Но вот очередная машина, обогнав странников, останавливается. Это старенький уазик-«буханка», ржавое корыто цвета хаки с тупой, слегка испуганной мордой. Водительская дверь открывается, из нее показывается парень лет тридцати, в камуфляже и черной бандане.
– Эй, пешеходы! – кричит он, стараясь перекрыть рев мчащегося мимо грузовика. – Вас подбросить, может быть?
Вадим отрицательно мотает головой. Но парень, заметив у него в руках тактильную трость, переходит в наступление:
– Отец, ты слепой, что ли? Серьезно? Слепой – и вдоль дороги гуляешь? Не, так нельзя. Милости прошу в мой драндулет. Все равно пустой еду, подброшу без проблем.
Вадим пытается было снова отказаться, но старуха огибает его и направляется к машине, пошатываясь, будто пьяная. Выхода нет. Парень открывает боковую дверцу, помогает женщине забраться внутрь, затем подсаживает Вадима:
– Осторожно, головой не стукнись, отец, – потолки, понятное дело, не слишком высокие.
Гоша залезает сам. У него это получается не с первого раза и дается с немалым трудом, но водитель терпеливо ждет, пока идиот разместится на узком сиденье, и только потом захлопывает дверь.
Внутри тепло, тесно и уютно, как в избе за печкой. Сразу клонит в сон. И запах бензина не мешает, и даже грохот двигателя, поначалу режущий уши, вскоре становится привычным, превращается в урчание довольного кота. Огромного кота, свернувшегося клубком на полу посреди освещенной лучиной комнаты. Кот рассказывает сказку, вкрадчиво и мягко, сказку о рогатом старике, что жил на вершине холодной горы на самом краю мира, и о его детях – двух сыновьях и дочери, которым досталось в наследство то, что словами не объяснить, руками не потрогать, глазами не увидеть. Проклятие досталось им в наследство. Благословение. Нет, не так. Все наоборот: это он, Вадим, рассказывает сказку, сидя на лавке и болтая ногами, а кот подбирается все ближе к ничего не подозревающей добыче, убаюканной собственным голосом, готовится к прыжку и…
Вадим вскидывается, выпрямляется. Уазик едет сквозь дождь и сумерки, и там, снаружи, в этих сумерках клубятся тени. Вадим не видит их, но слышит прекрасно, даже сквозь угрожающее громыхание мотора – ведь слух у слепых гораздо лучше, чем у зрячих. Он слышит, как тени воют от ужаса, как скребут по бортам бесплотными когтями, как пытаются прорваться внутрь, чтобы защитить тех, кто отбрасывал их с самого начала времен.
Водитель не спросил, куда ехать, верно? В отчаянии Вадим шарит руками вокруг себя, нащупывает Гошу, хватает за запястье. Тот дрожит, стучит зубами. Не понимает ничего, но чует опасность. А вот и старуха, чьи костлявые пальцы впиваются ему в ладонь так, что приходится закусить губу, чтобы не вскрикнуть от боли. Она тоже догадалась, куда их везут.
На мгновение он преисполняется решимости бороться: податься вперед, напасть на водителя, схватить его за горло, сломать шею. Или, открыв дверь, выпрыгнуть из автомобиля на полном ходу. Но дряхлое тело не справится, не выдержит, а солнце еще не село, и умирать до заката нельзя.
Вадим пытается подняться, но тут машина подпрыгивает на ухабе, и он бьется теменем о потолок, падает на сиденье. В кромешной тьме, заменяющей ему зримый мир, вспыхивают разноцветные огни. Голова кружится.
– Мы знаем, кто вы, – говорит водитель. – Знаем, чем промышляете. Вас нужно остановить.
Старуха рядом смеется лающим, беззубым смехом, и Вадим вспоминает, как ее звали утром, весной, тысячу лет назад. Он тоже не может удержаться от улыбки. Знают они! Ха! Да если бы действительно знали, то обезумели бы, онемели бы, выцарапали глаза себе и своим детям, извивались бы на этом знании, подобно червю на крючке, умоляя о прекращении мучений, о забвении и тишине. Самоуверенное, самодовольное дурачье. Впрочем, как всегда. Других нет.
– Почти приехали, – говорит водитель. – Осталось немного.
Вадим облизывает высохшие губы, прислушивается. Ночь уже близко. Очень близко. Слышно, как ее крылья шуршат над небосводом, как скалятся в предвкушении ее бесчисленные пасти, как скрипят цепи, готовые разорваться в любой момент. Неужели не дотянут? Неужели не успеют? Он нащупывает у Гоши на груди лямку рюкзака, дергает ее на себя, давая понять, что делать. Идиот соображает сразу же, и послушно, хотя и не без труда, снимает рюкзак, отдает Вадиму.
Уазик останавливается посреди поля. Самого обычного поля, в котором дует пронизывающий ледяной ветер, и неоткуда ждать помощи. Водитель глушит мотор, выпрыгивает, выкрикнув напоследок нечто воинственное, а спустя несколько секунд дверь в салон распахивается и люди в камуфляже и масках, вооруженные топорами и дробовиками, начинают вытаскивать пассажиров наружу.
