храповицкий, мечтавший стать банщиком при всероссийской кровавой бане!
Теперь я понимал честолюбивое стремление архиепископа возглавить русскую православную церковь. С такой импозантной внешностью, конечно, обидно было уступать патриарший престол невзрачному Тихону. Но что поделаешь? Судьба.
В сравнении с Антонием остальные члены депутации Поместного собора изрядно проигрывали. Нарочито мужиковатый, неряшливый Восторгов в сапогах-бутылках; полнотелый и коротконогий присяжный поверенный Кротов, бывший юрисконсульт святейшего Синода; чувствительный, страдающий подагрой граф Олсуфьев, то и дело подносящий платочек к глазам (графа умилял вид вновь обретенных священных сосудов), – куда им было тягаться с несравненным Антонием!
Разве вот только архимандрит Димитрий… Но тот, замкнутый и молчаливый, держался в стороне. Антоний Храповицкий, Восторгов и Олсуфьев были ему неприятны. И, несмотря на искреннее желание побороть свою недостойную христианина греховную неприязнь, он не в состоянии был этого сделать. И это угнетало его еще больше.
«Тяжело жить на свете таким, как Димитрий, – подумал я. – Да и где им жить? Разве что в захолустном монастыре… Но много ли останется подобных обителей через год-другой? Да и какие стены уберегут от наступающей со всех сторон жизни? Время пустынников прошло. Их больше не искушают, но к ним и не прислушиваются».
Я уже знал, что с Димитрия, по ему личному ходатайству, вскоре будет снята забота о патриаршей ризнице, и он собирается замаливать людские грехи в Валаамской пустыни или на Соловках. Ну что ж, попутного ветра!
Между тем противоборство пессимизма, оптимизма, прагматизма, рационализма и еще чего-то закончилось в душе Карташова очевидной победой чувства долга перед советской милицией. Воспарив над концепцией Дарвина и собственными философскими изысканиями, он поражал делегатов Соборного совета знанием предмета и неизвестными им историческими фактами.
Восторгов довольно сопел и приоткрывал рот, будто готовясь выпить долгожданную стопку померанцевой под свежесоленые ярославские рыжики («Ах, мать честная, и до чего большевики Россию довели!»), а граф Олсуфьев, которому Карташов успел мимоходом напомнить о его славных предках – обергофмейстере при Петре Великом Василии Дмитриевиче Олсуфьеве и статс-секретаре Екатерины II Адаме Васильевиче, – был растроган и умилен. Даже у Антония и то разгладились морщины у глаз.
Поэтому, когда я по знаку Волжанина покинул кабинет, чтобы переговорить из соседней комнаты по телефону с позвонившим мне Бориным, никто, кроме, возможно, Димитрия, не обратил на это внимания.
Борин доложил мне, что закончил опрос Кербеля.
– Успешно?
– Да, – вопреки своим правилам, четко и уверенно подтвердил он и продиктовал несколько фамилий, среди которых была и фамилия барона Василия Мессмера.
– Выходит, что барон сейчас должен быть в Москве?
– Вполне возможно, – сказал Борин. – Если, натурально, еще не уехал… – И спросил: – Мне приезжать?
– Нет. Уж не сочтите за труд, поскучайте маленько в обществе Кербелей, покуда мы здесь все не выясним.
Отдав Сухову, Волжанину и Артюхину соответствующие распоряжения, я вернулся к членам Соборного совета.
Димитрий стоял, как и прежде, у окна. Олсуфьев, комкая в руке платочек, о чем-то спрашивал довольного самим собой Карташова, а Кротов, Восторгов и Антоний рассматривали специально положенную мною на видное место стоику изъятых нами листовок, в которых так красочно расписывалась горестная судьба сокровищ патриаршей ризницы.
Заметив меня, Антоний нахмурился, а глаза его метнули молнии, способные, казалось бы, испепелить всю стопку. И хотя листки не загорелись, всем было видно, что архиепископ возмущен и разгневан.
– Огорчительно, – вздохнул Восторгов, переминаясь с ноги на ногу.
– Порицания и осуждения достойно, – изрек Антоний.
А я добавил:
– И не только порицания, но и судебного разбирательства. Если авторы этих листовок не утихомирятся, то они будут преданы суду за клевету на Советскую власть. Нами уже ведется дознание… А как вам известно, тайное раньше или позже, но становится явным.
– Чаще – позже, – заверил со знанием дела Антоний.
– Возможно, господин архиепископ. Но во всяком случае, о вашем посещении и обо всем этом, – я обвел взглядом комнату со столами, уставленными церковной утварью, – через десь будет распубликовано в газетах…
Дверца мышеловки захлопнулась.
– В газетах?! – Восторгов болезненно крякнул, будто вместо смирновки дернул скипидару или чего похуже.
Граф Олсуфьев поспешно спрятал в кармашек платок, глаза его мгновенно стали сухими:
– Как прикажете вас понимать?
– В самом прямом смысле, ваше сиятельство.
Лишь в лице Антония ничто не дрогнуло. Он пробежал глазами подсунутое мною краткое сообщение для газет.
– Ну что ж… – Не без любопытства посмотрев на меня, Антоний интимно и, пожалуй, даже с некоторой симпатией спросил: – Вы в кавалерии никогда не изволили служить?
– Не привелось.
