Лизочка просунула в нее свою кукольно-белокурую голову.
— Юрик, ты? — позвала чуть слышно.
На дворе теперь обнаженно светло и страшно, потому что по-ночному мертво. Но в комнате шторы сдвинуты, горит граненое яйцо на потолке. Юруля — в кресле, усталый; как был — в черном пальто, мягкую шляпу только сбросил.
В комнате хорошо пахнет, ковер, низкий диван, за бледной ширмой свежая постель.
Притворила дверь, босая, вошла, в открытой сорочке, с продернутой в кружева лиловатой лентой у плеч.
— Я проститься… Дрыхнет Воронка. Терпеть этого не могу, когда он на всю ночь располагается. Ну что?
— Все продул, Лизок.
И Юруля устало и весело улыбнулся, сладко зевнул. Она тоже улыбнулась.
— Экий какой! А весело хоть было?
— Весело. Я тебе завтра расскажу. Все четыреста просадил. А сначала — вот везло!
— Четыреста? Не больше?
— Откуда ж больше?
— То-то. Мне Юлька третьеводни хвасталась… Да врет? Смотри, ты не ври. У Юльки ничего не брал?
И она вдруг ревниво сдвинула брови, смешно черные под кукольными волосами.
Юрий устало протянул руки и посадил ее к себе на колени.
— Вот глупая! Если тебе веселее, чтоб я твои деньги проигрывал, так зачем мне лгать? Да мне сегодня больше и не надо было.
Лизок обнимает его голыми, похолодевшими руками и счастливо смеется. Шершавое сукно пальто царапает ей тело, цепляет кружева.
— Ужасно я в тебя влюблена. Ты такой… такой… — Не нашла слова, подумала. — Не знаю, какой. А только все бы сейчас тебе отдать и чтоб ты был доволен. Юлька вон так и ест тебя глазами. Тоже! И врет, врет… Коммерсант, говорит, у меня… А сама прошлогодние перья на шляпку нацепила. У ней за душой и с коммерсантом всего ничего.
— Вот постой, я ей получше кого-нибудь найду, — шутливо сказал Юрий.
Лизочка вся вспыхнула, дернулась, чуть не заплакала. Юрию не захотелось ее дразнить.
— Ну, хорошо, хорошо, — протянул он сонно. — И Юлька славная. Ты мне больше нравишься, вот и все. Знаешь меня, понравилась бы Юлька больше… Будь довольна тем, что есть. А теперь уходи, я спать хочу. Вот увидит еще Воронка, что тебя нет…
— Не проснется, храпит, как медведь. А веселый какой приехал, шут его дери, и даром, что прямо из комиссии, ухитрился, заранее прислал цветов, дорогие, белые, роскошнейшие! В горшке. Вот завтра, коли хочешь, тащи своей хамке!
Лизочка знала немножко про шалости Юрия с переодеванием. Не сердилась, — да и разве бы помогло? — а умирала-хохотала.
— Цветы? Так куда это я их с горшком потащу?
— Оборви, да и неси! Вот еще!
— Ну, завтра лень… — Он зевнул и прибавил опять: — Иди же, Лилька, право! Ну, гоп!
Она поцеловала коричневую волнистую прядь у него на лбу и соскочила.
— В тебя все влюблены, а вот ты со мной. И комната твоя у меня. А я больше всех влюблена. Ну прощай, спи и то. Небось уж час пятый, коли не больше.
У дверей она еще обернулась.
— Спи поздно. Мой-то часов в десять уедет. А мы завтракать станем.
— Ладно.
Она, вспомнив, засмеялась.
— Какой этот твой потешный, говорун-то… Сегодня в Эльдорадке… Так и плывет из него, так и плывет… Ведь это он и есть, к кому ты Верку нашу тогда возил? Расспрошу ее завтра…
— Да иди ты, наконец!
— Ну уж и Кноррище этот… Вот ненавистный! Чисто чугунный! Иду, иду, спи!
Тихо, опять по-мышиному, убежала. Юруля с наслаждением зевнул еще несколько раз, вскочил, сбросил с себя все, повернул кнопку — и огонь электричества провалился.
Глава девятаяСИМПОЗИОН
Утром дождик. В Лизочкиной столовой «под дуб», с одним широким надворным окном — темновато. Завтрак смешной: дорогие сыры, закуски и фрукты из Милютиных лавок, прекрасное вино, а из горячего только и есть, что яйца всмятку.
Но Юрию и Лизочке это нравится, им весело, они смеются.
Подает на стол высокая, черноватая горничная, совсем молодая еще, но худая, точно болезненная. У нее короткий нос и лицо совсем не неприятное, волосы острижены и вьются.
— Верка! — кричит ей Лизочка. — Ей-Богу, вот смешной-то! Так и катит, так и катит! А видать, что ни скажи, — сейчас поверит! Дурынды они все, должно быть. И выдумает же этот Рулька, право! В курсистку играть!
Верка смеется, показывая тесные, белые зубы.
— Да как же ты? — пристает Лизочка. — Расскажи по порядку.
— Уж забыла, должно быть. У меня после больницы, от тифа этого, память такая стала…
— Ну, не ври! Чего тут, садись с нами. Я тебе икема налью. А ты расскажи. Мне интересно, потому что я вчера в Эльдорадке этого Морсова все слушала. Садись, садись.
Верка — давняя Лизочкина подруга. Года полтора тому назад, когда Юрий знал ее, она хорошо была пристроена, с богатеньким офицером, и даже Лизочке покровительствовала. Лизочку — тогда еще глупенькую, еще черноволосую девочку, Юрий однажды у нее видел мельком. С тех пор дела повернулись. Верке сильно не повезло. Запуталась в какую-то глупую историю, потом заболела воспалением легких, а выздоравливая, — схватила в больнице тиф. К весне едва выписалась. Ни кола, ни двора. На улицу идти у Верки свой гонор, да и соображенье есть.
