Честь дороже славы — страница 1 из 4

Владимир БутенкоЧесть дороже славы

* * *

Честь дороже славы

«Гуляй, казак, дыши вольным ветром, носись с пикой, с саблей возле самой смерти!.. Удаль ли гонит казака на поле битвы или честь велит?»

Вячеслав Шишков

Часть первая

1

Донская зима-разгульница недолго кроила свои кружева и серебром шитые наряды! Во хмелю морозном и румянце, в летучих юбках вьюжных да переливчатых бусинах-льдинках пожаловала она в Черкасск аккурат к Николину дню, к самому что ни на есть дорогому празднику казачьему!

Весь войсковой Воскресенский собор – от алтаря до входа – озарен свечками и полон православным людом. На кого же и уповать ему, как не на Миколу Угодника, заступника в боях лютых и в тщете мирской? Так велось на Дону исстари.

Сотник Леонтий Ремезов отстоял Всенощную, обращаясь в помыслах ко Вседержителю и Николаю Чудотворцу. «Избави нас, угодниче Христов, от зол, находящих нас, и укроти волны страстей и бед, возрастающих на нас, да ради святых твоих молитв, не обымет нас напасть, и не погрязнем в пучине греховней и в тине страстей наших, – шептал Леонтий, осеняясь крестным знамением. – Моли, святитель Николай, Христа Бога нашего, да подаст нам мирное житие и оставление грехов, душам же нашим спасение!»

Эти последние слова молитвы были особенно волнительны. С осени его платовский полк находился в родном краю «на льготе», ожидая нового похода. Леонтий незаметно прирастал к дому, привыкал к простым нуждам и хлопотам, к тому, что рядом была любимая Мерджан. Но «мирное житие» в любой час могло прерваться призывом в полк! Тревожные вести доходили с Кавказа, где все чаще бесчинствовали горские отряды, и с крымской стороны, объятой междоусобицей. По всему, турки хотя и подписали мирный трактат, но поползновений на господство в Крыму не оставляли…

Временами от спертого воздуха, от тесноты, от монотонного тенорка дьячка, читавшего святое писание, клонило в дрему, и Леонтий, превозмогая ее, думал о матери, слегшей третьего дня, о брюхатой своей женушке, о святом и мелочном, причудливо перемешанном в такой непредсказуемой жизни.

Но вот с чарующей силой подхватывал молитвенный распев хор, слаженностью голосов трогая до слез, – и душа радостно светлела. И чудилось присутствие в храме Господа и Святого Угодника, внемлящих и сострадающих. Взгляд, привыкший к полумраку, в эту минуту точно становился острей. И Леонтий снова вглядывался в лики святых на высоком пятиярусном иконостасе. Позолотой отливали на фоне беленых стен колонны, как бы сплетенные из виноградных лоз, которые, ветвясь, дивно увивали образа. Пред божьей ратью, каждый в свой час, уже предстали его предки, батюшка Илья Денисович, многие однополчане. Но коль казак ты плоть от плоти и крепки в душе дух ратный и вера христианская, нет иного пути, как жить и помереть за-ради Дона и державы Российской.

Сердце вздрагивало, когда бас священника покрывал хор певчих и, колебля огоньки свеч и лампад, раскатисто расшибался о стены. Казаки переглядывались: экий голосина! Улыбался и Леонтий: все здесь было с детства знакомо, полно особого смысла и непознаваемой тайны, все говорило о скоротечности пребывания в юдоли земной…

Наконец, священник громоподобно и протяжно воспел «аллилуйя». Богомольцы задвигались. После короткой проповеди батюшки толпа поднаперла, подалась наружу.

На паперти Леонтий столкнулся с Касьяном Нартовым, урядником из его сотни. Крутоплечий, синеглазый казачина в последнее время оказывал знаки внимания Марфуше. Да и сестре, как догадывался Леонтий, ухарь был по нраву.

– С праздником, господин сотник! – выпалил Касьян, встряхнув чубатой головой. – Добра да хлеба во двор!

– И тебе того ж! – улыбнулся Леонтий. – Почему без шапки? Никак пропил?

– Обменял на волкобой[1]. Айда в завтрашний день на гульбу! Ишо назовем с десяток гулебщиков[2] и серых замордуем. Слыхал, наш платовский полк снова отправляется на борьбу с бунтовщиками. Кудысь в Рассею. Хоть напоследки позабавимся!

– Давай на другой день. Завтра поп с причтом будет курени обходить. Положено дома находиться.

– Нехай будет по-твоему. Только ты, Леонтий, на своем краю ишо ребят набери. Амором охотиться ловчей… А иде ж Марфа Ильинична?

– Да вот гляжу – должны они с Мерджан к тому дубу, что наспроть ворот церковных, прийти.

Парень кивнул и ветром слетел со ступеней.

Позднее декабрьское утро только входило в силу, а с дальних и ближних улиц, с раскатов уже валила к соборному майдану веселая молодь, стекались малороссы и крещеные калмыки. Вслед за ними, согласно традиции, появились особы старшинского разряда в шубах с собольими воротниками, купцы, строголикие староверы-бородачи, бабы мужние и вдовушки, за которыми хвостиками вязалась детвора.

Леонтий, приплясывая от мороза, ждал и с интересом оглядывал майдан. Все его пространство было уставлено сбитыми на скорую руку лавками и палатками. Торговые люди, точно постовые, не покидали мест, зазывали покупателей. Чего только не сыщешь в рядах! И шали с кистями, и зеркала, и диковинные самоцветные украшения для прелестниц, и домашняя утварь, и одежда на любой вкус – от кафтанов до шелковых тирасок! А казаков манит кубачинское и турецкое оружие: убойные ружья, шашечки-молнии да кинжалы с наборными рукоятями. В сторонке – провиантские ряды. Здесь свежесть снега мешается с запахами пшеничных булок и копченого сала, яблок, неведомых заморских фруктов, привезенных персом. Солнце встало уже в полдуба, а этот смуглый горемыка, закутанный поверх чалмы шерстяным полушалком, в толстой бурке и рукавицах, так продрог, что лишь таращит свои темные глазищи и, едва шевеля посиневшими губами, по-кочетиному выкрикивает:

– Алимон! Карош-карош… Алимо-он!

Черкасцы берут в руки и с любопытством разглядывают эти округлые ярко-желтые плоды, много раз нюхают. Аромат приятственный. Но нет! Не хвалят «алимон» в городке, кислые до оскомины. Одна только расфуфыренная краля, женка полковничья, не пожалела медяков, твердя во всеуслышание, что нет средства верней супротив клопов!

Покупки делали к Рождеству. Потому выбор снеди, несмотря на пост, был богат: окорока, бараньи ноги, вяленая белорыбица, осетрина, отливающая на солнце слитком золота. Немало бочек и бочонков со свежей, точно инеем подернутой паюсной икрой. Ее охотно казаки берут, подставляя глиняные миски, и – к питейщикам! Очередь там – на полверсты. Виноторговцы, толстомясые мужички, черпаками разливают, жалея каждую каплю, бражку, многолетние меды, сивуху. У прилавка гомон и толкотня, захмелевшие бражники подходят «налить вдругорядь», их не пускают, костерят те, кто трезв. Питейщики, сохраняя полную невозмутимость, берут деньги из рук, отпускают зелье по оплате – кому в чарку, кому в кувшин, а кому и в ведро!

За всем этим орлиным взором наблюдает их хозяин, владелец винокурни. Дородный, с бородой-лопатой, воронежский прасол возбужден и доволен тем, как идет продажа. Недаром, стало быть, «барашка в кармашке» сунул писарю войскового правления, пособившему получить разрешение на торговлю. Время от времени этот заезжий красавец в медвежьей шубе и шапке крестится на все девять глав величественного храма, щурясь от блеска золоченых крестов, вступает в беседы с хорошенькими казачками, гуляя по майдану. Его мучит жажда после вчерашнего застолья у писаря. Но нет нигде, даже в харчевне, привычного с пеленок кваса либо пива. Не жалуют эти «расейские» напитки казаки и духу не терпят! Видно, остается только хлебнуть рассола из бочки с огурцами, которые продает тут же, на отшибе, шельмоглазый дядька в тулупе и остроконечной запорожской «макитре»…

Цветастые шали Мерджан и Марфуши угадал Леонтий издали и, не мешкая, пошел навстречу. Приодетые в азямы из верблюжьей шерсти, украшенные аграмантом, обе были высоки и красивы и невольно притягивали взгляды. Леонтий очень не любил, когда на жену пялился кто-либо из казаков. Из дружественного ногайского аула, где лечил свою рану у знахаря, выкрал он полгода назад Мерджан и вместе со своим ординарем переправил на Дон, к родителям. Правда, за этакое своеволие помиловал его тогда командир полка Матвей Платов, помня, как вместе бились на реке Калалы, отражая армию крымского хана Девлет-Гирея. В тот апрельский день два казачьих полка, окруженные вражеским полчищем, соорудили из телег вагенбург, полевое укрепление, выкопали рвы и приняли смертный бой. Целый день волна за волной накатывались крымчаки, и всякий раз донцы давали им отпор, вступали в рукопашную, разили из ружей и пищалей. Подоспевший небольшой отряд Бухвостова, ударивший во фланг ханской армии, вызвал у противника панику и переполох. Крымчаки бросились беспорядочно отступать, и казаки гнали их до самой Кубани…

Сначала Леонтий угостил своих барышень пряниками и лущеными орехами, затем повел их на пустырь за церковью, где под балалайку молодежь водила хоровод, выступали скоморохи, и жалобно цугикала[3] шарманка. Тут же, на отшибе, стояли крытые кибитки ногайцев, торгующих верблюжьей шерстью. Марфуша потащила в хоровод Мерджан, но та шарахнулась, одичало сверкнула глазами:

– Что ты! Я не чета тебе, незамужней! Лучше подойду к своим. Может, выберу шерсть…

Леонтий хотел последовать за женой, но сестра подхватила его под руку и, смеясь, повлекла в круг подружек. Девушки, одна другой краше, враскачку проходили мимо красавца сотника, и он, как полагалось в хороводе, приветствуя, каждой отвешивал головой поклоны. Мерджан почему-то у кибиток задержалась, а когда вернулась к вышедшему из веселой круговерти мужу, на глазах ее блестели слезы.

– Что с тобой, сладушка? – забеспокоился Леонтий. – Тебя обидели?

Мерджан попыталась улыбнуться и отвела глаза:

– Нет, меня тронула музыка шарманки. Такая жалобная…

Леонтий с недоверием посмотрел на жену, поняв, что она чем-то опечалена, что-то не договаривает…

Полдень выстоялся погожий, тихий, с открытым бирюзовым небом.

Мерджан шла под руку с любимым и, задумавшись, щурилась от многоснежья, от частокола сосулек вдоль застрех куреней, горящих под солнцем. С каждым часом разгулье крепло – рекой лилось вино, под балалайки и бандуры затевались плясы-переплясы да песни, а они были вдвоем, вдвоем в этом еще не познанном ею казачьем мире. Но сейчас, как замечал Леонтий, жена была иной, чем в предыдущие дни, – встревоженной и молчаливой. После Рождества они должны были обвенчаться. Предстоящие церковные обряды, вероятно, вызывали у Мерджан волнение. А беременность переносила она нетрудно – только пристрастилась грызть куски мела. Леонтий не стал допытываться, зная, что любимая сама ему расскажет обо всем…

Завернули к прибрежному выгону посмотреть старинную казачью игру. На рамке, сделанной из жердей, висело железное кольцо величиной примерно в один ручной обхват. Дюжина молодых казаков, разгоняя лошадей, на полном скаку должна была пробросить пику сквозь это кольцо так, чтобы не зазвенел привязанный к нему колокольчик. Ухари сменяли друг друга, старательно метились и попадали, но трехаршинная пика то и дело цеплялась задним концом, рассыпая веселое треньканье.

– Дюжей надо метать! – наблюдая, пояснял Леонтий жене. – Чтоб летела пика как пуля. Я раньше тоже захаживался. Вот, кажется, простое занятие. А попробуй попади!

Поодаль, в тылу собора, собиралась толпа в ожидании кулачного боя. Добровольцы-драчуны кучковались вокруг судьи, есаула Браткова. Леонтий, заприметив однополчан, не сдержался. Несмотря на отговоры жены, сбросил ей на руки новехонький бешмет и шапку и подался к своим.

Платовцам и примкнувшим к ним отчаюгам противостояли казаки Рыковской станицы и Алексеевского бастиона. Среди них были батарейцы, изрядно нянчившие ядра и на своих руках таскавшие мортиры. Да и кулачищи у них, в самом деле, походили на чугунные шары. Три года подряд побивали они супротивников на всех праздниках.

Носком сапога подручный Браткова, лихой приземистый казачок, прочертил по снежному насту межу. А сам есаул, дав команду бойцам разойтись, с одной и с другой стороны воткнул по флажку. Гурьбе Леонтия достался синий, а батарейцам – алый. Победителем становился тот, кто переносил флажок противника на свою делянку.

– Сходись на бой! – гаркнул Братков, выкатив глаза и шевельнув порыжелыми от курева усищами.

Мерджан в первый раз видела, как две ватаги казаков, только что дружески шутившие между собою, бросились в рукопашную. Под возгласы и грозные крики замелькали кулаки! В ратоборство вступали попарно. Поначалу сторонники Леонтия, удерживая «стенку», удачно отмахивались от пушкарей. Но те, войдя в азарт, изломали порядки платовцев и потеснили назад. Вот уже двое приятелей Леонтия сели на снег, закрывая ладонями разбитые лица. Вот и самого его, искусного кулачника, с двух рук проворно «метелит» казак с бастиона, рослый и по-медвежьи сутулый. Верхняя губа Леонтия разбита, нос распух, но дерется он по-прежнему упорно, уворачиваясь и ответно осыпая батарейца тумаками. И вдруг могучий верзила, пропустив удар Леонтия, дернул головой и закачался по-пьяному, припал на колено…

Мерджан взволнованно наблюдала за побоищем и еле сдерживала себя, чтобы не броситься мужу на выручку. Леонтия высмотрел знаменитый боец Василь Метла, также успевший уложить своего первого противника. Василь неказист, но шея у него, как у быка, а ручищи вроде кузнечных щипцов. Случалось, на спор разгибал он подковы. Разок прозевал Леонтий его выпад, второй. И как-то обмяк, точно опору потерял. Мерджан, объятая гневом, швырнула на землю все, что было в руках, и кинулась к мужу. В мгновение донесли ее быстрые ноги к дерущимся. С ходу налетела на Василя, вцепилась рукой в его оттопыренное ухо. Ахнув от неожиданной боли, станичник скосил голову и не поверил глазам: на него напала… баба! От боли он отмахнулся локтем, толкнул ногаянку в грудь. Леонтий задохнулся от ярости. И, увидев в его глазах безумный блеск, Василь, этот непобедимый кулачник, попятился…

Между тем платовцы, дав противнику порастратить силы, перешли в наступ. Бой затягивался. Есаул Братков и старики судьи теряли терпение: давно были приготовлены бочка полтавской горилки и жбан с квашеной капустой. Тут и смекнул дед Филимон, сам рыковский станичник, что платовцам надлежит присудить поражение, так как на их позицию выбегала баба и чинила супротивникам ущерб. Его поддержали бородатые старшины. Есаул рявкнул: «Разбороняйсь!» Однако унять кулачников было не так-то просто: и разойдясь, они задевали друг друга, сулились «возвернуть должок». Братков громогласно объявил решение судей. И Метла, в знак справедливости такого решения, всем продемонстрировал свое надорванное ухо.

Мерджан очень огорчилась, когда победу присудили противникам Леонтия. Она виновата. Хотя совершенно не знала, что существуют такие правила. Но Леонтий ее успокоил: каждый раз судьи решают по-своему, и никаких особых ограничений для казачьих драк вовсе не существует. Она немного постояла в сторонке с казачками, наблюдая, как муж с приятелями делил «чашу круговую». А затем куда-то ушла…

Казаки гулеванили, пили столько, сколько каждый хотел. Славно потешились, разукрасили друг друга до неузнаваемости – не один день придется вылеживаться на печи. Это пройдет, а дух боевой, смелость и навыки рукопашной – останутся!

Смерклось по-зимнему быстро. Стало студено. На небе высеялись первые ясные звездочки. Леонтий, подумав, что жена уже дома, шел к своему куреню, обессилевший и захмелевший, улыбаясь и пытаясь петь, шлепая непослушными разбитыми губами…

В курене Мерджан не оказалось. Она вообще не приходила, хотя предупредила Леонтия, чтобы не задерживался. Он неспроста встревожился. Хмель как рукой сняло. Поднятые по тревоге казаки его сотни расторопно обошли курени, где у тумок[4] или чиберок могла загоститься ногаянка. Но никто ее не видел и не знал, где она может быть. Тут только понял Леонтий, что жену могли подкараулить и увезти ногайцы, не простившие того, что приняла крещение и наречена христианским именем Мария. Два конных отряда направились в разные стороны, надеясь настичь кибитки злоумышленников. Но, как назло, повалил снег. И за час так замело зимник, что он даже для коня стал непроезжим. Казаки разъезда, в котором был Леонтий, стали вразумлять его, что надо возвращаться. Он наотрез отказался и в одиночку погнал свою лошадь в морозную вьюжную ночь. Односумы с трудом его догнали и, связав, привезли домой.

След Мерджан затерялся…

2

С того сентябрьского дня, когда стало известно о поимке Пугачева, Екатерина не могла четко определить степень своего участия в решении судьбы злодея. Всякий раз получая письма от Вольтера, Гримма или Дидро, она невольно настраивалась на их образ мышления. Сии мудрецы отличались атеистическими воззрениями. И все же удачу, сопутствующую ей в последний год, императрица восприняла как промысел Божий. Война с Турцией опустошила государственную казну. Рекрутские наборы вымели крестьян из деревень и селений, приведя хлебопашество в упадок. И мор чумной, и голод, и безжалостное обращение помещиков с крепостными – все это делало ее народ несчастным. Она с благими намерениями пыталась отменить рабство, принять закон, дающий крестьянам волю. Показывая пример решимости, Екатерина Алексеевна выкупала крепостной люд и переводила в мещанство. Но сановная знать и дворянство этим реформам воспротивились. Россия – не Европа, здесь, дескать, либеральничать опасно… Вот и стал расплатой за все зло, причиненное этими упрямцами черни, за варварское к ней отношение бунт Емельки Пугачева!

Целый год длилось это дьявольское по своей необузданности и жестокости испытание. Пик его совпал с приездом в Петербург Дидро. В первое время они беседовали ежедневно, касаясь разнообразных тем, обсуждая ситуацию в Польше и пути заключения мира с Портой. Дидро заводил речь о преобразованиях в России. Она внимала философу, а сама думала о том, где найти войсковой резерв для усиления отрядов, посланных на пресечение сполоха яицких казаков. Казалось невероятным, что они, многократно приезжавшие к ней с челобитными, присягнули разбойнику, объявив, что он – истинный царь Петр III! Эта бесстыдная ложь эхом разлетелась по Яику, Волге и Уралу. А в Европе – новая напасть! Вдруг объявилась лжедочь покойной государыни Елизаветы Петровны, также претендующая на царский трон! И эти две самозваные, точно из преисподней возникшие тени вызывали в стране, принадлежащей ей, злоумышленное брожение умов. Как можно было в этих условиях проводить реформы?

Вот и сейчас, три месяца спустя после пленения вора Пугачева, когда преступления его расследованы, а сам он доставлен в Москву и допрошен статс-секретарем Тайной экспедиции Шешковским, Екатерина избегала поставить точку в приговоре злоумышленникам. В том, что зачинщик смуты заслуживает лишения жизни, никто не сомневался. Но совершено должно быть не убийство, а – на поучение народа – казнь! Возмездие – торжество справедливости и перст Божий…

Этим утром императрица не могла унять меланхолию. За окнами валил снег, прилепляясь к стеклу и рисуя причудливые узорцы. А мысли настойчиво обращались к тому, что завершается год, и молодость ее отступает все дальше, а душа чувствует глубже, страсти обретают неведомый прежде накал, и хочется быть с «Гришулечкой», бездумной и покорной, и бесконечно любимой. И всеми поступками рыцарь ее это подтверждает. И как будто нет причин для грусти, но она слишком искушена, чтобы не знать быстротечности всего: и любви, и славы, и жизни…

Обер-камердинер подал на серебряном подносе записку, и по ее форме, по крупному почерку Екатерина поняла, что она от «милюши». Потемкин захворал горячкой полторы недели назад, и, как ни старался придворный врач Иван Кельхен излечить Григория Александровича, пациент оставался слаб и не покидал своих покоев. А с ним необходимо было посоветоваться, поскольку следственные действия по делу Пугачевского мятежа были окончены, и руководивший ими Павел Потемкин привез материалы. Пора было обнародовать Манифест о мятеже, определить состав суда и обоснование приговора. Недуг «тайного супруга» смешал планы Екатерины, которая собственной рукой набросала проект или, по ее определению, «мотивы» манифеста. Слава богу, «сударка» написал, что чувствует себя лучше!

Екатерина быстро взяла ручку, макнула ее в чернильницу и стала строчить ответ: «Батинька, мой друг. Грустно до бесконечности, что ты недомогаешь. Чрез час или менее пришлю я мотивы к Манифесту и прошу тебя, буде нетрудно, оных прочесть. И буде ими доволен, то вручи их Преосвященному, дабы сочинил Манифест». Екатерина остановилась, взвешивая, насколько правильно ее решение доверить окончательную редакцию документа архиепископу Гавриилу. Пастырь Санкт-Петербургский и Ревельский был в тесных отношениях с Потемкиным, отличался мудростью и благонравием. Его слово будет иметь должный отклик и среди духовенства, и среди влиятельных людей…

Отослав весточку «Гришёнку», императрица еще раз принялась просматривать проект манифеста. Начало было общепринятым для царских обращений:

«Объявляем во всенародное известие. Всему свету ведомо есть и многими опытами дел наших повсюду доказано, что мы, приняв от промысла божия самодержавную власть Всероссийской империи, главнейшим правилом в царствование наше положили пещись о благосостоянии вверенных нам от Всевышнего верноподданных, по намерениям и в угодность подателя всякого блага, творца, несмотря ни на какой род препятствия. Мы жизнь нашу посвятили тому, чтоб доставить в империи нашей живущим всякого состояния людям мирное и безмятежное житие. Для того мы беспрерывный труд прилагаем к утверждению христианского благочестия, к поправлению законов гражданских, к воспитанию юношества, к пресечению несправедливости и пороков, к искоренению притеснений, лихомании и взятков, к умалению праздности и нерадения к должностям».

Екатерина скользнула взглядом ниже, пропустив абзац о заключении мира с Портою, и вновь сосредоточилась на чтении:

«…Видя единственное стремление ума нашего довести империю делами подобными до высшей степени благосостояния, кто не будет иметь праведного омерзения к тем внутренним врагам отечественного покоя, которые, выступя из послушания всякого рода, дерзали, во-первых, поднять оружие против законной власти, пристали к известному бунтовщику и самозванцу донскому казаку Емельке Пугачеву, а потом обще с ним чрез целый год производили лютейшие варварства в губерниях Оренбургской, Казанской, Нижегородской и Астраханской, истребляя огнем церкви божии, грады и селения, грабя святых мест и всяческого рода имущества и поражая мечом разными ими вымышленными мучениями и убийством священнослужителей и состояния вышнего и нижнего обоего пола людей, даже и до невинных младенцев».

Далее шла речь о преступлениях пугачевской шайки. О том, что следствие завершено и она направляет его выводы в Сенат, «повелевая купно с синодскими членами, в Москве находящимися, призвав первых трех классов персон с президентами всех коллегий, выслушать оное от помянутых присутствующих в Тайной экспедиции, яко производителей сего следствия, и учинить в силу государственных законов определение и решительную сентенцию по всем ими содеянным преступлениям против империи, к безопасности личныя человеческого рода и имущества».

Подкатившая тошнота напомнила о беременности. Это обстоятельство, открывшееся недавно, безусловно, затруднит проведение задуманного летом празднества в Москве в годовщину мира с Турцией. Волю Божью видела она и в своем будущем материнстве, и в том, что образ ее жизни диктуют обязанности императрицы. Лишь ей одной ведомо, как тяжело быть в двух лицах – женщиной и государыней, как противоречивы бывают чувства и помыслы. Но покамест ей удается покоряться рассудку, который всегда оказывался прочней любой страсти.

И, вернувшись к манифесту, окинув взглядом исписанный лист, Екатерина добавила:

«Касающиеся же до оскорблений нашего величества, мы, презирая, предаем оные вечному забвению: ибо сии вины суть единственно те, в коих при сем случае милосердие и человеколюбие наше обыкновенное место иметь может…»

И в течение всего дня, принимая доклады и подписывая документы, выслушивая обер-полицмейстера Чичерина о происшествиях за последние сутки, беседуя с президентом Коллегии экономии Хитрово и правителем дел Высочайшего Совета Стрекаловым, с президентом Коммерц-коллегии Минихом, Екатерина не могла отрешиться от грусти. Идти в апартаменты Потемкина ей было непозволительно как царице. А знать, что «Милюша» рядом, но не видеть его, не видеть больше недели – мука мученическая!

Под вечер разыгралась вьюга. Вой ветра, снежные нахлесты наполнили дворец шумом и отголосками. Постный ужин Екатерина разделила только с Марией Саввишной. Верная и незаменимая ее заботница, камер-юнгфера, составила пару и при раскладке пасьянса. Императрица была рассеянна и, быстро заскучав, смешала карты.