– Странно. Ухватки у вас старого кавалериста… – Антоний немного помедлил, потом сказал: – Что же касается до увиденного, то можете не сомневаться, – мы беспристрастно доложим обо всем собору. Мы с охотой поделимся той радостью, которая посетила здесь наши изболевшиеся души. Впрочем, теперь вы в этом и так не сомневаетесь, – добавил он уже совсем другим тоном. – А листовки… Листовки – дело прошлое. Простим заблудшим их прегрешения, ибо они не знали, что творили. Не смею вам советовать, но необходимости учинять дознание, видимо, уже нет…
Я лишний раз убедился, что русская церковь в лице Антония лишилась великомудрого патриарха.
Карташов, который, кажется, только сейчас оценил пикантность ситуации, не прочь был продолжить свои философские рассуждения и поведать членам собора вспомнившийся ему анекдот. Но они вдруг заторопились, и Карташов, распрощавшись, ушел вместе с ними, предварительно заверив меня, что сочтет за честь вновь быть мне полезным.
– Довольны, разумеется? – с едва заметной усмешкой спросил Димитрий.
– Как и каждый, кто бы оказался на моем месте.
У архимандрита были страдальческие глаза.
– «Суета сует, все суета», – грустно и отрешенно процитировал он из Экклесиаста. – «Что было, то и будет, и что творилось, то и творится. И нет ничего нового под солнцем. Бывает, скажут о чем-то: смотри, это новость! А уже было оно в веках, что прошли до нас».
Архимандрит знал на память всего Экклесиаста, поэтому я поспешил перейти к обсуждению церемонии передачи ковчегов для риз и священных сосудов. Много времени на это не ушло. А затем я сказал:
– Человек, который участвовал в ограблении патриаршей ризницы, убит, Александр Викентьевич. Его повесили…
Димитрий перекрестился:
– Зачем вы мне это сказали?
– С корыстной целью, Александр Викентьевич. Я человек от мира сего – хитрый и корыстный. Я все говорю только с целью. Дело в том, что незадолго до убийства покойника видели в обществе другого человека…
– Кого же?
– Ювелира патриаршей ризницы Кербеля.
– Что же вы желаете узнать от меня?
– Правду.
– Слишком много, Леонид.
– Вам было известно об этой встрече?
– Да. Они встречались несколько раз.
– А цель этих встреч?
– Грабитель хотел вернуть похищенные сокровища.
– Раскаявшийся грешник?
– Нет, он хотел это сделать за соответствующую мзду.
– То есть продать церкви украденное у нее?
– Да.
– И что же?
– Я отказался участвовать в этом кощунственном торге.
– И изъявили желание вернуться в монастырь?
– Да, – с вызовом подтвердил он.
– Чистоплотно и предусмотрительно… Однако не все последовали вашему примеру, не так ли?
– Извините, но на этот вопрос я не буду отвечать.
– Кербель на него уже ответил… Но в конце концов, это внутрицерковные дела, мы не собираемся в них вмешиваться. Меня интересует другое. Помимо сокровищ патриаршей ризницы были похищены и иные хранившиеся там ценности…
Длинные пальцы архимандрита быстро перебирали темный янтарь четок.
– Мессмеру было известно о предложении убитого?
Снова молчание.
– Об этом, кстати, Кербель нам тоже сообщил. А отказ отвечать на вопросы – своего рода ответ.
Димитрий отошел к столу, взял в руки золотой ковчег, вновь поставил его на стол, опустился в кресло.
– Мессмер не убивал несчастного…
Он сидел сгорбившись, ссутуля плечи, на которые легла слишком большая для него тяжесть. Старый и хрупкий человек, пытавшийся остаться в стороне от событий. Из-под клобука серебряными кольцами вились седые волосы…
Собственно, говорить нам было больше не о чем. Я взглянул на стоящий перед ним ковчежец. На боковой стенке ковчежца умелой рукой мастера был изображен восседающий на троне богочеловек. У него было напряженное и задумчивое лицо. Он слушал богородицу и Иоанна Предтечу, которые просили за людей. Видимо, они уже успели исчерпать все доводы, потому что богородица выразительно показывала на свои сосцы («Послушай меня хотя бы потому, что я твоя мать. Ведь этой человеческой грудью я вскормила тебя, сын божий!»), а Иоанн держал перед Иисусом свою собственную отсеченную людьми голову («Они мне ее отрубили, но я по-прежнему люблю их. Неужто, боже, в твоей душе меньше любви к ним, чем в моей?»).
И я на минуту представил себе между этими двумя – третьего, сидящего за столом старика. Он бы, наверное, ни на что не ссылался. Он бы просто молил восседающего на престоле за весь род человеческий. Он бы одновременно просил за патриарха Тихона, за первого барыгу Хитровки Махова, за полковника Мессмера и товарища председателя Московского совета милиции Косачевского…
Большая бы путаница на земле произошла, если бы его просьбы были исполнены…
В дверь заглянул Волжанин. Когда я вышел в коридор, матрос сказал, что Василий Мессмер с каким-то неизвестным находятся сейчас на квартире у Мессмера-старшего. Группа к выезду готова. Я проверил свой браунинг, загнал патрон в патронник, поставил на предохранитель.
– Машина?
– У подъезда, товарищ Косачевский. Выезжаем?
– Выезжаем.
Как там в Экклесиасте? «Всякому свой час, и время всякому делу под небесами: время родиться и время умирать, время насаждать и время вырывать насажденья, время убивать и время исцелять, время разрушать и время строить, время плакать и время смеяться, время рыданью и время пляске, время разбрасывать камни и время складывать камни…»
– Квартира со всех сторон обложена, Леонид Борисович. Теперь ему не уйти, – сказал вынырнувший откуда-то из темноты Сухов.
Стучал мотор. В автомашине было тесно и холодно.
– Дуй, парень, – сказал Артюхин шоферу.