Лизочка — добрая душа, а тут и Юрий посоветовал: «Да возьми ты ее к себе в горничные. Сама все ноешь, что с „хамками“ не можешь сладить. Кухарку брось, дома ведь никогда не обедаешь, лакей у тебя при карете, а с Веркой отлично будет. И мне уж надоели эти соглядайки. Не повернись».
Так и устроились. Верка была довольна. Она после болезни слабая. А в белом переднике дверь дяде Воронке отворить, да с граммофона пыль смахнуть — отдых, а не работа. Они обе — Лизочка-госпожа и Верка-горничная очень естественно приняли данное положение. Так оно есть — чего же еще? Верка называла Лизочку «барыней», а Лизочка, при других, говорила даже ей «вы», как следует.
Порой они ругались, Верка «отвечала», но не более, чем настоящая горничная.
Старые «дела» Юрия с Веркой решительно никого не смущали. Они были забыты. Впрочем, Верка и прежде никогда Юрию не нравилась особенно. У нее осталась к нему послушливая преданность.
По приглашению развеселившейся Лизочки Верка, не жеманясь, села за стол и вино выпила.
— А ты его в гости не звала? — спросила она Лизочку про Морсова, переходя на дружеское «ты». — Вот интересно, еще узнал бы меня.
Лизочка захохотала.
— Никогда бы не узнал! Порожела ты с той поры здорово!
— Вот еще! Я поправлюсь, — сказала Верка, нимало не обижаясь.
— Ну ладно, ты мне расскажи обстоятельно! От него ничего толком не добьешься, — кивнула Лизочка на Юрулю. — Вот, сидит и смеется. Ну говорит, двоюродная сестра, ну курсистка, а ты что?
— Да я что? Мне тоже интересно. Он всегда, бывало, выдумывает… Научил меня, а память у меня была хорошая…
— Ну, ну? — нетерпеливо допрашивала Лизочка. — Чему ж он тебя научил? И как же там было?
Юруля, улыбаясь лениво, поощрил:
— Да расскажи ей, Верка. Я уж и сам забыл. Теперь уж этого и нет ничего.
— Нету? — спросила Лизочка с сожалением. — Что ж они? Рассорились все?
— Ну, много ты понимаешь. Я говорю про те вечера, на который я Верку повез. Да тебе не втолкуешь. Пусть Верка расскажет.
— А и смешно было, Лиза, — начала та с одушевлением. — Говорит он мне вдруг: хочешь, говорит, я тебя в самое что ни на есть утонченное общество свезу? Настоящие, говорит, аристократы, и ты между ними будешь. Я гляжу на него, а он смеется: аристократы. Как? духа, что ли? Это, мол, еще выше, да и забавнее. Наилучшие художники и писатели, говорит, строго между собой собираются и утонченно по-своему веселятся, и лишнего никто не допускает. А я тебя привезу.
— Ишь ты! — сказала завистливо Лизочка. — Я бы боялась. Выгнали бы еще скандально, если строго и на дому.
— Ну, я не боялась. Во-первых, что какие это там такие аристократы, точно мы их не видим, а затем он меня научил ловко. Оделась я в простую юбку и блузку белую, ну, пояс кожаный, однако все новенькое. Волосы наушниками, и будто я его двоюродная сестра, курсистка из Москвы. И будто я тоже, не хуже их, стихи могу писать, и стихи дал на бумажке, велел наизусть на случай выучить. А у меня память была о-отличная…
— Неужели помнишь? — воскликнула Лизочка. — А ну-ка, скажи! Скажи, душка!
— Теперь, после больницы, уж не знаю… Вспомню, так скажу. Ты слушай по порядку.
— Ну?
— Ну вот, и будут тебя, говорит, звать София, что значит премудрость.
— Сонька, попросту.
— Не Сонька, а София. И должны там все, самые солидные, и господа, и дамы, надевать костюмы, а меня, когда мне костюм станут предлагать, научил, что ответить.
— Что же?
— А вот погоди. И должны там все лежать…
— Это что же? — разочарованно фыркнула Лизочка. — Сразу же и ложатся?
Юрий усмехнулся.
— Глупенькая! Это они за столом должны возлежать… Это давным-давно такая мода была…
— Ну да, возлежать, — поправилась Верка. — На столе кушанья, вино, а они вокруг, только вместо стульев обязательно кушетки, на них и возлагаются.
— И ты возложилась?
— Погоди. Он научил меня: больше все молчать и глядеть строго и скромно. И если, говорит, пакости какие увидишь, — мало ли что покажется! — не обращай внимания, не хохочи, гляди строго, с благоволением, и не думай чего-нибудь: это они по примеру самых благородных древних фамилий.
Лизочка не выдержала.
— Нет, ну и дура же ты, Господи! Уж я бы не попалась. Это просто он тебя надувательски надул, вот и хохочет теперь! Просто повез тебя в самое последнее место. Хороша!
Верка смутилась было. Но Юрий, продолжая смеяться, сказал:
— Не бойся, Верка, не слушай! Я тебя ни капельки не обманывал! Настоящее было место, и аристократия настоящая.
Лизочка не унималась.
— Нет, Морс-то, Морс-то! Посмотреть — манеры самые деликатные.
— А ты на него напрасно, он ничего, ни-ни, вежливый, и все так гладко. И костюм на нем такой длинный был, пестрый, ногами даже путался. Другие многие, действительно…