– Уж не больны ли вы, матушка Екатерина Алексеевна? – участливо спросила Мария Саввишна, подшибаясь рукой и кладя на нее пухлый подбородок. – Не приказать ли заварить чабрецу?

– Волнительно невесть почему. Покидают меня соратники, люди проверенные. В августе Захар Чернышев оставил Военную коллегию. Теперь – вице-канцлер Голицын подал в отставку. За ним – трое из братьев Орловых. Владимир отказался директорствовать в Академии наук. Григорий Григорьевич уезжает за границу. Федор тоже просится с государственной службы. Да и Алехан, как только вернется из Италии, поступит точно так же.

– А куда, ваше величество, денешься! Одни стареют, другие им на смену встают. Чай, не бедна наша Россия достойными людьми.

– Человек может быть достойным, но в намерениях своих предерзок, злоумышлен. Делами ставит он себя! Я в эту сентенцию смолоду уверовала. И при дворе тщусь отмечать тех, кто не ради выгоды собственной, а блага всеобщего радеет и служит… Я, пожалуй, снова разложу пасьянс, а ты, голубушка, сделай милость. Передай через адъютанта записочку Григорию Александровичу!

Перекусихина, дородная рязанская дворянка, расторопно поднялась и бабочкой порхнула к двери.

3

Кучук-Кайнаджирский трактат положил конец военному противостоянию Российской и Османской империй, обозначил границы и условия международных отношений, но отнюдь не гарантировал дальнейшего покоя. Более того, составленный на трех языках: русском, турецком и итальянском, он у каждой стороны вызывал свое собственное истолкование, что приводило к спорам и путанице. Австрийский посланник Тугут считал даже, что благодаря уловкам в тексте русские одурачили Абдул-Гамида.

Надо полагать, австриец заблуждался. Турецкого султана совсем не интересовали стилистические тонкости текста. Он всячески оттягивал государственное признание соглашения с русской царицей, обязывающего выплатить огромную контрибуцию. Абдул-Гамид правил Портой всего полгода, и то, что его приход к власти начался с поражения в войне, больно ранило самолюбие правоверного турка. В минуты откровения он говорил единомышленникам, что с Россией заключен не мир, а всего лишь перемирие. И надлежит готовиться к реваншу, к возврату черноморских крепостей и Крыма, к завоеванию Кубани и Кабарды. Для этого, прежде всего, требовался флот, восстановление которого займет несколько лет. Да и деморализованная его армия требовала обновления и перевооружения. Исход сражений решали пушки и огнестрельное оружие. В этом европейцы превосходили султана. А ближайшей целью Абдул-Гамид выбрал Кубань и Кабарду, чтобы военный пожар, зажженный горцами, не только ослабил Россию, но и перекинулся в Крым. Благо русско-турецкая граница шла по реке Кубань и на левобережной стороне могли скрываться отряды, враждебные Екатерине. Поднял дух султана и приезд в Константинополь татарской делегации, обратившейся к нему с нижайшей просьбой вновь взять покровительство над Крымским ханством, простирая на народ его не только власть халифа всех магометан, но и государственную. Русский представитель при дворе султана, полковник Петерсон, требовал высылки мятежных татар, выполняя указания императрицы, но турецкие власти чего-то выжидали…

Евдоким Алексеевич Щербинин, получив ордер из Иностранной коллегии, отставил все дела Слободской губернии и выехал из Харькова в ногайские кочевья. Ранняя в этом году объявилась зимушка на юге! Высокие снега искрились по всей приазовской равнине. И хотя путь пролегал по наезженному тракту, охранение губернатора было усилено полусотней казаков. Ехал он не с пустыми руками, с целым мешком денег. Рескрипт императрицы от 12 ноября повелевал начать действия по отделению Кубани от Крыма. Предполагалось создать Татарскую область, или Ногайское ханство. Это объединило бы все орды, переселившиеся из Бессарабии. Но как их сплотить, постоянно между собой враждующих, нарушающих договоры и присяги?

В Ейском укреплении Евдокима Алексеевича ждал представитель России при ногайских ордах Стремоухов. Он уведомил о том, что Шагин-Гирей и Джан-Мамбет-бей, как требовала депеша, предупреждены и явятся по первому требованию. Щербинину отвели натопленное помещение приставства, а свита его и конвой расположились в караулках и палатках вместе с солдатами гарнизона.

Утром на переговоры прибыли правитель едисанцев и буджаков Джан-Мамбет-бей и новый ногайский сераскир Шагин-Гирей. В комнату высокого русского посланника, им хорошо знакомого, они вошли порознь. И это не осталось незамеченным Евдокимом Алексеевичем. Он переглянулся со своим секретарем и переводчиком Андреем Дементьевым. По всему разговор предстоит непростой!

– Я рад приветствовать ваше высокопревосходительство, – подчеркнуто официально обратился Шагин-Гирей. – Вы многое сделали для моего народа, да не оставит вас милость Аллаха!

Шагин-Гирей, вкусивший и меда, и яда власти, в двадцать лет назначенный Керим-Гиреем ногайским сераскиром, ныне вновь занимал эту высшую военную должность. Но, судя по его усталому виду и холодному выражению глаз, проблем у ставленника русской императрицы было предостаточно.

А Джан-Мамбет, заметно одряхлевший и морщинистый, напротив, был разговорчив и спокоен. Только больше прежнего щурился – вероятно, слабели глаза. На нем щетинилась, во весь рост, просторная волчья шуба, скрывая ноги. И хотя в приставстве топили печь, ногаец не снял ни одежды, ни лисьего малахая.

– Я прибыл к вам, достопочтенные вожди, по поручению всемилостивейшей государыни Екатерины Алексеевны. Новые обстоятельства… – Щербинин умолк и проговорил внушительней. – Новые обстоятельства, открывшиеся нам в последнее время, связаны с будущностью дружественных нам орд и всей державы нашей. Мы знакомы давно, многажды встречались, и я надеюсь, что найдем взаимопонимание.

Джан-Мамбет слушал не шевелясь, как истукан. А сераскир перебирал в руках черные агатовые четки и время от времени поправлял воротник своего верблюжьего кафтана. Он старался выглядеть солидным, но внутренняя тревога не покидала его.

– Прежде всего, я хотел бы выслушать вас, – доверительно произнес Щербинин, поворачиваясь к правителю ногайцев и отдавая ему дань уважения как старшему по возрасту. Шагин обидчиво прищурил глаза. Кровь бросилась ему в лицо. Наследственный хан, очевидно, посчитал себя уязвленным.

– Передай, Евдоким-эфенди, царице, что совсем плохо стало жить ногайцам, – медленно подбирал слова переводчик, ловя сбивчивую речь бея. – Снега очень много, а корма для скота очень мало. Едисанцы и буджаки обеднели и испытывают голод. Нет ни хлеба, ни проса. От хворей много помирает детей и стариков. Мы не можем находиться в степи. Мы хотим переселиться к горам, где для укрытия есть леса. Часть едисанцев ушла за Кубань. На той, турецкой стороне зимуют и другие орды. Турки им дают деньги и привозят продукты. Этого и мы просим у царицы Екатерины. Многие мурзы ропщут и предлагают вернуться в Бессарабию или в Крым. Они считают себя подданными хана и отказываются подчиняться русским.

– В приграничные крепости, откуда ведется торговля с ордами, уже отправлено четыре тысячи четвертей хлеба и круп. Это не меньше, чем в тот год, когда я впервые приезжал сюда. Нужды едисанцев и буджаков, степных кочевников, нам известны. Вы вольны расселяться по всей территории Правокубанья – от Азова до Еи и далее, на юг. Однако есть одно условие. Вдоль берега Кубани находятся наши пограничные заставы, и скопление людей там недопустимо, – предупредил Щербинин, встречая колючий взгляд бея. – Новые селения необходимо обустраивать на наших землях. Хотя бы временные – на зимние месяцы. Не стану перечислять все выгоды для ваших людей. Мы не намерены диктовать им образ жизни, уважаем вашу волю и выбор. С этой целью и задумала императрица создать Татарскую область, населенную ногайцами и иными племенами. Возглавить ее должен выборный правитель, пользующийся уважением.

– Идея хороша, но препятствий чрезвычайно много, – рассудил Шагин-Гирей. – В прежние годы и ногайские орды, и татары мирно уживались в одном ханстве. Как сераскир я должен признать, что в данный момент между ордами нет согласия.

Джан-Мамбет вспыхнул, поднял свой дребезжащий голосок:

– Достославный Шагин из рода Гиреев! Аллах свидетель, что ратовал я перед мурзами и царицей русской Екатериной, чтобы стал ты сераскиром… Ты говоришь пустые слова! Ногайцы должны образовать свое ханство! Мы хотим навечно иметь землю, собственную страну. Мы заслуживаем этого так же, как и достославные татары.

– Мы кровью и мечом завоевали свою землю и по сей день отстаиваем ее! – с пафосом выкрикнул сераскир. – А у ногайских орд, вверенных мне, приверженность к интригам и распрям. Только силой вооруженных отрядов приходится пресекать попытки лукавых мурз переметнуться к османам… Ваше высокопревосходительство, с помощью Аллаха мне удалось договориться с правителями всех орд кроме едичкульцев.

– Об этом мы поговорим отдельно, – остановил сераскира Щербинин, давая понять, что деньги для подкупа этой орды привезены. – Важным вопросом, господа, остается подданство. По словам подполковника Стремоухова, большинство мурз готово стать под скипетр Ее Императорского Величества. Что же до границ будущего ханства, то они будут установлены в пределах нынешних ногайских кочевий и далее, до земель Войска Донского. Но сие станет возможным лишь после присягания орд на вхождение в состав Российской империи.

– Я подтверждаю все клятвенные обещания русской царице в дружественном отношении и почту за счастье стать ее подданным, – заверил старый бей и тяжело вздохнул. – Но как убедить в этом мулл и владельцев, принадлежащих не мне, а Аллаху?

– Мы гарантируем свободу вероисповедания и поддержку магометанскому духовенству, – заверил русский генерал. – В империи живут тысячи приверженцев ислама. Я получил известие из Моздока, что переговоры астраханского губернатора Кречетникова с осетинской депутацией завершились соглашением о принятии осетинцами российского подданства и добровольном переселении желающих на равнинные земли. Ранее такое же решение приняли карабулаки и ингуши.

– Мы привыкли к полной независимости, – возразил Шагин-Гирей, кладя четки на стол. – Россия и Порта дали Крыму самостоятельность. И если орды войдут в империю Екатерины, это будет нарушением прежних договоренностей.

– Ее Императорское Величество надеется, что ногайцы примут подданство без нашего участия, – откровенно сказал Щербинин, начиная раздражаться от затянутости переговоров. Пора было метать козырь!

– В России надеятся, что при вашей мудрой поддержке, Джан-Мамбет, титул хана ногайского народа будет предложен единственно достойному, который пользуется среди орд признанием. И это – досточтимый Шагин-Гирей!

Сераскир, внешне оставаясь невозмутимым, встал и поклонился посланнику. А Щербинин не спускал глаз с ногайского предводителя.

– Да свершится так по воле Аллаха! – после раздумий согласился бей и провел ладонями по лицу, и следом этот молитвенный жест повторил Шагин-Гирей.

– Ежель ногайцы станут детьми Ее Императорского Величества, мы значительно увеличим помощь. Прежде всего провиантом и прочими товарами, – пообещал русский генерал. – Но и от вас мы ожидаем верного служения Российской империи!

Затем Щербинин уделил бею еще час для личной аудиенции, во время которой вручил предводителю увесистый мешочек с золотом. А Шагин-Гирею посланник царский передал тридцать пять тысяч целковых для воинственных едичкульцев, запросивших эту сумму.

После этого ханский дофин стал сговорчивей. Он, не жалея слов, клеймил орды за невежество, алчность. И несколько раз повторил, что только военная сила и золото способны удерживать кочевья мурз в покорности.

Евдоким Алексеевич, выслушав сераскира, убедился в его боевом настрое и непомерном самолюбии. Бесспорно, изо всех государственных лиц Крымского ханства этот родовитый татарин был наиболее трезвомыслящим. Как бы там ни было, но в дальнейшем императрица склонна делать ставку именно на него…

Вояж Щербинина в ногайские кочевья был скоротечен. Бывший измайловец и боевой офицер, глава Слободской губернии, он привык действовать энергично. Тройка лошадей мчала его домой, а курьеры с подробным отчетом еще шибче гнали скакунов в Санкт-Петербург. Там с нетерпением ждал вестей Панин, сторонник создания Ногайского ханства. Отделение Кубани, как полагал он, ослабит крымского хана и усилит позиции империи в Кабарде. Впрочем, эта многообещающая идея объединения ногайских орд не предусматривала строгих сроков реализации. Международная обстановка осложнялась. Франция, Швеция и Австро-Венгрия мирный трактат с османами восприняли как сигнал к общим решительным действиям против Екатерины. В их сторону поглядывала и Пруссия…

Никита Иванович Панин любил сравнивать европейский миропорядок с аптекарскими весами. Равный груз на обеих чашах, кажется, незыблемо удерживает их в статическом положении. Но достаточно лишь мизерной гирьки, чтоб это равновесие нарушить…

4

Исстари велся на Дону казаками промысел, который был не только забавой, но поучительным испытанием и проверкой готовности к службе. В зимние месяцы сбивались станичники в гурты по нескольку десятков человек и отправлялись в дальние урочища, на Терек и Медведицу, а то и на Куму-речку полевать зверя – на гульбу, как называли они охоту. Брали с собой ружья и пистолеты, запас пороха и свинца, чеканы, топорики на длинных ручках, нагайки-волкобойки и укороченные пики, именуемые дротиками. Охотники, или гулебщики, добывали зверье с коней, арканили тарпанов, сайгаков и косуль. Если пойманного дикого коника удавалось объездить, то желанней боевого гривастого «дружка» для казака и быть не могло! Приземистая, выносливая, буйнонравная, эта лошадка смело бросалась вдогонку за волком, встречь вепрю, а ударами задних ног, случалось, валила наземь медведицу.

Но с петровской поры, когда государство взяло донцов в узду, казачьи коши гораздо реже отправлялись на вольную потеху. Теперь охоту затевали они неподалеку от куреней и войскового начальства. Сверх того, сами атаманы, приурочив ее к одному из праздников, скликали казаков на Большую охоту. Намечал было войсковой атаман Сулин устроить всеобщую облаву накануне Николы зимнего, но стужа и метели порушили планы. Зато после праздничка погода держалась маломорозная, солнечная.

Леонтий, встав затемна, протопил в курене печь, порубил тушку дрофы, подстреленной на прошлой охоте, и поставил варить. Марфушу, досматривавшую свои девичьи сны, будить не стал. А поднявшейся вместе с ним матери напомнил, что на весь день уезжает на охоту, и попросил положить в суму кругликов и вяленую сулу[5]. Затем вышел на баз, напоил своего Айдана и задал овса. Сарай-денник, крытый камышовой двускатной крышей, был припорошен ночным снегом. Свежая пелена его похрустывала под валеными сапогами. Это был добрый знак – охотиться по свежему следу верней!

С зарей к курганам Двух братьев, что в видимости с крайней улицы, съехалось не менее трех сотен казаков. Примерно столько же подтянулось пеших. Оживленные разговоры, хохот будоражили рассветную степь. Однополчане радовались друг другу, перебрасывались шутками да прибаутками. Леонтий разговаривал то с Мишкой Шелеховым, то с Акимовым, то с богатырем Белощекиным. Они не виделись, почитай, с того дня, когда полк прибыл на родину. Но вскоре распорядитель приказал пешим выдвинуться на высотки займища, а доброконным рассредоточиться вдоль Дона, чтобы отрезать отход зверья в камыши и заросли тальника. Ружейникам же и нагаечникам предстояло дать по балкам кругаля и замкнуть сторону степи.

Ремезов с Белощекиным и Касьяном Нартовым пустили лошадей к берегу. За ними последовало еще человек тридцать полевщиков с заткнутыми за пояс, скрученными волкобойками. Сполох копыт растаял в неподвижном морозном воздухе.

Многолюдство, запахи лошадей, отрывистые голоса казаков, бряцание оружием – все это живо напомнило Леонтию полк, походы. И дрогнула душа от присутствия скачущих рядом казаков, от возрастающего азарта и предвкушения охоты! Хотя схватка с хищником непроста и непримирима. Он не способен на подлость, а силен отвагой и хитростью. И это звериное рыцарство казаками всегда почиталось.

Кош гулебщиков, в котором был Леонтий, занял горловину займища. Атаман Сулин и полковники наблюдали за перемещением охотников с кургана. Когда займище было окружено, троекратный ружейный залп возвестил о начале гона!

Первой двинулась цепь верхоконных со стороны степи. Снег доставал лошадям до колен, не давая разогнаться. Одновременно пешехожие, сужая пространство, спустились с холмов. По низкому небу кочевали гривастые тучи, подстегиваемые ветром. Тень и пятна света бежали по снежному морю. Временами яркие звездочки вспыхивали на серебряных кольцах сбруй. Стоголосый рев охотников возрастал по мере приближения к займищу.

Леонтий с трудом удерживал Айдана, возбужденного шумом и близостью кобыл. На пару с Пантелеем Белощекиным они таились в засаде, на склоне, скрытом кустами шиповника. Поверх лоз открывалась вся ширь займища.

Великая казацкая потеха разгоралась! Стадо зайцев металось между всадниками, нещадно засекающими их нагайками. Вдоль низины, где желтели кулижки камыша и топорщились лозняки, конники гаяли лисиц и кабанов, петляющих туда-сюда, тараном пробивающих препятствия. При виде этого у Леонтия захватило дух!

– Изготовься! Зараз и нам будет развесело! – пробасил Белощекин, поигрывая своим мощным ременным волкобоем, увенчанным тяжелым шаром. Нагайка эта была недлинна, но в ручище Пантелея обретала сокрушительную силу. По всему Черкасску ведали, что лучше его никто не валит волков. С одного-двух ударов ломал он серому лопатки. И теперь, вглядываясь в пространство между скатами, в испещренную следами снежную гладь, богатырь ожидал появления волков. Их здесь видели дрововозы в первоснежье. Однако из-за дальних деревьев вылетели косули – и попали под дротики и нагайки охотников.

Всего на минуту отвлеклись Леонтий и его приятель, и этого вожаку оказалось достаточно. Машистым бегом, проломив тальники, он провел стаю мимо казаков.

Но тотчас с соседнего поста полохнул ружейный залп. Сизое пороховое облачко повисло на ветках терновника. Запах дыма волнующе опьянил казаков. Похоже, волки дальше не ушли…

Между тем гайщики, сомкнув строй, завершали гон.

Леонтий, не выдержав, тронул коня, который почему-то стал непослушно пятиться. Какой-то странный желтоватый узор мелькнул сквозь красноватые ветки молодого боярышника. «Никак, рысь?» – ожгла Леонтия догадка, и он, перехватив по-боевому дротик, выкрикнул:

– Рысь! Отбивай от леса!

Белощекин, оказавшись впереди, смахнул со склона. А Леонтий направил коня к распадку камней. Саженей двадцать оставалось до места, где мог быть зверь. И, храня молчание, они, опытные охотники, поняли друг друга, решили атаковать с ходу.

Заскочивший наперёд Белощекин от изумления ахнул, когда его дончак осадисто замедлил бег, остановился и с громким ржанием взвился на дыбки. Непривычная растерянность омрачила лицо бородача. Он заткнул ручку нагайки за пояс, катнув свинцовый шар по земле, и выдернул из переметной сумы чекан. Леонтий, поравнявшись с ним, увидел между колючими зарослями терновника огромную пятнистую кошку. Размером она была с полугодовалого телка. По серебристой лоснящейся шерсти, точно медяки, были рассыпаны охристо-красноватые пятнышки. Бросилась в глаза большая головень этого невиданного прежде зверя, коричневые прижатые уши, широкий, такого же цвета, нос и светлая шея, по которой тянулись тонкие полоски.

– Это барс, – поправил Пантелей и, судорожно глотая слюну, посмотрел на своего напарника. Отчаянный блеск в глазах богатыря ободрил Леонтия.

Могучий зверь, скалясь, присел на задние лапы. Позади него все ближе слышался шум гона, по-младенчески рыдающие голоса раненых зайцев. Барс вздрогнул всем телом, на миг скосил голову на густолесье. Отступать было некуда. Путь остался только вперед!

Леонтий обостренным зрением уловил вымах передних лап барса, его ощеренную клыкастую пасть и взметнувшийся длинный хвост с черными кольцами на кончике. Вероятно, хищник был молод, безогляден и бросился напролом. В тот же миг казаки рванули лошадей навстречу! Пантелей занес чекан, правя наперерез зверю. А Леонтий, подстегнутый тем бесстрашием, которое овладевает человеком в минуту крайней опасности, понял с ужасающей ясностью, что Белощекин не успеет ему помочь, если этот могучий кот сделает прыжок или ударит лапой. Окаменевшая рука срослась с дротиком, и лишь вскользь выхватывал взгляд, сосредоточенный на звере, острие его старинного оружия…

Перед прыжком барс, пригнувшись к земле, метнулся влево, заставив Айдана стать боком. Следующим движением он бы сомкнул зубы на горле лошади, если бы не разящий, как молния, удар казачьего дротика. Он вошел зверю под грудину наискось и на мгновение заставил отпрянуть. Белощекин в тот же миг изо всей силы опустил чекан на шею барса и вторым ударом заставил его пошатнуться. Леонтий выхватил из ножен шашку. Но она уже не понадобилась. Темная кровь ключом била из зияющей на шее раны. И этот царственный обитатель Кавказа, точно прощаясь, простонав, лег наземь. Жажда жизни заставила его снова встать на лапы. Но тут же, содрогнувшись, он рухнул с торчащим в груди дротиком…

На всеобщем пиру в атаманском правлении войсковой атаман Сулин предложил выпить за лучшего гулебщика, сотника Ремезова. А Леонтий не мог отрешиться от холода, сковавшего грудь. Тоска по Мерджан, непреходящая боль утраты не покидали его. Закружило застолье, но не согрелась душа байками да водкой. Мир стал горестным и пустым без любимой.

Слава охотника-смельчака обернулась для сотника Ремезова новым испытанием. Хотя его полк готовился к походу в Пошехонский край, в Поволжье и на Вологодчину, где разбойничали шайки бунтовщика Васильчихина и недобитых пугачевцев, Леонтий был вызван в войсковое правление с полусотней казаков, отобранных из разных частей.

Семен Никитич Сулин, разгладив бороду и приняв строгий вид, приказал писарю зачитать ордер, поступивший от главнокомандующего всеми иррегулярными войсками империи графа Потемкина. В нем повелевалось: «По получении сего имеет Войсковая канцелярия, набрав из самых лучших и способнейших в оборотах казацкой службы 65 человек, на легких, прочных лошадях отправить в Москву, приказав явиться у меня, стараясь при том, чтобы оные к январю месяцу наступающего года прибыть туда могли. А как оные имеют быть употреблены, в знак ревности и усердия всего войска – при Высочайшем Ея Императорского Величества Дворе, то и не сомневаюся я, что Войско Донское избранием к тому из имянитых и лучших людей, соответствующих как знанием службы, так и поведением своим, оправдает то непрестанное мое у престола Ея ходатайство, которое я к благополучию его употребляю, а о доставлении им в пути продовольствия предложено от меня господину генерал-майору Потапову».

Казаки слушали писаря, стоя навытяжку, еще не понимая, что именно на них пал атаманский выбор. Подняв голову, Сулин безо всяких обиняков объявил:

– По решению войскового Совета и моей волей, братцы-казаки, надлежит примерным поведением и рачительной службою прославить вольный Дон при дворе Ее Императорского Величества. На сборы отвожу в аккурат три дня. Командиром сего почетного сикурса, а лучше сказать эскадрона, я назначаю всем известного полковника Орлова. От обер-коменданта крепости Святого Димитрия Потапова намедни я получил циркуляр о выделении провианта, фуража и прочего довольствия. Распоряжаться этим будет вверенный ему поручик Матзянин. Одним словом, братцы-донцы, с Богом!

Атаман повернулся к своему канцеляристу, сутулому парню из иногородних, и приказал огласить список, включающий офицеров, казаков и денщиков. Он составлен был, согласно чинам, и среди офицеров – пятой оказалась фамилия сотника Ремезова. Леонтий, намеривавшийся с теплом отправиться на поиски Мерджан в Кавказский край, с горечью понял, что план его рушился. Неведомо насколько отправляли донскую команду в Москву, неизвестно, в чем состояла там службица…

5

Рослый, в рыжих подпалинах пойнтер белой стрелой вылетел на поляну из-за строя деревьев и, взворошив лапами слой палой листвы, как вкопанный замер перед Зодичем. Полуоткрытая пасть и настороженно-воинственная стойка не сулили ничего доброго. Александр, сидевший на высоком пне, крепче взялся за набалдашник своей трости и, прямо глядя собаке в глаза, спросил с усмешкой:

– Чего изволите, сударыня?

В полуоблетевшем ноябрьском лесу голос отдался звучно и раскатисто.

Легавая отряхнулась, сбрасывая с короткой шерсти влагу, и взрыкнула. Несердито, на всякий случай.