Взревел мотор. Мы выехали за ворота. За моей спиной, уткнувшись мне в затылок, тяжело дышал красногвардеец из боевой дружины.
IV
Пуля ударила в стену, и меня обсыпало штукатуркой. Я услышал лишь один выстрел, но их было два: входная дверь светилась двумя огненными глазами дырок – свет в прихожей они не погасили. Видно, стреляли одновременно – звуки выстрелов слились в один.
Насколько я мог оценить, стреляли с толком, профессионально, в полтуловища, хотя и вслепую. Военный инструктор, обучавший нас, боевиков, в тысяча девятьсот пятом, называл такую прикидку нежно и выразительно – «в пупочек». Целиться следовало в центр живота или чуть повыше. Подобная прикидка сулила успех и неумелому. Она почти всегда гарантировала попадание даже из непристрелянного оружия, такого ненадежного, как «бульдог» или «смит-вессон». «В голову трудно. В голову и опытный стрелок, случись что, промажет. А тулово – цель, мишень по-военному, – объяснял инструктор. – Высоко взял, дернул – грудь, голова, шея; занизил – брюхо, тоже не жилец. На крайний случай – ноги. Не весть что, а урон, не помаршируешь… Так что из леворверта завсегда в пупочек берите. Глядишь – и сложится пополам».
Те двое за дверью науку солдатскую, чувствовалось, знали. Неплохо знали. Били наугад, но на уровне «пупочка». Не учли они лишь одного: стояли-то мы не перед дверью, а по бокам ее, за выступами стен лестничной площадки. Им следовало стрелять наискось, вплотную приблизившись к двери, сведя на нет мертвое пространство. Но я в советчики не набивался… Пока же нам угрожал лишь рикошет. Но быть мишенью все равно неприятно, особенно если нет твердой уверенности в заступничестве всевышнего…
В моей памяти всплыло и вновь исчезло белое лицо Димитрия, грустное и задумчивое; сгорбившаяся спина, сутулые плечи, серебряные кольца волос из-под черного клобука… Димитрий многое знал. Он не знал лишь того, что человеческое «тулово – цель, мишень по-военному» и что при стрельбе нужно прикидывать, где у людей, созданных по образу и подобию божьему, находился «пупочек». Он считал, что в его обязанности на грешной земле это не входит. Потому-то его не было ни здесь, ни там, за дверью. А может быть, каждому человеку хоть раз в жизни, а следует постоять на такой вот лестничной площадке?
Сухов, побледневший, строгий, вопросительно посмотрел на меня. Ему нужно было во что бы то ни стало действовать. Все равно как. Главное – действовать.
Еще выстрел – и еще фонтанчик штукатурки, и еще маленькое круглое отверстие. Это уже они так, со злости…
Огненные глаза в дверных панелях исчезли: в прихожей погасили свет. Уж не думают ли прорываться? Неразумно. Впрочем, при некоторых обстоятельствах от людей естественней ждать глупостей.
– Послушайте, Мессмер! – громко сказал я. – Вы меня слышите?
– Слышу.
– Советую вам открыть дверь и сдать оружие.
– А что вы предлагаете взамен?
Вот именно, что?
– Взамен я вам предлагаю личную неприкосновенность. Вам и вашему другу.
– По пути в трибунал?
– Да. До приговора революционного трибунала.
Очередной выстрел был плох: барон завысил прицел, пуля впилась в потолок.
– Погодите стрелять. Я еще не закончил. Хочу предупредить, что на этот раз все меры приняты: улизнуть не удастся. А вы подвергнете опасности не только себя, но и других обитателей квартиры, в том числе своего отца.
Ответом была ругань. Несмотря на свое иноземное происхождение, барон великолепно пользовался красотами великорусского фольклора, виртуозно накладывая одно кружево на другое. Волжанин оценил:
– Как боцман чешет, в брашпиль его мать!
– Умственный господин, – поддержал матрос Артюхин, шапка которого, будто снегом, была припорошена известкой.
Сухов передернул затвор карабина, но я отрицательно покачал головой. Те двое нужны были мне живыми. Ну не двое, – хотя бы один…
Положение было дурацким. Подставлять под пули своих людей? Глупо и, как говорит Рычалов, нецелесообразно. Ждать, пока у них кончатся патроны? Долго, унизительно и тоже… нецелесообразно.
Я взял у Сухова карабин и прикладом разбил висящую над головой в матовом колпачке лампочку. Мелким дождем посыпались на пол стеклянные осколки. Затем я размахнулся и ударил изо всех сил кованым прикладом по двери, стараясь в наступившей кромешной тьме попасть чуть ниже ручки, в то место, где находился дверной замок. По металлическому скрежету я понял, что угодил, кажется, все-таки по бронзовой ручке.
Снова выстрелы. Где-то мимо левого уха фьюкнула пуля.
– Дай-кось, Леонид Борисович… – пробасил Артюхин.
У меня вырвали карабин. Удар! Еще! Еще…
Когда дверь наконец затрещала, хлопком прозвучал одинокий выстрел…
Под напором сгрудившихся человеческих тел сорванная с петель дверь опрокинулась куда-то внутрь, в темень, в пустоту. Ударившись о пол, ухнула. Крякнули планки, захрустели, заскрипели жалобно под ногами. Гулко загрохотали по паркету сапоги. Тяжелое дыхание, топот, чей-то крик.
Выстрелов, кажется, больше не было. А может, и были? Черт его знает!… Я обо что-то споткнулся и чуть не упал. В голове мелькнула мысль: сбежали! Но куда? Некуда им бежать – весь дом окружен красногвардейцами.
Зло и громко, подбадривая себя звуками собственного голоса, ругался Волжанин.