Гоша кидается на них с яростным воплем. Он стар и глуп, но весит достаточно, чтобы опрокинуть сразу двоих, не ожидавших столь внезапной атаки и не готовых пустить в ход оружие в такой тесноте. Старуха, визжа, набрасывается на третьего, метит желтыми грязными ногтями в глаза в прорезях маски. Возникшая неразбериха дает Вадиму возможность выбраться из машины и направиться прочь, в поле. Неважно, в каком направлении – ночь подступает со всех сторон. Ясно, что Ингвар и Хохотунья не выиграют для него сколько-нибудь значимого времени: когда-то они были богами, потом чудовищами, а теперь – всего лишь смертные, слабые и ветхие, которых едва хватило на последний отчаянный бросок. Но каждый шаг дорог, каждый лишний вдох – бесценен.
Слякоть разъезжается под сапогами, тени исступленно вьются вокруг, подталкивают в спину, ведут навстречу владычице. Он чувствует, как она надвигается на него – великая и бескрайняя, словно само время. Девица Ночь. Мать Зима. Старуха Смерть.
Позади рявкает дробовик, роняя в грязь Ингвара, хозяина чащ и болот, покровителя охотников, пожиравшего плоть их детей. Еще один выстрел – и валится Хохотунья, на заре времен породившая похоть и кормившаяся невинностью. Пришел его черед. Все в мире движется по кругу, расцветает и увядает, набирает силы и утрачивает их. Тот, кто хочет родиться заново, должен сперва умереть. Опять, и опять, и опять. Извечный закон, известный каждому проклятому.
Вадим расстегивает рюкзак и с размаху бросает его вперед, в подступающий мрак. Там, в рюкзаке, – и он, и Хохотунья, и Ингвар, перемешанные так, что не узнать, где кто, раз и навсегда сплетенные в неделимое божество, единое в трех лицах. Кости рассыпаются по грязи, по пожухлой рыжей траве. Костям не страшна вечность, в отличие от идолов или крестов. Если Мать Зима успеет явиться и принять подношение, то на рассвете боги восстанут из мертвых.
Вадим не слышит выстрела. Боль пронзает спину, выбивает землю из-под ног. Упав на бок, он кашляет кровью. Тьма кружится, потом замирает. Шаги рядом, тяжелое хриплое дыхание. Дымящееся дуло дробовика направлено прямо в лицо, но Вадим смотрит невидящими глазами мимо него, в черную яму неба.
И небо, склонившись, кладет снежинку ему на лоб.
Человек с железными глазами
Деревья и заборы знают, окна и балконы помнят, грязные стены и уличные фонари хранят истории о Человеке с Железными Глазами. Их немного, и все они начинаются одинаково – в самое мгновение полночи, в тот единственный, неуловимый миг между двумя движениями секундной стрелки, когда одни сутки уже закончились, а следующие еще не успели начаться. Ночь распахивается, и из пустого места, где он ждет своего наказания, Человек с Железными Глазами выходит в нашу жизнь.
Это оказалась чертовски длинная ночь. Столько всего. Не вспомнить, не признаться. Даже себе, даже шепотом, даже в полной темноте. Горели кое-где вывески, и редкие машины с ревом проносились мимо. Стас, несмотря на дикую боль в челюсти, улыбался каждому, кто попадался навстречу. Он искренне надеялся, что кровь на лице сделает его улыбку по-настоящему жуткой. Город вокруг спал или притворялся спящим, тонул в черноте, прикрывал тишиной кухонные свои секреты. В редких освещенных окнах иногда виднелись люди. По большей части женщины, колдовавшие над плитами. Иногда попадались и мужчины, курящие и задумчиво смотрящие на улицу, в темноту. Что они надеялись разглядеть, что пытались понять, какие мысли бродили в их головах в эти моменты, когда они оставались один на один с холодным мраком по ту сторону отражения в оконном стекле? Стас дорого бы дал, чтоб узнать. И чтоб покурить. Его собственная пачка, смятая и залитая кровью, осталась далеко позади, а на пути, как назло, не встретилось ни одного круглосуточного ларька.
Он перешел по мосту в заречную часть города, миновал ярко расцвеченный, но безлюдный ярмарочный комплекс и наткнулся на еще один круглосуточный магазинчик. На двери висел обрывок картона с надписью «СКОРО БУДУ», рядом находилась пустая автобусная остановка. Стас сел на лавочку. Вправо и влево уходила черная лента дороги, лоснящаяся под светом фонарей, словно кожа огромной змеи. Стас прислонился к утыканной объявлениями задней стенке остановки, прикрыл глаза. Чертовски длинная ночь. Жаль, блин, что так все обернулось… окна, в которые смотрел Олег, когда умирал… смотрел изнутри… Олег никогда не увлекался панк-роком, он слушал совсем другую музыку. Надя должна помнить какую. Ты входишь в квартиру, заглядываешь в комнату, а он там висит вместо люстры. Черное лицо, липкая лужа на полу, вокруг тяжелый густой запах… ты кричишь, в ужасе закрываешь дверь, но в нее с той стороны – тук-тук… тук-тук… смерть уже видела тебя. Откуда он знает?
Откуда он знает про тварь, что разорвала Матвея в клочья, перепачкав обои кровью до самого потолка? Про тварь, выгрызшую язык изо рта еще живого, еще вопящего Матвея?
– Парень! Эй! Ты спишь, что ли?
Стас с трудом открыл глаза, вернулся из липкой темноты в реальность. Прямо перед ним стояла патрульная машина. Из водительского окна выглядывал полицейский. Молодой совсем, наверное, всего на год-два старше самого Стаса.
– Случилось чего? – спросил полицейский, увидев, что тот пришел в себя.
– Нет, нормально все, – говорить было очень больно, и звуки получались какие-то неполноценные, скособоченные. – Новмавно всо.