– Повторите имя. Я не расслышал, – снова добродушно обратился Александр к собаке, замечая боковым зрением спешащего сюда крепкого сложения мужчину в кожаном плаще, с ружьем через плечо. Под надвинутой на глаза шляпой наполовину скрывалось лицо. По всему, это был буржуа. А возможно, чиновник из правительственного учреждения или конторы. Когда же охотник приблизился, Зодич… узнал королевского сановника и драматурга, которого не видел более полугода. Это было столь неожиданно, что он встал на ноги. Привлекательное лицо Пьера-Огюстена де Бомарше было обезображено двумя, по всему, недавними шрамами на подбородке и на щеке. Но выглядел он, по обыкновению, энергичным и уверенным. На ремне, маяча буровато-серыми окоченелыми крыльями, висел подбитый вальдшнеп.

– Вы не пострадали, сударь? – подойдя, встревоженно осведомился охотник. – Как уверял хозяин, у которого я одолжил ее, Ланда не кусается.

– Всё обошлось, мсье Бомарше. Я лишь предложил красотке познакомиться. Но она махнула на это хвостом!

Проницательные глаза знаменитости тронула улыбка. На мгновение задумавшись, припоминая, где он мог встречаться с этим господином, Бомарше обрадованно воскликнул:

– Простите, барон, не признал вас сразу! Конечно же это вы с моим другом… Верней, с нашим общим другом, Гюденом, сообщили мне о вердикте Высшего суда.

– Да, мы не отлучались тогда из Дома правосудия до самого вечера, пока не узнали решения, и поспешили к почтенному Фаншону. Каково же было наше удивление, когда мы застали вас спящим. Таким самообладанием можно только восхищаться! Вы, как я слышал, покидали Париж?

– Я был вынужден отлучиться во Фландрию, чтобы избежать посмешища.

– Провидение накажет клеветников и продажных судей, лишивших вас гражданских прав!

– Я не думаю о них, – возразил Бомарше, поправляя левой рукой ремень тяжелого ружья. – Всячески прилагаю усилия, чтобы имя мое было реабилитировано королем. – Он умолк и, поморщившись, покрутил кистью руки. У основания большого пальца также краснел шрам. – Побаливает, черт подери. Памятка о встрече с немецкими разбойниками.

– Вы подверглись нападению?

– Да, произошло это в нейштадтском лесу. Трое злоумышленников пытались меня прикончить. Я вскинул пистолет, но тот дал осечку. Рука убийцы направила свой нож мне в сердце. И если бы не медальон, висевший на груди, я наверняка бы отправился к праотцам. Досадное злоключение… Вы по-прежнему, барон, играете? Помнится, мы как-то встречались за карточным столом.

– Я также был за границей и давно не навещал Гюдена, – уклончиво ответил Зодич и сменил тему разговора. – Я слышал о вашем проекте по восстановлению парламента, распущенного королем. Это может изменить политическую систему в стране?

– Именно об этом я заботился. Однако Морепа и Миромениль, наши главные министры, выхолостили документ. Тот эдикт, который подписал король, доверясь своим советникам, ничего не может вызвать, кроме разочарования. Признаться, я не так часто покидаю дом. Угроза ареста не минула. Жаль, что могу охотиться в Булонском лесу, лишенном дичи, а не в своем собственном, в Шинонском.

– Меткий выстрел, мсье Бомарше, приносит удачу в любом месте. А вы, как вижу, с добычей?

– Случайно поднял птичку у ручья. А стрелок, честно говоря, я неважный. Да и раненая летом рука слаба. Однако ружьишко – отменное. Привез из Лондона. Бьет довольно кучно, – драматург озабоченно понизил голос: – Впрочем, погода меняется. И холодно, и смеркается. Я с утра на ногах, а пальнул, представьте, всего раз. Зато налюбовался лесом! Вы любите эту пору?

– В общем-то, да. Дожди кончились. И мир как будто внове. Особенно этот предзимний воздух, отдающий грибной сыростью и дубовой корой. И подбор разноцветных листьев удивителен! Посмотрите на макушку платана, она точно освещена луной.

– У вас, барон, взгляд художника. Это интересно! Вы намерены еще остаться?

– Нет, нет. Я изрядно прогулялся. Позвольте предложить вам место в фиакре.

– Большое спасибо, меня ждет экипаж. Вы бываете в Версале? Я не большой любитель балов. А хотелось бы познакомиться с вами ближе. Хотя времени катастрофически не хватает! – с сожалением промолвил драматург, сворачивая на боковую тропу. – Прощайте, барон. Пусть бог будет милостив к вам!

– До свиданья, мсье Бомарше! Кланяйтесь Гюдену…

В районе Монмартра, где жил Александр, было сумеречно, знобил разгулявшийся ветер. Лабиринт безлюдных улиц и цоконье подков навеяли одинокую грусть. «Сейчас бы в нашу псковскую усадьбу, к матушке! – вздохнул Зодич, прикрыв глаза. – И быть просто Сашкой, как звал меня погибший отец, а не придуманным бароном Клодом де Верденом. И свободно говорить и петь по-русски!» Он вдруг поймал себя на мысли, что судьба складывалась таким образом, что ему было предопределено стать конфидентом, чьи донесения читала сама императрица. Живя то в Петербурге, то в сельском отцовском имении, он с детства воспитывался гувернером-французом. Мать, Ганна Юзефовна, малоросска со шляхетскими корнями, научила Александра и родному языку, и польскому. Два года провел он в Московском университете, штудируя философию и лингвистику. Но волею отца-майора был из него отозван и определен на службу в Измайловский полк, в котором числился с рождения. Там же служил и сам батюшка, Георгий Федорович. Выполнив однажды его деликатное поручение в угоду Григория Орлова, молодой офицер, блестяще говоривший по-французски, был замечен фаворитом императрицы и рекомендован в тайную комиссию. Через год Зодич с поддельными документами (существование рода де Верденов, бесследно канувшего в конце семнадцатого столетия, не было лишено реальной основы) тайно прибыл в Тулузу, где прожил год, выдавая себя за парижанина, а затем перебрался в Авиньон. Именно в окрестностях этого городка и находилось поместье мнимых предков. Подробно расспросив старожилов, изучив архивы католической церкви, хранившей документы прошлого века, Александр мог чувствовать себя в относительной безопасности. Более того, всемогущие луидоры, заплаченные нотариусу, совершили чудо: на свободной строке в пожелтевшем от времени фолианте появилась запись, из которой следовало, что умерший более двадцати лет назад барон де Верден завещал свое поместье племяннику Клоду. Чиновник столь умело разбавил чернила и подделал почерк, что ни один королевский следователь не заподозрил бы подлога. Вскоре Александр поселился в Париже, чтобы познакомиться с приближенными короля и прослыть сторонником польских конфидератов, наводнивших столицу враждебного России государства. Деятельность Зодича, его финансовые расходы из российской казны корректировали посланник Голицын, а затем сменивший его Иван Сергеевич Барятинский. Александру удалось попасть в Версаль, установить дружеские отношения со многими влиятельными персонами при суверене Людовике Пятнадцатом, скончавшемся в мае этого года. А теперь начался новый этап освоения Версаля, откуда с надеждой ждали от него на родине сообщений, способных изменить ход истории…

Слуга Пьер, раскинув руки, храпел в прихожей на скамье. Раздосадованный тем, что неисправимый ловелас, видимо, гулявший предыдущую ночь, на звук колокольчика не вышел к фиакру, Зодич разбудил его окриком и велел приготовить чай. Чернокудрый бургундец, подскочив и ошалело тараща глаза, юркнул на кухню.

Александр подошел к окну и, к удивлению, обнаружил, что в пролете сумеречной улочки роятся снежинки. Приближалось Рождество. Впрочем, зима в Париже недолгая, слякотная. Слава богу, что хоть изредка выпадает снег! Он всегда поднимал в нем дух, напоминая о смоленской стороне.

«Господи, восьмой год я в отрыве от дома! – вспомнилось вдруг с необоримой тоской. – И эта странная раздвоенная жизнь стала столь привычной, что иной даже не представляется. Порою мнится, что вокруг – какая-то греза, нудная игра, из которой не могу выпутаться. Где чужое, где дорогое сердцу, зачастую – не понять! Живу точно по инерции, привыкнув рисковать и одинаково легко расставаться с теми, кто враждебен и кто близок. Да и родной язык, несмотря на встречи с дипломатами, стал уже забываться. Боже праведный, пошли удачу и терпения!»

В ящике письменного стола таилось зашифрованное предписание от русского посланника в Париже князя Барятинского. Зодич должен был выехать в Варшаву и по возможности сблизиться с конфидератами и прочими оппозиционерами короля Станислава-Августа. Это поручение его взволновало! Та женщина, которую он повстречал в Венеции и которая спасла ему жизнь, заслонив собою дуло пистолета, могла там оказаться. Невольная вина в том, что был вынужден оставить ее у врача в тяжелом состоянии, тлела в душе. И по сей день Александр ничего не знал о ее дальнейшей участи. Верилось все же, что она жива. И, возможно, отыщет ее в Польше…

Китайский чай, заваренный слугой, оказался на диво ароматным и бодрящим. Пять свечей, горевших в шандале, ярко озаряли стол и книжный шкаф сбоку от него. Зодич достал из выдвижного ящика толстую тетрадь, где вкратце делал записи. Предстоящая поездка в Польшу, по всему, будет продолжительной. Необходимо было обновить в памяти всё, что пришлось пережить с весны, после того как узнал о кончине бывшего короля. По прошествии времени многое, что пережил, воспринимаешь по-иному, точно наблюдал это со стороны…

6

Поздней венской ночью середины мая Зодич, одетый простолюдином, вошел во дворец Селмура через потайной ход. Охранники русского посольства, услышав в ответ условленные слова, пропустили его беспрепятственно. В такой час, как им хорошо было известно, приезжают только по самым неотложным вопросам. И действительно, спустя полчаса посетитель был допущен в кабинет посла Голицына.

Дмитрий Михайлович, без парика, с наспех причесанными прядями поредевших волос, пытливо вглядывался в парижского агента, пока этот черноглазый красавец, с широким развалом плеч, шагал по ковровой дорожке к его столу. Породистое бритое лицо, отмеченное коротким шрамом (вспомнился рубец от сабельного удара на щеке у графа Орлова-Чесменского), выражало крайнюю утомленность. И, машинально ответив на приветствие, Голицын с нетерпением спросил:

– Что стряслось? Почему вы здесь?

– Вынужден был приехать к вам. Версальский двор, ваше высокопревосходительство, взбудоражен. Король Людовик XV при смерти. В замке Трианон он заразился оспой от любовницы, которая уже скончалась. Король потерял голос, временами впадает в беспамятство. Ни кровопускания, ни прочие средства не приносят ему облегчения. Дни монарха, как явствует из записки дофины Марии-Антуанетты, сочтены. К нему не допускают никого, кроме фаворитки мадам дю Барри.

Посол вышел из-за просторного, украшенного позолотой и орнаментом стола взволнованно уточнил:

– Когда вы покинули двор?

– Шесть дней назад. Мы до Зальцбурга ехали верхом, несколько раз меняя лошадей, а там я купил экипаж.

– Благодарю за службу. Франция на пороге перемен, настал час интриг и дипломатии. А здесь, как ни странно, еще ничего неизвестно. Вчера в Шенбруннском дворце я имел продолжительный разговор с канцлером Кауницем, и… Полное молчание! А, быть может, утаил, старый лис. В любом случае ваша новость имеет большую ценность.

– Известно также, что австрийский резидент и опекун дофины граф де Мерси поселился в Версале и, вероятнее всего, готовит Марию-Антуанетту к миссии королевы.

Голицын в волнении подошел к окну и, потянув витой шнур, отодвинул портьеру. В открытую форточку плеснуло холодком и ароматом доцветающей сирени. В широкие пролеты стекол было видно над чертой темных крыш убывающую луну, мелкие, вроде гардинок, облака. Ночь венская была глубока, таинственна.

– Что ж, рано или поздно это бы произошло, – после раздумья заключил Голицын. – Людовик в преклонных летах. Образ жизни короля, его распутство имели огласку широкую. Никогда не испытывал он дружелюбия к России. Сверх того, интриги его недальновидных министров более всего вредили нам в последнее десятилетие… Жаль, Мария-Антуанетта так молода. Но, будучи дочерью Марии-Терезии, она наверняка будет налаживать союз с Австрией, и это, без сомнений, нам на руку. Перспектива мира с Портой реальна.

– Но коли Шуазёль, приятель дофина, будет возвращен ко двору, надежды на улучшение наших отношений с Францией сомнительны. Старик вновь ополчится против России.

– Вы правы, Зодич. Но мы не знаем с точностью, жив нынешний король или уже отдал богу душу, – рассудил Голицын. – Подготовьте донесение – и немедленно возвращайтесь. За время, проведенное вами в дороге, многое могло измениться. Однако почему вы не направили ко мне вашего курьера? Или есть что-то еще?

– Точно так, ваше высокопревосходительство. Удалось открыть заговорщиков против графа Орлова.

– И кто же они? – Дмитрий Михайлович вернулся за стол и, чтобы перебороть сонливость, взял щепотку табака.

– Люди виленского воеводы Карла Радзивилла. Мой конфидент сообщил имена, хотя теперь они наверняка имеют фальшивые паспорта. Это Ян Ярошевский, сын краковского магната, и Ядвига Браницкая, из рода небезызвестного гетмана. Злоумышленники выехали из Парижа на три дня раньше меня, и я вынужден преследовать их на пути в Венецию. К сожалению, оба они мне не знакомы.

– Вам немного удалось, – упрекнул Голицын и взял в руку звонок, чтобы вызвать дежурного. – Уже далеко за полночь. Вы, очевидно, голодны? Оставайтесь пока у меня. А днем обсудим план действий. Возможно, названные особы есть в тайном архиве посольства. Что известно об их внешности?

Сведения были скудны. Единственной зацепкой было то, что Браницкая – одна из самых красивых женщин Европы.

– Увы, грустная закономерность, – полушутя обронил посол. – Чем дама прекрасней, тем больше соблазн. От этого, пожалуй, многие красавицы превращаются в куртизанок.

– Последний год, ваше высокопревосходительство, в Париже обрела известность мадам Али Эметте, женщина также привлекательная. Она смугла, похожа на креолку, говорит на нескольких языках, в том числе на русском. В любовницах некоторое время была у Огинского, польского офицера. Сейчас она в Германии, в имении князя Лимбурга, который, по всему, собирается жениться на ней. Я не стал бы говорить о сей любительнице приключений, ежели бы не пущенный кем-то слух, что она якобы… дочь императрицы Елизаветы Петровны от графа Разумовского и, являясь княжной всея Руси, претендует на царствование!

– То есть ваша дальняя родственница?

– Этим бредням, разумеется, мы даем отпор, да никто особенно и не верит в них. Но, смею полагать, надлежит наблюдать за мадам, готовой на любую авантюру.

– Напишите свою реляцию. И отдыхайте, мой друг. Утро вечера мудренее. Ауф видерзеен![6]

Утром один курьер погнал лошадей в Петербург, а другой в Ливорно, где была резиденция Орлова-Чесменского. Всю ночь, не смыкая глаз, Дмитрий Михайлович писал подробный рапорт императрице, в котором сообщал не только о нездоровье французского короля, но и делал предположения касательно возможной ситуации в Европе с восшествием на престол внука Людовика ХV. В депеше главнокомандующему в Архипелаге известил о заговорщиках и о возможном местонахождении их в Италии.

А Зодич проспал мертвецки до полудня. Разбудила его перекличка синиц за открытым окном. Он вспомнил с тревогой, где находится, и вскочил, ругая себя за то, что слишком много времени потратил на сон. Александр, потребовав у слуги чернил и бумагу, составил на имя посла подробное донесение.

Позже состоялась их встреча.

– Что вы намерены предпринять? – поинтересовался Голицын, просмотрев отчет агента. – В нашей картотеке оные лица не обозначены.

– Вернусь в гостиницу, а после полудня навещу пана Манульского, конфедерата, богатого землевладельца. У него здесь свой дом. Возможно, он имеет связи с теми, кого разыскиваем.

– Достаточно ли у вас средств для задуманного предприятия? Я буду ходатайствовать об увеличении выделяемой вам годовой суммы.

– Покорно благодарю. В финансах я покамест не стеснен.

– Желаю божьей помощи. Не забывайте, чья жизнь в опасности. Граф Орлов-Чесменский – великий сын России. Действуйте!

И без того напряженную дипломатическую работу усложнили новости из Парижа, как если бы у играющих за столом кто-то перетасовал карты. Голицын с тревогой отметил, сколь непредсказуем этот год: смена фаворита в Петербурге, бунт Пугачева, моровая язва, уносящая тысячи жизней в Европе, новый султан в Порте и как следствие – оживление военных действий на Дунае, обострение отношений со Швецией, самозванка с претензией на русский престол и, наконец, предстоящее обновление в Версале. И всё это ему, русскому посланнику, необходимо учитывать, разгадывать, осмысливать. Слова и действия государей зачастую не совпадали. И в первую очередь необходимо было выяснить дальнейшие планы австрийского императора Иосифа и его матери, чтобы государыня Екатерина могла принимать решения, несущие России пользу и долговременную выгоду. Он всегда помнил о родной стране. Вне этой службы Отечеству Голицын не представлял своего существования…

В затрапезном платье, в котором его можно было принять за венского бедняка, Зодич окольными улочками добрался до гостиницы. Пьер, расторопный и смышленый бургундец, посвященный в секретную миссию, не маялся без дела, а успел вычистить и накормить лошадей, отгладить выходной костюм хозяина и даже познакомиться с горничной, белобрысой девкой, сразив ее комплиментами. Эта Габриэлла, к счастью, владела французским и, будучи разговорчивой от природы, выложила чернокудрому ухажеру всё, что знала о постояльцах. Оказалось, что вчера ночевала у них некая супружеская пара, направляющаяся в Италию. И, по словам ее, дама, скрывавшая лицо под вуалью, говорила со своим господином по-польски.

– Молодец, – похвалил Александр слугу, неукротимого бабника. – Их имена я постараюсь узнать сам.

Хозяйка гостиницы, подувядшая дама лет сорока, ничуть не оттаяла сердцем при виде красивого и изящно одетого парижанина. Выяснив, что он ищет среди поляков знакомых, она почему-то с подозрением посмотрела на него и лишь за деньги согласилась назвать постояльцев, которые накануне проживали в ее заведении.

Дворец Манульского, построенный в венецианском стиле, долго искать не пришлось. Он располагался в восточной части Вены, вблизи площади Святого Стефания. Придверный лакей, наряженный в национальный польский костюм, услышав родную речь, с таким рвением бросился докладывать о прибывшем госте, что сломал каблук.

Пан, пожилой рыжеволосый толстяк, страдающий сердечной жабой, принял визитера в маленькой комнатке, рядом с вестибюлем. Одет он был по-домашнему, в архалуке и мягких сапожках, и, судя по блеску в глазах, находился подшофе. И, как уловил Александр, от одежды его исходил запах женских духов. Уж не прервано ли любовное свидание?

– Рад видеть вас, уважаемый мсье Верден. Что-то зачастили в Вену парижане, – зашелся тирадой хозяин, пожимая руку. – И превосходно, чудесно. Надобно чаще встречаться и поддерживать друг друга, как это принято у иудеев… А вас я, милейший Клод, уважаю больше других за то, что поддерживаете нашу борьбу с захватчиками. К тому же помогаете сплотить эмигрантские круги против России. Пся крев!

Слуга вскоре явился с вином и закусками. Они подняли бокалы за процветание Польши. И хозяин вновь пустился в разглагольствование о борьбе конфедерации против русской армии, о привлечении добровольцев из других стран, чтобы очистить польскую землю от врагов и вернуть славу Речи Посполитой. Но чем больше говорил Манульский, тем ясней ощущал Зодич его фальшивый пафос. Затягивать встречу не имело смысла. Александр, улыбнувшись, прервал блудливый монолог хозяина:

– В здешней гостинице, пан Тадеуш, я, к сожалению, не застал чету Сикорских. Пока ехал через Тироль, лошади выбились из сил. Не знакомы ли вы с ними?

В глазах Манульского промелькнула тревога.

– Наших немало в Австрии, – уклончиво проговорил хозяин, и Зодич интуитивно почувствовал, что толстяк знает Сикорских. Не они ли и есть агенты пане Коханку?

Зодич сказал с двусмысленной усмешкой:

– Надеюсь, они благополучно доберутся до места. Погода чудесная. И в Венеции не отменят карнавал.

Набрякшие красные глаза хозяина выпучились, он взволнованно и сбивчиво бросил:

– Я не совсем понимаю, о чем вы, мсье. Но в любом случае не стоит впустую болтать о польских патриотах. Мы сильны католической верой и единством! Нас не сломят никакие лишения. Выпьем за это! Пся крев!

«Очень похоже, что это они! – утвердился Зодич в своем предположении. – Почему пан так разволновался? Не доверяет мне? Похоже, покушение на Орлова готовится основательно».

– Нет, я уже пьян, – засмеялся гость и, всем видом показывая благодушие, поднялся. – Отложим ваш реванш до следующего раза. Карты, как известно, требуют ясности ума.

Брошенное вскользь напоминание о крупной сумме, проигранной этому французу полгода назад, вздернуло Манульского. Самолюбие пана взыграло, он высокомерно вскинул голову.

– Отчего же, я всегда готов к услугам.

– Не сомневаюсь! Но… Вынужден, пан, вас покинуть.

– Слушайте, Клод, я не совсем понял ваши намеки о карнавале. О чем вы, собственно, хотели сказать?

– О чем вы спрашиваете, пан Тадеуш? – вопросом на вопрос отозвался Александр, замечая, что из-за двери кто-то подглядывает.

– Вы странный человек, мсье Верден. Говорите какими-то загадками, – посетовал, следуя за гостем, Манульский и вдруг остановился. – Я хочу сделать вам подарок. Отменное охотничье ружьецо. Извольте подождать.

Толстяк проворно нырнул в боковую дверь. И спустя минуту впереди него в комнатенку втиснулись два рослых слуги.

– Взять шпиона! – завопил Манульский. – В подвал его!

Зодич кулаком сбил на пол немолодого рыжего поляка, метнулся по лестнице на второй этаж. С разбегу ступил на подоконник открытого окна и прыгнул вниз. Цветник смягчил удар о землю. Александр перемахнул через решетчатый забор и бросился по улочке к дому, где ждал его экипаж. Пьер, увидев хозяина, выхватил пистолет и пальнул в сторону дворца. И только убедившись, что недруги не преследуют мсье и он цел и невредим, лихой бургундец взбодрил лошадей кнутом…

7

Следующая запись была сделана Зодичем два месяца спустя…

До первого после Великого поста карнавала оставалось всего несколько суток, и с каждым часом на улицах и площадях, на фасадах домов прибавлялось разноцветных гирлянд и фонариков, чаще слышалась разноплеменная речь гостей, съезжавшихся со всей Европы. Зодич уже неделю находился в Венеции, познакомился со многими здешними людьми, владельцами домов и уличными музыкантами, офицерами и купцами, постоянно бывал на пристани и в кафе, разыскивая Сикорских. Но никто о них не слыхивал. Это, однако, ничуть не поколебало его уверенности в том, что диверсия против русского главнокомандующего намечена на период карнавала.

Он добился аудиенции у Орлова-Чесменского, но его предостережения как будто растворились в воздухе. Генерал-аншеф отнесся к угрозе с легкой насмешкой, возразив, что, во-первых, любит потехи уличных комедиантов, а во-вторых, отказаться от приглашения дожа посетить праздник республики, увы, не позволяет дипломатический этикет. Более сговорчивым, к счастью, оказался генеральский адъютант Христинек, заверивший, что на карнавале ни на шаг не отойдет от командира, который, кстати, будет в костюме пирата и маске с длинным носом. Условились они и о том, в каких нарядах будут сами.

На Большом канале, у старинного моста Риальто, Александр снял гондолу и велел крепкому черноволосому парню плыть к Пьяцетте. Оживление предстоящего празднества угадывалась повсеместно. Вопреки запрету, еще до начала гулянья во встречных гондолах многие венецианцы и венецианки были в масках. Беззаботный громкий хохот и песни разносились по гулким улочкам из открытых окон верхних этажей и веранд. Развеселая музыка оркестриков не умолкала на набережной вблизи Пьяцетты и в других местах.

Зодич, откинувшись на спинку кожаной скамьи, любовался мраморными дворцами и массивными каменными зданиями, которые изумляли не только архитектурой и цветом, разнообразием стилей, но, отражаясь в подернутой зыбью воде, создавали неповторимое ощущение, что выросли из глубины! Он не мог оторвать взгляда от барочной церкви дельи Скальци, от красно-белого строения Турецкого подворья, с двухэтажной колоннадой, с арками, с башенками по краям. С восторгом осматривал дворец Редзонико, с галереями и балкончиками, украшенными цветами, особняк Якопо Корнера, фасад которого состоял из просторных венецианских окон, а торец увит плющом и виноградными лозами. Вечереющее небо бросало на поверхность канала бронзовый отблеск, и панорама Большого канала впереди, с белостенными и темными зданиями, с лабиринтом разновеликих крыш, с плывущими гондолами и суденышками, с пляшущими мелкими волнами у ног, – всё это великолепие, на протяжении веков создававшееся человеческим гением, потрясло Александра. И тем тревожней были вернувшиеся к нему мысли о диверсантах, след которых не удавалось отыскать.