– Свет! – сказал я. – Включите свет.
– Да разве найдешь, где он тут включается, – совсем рядом раздался неестественно спокойный голос Сухова. – Не помните, на какой стороне, Леонид Борисович?
Вопрос прозвучал, по меньшей мере, забавно. Если бы смог, я бы улыбнулся.
Кто– то зажег спичку.
Я чувствовал, как между моими лопатками стекает струйка пота. В прихожей было пыльно, жарко и душно. Машинально, непослушными пальцами я расстегнул пальто, вытер о его полы вспотевшие ладони. Ножом резанул глаза яркий электрический свет.
– Ах, мать честная! – удивленно сказал Волжанин.
На полу, рядом с упавшей дверью, я увидел сидящего человека и невольно подался в сторону, чтобы не наступить на него. Человек сидел, поджав под себя колени и уткнув в них лицо, словно стыдясь чего-то.
Надсадно и упорно звенело что-то наверху, под высоким белоснежным потолком. Муха, что ли? Или показалось? Нет, будто не показалось…
– Муха, – сказал Артюхин. – Она, стерва. Муха зимой к покойнику. Это завсегда так… Точная примета, Леонид Борисович. Увидел где муху – жди покойника… Чувствительная тварь. Ишь как крылышками вызванивает!
В дверной проем вошли трое из боевой дружины. Огляделись, старший подошел ко мне.
– Второго нет, а их тут двое было. Обыщите комнаты!
– Будет сполнено, товарищ Косачевский. Куда убегет? Тут он. Пошли, ребята! Чего уставились? Убитых, что ли, не видели?
В прихожей остались трое: я, Волжанин и покойник…
Матрос ощерил золотые зубы:
– Мессмер-то сам себя порешил…
– А Мессмер ли это?
– Он самый. Барон…
Волжанин за волосы приподнял голову убитого так, чтобы я мог рассмотреть лицо. Фотографий барона у нас хранилась целая пачка. Да, это, вне всякого сомнения, был Мессмер. Барон выстрелил себе в рот. На щеке у губ – потек крови. Один глаз широко раскрыт, другой прищурен, подмигивает: что, взял, Косачевский? Я ведь вроде колобка… И тогда от тебя ушел, и теперь… Не от твоей хамской пули умер – от собственной. Похвалиться тебе и то нечем. Ушел я от тебя, Косачевский, вторично ушел!
Матрос опустил голову покойника, и тот, будто устав сидеть, мягко завалился на бок.
– Обыщите.
Перевернув труп на спину, Волжанин начал отстегивать клапаны карманов. Вытер о френч запачканные в крови пальцы, протянул мне письмо на плотной голубоватой бумаге с серебряным вензелем в углу.
«Милостивый государь Василий Григорьевич! – прочел я. – Весьма сожалею, что вынужден взять на себя эту прискорбную обязанность. Нет необходимости напоминать, для чего предназначалось вверенное Вам имущество «Алмазного фонда». Однако, выполняя настоятельную просьбу членов совета «Фонда», кои, в силу известных Вам обстоятельств, пожертвовали своими фамильными ценностями во имя священных идеалов русского самодержавия, позволю себе, милостивый государь, все же напомнить, что вверенное Вашему попечению имущество предназначалось для двух целей: освобождения из заточения членов царской фамилии и финансирования освободительного движения на юге России… Ваши ссылки на ограбление патриаршей ризницы признаны безосновательными. Члены совета не только не могут оправдать Вашу, как они изволили высказаться, безответственность, но и смягчить указанными обстоятельствами Вашу пагубную для нашего отечества вину…»
По моему мнению, покойник не заслужил такого письма. Но теперь мне стало понятно, почему именно у барона хранились «Батуринский грааль», «Два трона», «Золотой Марк», «Пилигрима», колье «Двенадцать месяцев», брошь «Северная звезда» и другие ценности. Были понятны участие в их судьбе некоторых церковников и противодействие Димитрия, путешествие барона по крышам и многое другое.
Получалось, что из-за двух саратовских жуликов надежда и гордость царской России, офицерские отряды юга, остались без денежных средств, при одной лишь идее, а мощное древо трехсотлетней династии Романовых со своими юными зелеными побегами – на скудных харчах Тобольского Совдепа и проблематичной надежде на верность воинских частей, желающих восстановить монархию.
И дернула же нелегкая Василия Мессмера поместить все ценности «Алмазного фонда» именно в патриаршую ризницу! Не мог он другого, что ли, места найти в необъятной России?! Оплошал барон… И потом это убийство на даче Бетиных… Уж не стал ли удачливый вор Дмитрий Прилетаев жертвой монархического заговора?
М– да… Забавная ситуация, ничего не скажешь!…
Зря ты веселился, барон, зря подмигивал мне своим мертвым глазом. От дальнейших объяснений с членами совета «Алмазного фонда» ты раз и навсегда избавился – это верно, а вот от меня не ушел, нет…
Впрочем, барон уже не подмигивал. Он лежал, вытянувшись на спине, как и положено покойнику. Лицо желтое, отрешенное. На его глаза кто-то положил пятаки, наверное, стоящая над ним горничная. Она беззвучно плакала. И ее слезы, скатываясь по круглым щекам, падали на френч барона, оставляя на нем черные горошинки мокрых пятен.
Пожалуй, Мессмера мне все-таки было жаль. Я всегда жалел людей, которые умирали нелепой смертью.