Гондольер, приняв монеты, помог ему ступить на берег, запруженный народом. Карнавал откроется именно здесь, на площади Святого Марка, в присутствии правящего дожа Альвизе Мочениго и высоких заграничных гостей. А началом его будет считаться та минута, когда циркачка на канате, подвешенном к колокольне, пролетит над толпой и осыплет ее конфетти. И сейчас, пройдя мимо красной гранитной колонны и очутившись на площади, он заметил, как на смотровой галерейке колокольни возились смельчаки, готовя опасный трюк. Крики и громкий говор собравшихся на площади не отпугивали голубей, то и дело слетающих с длинных крыш Дворца дожей и тюрьмы на мостовую. Следя за ними, Александр поднял голову и увидел на втором этаже прокурации господина в широкополой шляпе, с лицом, обрамленным рыжими бакенбардами. Внешность этого человека показалась Зодичу примечательной. Он остановился и, наблюдая за странным господином, стал перебирать в памяти всех, с кем когда-либо знакомился. Нет, пожалуй, он видел его впервые.

Зодич, лавируя в толпе, пробрался в конец площади, к дощатой сцене. Но опоздал. Публика, наградив комедиантов аплодисментами и одобрительным свистом, уже расходилась. Традиционные персонажи спрятались за светлым матерчатым занавесом, расписанным под лес. Однако двое молодых зрителей в форме матросов задержались.

– У меня достаточно дукатов, чтобы купить ее на ночь, – хвастливо выкрикивал один, большеголовый и смуглый, как алжирец. – За такую женщину я готов отдать все свое жалованье и каравеллу в придачу!

– Да, она стоит этого. Но откуда у тебя каравелла, Джузеппе? – захохотал приятель, крепыш с длинными ручищами. – Ты пропил сегодня запасную пару башмаков. И наш хозяин будет страшно сердит на тебя за это и наверняка вычтет за них.

– Я никогда не видел такой хорошенькой Изабеллы![7] Не зря мы поверили капитану, знатоку женщин, и пришли сюда. Я хочу сейчас же познакомиться с красоткой! А если я сказал, дорогой Альберто, то так и сделаю, дьявол меня побери! – ожесточился «алжирец» и, покачиваясь, обогнул помост и скрылся за кулисами. Вскоре оттуда послышался разговор, сменившийся перепалкой, – сначала между женщиной и Джузеппе, а после между ним и неким мужчиной. Знакомство матроса с артисткой, похоже, приобретало скандальный оборот. Вдруг столбик, на котором был укреплен занавес, с треском рухнул, и с помоста слетел комедиант в костюме Панталоне. Александр увидел Джузеппе с разъяренной физиономией, перепуганных комедиантов и ту, которой восхищались гуляки. Молодая женщина, с длинными светлыми локонами, еще не успевшая снять грим, и в гневе была необыкновенно хороша.

– Ты пойдешь со мной, кукла! Сегодня ты будешь моей, – требовал матрос, хватая ее за плечо. Артистка успела уклониться и стукнула его сжатым кулачком в грудь. Сопротивление лишь раздразнило Джузеппе. Он пьяно усмехнулся и за рукав потащил упрямицу за собой. Зодич шагнул к помосту, но его опередил тот самый мужчина в широкополой шляпе, что сверху наблюдал за площадью. Мастерским ударом в челюсть он отбросил Джузеппе. Нахал попятился, едва переставляя ноги. Дружок бросился ему на помощь. По всему, этот матрос был чертовски силен. Орудуя кулаками, он обрушился на защитника Изабеллы. По лицу господина потекла кровь, и Александру пришлось поспешить. Правая сабельная рука его, безо всякого оружия, с одного раза сокрушила верзилу.

Поверженные матросы, посылая ругательства, удалились. И Зодич предстал перед труппой комедии дель арте. Повременив, пока Изабелла вытрет с его лица кровь, незнакомец благодарно произнес:

– Так поступить, уважаемый синьор, мог только истинный мужчина. Не зная никого из нас, вы вступились за женщину. Примите мою глубочайшую признательность.

– Матка боска помогла нам… – сбивчиво заговорила артистка с расплывшейся краской на веках. – Вы – благородный человек. Я присоединяюсь к словам директора!

«Директора? Почему же он наблюдал издалека? Изучал площадь?» – удивленно подумал Зодич.

Красавица улыбнулась, и в больших синих глазах ее Александр уловил ласковый огонёк.

– Надеюсь, синьор, мы сойдемся с вами ближе, – прибавила она, слегка покраснев.

Но директор перебил ее, выказывая раздражение.

– С кем имею честь знакомиться?

– Клод Верден, барон.

– Пан Сикорский. Польский эмигрант, цирковой стрелок и устроитель комедийных представлений. А это моя жена Люция.

Зодич краем глаза заметил, что артистка иронично усмехнулась. Вышла заминка. Сикорский понял затянувшееся молчание по-своему:

– Портреты Люции писали знаменитые художники. Но то было давно, когда мы жили в свободной Польше. Но час настанет, и мы вернемся домой. И оставим это несвойственное нам занятие смешить людей. Поляки не созданы для унижений. Впрочем… Вы на карнавал, мсье Клод?

– Да, мне давно хотелось побывать здесь.

– Осталось всего два дня. Я приглашаю вас на представление. У нас есть чудесная придумка. Не так ли, Люция?

– Мне было бы приятно видеть вас, мсье, – призналась актриса, пристально взглянув на «рыцаря». – Однако, если вам не нравится комедия, не смею вас неволить.

– Напротив! Во Франции есть свой театр комедии. Наша жизнь столь сурова, что душа требует забвения и веселья. В гостинице «Палаццо Белла», где я остановился, ночи напролет пируют купцы и матросы, и мне это нравится. Счастливый человек не станет воевать или… убивать.

Сикорский пожал плечами и с излишней бравадой заметил:

– Первая заповедь Христа для людей верующих. Дело освобождения родной земли требует борьбы, вооруженной борьбы. Так что, мсье Клод, согласен с вами. Несчастный человек, как я, готов на все. Однако не лучше ли знакомство подкрепить винцом? Я хочу угостить вас!

– Покорно благодарю. Но, к сожалению, у меня запланирована встреча. В другой раз не премину воспользоваться вашей любезностью, пан Сикорский.

Александр прощально кивнул, ловя напоследок пытливый взгляд прекрасной польки.

8

Зодич той же ночью в Ливорно встретился с Христинеком и доложил ему о знакомстве с Сикорскими. Вдвоем они направились к начальнику охраны главнокомандующего капитану Тарасову, который предложил тайным образом арестовать злоумышленников и вывезти морем в Петропавловскую крепость. Его слова сначала показались Александру верными. Но одни ли Сикорские могут участвовать в покушении? Да и не было уверенности в том, что это Ярошевский и Браницкая, аристократы, снизошедшие до положения шутов, чтобы участвовать в диверсии. Зодич упорно искал выход. Необходимо встретиться с комедиантами еще раз и выяснить, кто они на самом деле. Приглашение «пана директора» на спектакль в день открытия карнавала вовсе не гарантирует, что они будут в нем задействованы. А кто же исполнит диверсию? И мудреные загадки, и тревожные мысли нагромождались, мелькая, как в калейдоскопе…

За день до открытия карнавала хозяин гостиницы передал Зодичу записку, которую, по его словам, принесли из приютного дома. На листочке по-французски значилось: «Жду вас в полдень в траттории Вилозо. Люция». Это была или западня (мог предупредить Манульский), или….

Полька опоздала на полчаса. В тратторию она вошла вместе с толстой провожатой, таранящей всех, кто попадался на пути. Лицо актрисы скрывала вуаль, но Александр сразу узнал ее по высокой стройной фигуре. Извинившись, что задержалась, пани открыла лицо и опустилась на стул. Взгляд ее был ироничен и смел. Заговорила красавица по-французски:

– Мое время ограничено. За мной следят. Очевидно, вы не помните меня, Александр?

Зодич с недоумением улыбнулся, вглядываясь в лицо актрисы, но ответить не успел.

– Мы с отцом приезжали к вам в Петербург. Он и ваша матушка Ганна были родственниками, кажется, в третьем колене. Тогда я была девочкой и влюбилась в вас, молоденького офицера. Вы удивлены? Так, пан? Впрочем, об этом никто не знает, кроме меня. Вчера вас дважды выдал польский акцент. У меня абсолютный слух. Так что… Зовите меня, как прежде, Ядвигой.

Зодич выжидающе улыбался, поглядывая на дверь и ожидая внезапного нападения. Слова этой загадочной женщины ошеломили его, человека опытного и бесстрашного. Впрочем, колебался конфидент недолго.

– Да, вы правы. Меня зовут Александром, и я русский офицер. Но совершенно не помню тех дней, когда вы приезжали к нам…

– В вас, пан, течет шляхетская кровь! – вскрикнула полька. – А служите нашим врагам… Об этом мы узнали от пана Манульского, который прибыл вчера. Вас хотят прикончить! Но это – безумство… Я не могла не предупредить! – Ядвига опустила вуаль и поднялась. – Возможно, я прокляну себя за этот приход… Для меня ничего нет дороже Польши!

– Ответьте, пани, только на один вопрос! – воскликнул Зодич, поспешно встав. – Ярошевский ваш муж?

На сей раз от неожиданности замерла Ядвига и, помедлив, произнесла с вызовом:

– Мужчине-рыцарю не подобает быть столь любопытным… Не провожайте!

Порывистой и легкой походкой она выскользнула за дверь. Зодич перевел взгляд на два чудесных бокала синего муранского стекла, полные вина, и с усмешкой вздохнул. Пожалуй, приход Ядвиги был действительно тайным…

Тот, кто впервые попадал на Венецианский карнавал, утрачивал на время обычное представление о мире, оказываясь в эпицентре этого феерического зрелища. Вместо людей город наполнялся неведомыми существами, облаченными в «баутту» – черно-белый наряд, состоящий из светлой атласной маски, черного плаща, вуали, шляпы с серебряными галунами, блестящих туфель и белых шелковых чулок. Одним этим одеянием празднующие не ограничивались. Экстравагантные костюмы потрясали воображение и венецианцев, склонных к изобретательности, и многочисленных гостей. Но сильнее всего поражала свобода в отношениях между костюмированными участниками карнавала. Каждый делал то, чего ему хотелось. Не было предела ни в чревоугодии, ни в любовных утехах, ни в пирушках! Совершалось это открыто и без всякого стеснения, так что парочкам, прилюдно занимающимся любовью, приходилось выслушивать циничные советы и замечания. Невообразимый гам сотрясал город, уличные клоуны и канатные плясуны до изнеможения смешили прохожих, виночерпии не успевали разливать тосканское по кувшинам и бутылкам, а на площади, где давал представление театр комедии дель арте, протиснуться было невозможно, потому что места зрителями занимались заранее. Целое столпотворение было в центре города. Несмотря на то, что здесь находились гвардейцы дожа Мочениго и гости-иностранцы, простой люд упрямо ломился, желая посмотреть представление заезжих комедиантов…

Александр в сопровождении двух матросов из охраны Орлова, одетых пиратами, пришел на площадь Сан-Марко в разгар карнавала. Протиснуться к сцене оказалось весьма непросто. Тумаки, удары локтями, шиканье и брань захмелевших зевак сыпались со всех сторон. Только вблизи сцены он заметил, что здание прокурации прикрыто оцеплением из солдат, чтобы высокопоставленные особы могли свободно подходить к театральному помосту и наблюдать за зрелищем. На выходки скупого Панталоне и Доктора, одетого в традиционный черный костюм с белым воротником, глазели несколько приближенных дожа и двое тощих англичан, морских офицеров.

Вскоре к играющим присоединился красавчик Бригелла, которого тут же хотели заманить в ловушку два старика. Его реплики и шутки зрители воспринимали с одобрительными криками. Вдруг на сцену по-заячьи выскочил его слуга, Арлекин, в пестром лоскутном наряде, и, корча рожи, забегал в наклонку по сцене. Дикий хохот накрыл площадь. «Где моя Изабелла?» – вскричал красавчик и тронул свои пышные усы. Арлекин метал петли, пока не сделал ловкий переворот через голову. На отработанный трюк публика ответила радостным оживлением. Бригелла повторил свой вопрос, и вновь дурашливый слуга промолчал. Из-за кулисы появилась Коломбина, служанка, с корзинкой фиалок, и Бригелла воспылал к ней страстью, разразился монологом влюбленного.

– Стоим уже час, – посетовала маска рядом с Александром, взглянув на Часовую башню, возвышающуюся над площадью. – Где же Изабелла? Она до сих пор не появлялась. Говорят, очень смазлива!

Спутник ответил циничным намеком и, засмеявшись, они двинулись прочь от сцены.

Минул еще час. Встревоженный тем, что Ядвига не участвует в спектакле, Зодич терялся в догадках. Он, в полумаске и плаще, был легкоузнаваем. А то, что за ним следили, Александр догадался еще вчера, когда подходил к своей гостинице. Вдруг кто-то тронул за плечо, он оглянулся и увидел полную девушку в голубой тунике, лицо которой скрывала маска.

– О, господин, с вами желает встретиться моя хозяйка! – вкрадчивым голосом сообщила римлянка. – Она молода и красива, и знакома вам.

– Знакома? – насторожился Александр.

– О, да! Следуйте за мной. Вы не пожалеете!

Он сразу догадался, что девушка подослана. И его хотят увести с площади как раз в тот момент, когда здесь может появиться свита Орлова-Чесменского. Впрочем, и торчать здесь также бесполезно, пока не определены участники заговора. Зодич оглянулся на своих спутников, «пираты» уловили его красноречивый взгляд.

Костюмированная римлянка провела мимо Дворца дожей и свернула в сумрачную улочку. Пахнуло застоявшейся сыростью. Вода канала мелко зыбилась. Одолев крутой мостик, они подошли к старому зданию, у которого возвышался каменный колодец для сбора пресной воды.

– Сюда, – указала, собираясь уходить, толстушка. – С вас денежка!

Зодич протянул ей монету и, обернувшись, заметил невдалеке своих помощников.

Тяжелая дверь под рукой Александра подалась, и он очутился в полутемном просторном помещении. В узкое окно едва проникал свет. И лица людей, представших пред ним, были бледны и расплывчаты. Он, с замершим сердцем, узнал всех: и мнимого Сикорского, и пана Манульского. «Цирковой стрелок» вскинул для острастки пистолет и неприязненно спросил:

– Мсье не ожидал такой встречи?

– Разумеется! Вот и пан Манульский меня было заподозрил. Даже хотел арестовать, – с вызывающей иронией возразил Александр.

– Вы хорошо владеете собой, милостивый государь, но… Finita la comedia![8] Из-за двери, ведущей в соседнюю комнату, раздался стук и донесся голос Ядвиги:

– Они выследили вас… Спасайтесь!

– Вот как? – хладнокровно произнес Зодич. – Стоит ли ревновать женщину, которая просто беседовала с мужчиной?

– Когда наша венская патриотка передала, что вы интересуетесь поляками, мы еще не знали, с кем имеем дело, – грубо выпалил Сикорский. – Вы просчитались! Спасти Орлова уже не удастся! Человек из свиты Дожа предупредит, когда этот обжора появится на площади. А я попадаю в монету с тридцати шагов!

– Жаль, я не прикончил тебя, подлый шпион, у себя дома! – заорал, выступив вперед, Манульский.

– Ждать некогда, мсье, – отрезал «стрелок», подлинный пан Ярошевский. – Я не убью вас при одном условии. Вы напишете согласие быть нашим агентом и перечислите всех, кто враждебен конфедерации. У вас нет иного выхода. Да или нет?

Ярошевский вытянул руку с пистолетом.

В этот миг дверь с грохотом распахнулась, и Ядвига с тяжелым подлокотником в руках выбежала на середину комнаты.

– Ай да ясновельможная пани! Вам жаль паршивого русского шпиона? – затрясся от негодования Манульский. – Опомнитесь! Пся крев!

Вид Ядвиги был столь же безрассуден. В глазах таилась решимость. Лицо пылало. Но красота ее завораживала даже в эту минуту…

Заслоняя собой Зодича, она выкрикнула:

– Uciekajcie, pan![9]

Грянул выстрел – реакция Ярошевского была мгновенной. Он растерянно вскрикнул. Александр, метнувшись к входной двери, заметил, как обмякло тело Ядвиги и бесчувственно завалилась набок ее голова. На выстрел влетели «пираты»! Драка была скоротечной. Избитые и связанные заговорщики остались под присмотром одного из матросов, а второй отправился за лодкой, чтобы доставить «пьяных господ» на русское судно, вставшее вблизи бухты…

Зодич бросился, держа раненую на руках, к дому доктора, указанному прохожим на улице. Ядвига не приходила в сознание, хотя кровотечение ослабло после того, как перевязал рану шарфом. Он бежал среди всеобщего ликования, среди мишурного блеска, хмельного многолюдства. Спешил, моля бога спасти женщину, благодаря которой остался жив. Так истово он давно не обращался к Спасителю. Теперь уже, как о свершенном, думалось об удачной поимке злоумышленников. Панов доставят на корабль главнокомандующего, и суд будет суров…

Доктор, вовсе не похожий на комедийного персонажа, молодой и хваткий болонец (его выдавал диалект), узнав, что произошло, обследовал раненую и неотложно прооперировал. Ядвиге всё-таки повезло: пуля, пройдя навылет, не задела крупные сосуды. А в сознание, как заверил эскулап, синьора вернется через несколько часов. К тому же, получив денег больше, чем потребовал, он угодливо предложил «мсье Вердену» оставить у себя пациентку до выздоровления.

Ночью, при свече, Ядвига открыла глаза и попросила пить. Зодич, помня запрет доктора, только смочил ей губы. Со страхом и удивлением посмотрела она на Александра, склонившегося над ней.

– Кто вы?

– Ваш друг.

– А-а… Пан шпион? – узнав, с огорчением произнесла полька.

– Нет. Пан друг.

– Я натворила лиха… Что с Яцеком и Тадеушем?

– Они в очень надежном месте.

– Я так не хотела ехать сюда, в Венецию. Нет ничего унизительней, чем развлекать публику, случайный сброд… Они заставили меня отомстить за погибшего мужа… И вот что…

– Вы спасли мне жизнь. Почему?

Она на мгновение прикрыла глаза и, переведя дыхание, перешла с французского на родной:

– Nie wiem. Moze pomyslala o meza… Ciebie tez ktoskochal…[10]

– Я повстречал вас. И прошлое уже не имеет значения.

Пальцы Ядвиги зашевелились, она слабо приподняла руку и погладила его ладонь, протянутую навстречу…

И поныне помнилась Зодичу некая неведомая теплота, исходившая от руки прекрасной польки. Предстоящая поездка много значила для выбора политического курса императрицы. Это было совершенно понятно: конфедераты окончательно не сломлены, католическая церковь настроена к России враждебно, король не обладает полной властью…

9

Великий переезд царского двора из Петербурга в Первопрестольную начался сразу же после Рождества.

Первыми тронулись обозы с имуществом и провиантом, различные дворцовые службы, придворная челядь и конюшенные. За ними последовали чиновники среднего уровня, канцеляристы и секретари. Наконец отправились особы, приближенные к императрице: статс-дамы, камергеры, адъютанты и церемониальный гусарский взвод. Сама императрица, встретив новый 1775 год и получив подробную реляцию о казни Пугачева и его сообщников, выехала со своей свитой только 16 января. Сопровождали ее вице-канцлер Голицын, генерал-аншеф князь Репнин, граф Салтыков и два генерал-адъютанта граф Брюс и Григорий Александрович Потемкин. Курьеры одолевали расстояние между столицами за три дня, а карета самодержицы катила почти неделю, добравшись до предместья Москвы, села Всесвятского, 22-го числа. В тот же день она с Потемкиным осмотрела сооруженный для нее дворец у Пречистенских ворот взамен сгоревшего четыре года назад, во время «чумного бунта», в Лефортове. Меблировка комнат и прочие недоделки заняли еще два дня. За это время государыня в своих сельских скромных покоях успела принять офицеров, разгромивших самозванца, и пожаловала из собственных рук полковнику Михельсону шпагу, украшенную бриллиантами. Удостоила она своим вниманием и московских купцов. А 25 января, после литургии в сельском храме, Екатерина въехала в древнюю столицу.

Чего так ждала она – уединения с любимым Гришенькой, бегства от столичного «света», целительной красоты подмосковной природы, – все эти перемены благотворно сказались на здоровье и настроении императрицы. С приходом весны она чаще выезжала в Коломенское, живя там во дворце, сохранившемся со времен царя Алексея Михайловича. В окружении свиты прогуливалась вдоль Москвы-реки, переправлялась на лодке в заречье. Там, в имении князя Кантемира, и приглядела она усадьбу для будущего дворца и парка. Князь охотно уступил ей участок холмистого леса под названием Черная Грязь. Небольшое болотце там, действительно, имелось. Но окрестность вокруг была восхитительной! Дикое урочище с растущими по склонам соснами, елями и березками, широкие поляны, водная просторная гладь, тихая даже в непогоду, и – чистейший, с бальзамическим запахом воздух!

Порой Екатерина уединялась в маленьком доме, а «милая милюша» навещал ее, проживая на правах фаворита по нескольку дней. Он и предложил переименовать усадьбу в Царицыно. А затем привез архитектора Баженова и вместе с Екатериной дал наставления по разработке плана строительства будущего дворца.

Пятая беременность давалась Екатерине относительно легко. Мария Саввишна неусыпно следила за тем, чтобы наряды для матушки-государыни, пошитые на запас, доставлялись своевременно из столицы да были они пышней и богаче.

Но за увеселениями и маскарадами, на которые собиралось многочисленное общество родовитой знати, ни на день не забывала она о нуждах государственных и постоянно присутствовала на заседаниях Совета. За год пребывания с ней Потемкина двор преобразился значительно: многие сановники старшего поколения лишились должностей, а иные сами добровольно покидали. И при этом императрица не забывала осыпать их милостями и отпускала с Богом.

Между тем в Польше благодаря усилиям посланника Штакельберга удалось примирить враждующие стороны и укрепить власть короля. Лавируя между магнатами и королем, Штакельберг утверждал политику, выгодную для России. Она состояла в том, чтобы Польша не стала плацдармом для враждебных действий стран, которые отнюдь не радовались миру соседней державы с Портой. Габсбурги не оставляли планов захватить, кроме полученной Галиции, еще Буковину и часть Валахии. Франция, пикируясь со своей вечной соперницей Англией, старалась ослабить империю Екатерины, подстрекая Швецию и Данию. За всем этим взирал зорким оком прагматичный прусский король, готовый на любой шаг, даже на военный удар, если этого потребуют интересы его страны.

В беспрестанных заботах, в подготовке манифеста о забвении всех дел, связанных с бунтом Пугачева, который был зачитан в Сенате, в приятных хлопотах, – ее упросили быть крестной матерью своих детей графы Яков Брюс и Петр Панин, – в скандальчиках и нежных свиданиях с «сударушкой Гришенькой» март незаметно приблизился к концу. Дни распахивались все шире, весна манила обновлением и призрачным счастьем…

Спор с сыном Павлом, великим князем, который упрекнул ее за слишком милостивый манифест, как бы умаляющий масштабы пугачевских злодейств, заставил ее ускорить решение вопроса по усмирению или даже ликвидации Запорожской Сечи. Несмотря на размолвку с «милюшей», Екатерина пригласила его к себе, чтобы посоветоваться.

Потемкин вошел в ее кабинет с распахнутым окном, за которым слышалась заливистая трель скворца. Выглядел он принаряженным: в удлиненном камзоле, украшенном красными обшлагами, в белых кюлотах и высоких сапогах, начищенных до блеска. Снова дивясь его могущественной стати, Екатерина не сдержала улыбку:

– Вы, однако, в хорошем настроении, граф Потемкин. И то, что чувствует сердце, вас любящее, замечать не намерены.

– Я повсечасно принадлежу только вам, моя всемилостивейшая государыня! И ежель есть в чем-то моя вина, так только в одном: я люблю вас свыше разума и душевного предела, отпущенного мне Богом, и потому в иные разы не владею собой…

– Я весьма скучала, сударушка, не видевши тебя два дня с лишком. Благополучно ли прошли именины у матушки? Довольна ли моим гостинцем?

– Премного тронута и велела кланяться за оказанную Вашим Императорским Величеством милость! Вы знаете, что для меня мать. И я готов за это… – Потемкин вдруг опустился на колени и преклонил голову, и Екатерина любовно погладила его красивые, кольцеватые темно-русые волосы.

– Встань, батинька. Я и так знаю, что ты – мой. А ты ведаешь, что другого мне дружка и мужа не надобно… Садись к столу, давай дела вершить. Артикул Указа о сбавке с продажи соли, который я поручила составить вам, Григорий Александрович, состряпан прескверно. Прошу его переделать и написать порядочно.

– Незамедлительно приложу все усилия!

– Мы уже обсуждали в Совете и с вами вели речь о судьбе Сечи. И коль назначены вы генерал-губернатором Новороссии, то и должны по сему вопросу надлежащее мнение составить и вывод принять.

Потемкин сосредоточенно помолчал. И, поймав взгляд императрицы, заговорил таким уверенным тоном, что легко было догадаться, что он немало размышлял над этой чрезвычайно непростой проблемой и у него готово свое обоснованное решение.

– Границы нашей империи на юге, Ваше Величество, придвинулись к Черному морю благодаря победе над Портой. Запорожцы, прежде охранявшие их и непрестанно воевавшие с недругами нашими, сие назначение утратили. Мне пришлось командовать их полками, и могу засвидетельствовать их отвагу и боевое умение. Они даже приняли меня в Сечь, в запорожские козаки, дав прозвище Грицка Нечесы.

– Верно дали. Кудри твои не расчешешь гребнем, – добродушно заметила Екатерина. – Жалобы на притеснения запорожцев, как ведомо мне, в изобилии поступают от новороссийских поселян. Иначе как разбойниками, запорожцев и назвать нельзя. Что скажешь, батинька, на сей счет?

– Совершенно так! В Новороссии проживает около полутора сотен тысяч жителей. Освободившись от ратных забот, запорожцы принялись чинить козни супротив поселян, не гнушаясь ни добром их, ни землями, ни людьми. Почитай, на каждого запорожца приходится один пленный поселянин!

– Слугами, стало быть, доблестные «лыцари» обеспечились? – полувопросительно, с затаенным недовольством проговорила Екатерина Алексеевна и заключила: – Положить конец бесчисленным разбоям! Мне не надобно этого осиного гнезда, способного одурманить людей и зажечь на всю Россию новый бунт. Они стали дерзкими и недопустимо алчными, а посему следует действовать властно!

– Как главнокомандующий казачьими войсками полагаю, что такое решение весьма своевременно. Запорожский кош подлежит устранению.

– Тебе известно, друг мой, как я не понарошку пекусь о народе. Однако терпеть большую шайку нечестивцев, кои никому не подчиняются, а живут по своему уставу, более не стану. Зело вредно сие для всей нашей политики. Сегодня же отправлю я личную депешу малороссийскому губернатору Румянцеву. Пусть войска, возвращающиеся с Дуная, повернет на Сечь. Благо находятся они в походном порядке и со всем оружием. А поелику запорожцы обижают донских казаков, захватывая их земли, пусть не преминет взять в дело и донцов. У меня на них особая надежа!

– Осмелюсь доложить, команда с Дона для праздничного конвоя уже прибыла.

– Вот и славно. Хороши ли собою конвойцы?

– Я сделал выборку. Иных заменил.

– Ты вот что, Григорий Александрович, приходи нонче пораньше. Соскучилась несказанно…

– Я бы не покидал вас… – с замершим сердцем начал говорить «милюша».

– Румянцеву напишу, а также дам знать Секретной комиссии, – перебила его возлюбленная. – Пусть узнают агенты о настроениях в Сечи. И верны ли сообщения, что принимают они посланников султана, – повелительным голосом вдруг произнесла императрица, и Потемкин с досадой подумал, что только женщинам свойственна эта мимолетная перемена в чувствах, способность столь прагматично мыслить и принимать решения.

В тот же день Екатерина составила фельдмаршалу Петру Румянцеву, наместнику Малороссии, личное послание, где не утаивала наболевшего: «Запорожцы столько причинили обид и разорения жителям Новороссийской губернии, что превосходят всякое терпение. Предпишите секретно генерал-поручику князю Прозоровскому, чтобы он весьма внимал их поступкам и смотрел бы, нету ли у них каких сношений с татарами. Смирить их, конечно, должно, и я непременно то делать намерена. Для того и открываю вам мое желание, чтобы вы по возвращении полков в Россию назначили чрез их жилища марш по тому числу полков, чтоб было довольно ради обуздания сих беспутников. Имейте сие в тайне, никому не проницаемой…»

10

Только в начале марта добралась Донская конвойная команда до Москвы, отмахав по зимним путям-перепутьям тысячу верст. Вел ее боевой полковник Василий Петрович Орлов. Под началом его было пять офицеров, в их числе Леонтий Ремезов, шестьдесят пять казаков и несколько денщиков. На каждого будущего конвойца приходилось по две лошади, итого набралось их полторы сотни. Благодаря расторопности, а зачастую и самоуправству поручика Матзянина, отвечавшего за продовольственное и кормовое обеспечение, придворная команда останавливалась вблизи придорожных трактиров, в деревнях, в помещичьих усадьбах. Казенного овса и сена, выделяемого по нормам кавалерийских полков, почти на всем пути следования не хватало. Измученные долгим переходом по глубокому снегу лошади исхудали донельзя и приняли такой жалкий вид, что Орлов неподалеку от Тулы решился на длительный постой в имении помещика Сиволапова. На счастье, хозяин разрешил разместить лошадей в старом огромном овине, а казаков расселил по избам. Для офицеров отведен был отдельный флигель.

В первый же вечер, как только донцы расквартировались, Сиволапов пригласил офицеров к себе на ужин. К столу были поданы жареные утки в особом соусе, зайчатина, осетринка, а к сему выставлена и бутылочная батарея. Наголодавшиеся гости принялись за трапезу с превеликим рвением. Сам хозяин, породистый, усатый великан с тяжелым и дерзким взглядом, взявший манеру держаться с соседями и с заезжими людьми запанибрата, наблюдал за донцами с усмешкой и движением головы давал знак лакеям расторопно наполнять чарки крепким мадьярским хересом. А гостечки, по всему, этому были весьма рады и не чинились, пили с нескрываемым удовольствием. Между тем с каждым тостом языки у пирующих развязывались. Сиволапов, любитель интриг, предпочитавший поить других, а сам вкушающий из бокала компот, стал допускать в разговоре вольности, желая подурачить постояльцев.

– Почто же вы, донские казаки, не поддержали своего земляка, Емельку Пугача? – вдруг спросил повеселевший помещик. – Он, подлец, намеревался всех нас, и дворян, и военных, и прочие сословия, перекрестить в казаки. То-то бы для вас волюшка была! – глядя на Орлова, вел крамольную речь бывший драгунский капитан. – Я с вашим братом, донцом, многажды в баталиях участвовал. В Семилетнюю войну вместе Берлин брали! И повсюду ухарству дивился! А вы не токмо бунтаря не поддержали, но сами же его и сцапали!

– Ты, барин, непонятное гутаришь, – с недоумением ответствовал есаул Баранов, первый помощник командира отряда. – Мы матушке-царице присягали и свои душеньки за дела ее кладем. А Емельку я на войне с пруссаками встревал. Вор он и шельма ишо та! Ничтожная шкура! Как же с ним в кумпании состоять?

– Самозванец, как в манифесте государыни сказано, безвинных людей казнил, имения жег да грабил. Аль мы похожи на таких? – с укоризной спросил Орлов, статный красавец с проседью в бороде и волосах. – Знать, и вызвали нас в Москву из-за особого Ея Императорского Величества к донцам уважения.

Сиволапов хитровато усмехнулся:

– Вашего брата в один артикул не уложишь! Одним словом – вольные люди, казаки. А у казака в чистом поле – три воли… Ну, да бес с ним. Есть у меня в припасе хохлячья горилка, полтавский купчишка на днях заезжал. Есть желание отведать?

Казачьи офицеры одобрительно закивали.

Леонтий прислушивался к разговору, а думал об ином. По дороге намеревался он сбежать из конвойной команды, чтобы отправиться в кавказскую сторону на поиски Мерджан. Поделился своей бедой с урядником Бубенцовым, а тот только попенял: дескать, ты с ней повенчаться не успел, пред богом она тебе не жена, а девок заглядистых на Дону рясно, как звезд в морозную ночь. Эка потеря! Леонтий оборвал его и затаился. Самовольство конвойцев Орлов строго пресекал. А у Ремезова и так грехов за год набралось немало, тут и заступничество Платова уж точно бы не помогло…

Горилка одурманила донцов. И Сиволапов, охотник поглумиться, убедившись, что гости размякли и одолеваемы сладостной дремой, громко сказал:

– Я, господа донцы, почему поминул в разговоре Емельку Пугача… Имел удовольствие лицезреть казнь оного злодея, стоя у эшафота столь близко, что слышал его шепот. Зрелище, милостивые государи, презабавное!

Лица казачьих офицеров тронула тень.

– Представлял я его богатырем, а оказался он низкорослым замухрышкой, с рожей трактирщика. И как стали читать манифест государыни, пал на колени и от ужаса челюстью затряс… Герой пред беззащитными помещиками и бабами, а пред палачом рассопливился, стал у всех прощения просить…

Гости помрачнели – слова хозяина им были неприятны.

– И как только изволили манифест дочитать, кто-то из толпы крикнул: «А ну, поглядим, какая у него кровь, алая иль голубая, дворянская?» Палач подождал, пока с вора зипун сдернули и голову ко плахе пригнули, размахнулся и – хрясь по шее! Так башка Емельки и отлетела! И кровища фонтаном… А это, господа хорошие, нарушение государственного закона. Пугача должны были четвертовать, а не просто умертвить. Палач, подлец, вместо того чтобы руки и ноги рубить…

– Замолчь, ирод! – вскочил с остекленевшими от пьяного гнева глазами сотник Алабин. – Не измывайся над сродником нашим! Нехай он и душегубец, а раскаялся и христианином помер…

– Эт-то что за выходки?! – взорвался хозяин, давно уже готовый к скандалу. – Хам! Вон из моего дома! И вы, господа, не злоупотребляйте гостеприимством…

– Арестовать осквернителя указа императрицы! – жестко приказал Орлов.

Сиволапов грозно встал, но поручик Матзянин и Баранов, сидевшие поблизости, заломили ему руки и связали своими ремнями. Барина-дуролома отвели и заперли в чулане, приставив караул. Узнав от камердинера о произошедшем, хозяйка, тихая, забитая женщина, упала в обморок. Впрочем, скоро она пришла в себя и, приняв лаврово-вишневых капель, в сопровождении прислуги явилась ко двери, за которой был заточен супруг. Узник дал распоряжение сообщить в волость о казачьем разбое и потребовать для усмирения донцов войска. Он метал угрозы и донцам, и лакеям, не вступившимся за него, ссылался на дружбу с графом Петром Паниным, предрекал оскорбителям ссылку в Сибирь.

А казачьи офицеры, заставив лакеев обновить в канделябрах оплывшие свечи, продолжали трапезничать. Лишь под утро, отведя души песнями, подустали и разбрелись по отведенным во флигеле комнатам. Утро вечера мудренее…

Леонтий, слыша храп есаула Баранова, долго ворочался. Он всегда относился к людям ученым с почтением, стараясь набраться от них знаний. Вот и Сиволапов сперва показался ему особой достойной, а вышло наоборот. Богат, волен в своих поступках, к чему бузить и самодурничать?

Запах дыма насторожил Леонтия. Сквозь щель в рассохшейся двери ветер доносил гаревой душок, знакомый с детства. Где-то неподалеку жгли камыш. Но почему ночью? Заливистое ржание подняло его на ноги! Он затряс есаула за плечо, крикнул, что горит овин. Баранов вскочил, сонно хлопая глазами, и вслед за Леонтием бросился на двор. И только на крыльце, ощутив босыми ногами лед, вспомнили они, что сапоги остались у камина.

Подворье озарялось высоким пламенем, пляшущим над крышей. Караульный казак с окровавленной головой лежал у ворот. Они были завалены бревнами. Лошади ржали, в страхе ломились наружу.

– Давай раскидывать! – приказал есаул. – Да живей!

Бревно оказалось дубовым. Надрываясь, они поднимали длинные ошкуренные заготовки, которые и для четверых были бы тяжеловаты, и вкат бросали под стену. Ни холода, ни окоченевших ног Леонтий не замечал, слышал только, как бешено стучит сердце. Вскоре подоспели казаки. В несколько рук разбросали камышовую стену, делая проход для лошадей. Они с тревожным ржанием рассыпались по усадьбе. Вся команда собралась на пожарище. Денщик принес есаулу и Леонтию сапоги запоздало, когда пустая рига уже догорала, смешивая свет тлеющих головешек с первыми утренними лучами…

Орлов лично расследовал происшествие. Установить истинного злоумышленника было невозможно, поскольку помещичий староста скрылся. А поголовный допрос мужиков тоже не дал толку. Все слезно уверяли, что не выходили в этакую стужу из своих изб и ничего слыхом не слыхивали. На офицерском совете решили всех мужиков, особливо Сиволапова, примерно выпороть; последнего наказать на глазах дворни и крепостных, а буде отставной капитан жаловаться на казаков властям, направить графу Потемкину рапорт о том, как двусмысленно намекал злоумышленник о бунте Пугачева. И в тот же день публичная порка была отменно исполнена!

Как ни странно, но этот случай на дороге никаких последствий для казаков не имел. Вероятно, придавать огласке то, как был порот донскими казаками, помещик Сиволапов поостерегся.

Первоначально донской конвойный отряд разместили в кавалерийских казармах. А с потеплением, по просьбе Орлова, перевели в село Коломенское, где донцы стали лагерем под открытым небом. Григорий Александрович Потемкин в ясный апрельский денек удостоил донцов чести, придирчиво осмотрев конвойную команду. Увы, рожами иные не вышли, ростом не добрали, справой не были достойны того, чтобы предстать пред взором самодержицы. По его распоряжению двадцать три казака были заменены. И к маю месяцу новобранцы поспешно явились в Москву, отобранные на сей раз новым войсковым атаманом Алексеем Ивановичем Иловайским, пожалованным такой должностью лично Потемкиным не только за заслуги в поимке злодея Емельяна Пугачева, но и за исполнительность и твердость характера.

Ежедневная однообразная муштра, проезды в строю, джигитовка и свободное время, предоставленное с избытком, тяготили казаков, в том числе и Леонтия. Нередко он уезжал верхом на запасной лошади за село, на лесной берег Москвы-реки и подолгу сидел в одиночестве, думая о доме и Мерджан. Полгода уже минуло, и не осталось сомнений, что жену похитили.

Празднество победы над турками, как знал Леонтий, было намечено на июль. А после него, возможно, донцов отправят домой. И Леонтий намерился, всё бросив, искать Мерджан. Объехать те края, где повстречал ее, где скитались ее соплеменники…

11

Легенда о самостийности и неподкупности запорожских козаков остается легендой. Возникшее в Средние века это поднепровское «товариство», окруженное со всех сторон странами-гигантами: Речью Посполитой, Крымским ханством, Российской и Оттоманской империями, обречено было, закалачивая «дружество» с одними, выступать против других, не гнушаясь ни разбоями, ни убийствами. Верно служили запорожцы «ляхам», наперегонки записываясь в их реестровые войска, легко переметнулись к шведскому королю Карлу XII и выступили против петровских полков, за что и были жестоко наказаны. Сечь была испепелена, а тысячи козаков, даже безвинных, не пошедших к гетману Мазепе, подверглись наказанию. С того 1709 года преклонились запорожцы под турецкого султана, позволившего им вновь создать Сечь в устье Дуная. Четверть века служили они иноверцам, но, когда назрела война османов с братьями-славянами, попросились под крыло русской императрицы. И Анна Иоанновна 7 сентября 1734 года, при посредстве генерал-майора Вейсбаха, помиловала запорожское козачество и дозволила возвратиться на родные пепелища.

В последнюю русско-турецкую войну в армии Румянцева воевало против турок более десяти тысяч запорожцев. И Екатерина Великая даже наградила их кошевого атамана Калнышевского орденом, осыпанным бриллиантами. С окончанием войны владения запорожцев разметнулись еще шире: с одной стороны они увеличились вдоль моря, по левому берегу Днепра, большим участком прибрежья против крепости Кинбурн[11] а с другой стороны, по правому берегу Днепра, тем углом земли, который лежал между устьями Буга, Каменки и Ташлыка. Соединение вод Днепра и Буга замыкало границу между владениями запорожскими и татаро-турецкими.

Замирение с Портой запорожцы сразу же использовали для укрепления своего владычества на землях Новороссии. Ничтоже сумняшеся, обложили они переселенцев и однодворцев, жителей слобод денежной повинностью за право ловить рыбу и пользоваться земельными угодьями. Запорожские владения были разбиты на участки, паланки, каждой из которых распоряжался ставленник кошевого. Особенно своевольничал один из них, полковник Гараджа, не гнушаясь ни поборами с поселян, ни пленением их. Больше всего страдали беженцы из Порты, сербы и черногорцы. Издавна бытовала среди казаков поговорка: «Татарина не убить, ляха не пограбить, так и не жить». Жалобы на притеснения запорожцев нескончаемо шли в Петербург.

Зодич, выдавая себя за французского путешественника, находился в Варшаве, стараясь найти возможность сближения с магнатами, противостоящими партии короля. Уже больше двух лет продолжались заседания сейма, а улаживания проблем, связанных с разделом Речи Посполитой, не предвиделось. Раздел этот формально должны одобрить сейм и особый Совет. Но споры о границах, о диссидентстве, о конфедератах, о пошлинной торговле, о гражданских правах не унимались.

Отто Магнус Штакельберг, русский посланник при короле, принял Вердена в своей резиденции, фасадом открывающейся на набережную Вислы. О том, что он конфидент Панина, посланник знал. Познакомились они еще в бытность Штакельберга русским представителем в Испании.

– Прошу прощения, мсье, что не имел возможности увидеть вас раньше. Наши усилия благодаря богу начали приносить плоды. На днях сейм примет все важные решения. – Хозяин, статный, вежливый, длинноносый лифляндец, указал рукой на массивные венские кресла. – Ни дня, ни ночи покоя не ведал. Не нужна ли вам моя помощь?

Барон говорил с немецким акцентом, но довольно правильно строил речь. Эту особенность Зодич заметил еще в Мадриде.

– Признателен за беспокойство, ваше сиятельство. Срочной депешей направлен в Малороссию. Так что мое путешествие продлится.

– А что там? Назревает смута? – поинтересовался Штакельберг и взял в руки серебряную табакерку, выложенную драгоценными камнями.

– Постараюсь выяснить, каковы у запорожцев намерения.

– Мне известно, что вы предотвратили покушение на графа Орлова.

Зодич устало махнул рукой.

– Это уже забылось. Как же вам удалось ясновельможных панов привести к согласию?

– О, мой бог! Это было непросто… – и посланник, ставший фактически вице-королем Польши, стал рассказывать о том, с каким трудом собирался из сенаторов и выборных сейм. Выборные, или, как их называли, послы, были все подкуплены, получая за молчание до 300 червонцев, а те, кто ораторствовал, и того более. Многие из них, взявши деньги, вообще не появлялись на сейме. Так что из трехсот человек на заседаниях присутствовало около тридцати сенаторов и менее ста выборных. Сеймовый маршал, Адам Понинский, получая три тысячи червонцев в месяц, всячески уговаривал шляхту и прочих сеймовиков пойти на уступки, поскольку невозможно противостоять могуществу трех держав. Литовский маршал сейма Карл Радзивилл, напротив, держался стороны противников Станислава-Августа. После нескольких месяцев заседаний сейм, выбрав делегацию по решению возникших проблем, был на время распущен. И так, переливая из пустого в порожнее, сторонники короля и их противники из конфедератов более двух лет вели дискуссию об устройстве государственной жизни, которая, в сущности, никак не изменилась, хотя и были передвинуты границы.

– Вы помните, мсье Верден, что польские дела осложнились в самый трудный период войны с Портой. Австрия втайне заключила договор с Турцией, получив от нее 22 миллиона гульденов, часть Валахии и льготы для торговли. Союз Австрии с Францией был скреплен семейными узами. Таким образом, против нашей императрицы сразу бы выступили две страны, имеющие армии в несколько сотен солдат. Мы были вынуждены ускорить раздел Польши!

– Эта идея, если не ошибаюсь, принадлежит королю прусскому Фридриху. Пять лет назад я гостил в Нейштадте, где этот король встречался с австрийским императором Иосифом. По моим сведениям, монархи говорили о том, как ослабить Россию. И вскоре Фридрих своевольно захватил приграничное Вармийское епископство, а его австрийский приятель – 500 польских сел и богатые соляные копи.

– Наша самодержица была вынуждена подписать договор о разделе Речи Посполитой, несмотря на условия в угоду союзникам. Самый лакомый кусок получила Австрия, присоединив территорию в полторы тысячи квадратных миль, с населением в два с половиной миллиона. Король Фридрих вытребовал Восточную Пруссию, где проживает девятьсот тысяч человек, а местность освоена и налажено хозяйствование.

– А мы получили дремучие белорусские леса и болота.

– В данном случае важней не новые земли, а проживающий на них народ. Полтора миллиона православных белоруссов освобождены государыней от притеснения католиков. Впрочем, мы также оговорили все права «диссидентов», то есть православных, живущих в Польше.

За ужином речь пошла о текущих делах. Штакельберг поведал о событиях, связанных с уничтожением иезуитского ордена папой Климентом XIV. Богатые имения этого ордена в Польше и Литве обращались в фонд, предназначенный для воспитания юношества. Но фондом этим и доходами распоряжалась делегация, выбранная сеймом. Сеймовый маршал Понинский и канцлер Млодзеевский, возглавлявшие эту временную комиссию, учинили люстрацию. Была проведена оценка имений, и путем занижения их стоимости (с полутора миллионов злотых до трехсот тысяч) иезуитские земли весьма выгодно распределили между самими делегатами. Не забыли и о короле, отрядив ему четыре казенных поместья и еще пять для раздачи. Штакельберг похвалил короля за то, что пожаловал двумя из них Ксаверия Бранецкого, сменившего фамилию на Браницкого. Во-первых, потому, что боролся тот с конфедератами в составе русских войск, заслужив благосклонность Екатерины, а, во-вторых, в знак почтения к Григорию Потемкину, на чьей племяннице был женат этот поляк.

– Сеймовый маршал и канцлер Млодзеевский варварски захватили иезуитские богатства, золотую и серебряную утварь, имущество. И, представьте, назначили себе пенсионы. Потому что Речь Посполитая остается с избирательным правлением, с либерум вето, то есть правом накладывать вето любому из сеймовиков. Постановлено, что только природный поляк из рода Пястов, имеющий шляхетское достоинство и владения в этой стране, может быть избран королем. Но его дети или внуки следом за ним не имеют права избираться. Совет при короле строго наблюдает за происходящим в Польше. Воспитание юношества, находящееся в руках духовенства, наконец поставлено под надзор государства. И многое Станислав-Август делает с ведома и благословения Ее Императорского Величества.

Зодич, знавший многое из того, о чем рассказывал барон, перевел разговор на жизнь высшего шляхетства, упомянув имена хорошеньких полек. Штакельберг заметно оживился. И Зодич вспомнил эпизод, как три года назад (тогда Штакельберг был комендантом Кракова) французский отряд Виоменила, пробравшись в город по трубе для нечистот, захватил барона в объятиях польской любовницы. И если бы подоспевший Суворов не обложил старую польскую столицу, то быть бы Отто Магнусу непременно в плену у злопамятных конфедератов…

– Мне необходим слуга и опытный проводник, – обратился Зодич к посланнику в конце визита. – В дороге всякое случается.

Штакельберг пообещал подобрать из своего русского окружения подходящего человека.

– И вот еще о чем я хотел бы узнать у вас, барон, – обмолвился Зодич. – Не приходилось ли вам встречаться с полькой по имени Ядвига Браницкая?

– Нет. Это имя я слышу впервые.

Зодич откланялся. Надежда разыскать Ядвигу в польской столице не сбылась.

12

Ночной гонец привез из Крыма засургученную грамоту.

Владельца Мисоста Баматова, одного из самых влиятельных людей Кабарды, будить, однако, не стали. Он, точно предчувствуя что-то важное, сам проснулся еще до утреннего намаза, вышел во двор. Услышав от слуги о приезде крымца, Мисост встревожился. Несмотря на пожилой возраст, глаза его не утратили зоркости, и он легко прочел при блеске свечи грамоту, объявшую радостным трепетом. Под ней стояла подпись нового крымского хана! Прежде всего, в послании уведомлялись владетели Большой и Малой Кабарды, что на заседании Дивана прежний хан Сагиб-Гирей отстранен от власти, а вместо него избран Девлет-Гирей. И, приступая к своим делам, он нерушимым словом подтверждает, что Кабарда принадлежит Крымскому ханству. Отныне и впредь ее жители берутся под покровительство Девлет-Гирея, как и они обязаны неукоснительно соблюдать все его распоряжения.

Нарочные разнесли это сообщение по селениям и аулам. Издавна существовали на этих землях две группировки, две партии – Кашкатауская, тяготеющая к России, и Баксанская, в которой состояли приверженцы Порты и Крыма. Нередко взгляды их менялись, и, в зависимости от сложившейся ситуации, владетели объединялись, выступая одним фронтом или вновь занимая враждебные позиции. И весть о восхождении на крымский престол ставленника Порты вынудила владетелей, каких бы взглядов они ни придерживались, собраться вместе.

В аул Мисоста Баматова владетели стали съезжаться с раннего утра. Роса, блестевшая на черепичных крышах, и безоблачное небо сулили погожий день. По улочкам стелился сизый кизячный дым. Горьковатый запах его мешался с ароматом цветущих груш, с терпким духом раскрывшихся листьев. На широком подворье Баматова стало тесно от лошадей. Дом владельца, построенный по крымскому образцу, в два уровня, не смог вместить приехавших.

Совет открыли на площади, вблизи мечети.

После молитвы, проведенной муллой, участники расселись на своих бурках и коврах. По праву хозяина Совет кабардинских владетелей повел сам седобородый Мисост Баматов.

– Досточтимые владетели и уздени! Аллах собрал нас, чтобы мы, думая о судьбе нашей страны, обсудили общие действия, выслушали друг друга и приняли решение. Все, о чем будет идти речь, пусть останется только с нами, во имя Аллаха! Кабарда была и остается непокоренной. Но будущее народа зависит от того, с кем мы будем состоять в союзе, кто поможет сделать нас сильней и богаче. Пусть же первым скажет уважаемый Хаджи-Ахмат!