Тяжело и неуклюже переставляя ноги, шаркая подошвами войлочных туфель, к телу сына подошел генерал. Подхватив под мышки, горничная помогла ему опуститься, но не удержала: генерал гулко стукнулся о пол коленями. Старик всхлипнул, ткнулся лицом в грудь покойного, крыльями разбросав по френчу свои белые бакенбарды. Горничная тихо заголосила…
– Пожалуйте, Леонид Борисович, – сказал Артюхин, одной рукой держа карабин, а другой придерживая полуоткрытой дверь в ту комнату, которую я при прошлом посещении квартиры окрестил «жеребячьей». – Там.
Как и тогда, перебирали в нетерпении тонкими ногами рысаки на стенах, хвастались своими статями арабские лошадки, дончаки, шведки… Осуждающе глядел на меня из своей рамы бывший император всея Руси Николай II. Он не любил, чтобы стреляли у него под ухом. На Ленских приисках или там, на Невском, к примеру, – это пожалуйста. А тут… Места вам, что ли, мало?
Но, кажется, император смотрел не на меня, а на стоящего у противоположной стены помощника коменданта Дома анархии Диму Ритуса, перетянутого, как чемодан, ремнями… Этот-то как в табун затесался?
– Этот, – сказал Артюхин и ткнул Ритуса стволом карабина.
Ритус отпихнул грудью ствол, дернулся связанными за спиной руками:
– Протестую и возмущаюсь, товарищ Косачевский!
– Ну, ну, не горячитесь, Ритус.
– Требую немедленно развязать!
– Не надо так громко. Я не глухой.
– Когда революционер связывает революционера – это уже слишком…
– А ты б не барахтался, – смущенно буркнул стоящий за его спиной красногвардеец. – Тут дело такое… Темное…
Судя по разбитому в кровь лицу и разорванному пиджаку, Ритус «барахтался» основательно…
– Развязать, что ли? – с сомнением спросил все тот же красногвардеец.
– Развяжите, – сказал я и спросил: – А что вы, собственно, здесь делали, Ритус?
Он вздернул плечи:
– Федерация привыкла выполнять свои обязательства. Раз мы обещали оказать вам помощь в розыске ценностей…
– Понятно, – кивнул я.
Он размял затекшие руки, поправил галстук. Нащупал синяк под глазом и поморщился:
– Я, конечно, свободен?…
– Почти.
– Что?!
– Я хочу сказать, что это выяснится окончательно после беседы в уголовном розыске.
– Вы меня арестовываете?!
– Что вы, что вы, Ритус! Просто мне приятно продлить общение с вами. Разве нам не о чем поговорить?
Ритус стал воплощением официальности:
– Тогда попрошу вас поставить в известность секретариат федерации.
– И это мы с вами обсудим в уголовном розыске, – мягко сказал я.
– Моя покойная мама, товарищ Косачевский, любила говорить, что за некоторые шуточки отвинчивают голову и потом привинтить ее обратно нет никакой возможности…
– Нагар? – спросил я у Сухова, который осматривал револьвер помощника коменданта Дома анархии.
– Нагар, – подтвердил Павел. – И трех патронов в обойме не хватает.
– А это как прикажете понимать? – спросил я у Ритуса.
– Мессмер мне соврал, что в квартиру ломятся налетчики…
– Не надо говорить плохо о покойниках, Ритус.
– Ладно, везите! – вскинулся он.
– Вот видите, при желании всегда можно договориться…
…В моем кабинете он окончательно пришел в себя. Удобно расположился на диване. Остря и балагуря, закурил.
– Портной за счет уголовно-розыскной милиции? – он поднял руку, показывая надорванный рукав пиджака.
– И портной и фельдшер.
– Это меня саданул ваш верзила… Ну как его?
– Артюхин?
– Вполне вероятно. Пудовые кулаки… А вы благородный человек, товарищ Косачевский. Портной и фельдшер… Если бы я мог приобрести себе папу, я бы выбрал вас. За любые деньги и в любой упаковке. Даже по спекулятивной цене, на Сухаревке…
– Папиросы свои там покупали?
Он протянул мне раскрытую лачку:
– Чувствуете шарм?
– Я плохой ценитель.
– Жаль, жаль… Нет, это не Сухаревка. Таких папирос, дорогой товарищ Косачевский, вы ни в Москве, ни в Питере не найдете. Золотая пыль от разбитого вдребезги режима… Их изготовляли специально для Гришки Распутина. Ну, может быть, еще для кого-нибудь… Не знаю… Но сейчас их курит только Ритус. Реквизировали в декабре семнадцатого у фабриканта Грязнова. Взгляните на этикетку – «Париж». Вы никогда не бывали в Париже?
– Не привелось. Но зато сотрудники уголовно-розыскной милиции побывали на даче Бетиных, Ритус…
– Чьей дачи?
– Бетиных, в Краскове, там, где был убит Прилетаев…
Светлые, водянистые глаза помощника коменданта Дома анархии выражали недоумение.
– Папиросы «Париж» курил один из убийц Дмитрия Прилетаева, Ритус, – тихо и вразумительно сказал я. – Вот так курил, как вы… – Я взял из его рук окурок. – Видите?
– Не заставляйте меня грустить, дорогой товарищ Косачевский…
– Стоит ли разыгрывать из себя идиота, Ритус? Подлецом вы были всегда, а дураком – нет. Или я ошибаюсь?
– Вы ошибаетесь, товарищ Косачевский… Никто не позволит вам поставить к стенке старого политкаторжанина.
– До стенки мы еще доберемся, Ритус, – пообещал я. – А пока…
…Ритуса обыскали тут же в кабинете. Обыскивали тщательно, прощупывая каждый шов одежды. У него нашли щипчики «уистити» и коробочку, в которой лежали обложенные ватой сапфир «Схимник» и рубин-оникс «Светлейшей». Только после этого он попросил у меня бумагу, чтобы написать свои показания.