Мулла, сгорбленный, тощий старец, заговорил негромко, доверительно:

– Аллаху угодно было обратить свой взор на нашу многострадальную землю. Сонмы народов и племен живут на Кавказе, но все они объединяются вокруг Кабарды, так как нет здесь никого сильней нас. Аллах и пророк его Магомет связывают кавказцев одной верой. В Крыму и в Турции живут наши братья, правоверные магометане, и можем ли мы, отвергая их протянутую руку, поддержать Россию? – Хаджи-Ахмат выразительно помолчал. – Опыт обязывает меня предупредить вас о коварстве русских. Я был еще отроком, когда от их царя приезжал кабардинец из рода Джамбулатовых и вел с владетелями переговоры. Мой отец, также священник, рассказывал, что царь пообещал взять наш народ под свое покровительство, защищать от врагов, освободить от налогов и платить жалованье кабардинцам, находящимся у него на службе. Владетели согласились на это и приготовились воевать на стороне русских.

Мулла вскинул ладонь со скрюченным указательным пальцем и взвинтил свой голос до предела:

– Но заверения их оказались пустыми словами! И когда девять лет спустя в Кабарду пришло войско крымского хана и его командующий Салих-Гирей, который молился в мечети моего отца, стал устанавливать свой порядок, русский император Петр не пришел нам на выручку. Мисостовы и Атажукины приняли присягу на верность Крыму. А хан потребовал в залог аманатов и рабов, красивых наложниц… Никому, кроме Аллаха, доверять нельзя. Мы должны объединиться с Девлет-Гиреем и вместе выступить против неверных. Да поможет нам Аллах!

Его сменил неторопливый, с курчавой бородкой Хамурза Асланбеков. Он поправил на поясе кинжал и в знак уважения склонил голову в сторону хозяина.

– Мудрый мулла сказал главное. Кабарду не оставляют в покое чужеземцы. Одни самовольно воздвигли на нашей земле крепость и разместили в станицах казаков, а другие требуют дань по ясырю.

– Но мы ее не платим! – заметил кто-то из дальних рядов.

– И не будем платить впредь! – подхватил оратор. – Мы должны заботиться прежде всего о своих подданных. После мирного трактата, который подписали султан и русская царица, Крым утратил зависимость от Турции. Хан уже не так силен, как раньше. Есть только один выход: в союзе со всеми горцами вышвырнуть русских за Терек и разрушить их крепости. Русский генерал Медем увел свои полки в Дагестан. Об этом мне сообщил верный человек. На Тереке остались одни казаки. Промедлим – упустим эту возможность!

День перевалил на вторую половину, а выступающим не было конца. Иногда вспыхивали перепалки. Всеми уважаемый Хамурза Росланбеков сидел в окружении сторонников. На нем был дорогой бешмет, выложенный серебряной нитью, голову украшала папаха из белоснежного курпея, а взгляды привлекал кинжал в драгоценных камнях.

– В детстве мне рассказывал аталык старинную легенду, – начал Хамурза. – Жил в горах пастух, было у него множество овец. И повадился нападать на его отару барс. Появлялся раз в неделю, хватал барана и уносил в свое логово. Пастух решил убить барса. Сделал засаду и метким выстрелом из ружья поразил зверя. Но радость этого глупца была коротка! Туда, где хозяйничал барс, пришли волки и шакалы. И теперь вырезали они гораздо больше овец! Ибо правит сильнейший! Покаялся пастух, да было поздно. Всю его отару уничтожили хищники… Я слушал вас, уважаемые владетели и уздени, с большим интересом. Немало было высказано умных предложений. Но стоит ли нам убивать барса? Выступать против русской царицы? У нее не отряды, а неисчислимая армия! А крымский хан только сел на трон. Ногайские орды волнуются, их сераскир Шагин-Гирей также претендует на ханский престол. И русские за него! – Хамурза огладил рыжеватую клиновидную бороду и прищурился. – Каждый из вас, братья, доказал свою отвагу в сражениях. Недавно мы отражали набег ингушей. Теперь в свой черед должны выступить и наказать их за разбой! А с русскими лучше договариваться, требовать у них денег и провианта, возмещения убытков за присвоенные ими земли. Пусть думают, что мы готовы с ними дружить… Но, когда султан накопит силы и объявит России войну, мы поддержим его, как подданные крымского хана!

Большинством голосов было решено присягнуть новому крымскому хану, но с Россией не вступать в открытое противостояние.

Мулла молитвенно заключил:

– Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Все наши распри оставим для нечестивых. Долг кабардинца – отстаивать свою землю и веру, ибо сказано в четвертой суре Корана: «Пусть же сражаются на пути Аллаха те, которые покупают за ближайшую жизнь будущую!»

Владетели из отдаленных мест, не мешкая, пустились в обратный путь, чтобы преодолеть его завидно. Передвигаться ночью было по-прежнему опасно. А ближайшие друзья Баматова и Асланбекова пожаловали во двор хозяина, обвеянный ароматом цветущих груш.

Солнце клонилось к сияющей серебряной короне Эльбруса, по обе стороны от него виднелись снежные пики Кавказского хребта, уходящие вдаль. И от этой величественной горной панорамы, от обилия солнечного света и запахов весны сердца владетелей наполнились желанным умиротворением.

Девушки-служанки, с закрытыми лицами, подали кумганы. После омовения рук гости расселись вдоль деревянного помоста, накрытого скатертями. На этом незамысловатом столе дымились миски с жареной бараниной и телятиной, золотился плов, большими кусками были нарезаны пышки и пироги с сыром. Вскоре разнесли тарелки с наваристым хашем. Никаких дурманящих напитков, даже бузы, на столе не оказалось.

До сумерек беседа владетелей шла непринужденно, с шутками и смехом. Но за этой как будто искренней веселостью и услужливостью прятались раздумья. Каждый из них понимал, что рано или поздно русский пристав Таганов узнает о совете владетелей.

А пока пусть плачет сааз в руках молодого парня с миловидным и ясным лицом, пусть напомнят струны о женской любви и грусти разлуки, о доблести горского воина и его готовности умереть за пядь родной земли…

13

Нападение воровских людей было внезапным. Точно из-под земли выросли всадники, двое из них заступили открытой карете дорогу, а трое других подъехали с направленными на путешественников пистолетами из-за придорожных вязов.

– Ото ж, побачилысь! – белозубо засмеялся толстый, бритоголовый разбойник в полотняной рубахе с расшитым воротом. – Хто вы таки? Ляхи чи москали? Грошив багато?

Его приятели, одетые кто во что горазд: в свитки, зипунцы, мундиры венгерских гусар – их стеклось на дорогу не менее дюжины, – загоготали. Зодич, храня спокойствие, потянулся рукой к дорожному ящику, в котором лежал заряженный пистолет, но тут же остановился. Это было бессмысленно. Грыватько, правивший каретой, не испугался, а смело ответил:

– Я сын запорожского хорунжия, нахожусь на государевой службе. Сопровождаю французского купца в Сичь. Извольте освободить дорогу!

Лесовики снова зашлись недобрым смехом.

– А ты, хлопче, бачу, дуже смилый? А ну, Панас, стрельни…

И в тот же миг пуля снесла с головы возницы остроконечную шапку. Пока разбойнички куражились, советуясь между собой, как поступить с пленниками – повесить или зарезать, Зодич прислушивался к их говору и понял, что это не местные жители, а, скорее всего, южане. Они отличались не только произношением, но и частым использованием татарских слов.

Наконец путников заставили вылезти из кареты, и два громилы тщательно ее обыскали, забрав сундучок, хранящий деньги и бумаги, а также дорожный сак с оружием и провиантом. Детина, с серьгой в ухе, похожий на турка, обшарил карманы Зодича и его спутника. Дядько с оселедцем, видимо, главарь шайки, выяснив, что добыча невелика, обозлился. И повелел французу написать письмо и попросить для выкупа две тысячи червонцев. А если слуга не вернется и не привезет деньги, инородца повесят. Гриватько, заикаясь, перевел это на французский. Изъятые из сундучка чернильница, перо и лист бумаги вызвали всеобщий интерес. Зодич, опасаясь подвоха, действительно обратился к Штакельбергу с просьбой выкупить его, а далее приписал, что деньги лучше бы прислать с сотней гусар. Проводник тотчас отправился в дальний путь за деньгами.

Становище шайки оказалось в лесу, за полосой бурелома. К нему вела замысловатая узкая тропа, на которой мог поместиться лишь один всадник. Зодич ехал верхом, на выпряженной из кареты лошади. Сомнение, что они не случайно оказались в западне, а «сын запорожского хорунжия» в сговоре с похитчиками, не покидало его. Вспомнилось, что на последней почтовой станции Грыватько куда-то отлучался и смотритель был излишне взволнован, о чем-то перешептывался с проводником.

Два больших шалаша, сооруженные из веток и сена, да стоящая на отшибе избушка служили для разбойников приютом. За неимением помещения атаман распорядился посадить пленника в берлогу.

Вечерело, когда Александра привели на вырубку. Берлога таилась под стволом обгоревшей сосны. Судя по разбросанной земле, лежбище косолапого недавно расширили. Яма с отвесными стенками была углублена с таким расчетом, чтобы без посторонней помощи человек не выбрался. По толстой веревке Зодича спустили на дно и бросили две охапки свежескошенного сена. Май был в середине, и луговые травы успели вымахнуть выше колена. К пресному запаху суглинка примешался упоительный аромат ландышей.

– Однако скверно, – проговорил Зодич, оглядевшись. – Не лучшее местечко для отдыха!

Взгляд остановился на лежащей подле ног веревке, сброшенной в яму охранником, и рассчетливо скользнул вверх, где нависал над ямой закопченный ствол. Нижний сук был толст и торчал кверху. Докинуть до него петлю веревки было невозможно. А если снять ремень с тяжелой бронзовой бляхой и застегнуть его хомутом?

Сперва лесовики потешались над пленным. Дурачась, тыкали палками, наставляли пистолеты. Александр безмолвно терпел. Поглумившись, шальная братия убралась восвояси. Возможно, их отогнал главарь.

Ночь пришла в приднепровскую долину мягкая, соловьиная, с пахучей росистой свежестью. Сожженный грозой ствол смутно выделялся на фоне звездного неба. Зодич озяб, и долгие попытки набросить петлю ремня на сук согрели, прибавили бодрости. Временами, когда слышались неподалеку голоса или хруст валежника, Александр ложился на сено. Переждав, принимался за свое занятие с пущим упорством…

На зорьке к соловьям присоединились другие птахи, и чудесный хор наполнил лес божественной музыкой. Только когда посветлело, Зодичу удалось набросить петлю на торчащий сук. Он благодарно помянул бога и, торопясь, выбрался наверх, поранив ладони. Вырубку затянул понизовый туманец. Тихо было и в разбойничьих жилищах. Почти рядом, подрагивая от росы, лоснящейся на крупе, паслась гнедая. Но уздечки на ней не оказалось…

Не останавливаясь, Зодич бежал до тех пор, пока хватило сил. Виляя между деревьями, минуя завалы и заболоченные низины, продираясь сквозь кустарники, он удалился от стана татей на несколько верст. Вброд перешел холодные, еще напитанные вешней водой ручьи. Ориентируясь по солнцу, палившему уже по-летнему, он держал путь на восток. Немало попадалось на пути зверья! Зодич благополучно разминулся с пасущимся под дубом секачом, с медведем-пестуном, оставленным косматой мамашей, с тощей, в клочьях шерсти, волчицей, почему-то шарахнувшейся от бегущего человека…

Всю ночь Александр таился в еловом укрытье, сооруженном, видимо, бортниками. Голод поднял его и заставил идти дальше. Под вечер только открылся склон, пестрящий разнотравьем. А за ним, далеко внизу, – изогнутый, рассеченный темными скалами на рукава батюшка Днепр. На этой же, правобережной стороне увидел Зодич хаты и маячившие у берега лодки.

Селение это оказалось знаменитой Каменкой, в которой жили стяжавшие себе славу речники, из поколения в поколение передающие тайны лоцманства. Вниз по течению, где раскинулись запорожские владения, особенность Днепра составляли так называемые заборы, острова, плавни, порчи и холуи. Но главным препятствием на реке были, конечно, пороги. Карпаты, достигающие окраину степей, пересекают своими отрогами Днепр в девяти местах на протяжении семидесяти верст от его левого притока Самары и далее по течению. Это ряд понижающихся уступов из гранита, встающих по руслу в несколько рядов, или лав, – то над водой, то вровень с ней, то уходящих в глубину. Первый порог лежит ниже Киева на полсотни верст, напротив крепости Старый Кодак. И чем далее стремится река, тем опасней становятся преграды.

Усатый малоросс, встретивший Зодича у своей хаты, слушал рассказ о том, как тот попал к разбойникам и чудом вырвался, преспокойно, не вынимая изо рта огромной трубки.

– Оце так, оце так, добродию, – кивал он понимающе. – Багато у нас шайтанов усяких. Потайки ховаются у лиси…

Хозяин, приказав жинке варить галушки, ушел к соседу и вскоре вернулся с коренастым и плечистым удальцом, назвавшимся Василем Десяткой. Он был уже женат и держался с достоинством, как человек, знающий себе цену.

– Васыль дуже знае уси порижци и скили и може пособыти, – заверил трубокур и стукнул по плечу черноволосого красавца.

– Куды вам треба? До Сичи? – уточнил Василь, беззастенчиво разглядывая незнакомца.

– Да, до Сечи. Я французский купец, хотя долго жил в России. Все мои деньги и драгоценности присвоили грабители. Но я даю честное слово дворянина, что рассчитаюсь с вами, как только прибудем в Сечь, на русский кордон.

Десятка, поколебавшись, согласился. По его словам, на изготовление плота потребуется день и полночи, а на рассвете с божьей помощью можно будет отправляться в плаванье.

Бокастая веселая Оксана убрала стол холщовой скатертью с бахромой, выставила миски и большую чашку со сметаной, в жбанчике – узвар и тарелку с растопленным в духовке медом.

– Ласково просымо! – певуче протянула хозяйка, приглашая за стол. – Якщо будэ мало, покличьте!

Александр уплетал галушки с таким аппетитом, что Оксане пришлось дважды ему подкладывать. Немудреные пшеничные клецки, сваренные в молоке и приправленные топленым маслом, показались ему необыкновенно вкусными. Стакан грушового узвара также доставил удовольствие! Он поблагодарил хозяев и пересел на лавку. Заметив, что глаза его слипаются, Оксана добродушно предложила:

– Мабуть, пан хоче спаты? Лягайте у хати!

Зодич помнил смутно, как прошел в соседнюю комнатушку и, сняв сапоги, опрокинулся на лавку, застланную тулупом…

14

Плот, спущенный на воду, ждал у бревенчатого причала. Александр едва поспевал за быстроногим лоцманом, который, несмотря на многочасовой труд, никак не выказывал усталости. У него за плечами была котомка с харчишками, а за поясом – топорик. Пропустив на плот четверых своих помощников-плотовщиков и француза, Василь запрыгнул на него и велел всем взяться за укрепленный с задней стороны руль, по-местному – стерно. Слаженными движениями – влево-вправо – удалось сдвинуть с места тяжелую сплаву.

– Я служил в русской армии, могу размовлять на их языке, – дружески сообщил Василь. – Зараз нас вынесет на стремнину. И до жаркого часу робить нечего.

– Откуда ты родом? Местный? – поинтересовался Зодич.

– Смолоду козаковал в Сичи. А после раны вернулся к матери.

Занималась зорька. Распахнувшаяся во все стороны река посветлела. Знобил ветерок. Крепче пахло молодым камышом плавней. Раз и другой промчались в небе утки, с криком кособоко пролетела чайка. Пологие берега, кудрявящиеся верболозами, примкнули к низинам, оглашенным кличем журавлей, за ними надвинулись крутояры, каменные распадки. С левобережья, с горней высоты плеснуло как будто розовой водицей – за холмами поднималось раннее солнышко. Небо представилось Зодичу огромной палитрой, на которую небесный художник наносил краски: пунцовую, оранжевую, желтую, алую – смешивал их размашистыми мазками и крыл небесный свод, тучки, верхушки нагорного бора. Вся речная гладь зеркально отражала эту поднебесную и земную картину, оживляемую птичьими голосами и благовестом отдаленного колокола.

– Днепр не распознаешь, – признался Василь, оглядывая впереди излуку. – Много раз отведал я оплеух и от Кодацкого, Лоханского и Ненасытецкого порогов. Но бог оберегал, и ни разу сплаву, в добрый час – сказать, в худой – промолчать, не разбило. Но коли такое случится, то одной рукой, пан, хватайтесь за борт, а другой защищайтесь от камней и плывите по течению.

Десятка оглянулся и добавил:

– А коли плот наполовину уцелеет, то хватайтесь за вот эту поперечную доску, за жорость, и поворачивайтесь лицом против воды.

– Спиной наперед?

– Так! В буруне самая опасность не впереди, а позади. Ежели будете глядеть вперед, не заметите, как догонит бревно. А в старину еще так делали: набирали полную грудь воздуха и ныряли на дно, держались там до тех пор, пока не проплывут все бревна.

Василь оборвал речь и тревожно возвестил:

– Ну, боронь нас Бог… Братцы, скоро Кодацкий порог.

Зодич держался рядом с лоцманом, и все четверо плотовщиков взялись за стерно, следя за правой рукой Десятки, подающей команды. Шум воды усиливался. И плот разогнался, понесся с устрашающей скоростью. Его качнуло, вскользь ударило о выступ скалы и затянуло в бурлящую протоку меж рядами камней. От перезвона кипящих струй заложило уши. Плот тряхнуло, и раздался скрежет, краем он чиркнул по первому уступу и понесся дальше. И еще трижды прочность бревенчатого дна испытал гранит лав, отполированный потоком.

Кодацкий порог длиной в три четверти версты остался позади. Река раздалась и, как посчитал Александр, успокоилась. Но опять вздыбились на сужении реки гранитные чурки – на сей раз смельчаков встречал Сурский порог. И сызнова дикая сила водоворотов играючи протащила сплаву по гранитным столам, скрытым под водою, – и замерла душа от необоримого страха, когда ходуном заходила твердь под ногами…

Следующие пороги – Лоханский и Звонецкий – миновали столь же благополучно. Солнце припекало, и мокрая от брызг одежда немного защищала от жары. Несколько раз Зодич замечал, как вдоль побережья маршировали русские пехотные полки. Встретился возле излучины и бивак донских казаков, купавших лошадей. «Парадокс! – усмехнулся Александр. – В ордерах встречаются слова с разницей в одну букву. Запорожцы – козаки, а донцы – казаки. А на самом деле – два разных народа».

Неожиданно лоцман сказал:

– Вы, пан, гляжу, не робкого десятка. Зараз дойдем мы до Дида, до Ненасытецкого порога. Вот коли проскочим его, так и живы останемся.

– А почему он так называется? – уточнил Александр, хмурясь от недоброго предчувствия.

– Да насытиться никак не может! Все пожирает души людские. Как-то шла по Днепру ладья с колоколом. И лоцман был на ней не чета мне, полвека суда водил и лодки. И как налетит на камень Чекуху, что на самой середине Ненасытца, так и разнесло в щепки! А колокол до сей поры на дне где-то… Сами всё увидите!

Десятка держался молодцом, снял сапоги и свитку, оставшись в шароварах синего сукна. А плотовщики, парубок и трое бывалых казаков, затомашились. Они также стащили сапоги и остались в одних портках. А когда издалека показались черные скалы и донесся рев беснующейся воды, все четверо разом упали на колени и, крестясь, запричитали:

– Отче наш, що на нэби! Нэхай святыться имья твое, нэхай прыйде Царство Твое, нэхай будэ воля Твоя, як на нэби, так и на зэмли…

Ненасытец, чудилось, сам летел навстречу. Зодич оглох от неистового клокотанья, гула кипящей воды, рассеченной камнями, похожими на кили кораблей. Всё сильней шатало сплаву, и тем истовей молились плотовщики и лоцман.

– И просты нам довгы наши, як и мы прощаемо вынуватцям нашим. И нэ ввэди нас у выпробовування, але вызволы нас вид лукавого…

С полуверсты стал виден весь Дид – не одни скалы, но и череда гранитных завалов, сквозь которые вода пробивалась ручейками, а посередине порога пенилась достаточно широкая лава, чтобы мог пройти плот.

Василь подавал команды, стоя впереди и неотрывно глядя на реку. Минута – и они приблизились к самому опасному водовороту, именуемому Пеклом. И верно, когда с разных сторон, точно пули, стали больно бить по телу мелкие камни и брызги, когда оглохли от ревучего потока, а глаза застила мутная пелена, каждый из них невольно вспомнил о Преисподней!

Раздался сокрушительный треск, и точно дьявольские лапы потащили плот ко дну! Он погружался медленно и тяжело, и Зодич ощутил, как ледяная вода поднялась до колен, до пояса, и ноги стали утрачивать под собой прочность…

– Прощайте, хлопци! – потерянно выкрикнул долговязый плотовщик, намертво вцепившийся в руль.

– Прощай, Митро! – завизжал парубок, клацая от страха и холода зубами.

Десятка, не поворачиваясь, выкрикнул:

– Цыть! Хылы ливоруч!

Черные колоды камней мелькали с двух сторон, шапки пены залепливали лицо и плечи, но смельчакам удавалось держаться на ногах, сопротивляясь течению. Время точно замерло. Александр не спускал взгляда с лоцмана и надеялся лишь на этого мужественного человека…

Вдруг плот стал подниматься, будто бы адские духи, поигравшись, вытолкнули его из глуби. Впрочем, стерно сломалось, и плыть дальше стало опасно. Плотовщики, опомнившись, загалдели, требуя пристать к пологому берегу.

– Цыть! – снова осадил их Десятка, оборотив гневное лицо. – Куды чалить? Кругом ни хаты, ни людины! – и, помолчав, сказал уже Зодичу: – Дойдем до крайнего порога, а там вас лодочники довезут куды треба!

За час они оставили позади еще два порога, Волниловский и Будиловский, и подошли к Лишнему. Несмотря на холодную воду, Василь с плотовщиками вплавь, толкая руками, сумели загнать его на зловонное мелководье. Вдоль камышей, прибитые волнами, плавали, с обезображенными лицами, трупы погибших. Среди утопленников заметил Зодич малыша и молодую женщину в расшитой сорочке – и только теперь оценил степень риска, которому, по незнанию, подверг себя.

Вольный лодочник, знакомый Василя, согласился везти через Лишний порог, но запросил непомерную плату. Лоцман, сопровождающий француза до Сечи, уговорил удальца сделать ходку в долг.

15

С той поры, когда императрица Анна Иоанновна, простив запорожцев, позволила им вернуться на родную землю, Новая Сечь обосновалась вдоль излучины реки Подпильной, напротив «Великой плавни» – широкой полосы тростника и заболоченного леса, которую с юга пересекала полноводная Старая Сысина, а с востока – речка Скарбная. «Пидпильня – мате Днипра, бо вона Сысею корме его, а Скарбною зодягае» – такая присказка часто повторялась козаками.

Сечь, опоясанная плавнями и мелкими озерами, располагалась в котловине. Зодич и Василь Десятка, оставив лодочника у берега, подошли к воротам, ведущим в Сечь. Двое постовых, в кунтушах, надетых на голое тело, и в непомерно широких красных шароварах, встретили чужаков неласково. И Десятке долго пришлось убеждать их, что французский купец прибыл к их кошевому атаману по делу. А сначала он должен встретиться с командиром русского батальона, находящегося в Новосеченском ретраншементе. Их нехотя пропустили. Миновав прибрежные слободки, в которых жили не только козаки, но и их семьи, прибывшие вошли на территорию ретраншемента.

Дом коменданта стоял на отшибе, и кроме самого подполковника там присутствовал только писарь. Зодич заговорил по-французски и объяснил истинную цель своего приезда. Подполковник, седобровый и тщедушный старик, очевидно, выходец из низшего класса, сурово возразил:

– Объяснитесь, мусью, коли можете, по-русски.

– Тогда прикажите нас оставить наедине, – попросил Александр, четко произнося каждое слово.

Узнав, что перед ним агент самой государыни, комендант смягчился и выказал готовность всячески помогать. Зодич предупредил о секретности своей миссии, потребовал ордер на свободное передвижение по Сечи и, наконец, попросил взаймы пятнадцать рублей. Старый служака, получив расписку, вручил конфиденту деньги. Зодич тотчас вышел на крыльцо и передал их Василю, на прощание обнявшись с бесстрашным лоцманом.

Комендант познакомил француза с офицерами и показал военный городок, размещенный под боком у запорожцев еще сорок лет назад киевским губернатором Леонтьевым. Как и полагалось защитному укреплению, были здесь и артиллерийские склады, и казарма, и солдатская гауптвахта. А снаружи окружал ретраншемент дополнительный вал, за которым с северной, наиболее уязвимой стороны вырыли окопы, волчьи ямы и ложементы.

Поместили Зодича на одной квартире с капитаном Карлом Зейером. Серьезный, образцовый вояка из пруссаков, Карл отнесся к французу настороженно. Но общительность Вердена (они говорили по-немецки) тронула каменное сердце Зейера. И он вызвался проводить Клода к кошевому атаману Калнышевскому, который и ему был нужен по какому-то делу.

Во внутреннем коше в тридцати восьми куренях обитали козаки, были сосредоточены войсковые учреждения и храмы. Главный из них, Покровский, стоял на краю площади, открытой во все стороны, вплоть до ограждающего Кош земляного вала.

Зодич с капитаном, пройдя в широкие ворота, очутились на базаре, запруженном телегами и людом. Тут же ютились лавки и шинки. Зимовчане, хлебопашцы с малых хуторков, торговали мукой и овощами. Посполитые люди, беженцы из польских земель, жившие в ближних поселениях, привезли битых гусей, уток, в жбанах – степной мед. Татары, в своих зеленых бешметах и чалмах, гортанно зазывали покупателей к вязанкам вяленой рыбы и сушеных фруктов. Бойкие виночерпии разливали из бочек крымское красное вино, издающее мускатный дух. Однако большинство базарного люда составляли козаки. Высокие и коренастые, худые и брюхатые, седые и чернобровые – все они носили одну запорожскую одежду, выделявшую их среди толпы. На плечах – каптаны из синего оксамита[12], расшитого золотыми узорами. А отвороты на рукавах – красные, пояса из кружевных татарских шалей и персидского шелка тоже красные, с посеребренными концами. Шаровары, у кого какие – суконные, нанковые или кожаные, однако непременно под цвет каптана, – цвета днепровской волны! А на головах – высокие смушковые шапки, с дном разных цветов, в зависимости от того, к какому куреню козак принадлежал. Зодич с интересом разглядывал «лыцарей» – не идущих, а, казалось, парусящих над землей, в своих широченных штанах, спадающих на сафьяновые чоботы!

Войсковая канцелярия, большой каменный дом, стоял рядом с церковной усадьбой. Поодаль от нее Зодич увидел нагромождения гранита и мрамора, начатый фундамент. Уловив его взгляд, Зейер пояснил:

– Козаки ошень хотель храм строить. Но много пить, гулять… Не иметь фремя!

Бравый большеглазый хлопец, с двумя кожаными кобурами, пришитыми к шароварам, из которых торчали рукояти пистолей, и с шашкой в кожаных ножнах, узнал Зейера, но не сразу пропустил внутрь канцелярии. В сенях находился еще один охранник кошевого, хорунжий Микитенько, могучий козачина. При появлении посетителей он ловко намотал на ухо чуприну и нахлобучил свою остроконечную шапку.

– До батьки кошевого нэ можно! – отрезал он сурово.

– Пошёль к шорту! Доложить немедленно! Капитан Зейер требует!

– Ни. Отам е чоловик, – упрямо отказал хорунжий.

– Как гофорить с русским официр! Каналья! Марш фон!

Микитенько свел черные разлатые брови и положил руку на головку кривой турецкой сабли. Зейер с возмущением посмотрел на французского купца, ища сочувствия.

Перепалку в сенях услышали в соседней комнате, из-за двери раздался недовольный старческий голос:

– До мэнэ? Хто такий? Що за дурныця?

В это время в канцелярию вошел в бордовом жупане, расшитом золотой нитью, седоусый солидный запорожец. Он переглянулся с охранником и по-русски приветствовал Зейера, который возмущенно обратился к нему:

– Герр Глоба, срочно доложить атаман. Фажный фесть. Ошень фажный!

Зодич понял, что это был ближайший сподвижник кошевого, войсковой писарь. Глоба кивнул и вошел в кабинет атамана. И точно пропал! Минуло не менее получаса, когда из него вышли, к изумлению Зодича, два сухощавых бородача в тюрбанах и куртках янычар. Отводя глаза, они быстро проскользнули на улицу.

Александр на отдалении преследовал турок до базара, где их ожидал с заседланными лошадьми соплеменник. С ним препирался, объясняясь жестами, крикливый, хмельной запорожец, растелешенный до пояса. Янычар отмалчивался и, как только подошли его товарищи, передал им скакунов, а сам поспешно запрыгнул на своего араба, с места взявшего аллюр. Турки полохнули вдогон. Козак выкрикнул им вслед ругательства и, шатаясь, пошел к шинку, где лупоглазый Давид беседовал с есаулом, цедящим из глиняной кружки горилку. Зодич поравнялся с ними и уловил обрывок разговора. Есаул, мордастый дядька с пунцовыми носом и губами, спросил: «Що ты йього лаэш?» – «Та вин у старшины полонянок купуэ! Чи кошевий турчин у друзи запысав?» – «Як Калныш захоче, так воно и буде! Пид султана вин хылыться проти москалив!»

Александр ходил по рядам, ожидая Зейера. К атаману Калнышевскому он, французский подданный, должен попасть без свидетелей. А вот встреча с турецкими офицерами здесь, в Сечи, свидетельствовала о многом. Стало быть, подозрения, что кошевой атаман ведет тайные переговоры с султаном, небезосновательны.

Через базарную площадь козачий конвой вел восточных пленниц, молоденьких девушек и женщин, одна из которых поразила Зодича своей красотой. Она несла на руках грудного ребенка, устремив на него свои большие печальные глаза. Невольная жалость тронула его сердце, и Александр побрел за ними. Полонянок пригнали к дощатому сараю, стоявшему на прибрежном склоне. Усачи-охранники с ними не церемонились, разок даже свистнула плетка.

«Своевольничают лыцари, живут по воле своей, а не по законам российским!» – с негодованием подумал Зодич, возвращаясь в ретраншемент. Фактически самостоятельное государство, имеющее армию и не подчиняющееся никому.

16

Кошевой атаман Павел Иванович Калнышевский принял французского купца на другой день. Выслушав, уклончиво ответил на предложение торговать днепровской рыбой и шкурами зверей. Когда же узнал от мсье Вердена, что его государство теснейшим образом сотрудничает с Портой, а торговля крепнет год от года, атаман заинтересовался и вызвал писаря Глобу, которого Зодич уже видел. Условились отправить партию вяленой рыбы для французских гурманов в количестве десяти возов. Заодно и пять возов качественной соли, добытой в паланке Прогнойской, подле Кинбурнской косы.

Кошевой почему-то проникся доверием к серьезному французу и пригласил на обед, где Зодич познакомился и с третьим лицом Сечи, ее судьей Павлом Головатым. Как и его «друзи», вершитель козачьих судеб был немолод и держался с откровенной надменностью. Не говорил, а изрекал сентенции и несколько раз съязвил про «лукавых москалив».

Шла Троицкая неделя. В церквушке архимандрит проводил службы, собирая многолюдную паству. Козаки гулеванили, и время для решительных действий русской армии было подходящим.

В третий день июня Зодич уведомил коменданта, что намерен покинуть Сечь, и попросил выделить верховую лошадь и сопровождающего. Но выехать на следующее утро не удалось…

Перед рассветом, когда Сечь досматривала сны, во Внешний Кош и на ретраншемент неожиданно вступили пехотинцы Орловского полка и конница барона Розена во главе с командующим сводным войском Текели. Поднятые по тревоге офицеры ретраншемента, комендант его и Зодич предстали перед генерал-поручиком.

– По велению Её Императорского Величества приказано мне, с вверенным войском, атакование Запорожской Сечи, с тем, впрочем, пожеланием, дабы не было пролито понапрасну крови, – объявил Текели, оглядывая лица офицеров. – Вам, подполковник Мисюрев, как имеющему тесные сношения со старшиной запорожцев и кошевым атаманом, поручаю вызвать его с писарем и генеральным судьей ко мне.

– Слушаюсь, ваше сиятельство.

Вскоре в небольшую комнату комендантского дома вошли полковники Розен и Языков, доложившие о разоружении караульных и захвате сечевой артиллерии. На улицах слобод и во Внешнем Коше расставлены русские постовые и дежурят армейские наряды. Кроме этого все лодки, каики и «дубы», стоящие у причала, заняты солдатами, отогнавшими их от берега на сто саженей.

Сожалея о том, что его экспедиция в Сечь и всё, что удалось выведать за неделю пребывания здесь, оказалось фактически ненужным, Зодич обратился к генерал-поручику по-французски и попросил его выслушать тет-а-тет.

– Хотя вы, мсье Верден, состоите в тайной службе (Зодич так и был представлен Текели), но я прошу вас написать рапорт, поелику спешу отправить донесение государыне и князю Прозоровскому.

Неожиданно вернулся Мисюрев и доложил, что караул Внутреннего Коша, не имея распоряжения атамана, не впустил его в цитадель. Вместе с тем курени разбуженно шумят, оповещенные о приходе «москальского вийська». Делать было нечего, как дожидаться утра.

Зодич вслед за подполковником вышел на крыльцо. Сумрак редел. И по всему побережью, по всем плавням катился соловьиный гром. Трели, точно бы родниковые ключики, били то с одной стороны, то с другой. Луна, в облачной поволоке, тускнела на западном краю небосвода. Ночная тишь окружала Сечь, взбудораженную общей тревогой. Впрочем, Зодич отметил, что генерал-поручик и его полковники крайне напряжены, сознавая непредсказуемость развязки. Подполковник перевел дух и негромко промолвил:

– Вот в такую же ночь несколько лет назад против Калнышевского, Головатого и Глобы, чинивших самоуправство и изрядно тряхнувших войсковой казной, сечевики подняли восстание. Пришлось нам усмирять бунт. Через год эта троица снова от страха бежала отсюда, когда один из куреней решил их арестовать и переизбрать верхушку войска. И опять мы спасли клятвоотступников! Потом кошевой атаман командовал козаками в баталиях супротив османов и был обласкан Её Императорским Величеством. И что же? За десять лет, проведенных во власти, Калныш с приспешниками обогатился в невиданных доселе масштабах! У одного писаря Глобы более пятидесяти тысяч голов скота. На зимовниках работают их данники. Правят они и тайную торговлю с крымчаками и турками.

– Смею утверждать, что с Портой они не только торгуют, но и ведут переговоры, – утвердительно сказал Зодич. – Скрывают ярыжек из пугачевской шайки. И, наконец, держат пленных, чтобы как можно выгодней продать на Восток.

– Как же это вам удалось установить? – удивился Мисюрев.

– От здешнего конфидента. Это войсковой старшина Савицкий.

– Вот почему вы затребовали еще двести рублей?

– Вы догадливы! И кстати… Ежели посчитаете полезным, я могу сопроводить вас к кошевому атаману.

– Почту за великую помощь! – ответил подполковник и, помолчав, обронил: – Соловьи бунтуют… Значит, светает.

Утром Мисюрев снова был вызван к генерал-поручику, который вручил ему письменный приказ кошевому. Предложение агента Текели одобрил.

Калнышевский, в малиновом жупане с вензелями, в ярко-голубых шароварах, при сабле и пистолете, встретил подполковника и… французского купца с недоумением и беспокойством. Мисюрев разорвал засургученный свиток бумаги и внушительным тоном объявил приказ: именем государыни Екатерины Сечь Запорожская, как гнездо сумасбродства и наглости, подлежит разорению, всё её движимое и недвижимое имущество передается государству, а старшине и козакам даруется право выбора, куренные атаманы, войсковые офицеры получат аттестаты, уравнивающие их с дворянством. Кошевой же атаман, генеральный судья Головатый и писарь Глоба должны немедленно явиться к командующему сводным войском Текели. Далее сообщалось, что Сечь окружена полками кавалерийскими, пикинерскими, гусарскими, донскими и пехотными численностью в двадцать пять тысяч человек. Из них создано пять отрядов, которыми командуют генерал-майоры Розен, Чорба, де Бальмен, Лопухин и бригадир Зверев. Артиллерия оных отрядов заняла боевые позиции.

– Бачимо, бачимо, – раздраженно проговорил Калнышевский. – Як шпакы на бугри чорниють! Ну, гайда, панове, на майдан! Як выришують козаки, так воно и будэ!

Атаманская верхушка взошла на паперть, и трехтысячное запорожское войско, как только архимандрит Сокальский возгласил первые слова молитвы, покорно опустилось на колени. Затем из церкви вынесли хранившиеся там знаки атаманской власти – хоругвь и бунчук. Калнышевский взял в руки насеку и зычно обратился к примолкнувшим сродникам.

– А що, панове козаки и атаманы, тепер будэмо робыты? Бачыте, що на бугри? Бачыте, який дарунок маты Катэрына прийслала?

Возмущенные голоса прокатились по майдану. Пестрое запорожское войско качнулось, готовое в любой миг прийти в движение. Кошевой поднял над головой насеку, и снова стало тише.

– Пивсотни палкив прыгнав сюды гэнэрал Текели. От москаль у гости нас клыче! Чи пыдэмо, чи нэ пыдэмо? Оддамо Сич москалэви, чи ни?

Весь майдан вновь оглох от криков, зовущих к неповиновению. Речь взял узколицый войсковой старшина. Его смелое появление на паперти многие восприняли приветственно. Он выхватил из-за зеленого шелкового пояса пистоль с инкрустированной, отблескивающей на солнце рукоятью и пробасил:

– Панове запорожци и ты, батько кошевий! Нехай цей Текелий прывэдэ ще стилькы и повстилькы вийська, як оце, на буграх и кругом Сичи, то всих у пух розибьемо, як комашкив передавымо! – грозил, потрясая пистолем, запорожец. – Чи то можно Сичи и славнэ Запорожжя москалэви виддаты за спасыби? Цього, панове, покы свитыть сонце, нэ будэ!

Неистовый свист, рев отозвались ему в ответ. Множество козаков готово было идти сражаться с москалями и умереть за «вильну Сич».

Судья Головатый, то и дело оглаживая свои висячие усы, говорил долго и витиевато, напоминая, что силы неравные и лучше избежать баталий. Нашлись среди запорожцев и такие, которые Павла Фроловича поддержали.

Но вот на паперть выскочил какой-то козачок, обезображенный рваными ноздрями, беглый каторжник, и возопил, что «неможно слухаты старшину»: дескать, она продалась москалям, и вместо Калнышевского пора избрать нового кошевого. Тут уж не смолчал священник, Володымыр Сокальский, оборвавший этого неразумца:

– Пановэ козаки! Побийтэся Бога! Що вы задумалы, нэразумни диты?! Вы хрыстыяны и пидиймаетэ руку на хрыстыян? Вы хрыстыяны и жадаетэ пролыты кров едыноутробну?

Голос архимандрита, негромкий, но проникновенный, облетел майдан.

– Побийтэся и нэ идить на такэ, диты мои… Выдно, вже доля наша така, и мы приймаемо вид Бога достойно по дилах наших! Ось вам хрэст и розипьятый на ньому, якщо вы його нэ послухаетэ, то загинетэ враз!

Слово священника отрезвило буйные головы. Калнышевский, разморенный жарой, вытер платком лицо и, переведя дух, в полный голос обратился к Раде:

– Нэ можна, братци запорожци, нэ йты, бо цэ вжэ нэ дурныця! Цэ вже гости таки, що пийшовшы до них, навряд чи назад уси повэрнэмось? Алэ буты тому! Господы, поможы! Дай, Божэ, час добрый! Ходымо, пановэ атаманы. Що будэ, то будэ. А бильшэ будэ так, як Бог дасть!

Великое запорожское войско скорбно притихло. Козаки понимали безвозратность происходящего. Незримо здесь, на майдане, с ними были героические предки, стяжавшие бессмертную славу. Как же поверить, что запорожцев больше не останется? Многие козаки, не таясь, плакали. И Зодич испытал некую растерянность, увидев это. Действительно – вспомнились слова священника – лица их хранили искреннее и простодушное выражение, присущее детям. В этот час утешиться было нечем!

Несмотря на то что запорожская делегация явилась на ретраншемент с хлебом-солью, почти вся она, во главе с Калнышевским, Головатым и Глобой, была арестована. Войсковые правители под усиленным конвоем были отправлены в основной лагерь, расположенный в двух верстах от Сечи.

Следующим днем, 5 июня, запорожцы были построены на прибрежном пустыре. На виду русских полков они выслушали соизволение императрицы Екатерины и беспрекословно сложили на землю сабли, пистоли, рушницы, кинжалы и списы, козачьи копья – свою заветную, кровью окропленную «ясну зброю»!

Русский гарнизон занял во Внутреннем Коше войсковые здания, у порохового и базового склада, у скарбницы и канцелярии обосновались усиленные караулы. Запорожцы толпились перед бывшим будинком кошевого атамана, где им за подписью Текели выдавали билеты на право вольного поселения или рыбной ловли, а козачьей старшине – куренным, войсковым офицерам – выписывались аттестаты, подтверждающие дворянские привилегии.

Зодичу необходимо было посетить Петербург, чтобы согласовать с Паниным и Потемкиным дальнейшие действия. И он решил присоединиться к двум курьерам генерал-поручика, также направляющимся в столицу. Жара заставила его прийти к Подпильной, где у широкого плеса козаки устроили купальню. Взбодренный прохладной водичкой, Зодич поднимался к ретраншементу, когда вновь встретился со стайкой невольниц в татарской одежде. И опять взгляд его привлекла красавица с ребенком. Очевидно, женщины, освобожденные солдатами, спешили покинуть Сечь. И все, кроме молодой матери, скрывали лица под паранджой. Это показалось странным.

– Откуда ты, молодушка? – спросил Зодич у понравившейся ему женщины. – Как очутилась здесь? Ты по-русски понимаешь?

Приостановившись, она испытующе и серьезно посмотрела на неведомого господина в партикулярном платье.

– Я жена донского сотника. Меня выкрали из Черкасска родственники и передали бею. Я убежала от него. Потом меня захватили козаки и держали на зимовнике, пока не родила сыночка… Господин начальник, – со слезами в голосе запричитала пленница, – помогите мне добраться до Черкасского городка! Мне нужна лошадь и немного червонцев…

– Жена сотника? – переспросил Зодич. – И крещеная?

– Да, наречена по-христиански Марией.

– Идемте, голубушка, со мной!

В лагере пребывало десять донских полков и одиннадцать эскадронов Сулина, возвращающихся с турецкого фронта. На редкую удачу, один из полковых командиров, Агеев, узнал Мерджан, супружницу своего приятеля Ремезова. Тут же бедную скиталицу окружили бравые донцы, предлагая хлеб и сухари, сало, сушеный чернослив.

– Клади, голубушка, всё, что дают, в свою суму, – поучал полковник, поглядывая на путницу. – Снарядим тебе двух лошадок – и лети ветром на Дон! Вези мальца-казачонка на показ отцу! А раз ты есть казацкая женка, мы тебя обидеть не дадим. И дюже не плачь, чтоб молоко не перегорело… Запасайся всем, что дорога требует. Выбирай из складов запорожских и шали, и холсты. А не то замест халата и штанов своих татарских надевай справу их – удобней в седле сидеть!

И Мерджан, к потехе озорников, послушалась совета полковника. Шелковый каптан, шаровары она нашла себе по размеру, выбрала и смушковую остроконечную шапку, и сафьяновые зеленые сапожки, и несколько шалей, чтобы пеленать младенца. Он, на радость матери, родился здоровеньким и спокойным.

Агеев примерно позаботился о жене сотника. Однако Мерджан, одетая запорожским козаком, потребовала оружие. И полковник приказал снабдить ее пистолетом, порохом и пулями. Затем разрешил выбрать кинжал из сданного запорожцами арсенала. Один кинжал Мерджан присмотрела себе, а другой – в подарок для Леонтия.

– Ну, ты и жога! – улыбнулся полковой командир, прощаясь с землячкой. – Не пропадешь! Або и какого бусурманина в полон захватишь. Иде ж тебя Леонтий такую отыскал?

– В чистом поле, – ответно засмеялась Мерджан.

– Ну, нехай Бог тебя хранит чи Аллах – всё едино. Коней меняй и скачи на них попеременки. Правь прямо на солнце. Утром гляди, иде оно. Туда и скачи.

– Меня сердце поведет, – вздохнув, отозвалась Мерджан, торопливо шагая к лагерю донцов, где под присмотром бывалых казаков был оставлен ее маленький Дамир, ненаглядный сыночек…

17

Судьба не переставала проверять Мерджан на прочность. Год назад, казалось, ничто не предвещало беды. Всё как будто в жизни устоялось и было по душе. Добрый казацкий дом, в котором к ней исподволь переходили обязанности хозяйки, любимый муж, самый дорогой человек на свете, душевная подружка – его сестра, Марфуша. Но прежняя жизнь лихометно догнала ее, точно ураган в открытой степи, который не ожидаешь…

За два дня до Николы зимнего к ней пришла Зухра, некрасивая, плосколицая соплеменница, жившая в городке издавна и присвоившая себе титул старшей среди здешних тумок. Пришла эта посетительница заказывать халат, но, улучив момент, когда остались вдвоем, отрывисто шепнула:

– Тебя хочет видеть твой отец и брат Муса.

– Кто? Они здесь? – с обмершим сердцем вымолвила Мерджан, веря и не веря услышанному.

– Да, неподалеку. Им сказал кто-то про тебя. На Николу, когда казаки будут пить водку и славить своего святого, они приедут.

И до самого праздничного утра Мерджан старалась ничем не выдать своей встревоженности. Но свекровь, очевидно, заметила некую в ней перемену и спросила об этом. Мерджан отшутилась, что будущий ребеночек отзывается чаще, чем прежде…

Зухра подобралась к ней в разгар кулачного боя и оповестила, что Муса ждет у палатки персидского купца. Мерджан колебалась: идти или нет? Сообщить мужу или не тревожить его? Возможно, отец прибыл с добрыми намерениями, просто повидаться с ней и узнать, как живет. Расставшись с Леонтием, она успела пройти сто шагов, как брат, неузнаваемо заросший окладистой рыжей бородой, в бешмете и косматой шапке, возник точно из-под земли.

– Следуй за мной, – бросил он неприветливо. И Мерджан поняла, что ее ожидает суровый разговор.

– Ты далеко скрылась от нас, но Аллах так решил, чтобы ты понесла достойное наказание… – начал Бек-Мурза, отец её, едва Мерджан вошла в тесную комнату гостевого дома. – Я должен убить тебя, обесчестившую род, или вернуть мужу.

– Убей, – леденея, ответила своевольница.

Длиннобородый, пахнущий бараньим салом и тем особым степным духом, который присущ скотоводам, отец выдернул из ножен кинжал, но тут же снова убрал его.

– Нет! Убить отступницу рука моя не дрогнет. Но выплачивать кубанскому бею калым за тебя, неблагодарная, мне непосильно. Ты поедешь с нами!

– Я не брошу своего мужа, – возразила Мерджан, охваченная гневом. – Нам больше не о чем разговаривать.

Они набросились на нее, связали, закрыли рот кляпом. После Муса хвастал, что её так ловко вывезли из Черкасска, завернув в персидский ковер. Благо караульные казаки были навеселе в честь праздничка и выпускали из городка всех подряд без задержки.

Через неделю Мерджан была привезена в кочевье едисанцев и передана в семью бея, купившего ее полгода назад у Хан-бека. Увидев, что бегличка беременна, хозяин ее бросил несколько презрительных слов и велел поселиться не в тэрмэ для жен, а в камышовом шалаше. Ее поднимали и днем, и среди ночи, заставляя убирать навоз, задавать корм овцам и коровам, доить верблюдиц, таскать сапетками сено и курай для топки. Горестная тоска жгла ей душу, она бы наложила на себя руки, если бы не ждала ребенка. Только эта мысль, что в ней живет кровинушка Леонтия, отрезвляла. Когда же одна из жен бея проболталась, что хозяин так зол на изменницу, что, как только разрешится родами, завезет младенца в степь, а ее продаст туркам, Мерджан решилась на побег.

К нему готовилась скрытно и основательно. Мартовской вьюжной ночью, взяв с собой запас просяных пышек и бараньего сала, она запрягла лучшего скакуна хозяина, увязала к седлу тюк с сеном, спрятала скарб в переметную суму и неслышно выехала из кочевья, ориентируясь на Царь-звезду, как ногайцы называли Полярную. Снега было немного, он уже стаивал несколько раз, а пурга моментально сглаживала следы копыт. И Мерджан, опасаясь погони, отмахала за сутки немало верст, пока не встретился ей у азовского берега лагерь запорожцев. Лед на море был крепок, и козаки-разбойнички препроводили ногаянку в сечевой зимовник. В нем жили сербы и греки, бежавшие с турецких земель. В одну из переселенческих семей и была поселена Мерджан, которую обязали ухаживать за скотом. То, что она жена донского сотника, пузатый есаул воспринял безразлично…

Мерджан проснулась оттого, что малыш заворочался, и ей показалось, что он просит грудь. Но чадунюшка лишь зачмокал губами и снова забылся. Минуту подождав, Мерджан накрыла его жупаном и встала. При блеске месяца далеко открывалась холмистая новороссийская земля. На светлой стороне пологих склонов темнели росные травушки. Тут и там яростно били перепела. Во влажном воздухе ощущался густой до головокружения, сладковатый аромат разнотравья. Мерджан несколько раз глубоко вдохнула неповторимую степную свежесть, любимую с детства. И от восхищения этой предрассветной степной красотой, от ожидания скорой встречи с Леонтием, от радости материнства – от сонма переполнивших душу чувств – она заплакала. И так, стоя с распущенными волосами, молодая и сильная, жаждущая в жизни счастья, Мерджан молилась сразу двум Богам – Христу и Аллаху, глядя на восходящее солнце.

– О, Всемогущие! Пошлите на мою землю мир и покой, образумьте безумных и алчных людей, разоряющих дома и убивающих братьев. Даруйте благо тем, кто его заслуживает, а не обманщикам и нечестивцам. Пребудьте всегда с нами, укрепляя в нас милосердие и мудрость. Не шлите лишений и горя тем, кто чист сердцем. Обратите свои взоры на людей, живущих по вашим заповедям. С именами вашими пусть мир изменится и станет лучезарным, как это утро!

Вкрадчивое ржание гнедой точно спугнуло заревую тишь. Догадавшись, что гривастая подруга хочет пить, Мерджан сняла с её передних ног треногу и поощряюще хлопнула ладонью по крупу. Лошадка легко понеслась по спуску к речке, отражавшей радужное небо. Зайдя по колено в воду, она грациозно опустила голову, коснулась губами речной глади столь осторожно, что та даже не качнулась. Гнедая пила долго – то ли томила жажда, то ли засмотрелась в рассветную воду, напомнившую цветущий луг…

Меняя лошадей, Мерджан держала путь на юго-восток, как научил полковник Агеев. Несколько раз встречались становища ногайцев, которые объезжала, не раздумывая. Затем, выехав на шлях, встретила она обоз чумаков. Те подтвердили, что эта большая дорога наезжена к Таганскому рогу, откуда рукой подать до крепости Дмитрия Ростовского. Один из чумаков, сердобольный дед, с удивлением поинтересовался:

– А що ты, козаче, с дытыной? Чи нэнька погынула?