Ритус писал до трех часов ночи. Рвал исписанные листы, черкал и снова писал. То вспыхивал, то мерк свет настольной лампы, освещая склоненный над столом узкий затылок помощника коменданта Дома анархии. Росла стопка исписанной бумаги. Скрипело и взвизгивало перо…
Стоял у двери, опершись на винтовку, уставший за день красногвардеец. Привалившись к спинке дивана, спал, улыбаясь во сне, Артюхин. Ему, видно, опять снились не дававшие ему покоя золотые зубы, которыми он когда-нибудь поразит самарских девчат.
Курил одну папиросу за другой Павел Сухов.
А за окнами комнаты многоликим и грозным часовым стояла мартовская ночь 1918 года.
Из собственноручно написанных объясненийгражданина Ритуса Д.Б.
заместителю председателя Московского советанародной милиции тов. Косачевскому Л.Б.
(Дело об ограблении патриаршей ризницы в Кремле)
Я, помощник коменданта Дома анархии, анархист-коммунист по своим политическим убеждениям, старый борец за народное дело, приговоренный в 1912 году царским судом к смертной казни за расстреляние душителя революции жандармского подполковника, Д.Б.Ритус, имею заявить касательно экспроприаций патриаршей ризницы и подпольной контрреволюционной организации «Алмазный фонд» нижеследующее.
О существовании организации «Алмазный фонд», располагающей многомиллионными ценностями, мне стало известно в декабре прошлого года от коменданта Дома анархии Федора Грызлова, который в свою очередь узнал об этом от X.Н.Муратова (Отца).
В ноябре 1917 года один из старейших деятелей русского и международного анархизма, Отец, был арестован в Петрограде по необоснованному подозрению в причастности к экспроприации ценностей, находившихся в здании Сената.
В связи в этим обстоятельством X.Н.Муратов находился некоторое время в Петропавловской крепости, где тогда содержались заключенные различных политических убеждений: бывший министр Хвостов, генерал Болдырев и другие.
Недоразумение вскоре выяснилось.
Накануне своего освобождения Отец присутствовал на собрании политических заключенных, обсуждавших вступление Совета Народных Комиссаров в мирные переговоры с австро-германскими капиталистами.
Указанный акт большевиков был встречен в Петропавловской крепости крайне неодобрительно.
Во время состоявшейся дискуссии организатор и непосредственный участник ликвидации Григория Распутина, бывший член Государственной думы В.М.Пуришкевич, проанализировав возможные последствия этих переговоров для России, предложил подписать заявление о готовности политических заключенных принять участие в войне с австро-германцами. «Заявим, – говорил он, – что… мы готовы идти делать что угодно. Пошлют на передовые позиции бороться с завоевателем – пойдем. Заставят быть братьями милосердия, сделают пушечным мясом – на все готовы».
Выступая вслед за Пуришкевичем, X.Н.Муратов сказал, что его не может не радовать, что несмотря на противоположные политические позиции, участники дискуссии в этом вопросе единодушны. Отец сказал, что, покидая стены тюрьмы, он обещает своим сокамерникам сделать их мнение достоянием русской и международной общественности.
Видимо, высказывание X.Н.Муратова и ввело в заблуждение гражданина Уварова, бывшего иркутского губернского прокурора, а затем вице-губернатора Тобольской губернии, который только прибыл в Петропавловку, кажется, из «Крестов», и еще не знал Муратова.
Приняв Отца за монархиста, Уваров обратился к нему с просьбой передать письмо кузену его жены полковнику В.Г.Мессмеру, проживающему в Петрограде в доме Петельникова против Таврического сада.
Вначале Муратов отказался, заявив, что может выполнить такого рода поручение только в том случае, если цели, преследуемые Уваровым, не противоречат его целям. Уваров заверил его, что Муратов может не сомневаться, что у них общие идеалы и дело, которому он, Уваров, и Мессмер себя посвятили, благословил сам император. Тогда Отец понял, что новичок представляет какую-то монархическую организацию, и согласился передать письмо.
Письмо было зашифровано. Расшифровав его с помощью петроградского товарища, хорошо разбирающегося в шифрах. Муратов убедился, что не ошибся в своих предположениях. Оказалось, что организация «Алмазный фонд», собиравшая среди дворян и крупных капиталистов драгоценности (отсюда и ее название), предназначавшиеся для освобождения царской семьи, была создана в Петрограде еще до прихода к власти большевиков. П.А.Уваров, поддерживавший связь с приближенными Николая Романова в Тобольске, являлся членом ее совета, а В.Г.Мессмер – казначеем.
Из протокола опросагражданки Штерн Р.Д.,
произведенного заместителем председателя
Московского совета милиции Косачевским Л.Б.
(Дело об ограблении патриаршей ризницы в Кремле)
Подавляющее большинство членов Московской федерации анархистских групп не одобряло и не могло одобрить переговоры большевиков с германскими империалистами.
Мы исходили из того, что революционная война не только желательна, но и неизбежна. Переговоры же ведут к материальному и к моральному разоружению революционных масс. Поэтому федерация уделяла большое внимание вопросу создания добровольных анархистских дружин, получивших впоследствии наименование черной гвардии.
При этом нам постоянно приходилось сталкиваться с искусственно создаваемыми органами власти трудностями, которые вытекали из недоверия к анархистам. Мы не могли получить в достаточном количестве оружия, боеприпасов, амуниции, медикаментов и не имели крупных денежных средств для их приобретения.