Мерджан не придала значения тому, что подслеповатый малоросс принял ее за козака. Это ее даже развеселило.

Дамирчика покоила она в кочевой колыбельке, связав шаль углами таким образом, что узел висел на шее, а ребенок помещался впереди. Это было удобно и не мешало следить за дорогой…

Петля аркана неожиданно пролетела над головой, и гортанные крики позади объяли душу страхом! Она обернулась. С холма стекало трое всадников, чернобровых горцев. Один из них на ходу пальнул из пистолета. Пуля прожужжала в стороне. Мерджан безотчетно, точно руководимая кем-то свыше, выхватила кинжал и, изловчившись, перерезала ременную тягу, которой была привязана к седлу запасная лошадь. И, отбросив оружие, ногами ударила гнедую, рванула повод:

– Айда! Айда!

Лошадь взяла с места рысью, но, испугавшись выстрела, сразу перешла на галоп. Слитный грохот копыт по окаменевшей под горячим солнцем дороге катился следом. Снова пуля осой прогудела мимо. И лошадь наддала, заставив Мерджан удерживать повод одной рукой, а другой обхватить сына. Запасная лошадка некоторое время скакала рядом. Но, приблизясь, абреки ее заарканили. Мерджан уловила возбужденные возгласы.

– Алип! Атшы!

– Щта, йсгуапхадзит![13]

Она догадалась, что это закубанцы. И то, что они добрались сюда, одолев сотни верст, было невероятно. В степи границы нет…

Пусть добыча и невелика, но отличная лошадь, отбитая у запорожского козака, побудила хищников поостеречься. Чем шайтан не шутит, могли они нарваться и на армейский отряд!

Погоня оборвалась. Мерджан домчала умная лошадь до ручья у казачьего кордона. Невдалеке виднелись камышовые крыши хат. На бугре торчала смотровая вышка. Мерджан с трудом спрыгнула на землю. Малыш захлебывался плачем, сучил ножками. Положив ребенка на траву, она стала пеленать его в сухой платок, вынутый из переметной сумы. И как скоро сделала это, ощутила нарастающую в теле дрожь. Она била ее все мучительней, заставляя изгибаться и стучать зубами. Пытка эта продолжалась уже полчаса или больше, и Мерджан утратила способность владеть собой. «Видимо, страх выходит, – решила она. – Думала, убьют…»

Но судороги сменились головной болью, жаром и небывалой слабостью. Не сразу догадалась она, что заболела лихорадкой. Слыша под палящим солнцем плач сыночка, Мерджан находила в себе силы и поднималась кормить его. Умная лошадка, остыв, стригла сочную траву в балке. Но, словно понимая, что ее хозяйке плохо, стала так, что тень ее прикрыла Мерджан и малыша…

Их нашли вечером казачата. И, стоя в сторонке, с недоумением рассматривали запорожца, «дюже похожего на бабу». Урядник приехал на телеге и убедился, что сорванцы не врали. Нерусская женщина, наряженная сечевиком, бредила, просила пить. Младенец орал, должно, проголодавшись. Вспомнил казак о своем маленьком «дите» – и всколыхнулась в душе жалость. Не раздумывая, привез скитальцев в свой неказистый курень…

18

Екатерина Алексеевна замыслила празднование годовщины победы над Портой как триумф России, армии и – свой собственный. В течение нескольких месяцев подготовкой к нему были заняты тысячи людей: придворные и военные, чиновники и строители, архитекторы и живописцы, знатные вельможи и пиротехники, пииты и купцы, а прежде всего лейб-гвардейские полки.

Донская команда ежедневно занималась строевой выездкой, вольтожировкой, перестроением на скаку и джигитовкой, изучением воинского устава и закона Божия. Вместо забракованных Потемкиным казаков явилось пополнение числом двадцать три – ухари как на подбор! И при повторном осмотре команды и проверке ее навыков Потемкин не поскупился на похвалу!

В конце июня в Москву устремился со всех сторон российский люд, среди которого были особы приглашенные и просто ротозеи, возжелавшие побывать на зрелище, доселе невиданном. Молва разнесла по губерниям подробности о том, что строится на окраине Первопрестольной, на Ходынке, целый городок наподобие сказочного; устройством он напоминает как бы географическую карту, на которой обозначены полуостров Крым и турецкие крепости. А посередине будто бы воздвигается павильон, напоминающий замок, а рядом с ним театр и торговые палатки, всевозможные сооружения для потех и развлечений.

Екатерина, находясь на последнем месяце беременности, прихварывала и нервничала чаще, чем обычно. Её раздражала неразбериха в международных делах, козни хитроумной Марии-Терезии, которая, желая как будто всем добра и сокрушаясь о разделе Польши, в конце концов приобрела Галицию.

Против дальновидных замыслов Екатерины Алексеевны шли дела и в Крыму. Возведение Диваном на ханский трон Девлет-Гирея никак не входило в планы российских политиков. Стало быть, влияние османов в татарской среде столь велико, что помогло ставленнику Абдул-Гамида взять власть в свои руки. Вместе с тем мирный трактат с султаном ратифицирован, и она могла уделять больше времени подготовке реформ внутренних. Императрица сознавала, что способ управления в существующих ныне 28 губерниях крайне несовершенен. Многие из них недостаточно снабжены как правительством, так и людьми, для управления пригодными. В единственном присутственном месте сразу велись дела правительственные, казенные, полицейские и судные. Предполагалось умножить число губерний, взяв за основу население от 300 до 100 тысяч душ жителей, учредить государевых наместников или генерал-губернаторов, открыть по губерниям различные ведомства с правами и властью коллегий.

Уже опубликованным «Манифестом о Высочайше дарованных сословиям милостях, по случаю заключения мира с Портою Оттоманскою» она была довольна. В числе прочих милостей был запрет наказывать без суда нижние строевые армейские чины батожьем, кошками и плетьми, повелевалось всем военнослужащим прибавить круп по полугарнцу[14], отменены сборы с железных и минеральных заводов, с фабричных станов и медеплавильных печей, с купечества и цеховых. Также отрешались от сборов кузнецы, изготовляющие серебро, мельники, бортники, квасники, красильщики, кожевенники, хозяева мыловарен и прочие работные профессии. Пожалела она также преступников и колодников, значительно смягчив им наказания. Многих купцов, чьи капиталы не превышали пятисот рублей, произвела в новое почетное сословие – в мещане. Среди других милостей была и сбавка цены на соль. Екатерина очень хотела порадовать народ, который по-настоящему любила…

Потемкин, погруженный с головой в предпраздничные заботы, посещал ее нечасто, что также было причиной ее пасмурного настроения. Избавляться от него помогали бесконечные дела и семейные проблемы. Беспокоило ее слабое здоровье невестки, вспыльчивое поведение сына.

В те самые дни, когда Текели распустил Запорожскую Сечь, Екатерина Алексеевна приехала в Троице-Сергиеву лавру и провела там почти неделю, отметив Пятидесятницу и молясь пред иконами храма по нескольку часов. Возможно, Господь внял ее молитвам, отведя братьев-славян от кровопролития.

Невесело прошли именины великой княгини Натальи Алексеевны, захворавшей некстати, почему ни она, ни Павел Петрович, сынок милый, во дворец не явились. Екатерина сама проведала утром невестку, весьма тронутую оказанной ей честью.

Душевное напряжение, связанное с будущим материнством, не покидало императрицу. Она жила в Коломенском, держа при себе сердечную подружку Брюсшу и Перекусихину, с кем могла быть искренней и простой. А «милая милюша» теперь бывал на обедах еще реже и чинился, вел себя любезно, но не ласково. И эта его непоказная черствость, признак отчужденности, вызывала по ночам слезы. Донимали и раздумья об авантюристке, именуемой «княжной Таракановой», которую привез в Петербург капитан Грейг. Из писем фельдмаршала Голицына, допросившего эту особу в Петропавловской крепости, Екатерина поняла, что самозванка ничего бы не значила, если бы не польские и французские интриганы, ненавидящие Россию. И как поступить с этой смутьянкой, она тоже пока не ведала – наказать либо простить?

Развеял ее меланхолию смотр на коломенском лугу полков, отличившихся в турецкой кампании. Командовал ими граф Воронцов, бригадир-красавец, бравостью своей тронувший сердце государыни. А она для этого воскресного парада специально надела мундирное платье, сделавшее ее, впрочем, неуклюжей. На деревянном постаменте рядом с ней был наследник с женой, Потемкин, статс-дамы и приехавшие на праздник придворные сановники.

Выстроенные в каре гренадеры являли собой элиту русской пехоты. К предстоящему празднику им пошили новехонькие мундиры, на которые не пожалели средств.

Дробь барабанщиков подхватили флейтовщики и трубачи. Услышав сигнал, разом, с правой ноги, двинулось первое каре со знаменосцами и командиром полка впереди. Екатерина поднесла к глазам лорнет. Форма этого полка оставляла отрадное впечатление. На рослых, статных усачах были зеленые мундиры с красными воротниками и обшлагами, светлые рейтузы заправлены в высокие сапоги, головы венчали красные каски. Гренадерки у офицеров украшены перьями, а у полковника – медвежьим мехом. Екатерина с улыбкой смотрела на мощные, слаженные движения этих удальцов, принесших своей державе великую славу! Ее завораживал их напор и то, как горделиво шагали, попирая землю, эти длинноногие мужчины, способные вскружить голову любой чувственной особе. Она повернулась к статс-дамам и, поймав взгляд Прасковьи Брюс, бросила:

– Чудо-воины! Сокрушительная сила супротив любого врага. А ка-аки-ие красавчики!

– О, это истинные рыцари! Мы просмотрели все глаза… Восхитительно! – многозначительно ответила «Брюсша», большая ценительница мужчин.

Форма второго гренадерского полка была иная: синие мундиры, перехваченные белыми портупеями, сочетались с красными рейтузами и темными касками. Как всякая женщина, императрица прежде всего обращала внимание на форму и внешность марширующих. Но и вооружение их выглядело внушительно: под лучами солнца сверкали отделанные медью ружья и примкнутые к ним штыки. Были у солдат и шпаги.

Гренадеры продемонстрировали искусство перестроения на ходу в квадраты, каре, разомкнутый строй, разыграли штыковую атаку и рукопашный бой.

У Екатерины от долгого стояния затекли ноги, ломило спину и хотелось лечь. С трудом дождалась она окончания смотра и обратилась к Потемкину так, чтобы слышала свита:

– Ну, ваше сиятельство, порадовали вы нас! Гренадеры выучены отменно и заслуживают за прежнее геройство и строевые навыки поощрений. Такожды от имени нашего передайте мое удовлетворение бригадиру, графу Сергею Воронцову за должное командирство.

Потемкин доложил:

– Эти полки будут участвовать в празднике.

– Примите наше одобрение… – и, понизив голос, нервно обронила: – Что-то вчерась не изволили вы быть, батинька, на обеде… А я таки надеялась…

И, отвернувшись, широкая и неповоротливая, поплыла к ожидающей ее карете. Она приказала ехать в церковь деревни Черная Грязь, в новоприобретенную усадьбу. С собой взяла только Прасковью. И, как была в тяжелом мундирном платье, покорно выдержала вечернюю литургию, со слезами слушая хор певчих… А на обратной дороге уже обдумывала, где поселить главного героя войны Петра Румянцева, не жившего со своей супругой, Екатериной Михайловной, пожалованной два года назад в статс-дамы. Через три дня он приезжал в Первопрестольную, излечившись от недуга. И для встречи фельдмаршала на городской окраине, у деревеньки Котлы, были выстроены по ее распоряжению триумфальные ворота, а вдоль дороги расставлены пирамидки со светильниками, ежель въедет Румянцев не днем, а в темное время. В любом случае курьер оповестит о приближении Петра Александровича к Москве, и только Потемкину она может доверить устроительство чествования героя. Немало славных полководцев, например, Суворов. Но характером он вспыльчив и постоянно с кем-то пикируется. Воин хорош, а доверить целую армию пока было бы опрометчиво.

Вдруг лошади, везущие карету, шарахнулись в сторону! Прасковья Александровна, сидевшая напротив, вскрикнула и, удерживая императрицу, схватила ее за колени. Мимо промчался, догоняя зайца, донской казак. Только на мгновение промелькнуло его лицо, но Екатерина успела заметить, что был он на редкость красив, смуглолиц, с черным кольцеватым чубом. Объявший было ее гнев сменился на милость.

– Дикарь! Но такие и готовы, ежели понадобится, умереть за меня, – убежденно сказала императрица статс-даме. – Твой брат фельдмаршал Румянцев не примирился ли с законной супругой? Ищу для него пристанище. Гофмаршал Орлов осмотрел дом Бибикова, но он для покоев непригоден. Может, поселим во дворце, где жил принц Дармштадтский?

Бывалая кокетка ослепительно улыбнулась:

– Вы наш ангел-хранитель, матушка-государыня! Вы всю семью нашу отличили… И, клянусь Богом, все мы преданы вам до последней минуты жизни.

– Петр Александрович это доказал. И будет возвеличен примерно, как лучший сын Державы!

19

Великое празднование годовщины мира с Портой началось вечером девятого июля, когда Екатерина приехала в Кремль и отстояла Всенощную в Успенском соборе. Донская команда также была размещена здесь, и Леонтий, к своему удивлению, увидев императрицу, узнал в ней одну из тех дам, которых напугал при гоньбе зайца. Русака он тогда запорол-таки нагайкой. А про важных особ и позабыл.

Полувзвод Ремезова караулил Ивановскую площадь. До приезда государыни конвойцам ненароком пришлось участвовать в богоугодном деле.

Отлитый для этого торжества могучий колокол помещался на колодце из бревен, напротив колокольни Ивана Великого. В широком проеме звонницы виднелась мощная балка, к которой привязаны были канаты и цепи, спускающиеся вниз к колоколу и подъемным устройствам. Артели работного люда и служивых в форме пехотинцев собрали на Соборной площади. Тут же находились священники, мысленно взывающие к Господу с просьбой, чтобы сложное и благовидное предприятие завершилось ладом.

– Эгей! Натягивай вервие! – зычно дал команду с колокольни артельщик, с длинными светло-русыми кудрями, перехваченными ленточкой, похожий на былинного героя. – Потягивай дюжей! Господу послужи-им-ка-а!

И эта путовень канатов и цепей, сооруженная инженером или смекалистым строителем, пришла в движение, напряглась, растянулась – и заскрипели дубовые вороты, вторя возгласам людей. Чугунный исполин медленно сдвинулся, качнулся туда-сюда, как бы на прочность проверяя крепление, и стал медленно удаляться от земли.

– Донцы! Донцы! – закричал дьячок в синей рясе, подбегая к Леонтию. – Пособите, рабы божии, явите силушку!

Казаки, заскучавшие от шатания по Кремлю, оживились. Быстро потеснили мужичков и тоже уцепились за толстые корабельные веревки.

– Эй, у-ухне-ем! Еще ра-азик, еще раз! Э-эх, братцы! Еще ра-азик…

И колокол поплыл по воздуху, как огромная казацкая шапка! На площадке звонницы его приняли многие руки – и многотонный гигант, соскользнув с верхнего блока, осадисто повис на балке, громыхнув на весь Кремль. Священники, а вслед за ними и весь прочий люд закрестились, благодаря бога. Леонтий вспомнил черкасские соборы, которые и внешне, и во внутреннем убранстве были куда скромней. Одной православной верой связаны были все россияне: и казаки, и вот эти, чудно гутарившие мужики…

Утром Ремезову и его казакам было приказано встать караулом подле батареи вестовых пушек, размещенных вблизи колокольни.

Древняя Ивановская площадь преобразилась неузнаваемо! Амфитеатром возведенные трибуны лепились к стенам соборов. Они были переполнены военными, дворянской элитой и вельможами. Изрядно было тут лиц и московского купечества, и помещиков. Изысканные наряды дам, мундиры сиятельных особ с орденскими лентами через плечо, взволнованные голоса – всё свидетельствовало о событии чрезвычайном. И донские казаки тщательно вычистили форменные зеленые кафтаны, штаны, надраили ножны шашек и ухарски заломили шапки, испытывая неуемное волнение сродни ожиданию чуда! Но чем больше прибывало на трибунах людей, среди которых мелькали уже простецкие физиономии трактирщиков и лавочников, тем всё вокруг становилось обыденней.

Солнце уже поравнялось с нижней маковицей колокольни, когда откуда-то снизу, из-за кремлевских стен, донеслось многоголосое «ура», и бывшие на площади сообразили, что царский поезд от Пречистенских ворот проследовал к Грановитой палате. Народ загомонил. А купцы, люди, привыкшие к точности, стали доставать часы, сверяться. Вот-вот начнется церемония!

От Красного крыльца Грановитой палаты до входа в Успенский собор был проложен помост, застланный ковровой дорожкой. Неведомо откуда прибежала и запрыгнула на нее рыжая востроносенькая собачонка. Стоявший поблизости гренадер шуганул ее, и та припустила по дорожке дальше, вызывая ужас у придворных дам. И только фанфары, грянувшие ровно в десять часов утра, заставили беднягу прошмыгнуть между караульными…

Неторопливо открылась высокая, отделанная золотом дверь палаты, и Екатерина Алексеевна, облаченная в пурпурную мантию, подбитую горностаем, в малой императорской короне, блистающей самоцветами, показалась на крыльце. Оркестр грянул марш, все военные – от генералов до солдат – встали навытяжку, трибуны огласились гулом ликующих приветствий. В пышном убранстве, печатая шаг, первыми двинулись по красно-бордовой дорожке кавалергарды почетного караула, неся в руках штандарты. Императрица, сойдя с крыльца, стала под пурпурный же балдахин, который поддерживали двенадцать высших офицеров в парадных мундирах, – восемь генерал-майоров и четверо генерал-поручиков. По левую руку, рядом с государыней, пристроился фельдмаршал Румянцев, а справа – генерал-адъютант Потемкин. С началом шествия солдаты с сумками через плечо приблизились к трибунам и стали забрасывать их серебряными и золотыми монетами. Шлейф императрицы, приближавшейся к собору, несли также кавалергарды. Леонтий подивился богатству их красно-золотых мундиров и серебряных шлемов, украшенных страусовыми перьями. За ними следовала свита. Сквозь буханье большого колокола Леонтий расслышал перемолвку:

– Узнаёте, князь, гетмана Разумовского?

– Как не признать такого великана! А это кто с ним, братья Панины?

– Да, они.

Трезвон колоколов нарастал поминутно. От него закладывало уши, и Леонтий, возбужденный происходящим вокруг, точно окаменел. Сама земля, как казалось, содрогалась от слитного гула голосов и колокольного звона, и не было предела восторгу собравшихся при виде самодержицы! А тем временем у входа в Успенский собор, сияя золотом и парчой, матушку-царицу встречал клир с преосвещенным Гавриилом во главе. Они расстались лишь несколько часов назад, после Всенощной, и Екатерина с улыбкой преклонила голову навстречу священнику, который неизменно опекал ее с первого дня восшествия на русский престол.

Из храма доносились возгласы дьякона и пение хора, и Леонтий, понимая, что служба кончится не скоро, с любопытством осматривал зрителей на трибунах. «Вот супротив кого Пугач выступал, уничтожать хотел, – размышлял он с непонятной самому себе иронией. – Вон сколько их! Разве сломишь такую кумпанию с казацким умом? Да и войска у них гораздо более, чем у нас… Ну, ежели б и победил Емелька, и на престол залез. С кем бы управлял государством? С атаманами и мужиками, анчутками косорылыми? До всего надо доучиться и устройство познать, а не дуроломить, кровя пущать! И матушка-государыня правильно учинила манифест. Заблудших простила, а вершителей бед наказала. Я так бы не поступил. За отца отомстил бы безжалостно! Потому как без прикороту нас, казаков, не сдержать…»

После молебна, при первом возглашении императрице «Многая лета», грянул залп вестовых пушек. Его троекратным беглым огнем поддержали солдатские ружья. На паперти появилась Екатерина Алексеевна, и кремлевский трезвон подхватили все колокола Москвы, разнося благую весть. Капитан-гренадер, кому Ремезов подчинялся здесь, приказал донцам уплотнить строй, дабы избежать всевозможных казусов. И Леонтий, подступив к помосту, увидел проходящую государыню в двух саженях от себя.

Богиня в пурпурном одеянии проплыла мимо него, простого донского казака, и, как показалось, милостиво глянула в сторону почетного конвоя из армейских частей. Он запомнил ее большие радостные глаза и слегка изломленные в улыбке губы. Так, затаив дыхание, и стоял ошеломленный Леонтий, пока хвост праздничного шествия не скрылся в глубине Грановитой палаты.

Зазывалы тут же стали приглашать честной народ к столам, накрытым яствами и веселящими напитками, от заморских вин до сивухи. Не удержались и донцы и, хватив по нескольку шкаликов выдержанного рейнвейна, пустились в пляс под бойкую музыку гусляра и свирельщика, специально приглашенных сюда. И все прочие гости находились в необыкновенно ликующем настроении!

Леонтий, глядя на пьяные, раскрасневшиеся в жару физиономии, на хохочущих пузатых сановников и их жеманных супружниц, вспомнил невзначай бой на Калалы, Платова и Ларионова, односумов. И тех казаков, что не вернулись с кубанской стороны и Кавказа. И не благовест стал звучать в его ушах, а тревожный набат, похожий на тот, что призывал на смертельную схватку жителей Наур-городка. «Вас бы туда, где братушки-донцы полегли да терцы с гребенцами», – с негаданной печалью размышлял он, ведя своих казаков через толпу гуляющих дармоедов, которые и пороха никогда не нюхали. И таким чуждым показалось всё здесь, нелюбым. Скорей бы домой, на Дон. Там и воздух иной, и душе легче!..

Екатерина, несмотря на недомогание и крайнюю раздражительность, мужественно выдержала этикет и порядок великого торжества. Когда же царский поезд, выехав из Кремля, остановился у Пречистенских ворот, начались схватки, которые, к счастью, прошли, когда она с помощью «Гришулички» вылезла из кареты и пошла ко дворцу. Кружилась голова, но она по знаку церемониймейстера приостановилась, чтобы в знак всеподданства четверо фельдмаршалов – Румянцев, Разумовский, Чернышев и Петр Панин – подхватили и понесли шлейф ее царственного наряда. И как ни была она густо напудрена, Потемкин, сопровождавший ее карету на коне, а теперь шествующий рядом, с тревогой шепнул: «Тебе, матушка, нездоровится?» – «Рассуждать не можно. Бог милостив», – едва шевельнула она обескровленными губами и поощрительно улыбнулась иностранным посланникам, выстроившимся у дворцового входа.

В ночь на двенадцатое июля императрица благополучно разрешилась дочкой. О начавшихся родах Григорий Александрович узнал одним из первых и лично поставил у покоев государыни караул из гренадеров.

С ведома и согласия Екатерины новорожденную отъяли от нее и увезли из дворца. Отныне она передавалась на воспитание в дом племянника Потемкина, камер-юнкера и управляющего делами Императорского совета. Он достаточно смышлен и наверняка в тайне сохранит, кто отец и мать грудной Елизаветы, ибо сие есть государственная тайна…

А на Ходынском поле, ровно через неделю, императрицу встретили пушечной пальбой! И здесь была она еще благожелательней, чем в Кремле, хотя и выглядела бледной и заметно похудевшей. Сказывали, с матушкой-Екатериной расстройство живота приключилось.

Специально выстроенные павильоны и строения, поименованные в честь отвоеванных турецких крепостей, были битком набиты людом. Рекой текло вино, подавались угощения. А вечером московское небо озарилось огнями фейерверков! На самом поле дивили ротозеев множество вертящихся огненных колес, селитровые свечки, высоко и ярко брызжущие искрами, и фитильные щиты с разноцветными огнями. Поднебесное это зрелище царица, окруженная свитой, наблюдала с холма, где был главный павильон, размерами не уступающий иному дворцу.

Развеселые крики доносились снизу, с обширной низины, облюбованной простолюдинами, которая поминутно озарялась фейерверками и иллюминированными щитами. Даже поздним вечером не унимались песни, водились хороводы и поскрипывали качели – гулянью не было конца! В дальнем конце Ходынки, получившем название «Барабинская степь», заиграли рожочники. Их чудесные переливчатые мелодии заставили Екатерину прислушаться. Постояв несколько минут неподвижно, она обратилась к приближенным:

– Сегодня я ходила по полю, среди простого люда. И заметила в глазах нескрываемую радость. Не для потехи нашей, а для народа сотворен праздник сей. Пусть знает и дворянство, и чернь, что нет для нас заботы выше, чем счастье и процветание государства Российского. И грандиозность празднества в честь нашей виктории заключает в себе смысл всем понятный: она под стать бескрайнему геройству сынов Отечества нашего! А прославление патриотов России дороже любых затрат и зело полезно на поучение молодых людей.

– Слава матушке Ее Императорскому Величеству Екатерине Алексеевне! – выкрикнул фельдмаршал Румянцев, растроганный словами императрицы.

Но она поспешно возразила:

– Слава, друзья мои, может принадлежать только Державе. А сколь заслужена она – зависит от каждого. Наши же помыслы и жизнь посвящены России!

Часть вторая