Между тем «Алмазный фонд», по сведениям Отца, располагал ценностями на сумму в несколько миллионов золотых рублей. Экспроприация этих ценностей, с одной стороны, лишала монархистов возможности вредить делу революции («Алмазный фонд» являлся своего рода контрреволюционным кредитным банком) и, таким образом, была в интересах всех революционных сил, в том числе большевиков; а с другой стороны, мы получали значительные ценности, которые в основном разрешали наши финансовые затруднения при комплектовании боевых добровольческих дружин.
Поэтому предложение Отца о тайной экспроприации (в ином случае ценности могли оказаться у органов государственной власти) принципиальных возражений не вызывало. Но при попытке совершить экспроприацию нам пришлось столкнуться с трудностями практического характера.
Из собственноручно написанных объясненийгражданина Ритуса Д.Б.
заместителю председателя Московского советанародной милиции тов. Косачевскому Л.Б.
(Дело об ограблении патриаршей ризницы в Кремле)
…Когда трое петроградских боевиков явились в дом Петельникова к В.Г.Мессмеру, оказалось, что тот съехал с квартиры. Было ли это случайностью или кто-то из заключенных в Петропавловскую крепость рассказал Уварову о X.П.Муратове, и член совета «Алмазного фонда» успел предупредить кузена своей жены, установить не удалось. Но как бы то ни было, а сведения о том, что полковник проживает теперь в доме Бугарева по Английскому проспекту, были получены нами с опозданием, так же как и сообщение о том, что Мессмер в сопровождении одного из членов совета «Алмазного фонда» выехал в Москву, куда, возможно, повез и ценности своей организации…
Поэтому порученная мне экспроприация закончилась неудачей: Мессмер к тому времени уже успел сдать имущество «Алмазного фонда» на сохранение в ризницу.
В связи в этим в конце декабря или в начале января, по предложению Федора Грызлова, обсуждался вопрос об экспроприации самой патриаршей ризницы, что, учитывая плохую организацию охраны, особой сложности, видимо, не представляло. Однако, принимая во внимание категорические возражения Р.Д.Штерн, ссылавшейся на обстоятельства как этического, так и политического характера, от указанной экспроприации решено было отказаться.
Из протокола опросагражданки Штерн Р.Д.,
произведенного заместителем председателя
Московского совета милиции тов. Косачевским Л.Б.
(Дело об ограблении патриаршей ризницы в Кремле)
Разделяя основные мысли анархиста по своим политическим убеждениям, члена ВЦИК товарища Ге, высказанные им в статье «Врозь идти, вместе бить», опубликованной 19 декабря 1917 года в газете «Буревестник», я считала, что, несмотря на многочисленные и принципиальные расхождения с большевиками, у нас с ними в конечном итоге общие идеалы, хотя они и пытаются прийти к ним ошибочным, с нашей точки зрения, путем – через государственность.
Являясь революционной партией, большевики, естественно, подвергаются нападкам со стороны реакционных сил различных направлений, что уже само по себе свидетельствует об их подлинной революционности. В этих условиях экспроприация ризницы – кем бы и для чего она ни производилась – могла быть использована (и была использована) контрреволюцией в целях очернения революции и компрометации Совета Народных Комиссаров.
Кроме того, ожидался декрет об отделении церкви от государства и переходе церковного имущества в собственность Советской власти. Речь фактически шла не об экспроприации достояния церкви, что в определенной ситуации можно было бы лишь приветствовать, а об экспроприации всенародных ценностей, то есть контрреволюционном акте.
Поэтому я не только выступила против экспроприации ризницы, но и предложила сообщить комиссии Дзержинского об «Алмазном фонде», поскольку в создавшейся ситуации его ценности были для нас фактически потеряны.
Однако, согласившись со мной в вопросе отказа от экспроприации патриаршей ризницы, Отец заявил, что имущество «Алмазного фонда» помещено в ризницу лишь на временное хранение и может перейти в наши руки если не сегодня, то завтра. Поэтому ставить в известность Чрезвычайную комиссию об «Алмазном фонде», по меньшей мере, преждевременно, тем более что Московская федерация с каждым днем испытывает все большую материальную нужду и острую нехватку оружия, необходимого для победоносной революционной войны против угнетателей всего мира.
Из собственноручно написанных объясненийгражданина Ритуса Д.Б.
заместителю председателя Московского советанародной милиции тов. Косачевскому Л.Б.
(Дело об ограблении патриаршей ризницы в Кремле)
Сообщение в газетах об экспроприации ценностей патриаршей ризницы, а вместе с ними, как мы предполагали, и имущества «Алмазного фонда», явилось для нас полной и крайне неприятной неожиданностью, ответственность за которую Отец целиком возлагал на Р.Д.Штерн, «заботившейся о чистоте рук, когда миллионы стоили того, чтобы из-за них с головой влезть в дерьмо».
Раздосадованный происшедшим, он поручил Грызлову и мне немедленно разыскать экспроприаторов и изъять у них похищенное (Р.Д.Штерн от этого была полностью отстранена, ибо Отец считал ее «заоблачным теоретиком», который «слишком идиллически относился к повседневной практике революционной работы»).
Хотя мы тотчас приступили к розыскам, они затянулись. В связи с этим Отец опасался, что уголовно-розыскная милиция может нас опередить и ценности окажутся в руках государственных органов. Но после посещения Вами Дома анархии он несколько успокоился. Хотя Вы, как и предполагалось, не выложили на стол все свои карты, было ясно, что ничем конкретным Вы пока не располагаете и не знаете, кто экспроприировал ценности ризницы и «Алмазного фонда».
Товарищ Семен, которого не ввели в курс наших дальнейших планов, тем не менее был предупрежден, что о всех полученных им сведениях он предварительно должен ставить в известность не уголовно-розыскную милицию, а Отца.
Фамилии экспроприаторов Грызлов узнал через два дня после Вашего посещения, но не от товарища Семена, а от активиста «Общества отщепенцев» на Хитровом рынке Михаила Бирюкова (Мишка Мухомор), который явился к нему в Дом анархии с просьбой помочь обустроиться в Пскове, куда он собирался, кажется, к родственникам. Когда речь зашла об экспроприации ризницы, Бирюков рассказал, что в декабре прошлого года его разыскал Паук, барыга из Саратова, который раньше занимался своим промыслом на Хитровом рынке. Паук предлагал ему «взять» патриаршую ризницу и поделился с Бирюковым своими планами. Бирюков согласился, но вскоре был арестован за ограбление магазина на Кузнецком мосту. Тогда Паук «дал это дело» своим саратовским. Кому именно, Бирюков не знал, но обещал попытаться выяснить это у известного барыги с Хитрова рынка Никиты Африкановича Махова. На следующий день он сообщил Грызлову, что ризницу экспроприировали уголовники из Саратова братья Прилетаевы. Махов считал, что после экспроприации братья вместе с ценностями выехали в Саратов. Однако Бирюков сказал Грызлову, что это не так, что всего несколько дней назад он видел младшего Прилетаева в Шелепихинском проезде, где у того живет маруха. Причем Дмитрий Прилетаев просил его никому, особенно Махову, об этой встрече не говорить.
Когда к Грызлову пришел товарищ Семен и рассказал, что «уголовка замела» Мишку Арставина, Пушка и Дублета, а Махов собирается «заложить» Паука, с которым у него давние счеты, мы уже знали, что Дмитрий снимает в Краскове дачу Бетиных. Знали мы и о том, что, не найдя оптовых покупателей, он пытается продать ценности через ювелира ризницы церковникам и казначею «Алмазного фонда» Мессмеру, а если это не удастся, увезти их в Петроград и предложить там богатым иностранцам.
Федор Грызлов считал, что ни в коем случае не следует допускать Вашей встречи с Маховым. Он предлагал самим переговорить с Маховым и ликвидировать Паука и Прилетаевых, не вмешивая в это уголовно-розыскную милицию. Но Отец с ним не согласился. Он сказал, что все изъятые ценности все равно не поступят в кассу федерации, так как Махов потребует за свою мнимую услугу часть экспроприированного. Зато о нашем участии в этом акте станет известно большому кругу лиц, и уголовно-розыскная милиция, которая уже наверняка вышла на Махова через Арставина, Пушка и Дублета, неминуемо выйдет и на нас. «А это было бы преждевременно, – сказал он. – Дергать волка за хвост можно лишь тогда, когда в другой руке у тебя нож, которым ты тут же перережешь ему глотку. Сейчас же подобная акция станет для большевиков поводом для разгрома черной гвардии, которая не способна к сопротивлению из-за своей неорганизованности и нехватки оружия. Это будет медвежьей услугой делу третьей социальной революции, – сказал он. – Погнавшись за малым, мы потеряем все».
Муратов предложил не препятствовать Вашей встрече с Маховым и операции уголовно-розыскной милиции в Саратове, использовав это время для ликвидации Прилетаева, и экспроприации ценностей, хранящихся на даче Бетиных. Он сказал, что, по предварительным данным, у Дмитрия большая часть имущества ризницы и «Алмазного фонда», ибо в Москве более широкий рынок сбыта, чем в Саратове.
Акт в Краскове был поручен мне, Федору Грызлову и трем боевикам из комендатуры Дома анархии.
По указанию Отца ликвидация Дмитрия Прилетаева была представлена в виде самоубийства, что должно было исключить подозрения в причастности к этому акту анархистов.
Изъятые на даче Бетиных ценности мы привезли ночью в Дом анархии, а затем поместили их в подвале особняка, принадлежавшего до реквизиции Лобановой-Ростовской (дом № 1 по Дурновскому переулку), который теперь занимает анархистский партизанский отряд.
Учитывая необходимость быстрой реализации ценностей, было решено воспользоваться отношениями, которые завязались у покойного с рядом лиц, в том числе с казначеем «Алмазного фонда». К В.Г.Мессмеру я явился в качестве представителя Дмитрия Прилетаева, взяв с собой в виде полномочий несколько драгоценных камней, которые и были у меня найдены при обыске в милиции…
Из протокола опросагражданки Штерн Р.Д.,
произведенного заместителемпредседателя Московского советамилиции тов. Косачевским Л.Б.
(Дело об ограблении патриаршей ризницы в Кремле)
В О П Р О С. Вам было известно о готовящемся убийстве Прилетаева?
О Т В Е Т. Нет.
В О П Р О С. Почему вам об этом не сообщили?
О Т В Е Т. Не знаю.
В О П Р О С. А как предполагаете?
О Т В Е Т. Видимо, считали, что я буду возражать, и не хотели излишних осложнений.
В О П Р О С. Ваше отношение к указанному акту?
О Т В Е Т. Отрицательное. С политической точки зрения – это авантюризм, недостойный идейных анархистов.
В О П Р О С. А с моральной?
О Т В Е Т. Подлость.
В О П Р О С. Эти ценности спрятаны в доме Лобановой-Ростовской, где, как вам известно, размещается анархистский партизанский отряд. Окажете ли вы нам помощь в изъятии их оттуда?
О Т В Е Т. Я должна подумать.
В О П Р О С. На это требуется время… Видите во дворе две машины? Я сейчас выезжаю… Итак, да или нет?
О Т В Е Т. Да.