Честь дороже славы — страница 3 из 4

1

Обильной снегами и на лихо студеной выдалась в предгорьях Кавказа зима одна тысяча семьсот семьдесят девятого года. Со Святок и до самого Сретения кружились, точно ведьмы на шабаше, одичалые басурманские вьюги. Великая степь и долины, придавленные тучными сугробами, цепенели в глухом безлюдье. Зато вольготней стало волкам – их косяки подбирались к заметенным валам крепостей, за много верст чуя запах варившегося в котлах мяса и дух лошадей. Временами линейцы устраивали на них облавы, разя ружейными выстрелами и отпугивая в дальние урочища. Но сгущалась тьма – и вновь окрестность будоражили бирючьи трубы, перекликаясь с завыванием бурана. От этого тяготила души неизбывная тревога, и невольно прислушивались новопоселенцы к шорохам и шуму ветра: не крадется ли в ночи шайка горцев? На линии такова доля: в любой час и минуту жди нападения!

В Ставропольской крепости на зимних квартирах наряду с драгунами Владимирского полка стояла донская казачья команда. Затянувшаяся непогода надолго задерживала обозы, доставляющие сюда провиант и фураж. Службу тянули впроголодь (в минувшем декабре в крепости Святого Павла по этой причине взбунтовались солдаты). Еще тяжелей приходилось лошадям. И донцы, деля свой и без того скудный паек, подкармливали их, донельзя отощавших. А сами, находясь в дозорах, при первой возможности полевали зайцев, выслеживали в лесу кабанов и косуль. Эти трофеи в значительной мере выручали кухарей. От ароматной похлебки с дичиной, пшенкой и чесноком не отказывались даже армейские полковники.

В подгорье, с восточной стороны крепости, обосновалась за палисадом – высоким забором из бревен с заостренными концами – новоявленная станица хопёрских казаков. Минувшей осенью, с приездом семей, частично завершилось их принудительное переселение. Там, в далеких родных местах, остались слободские хаты, угодья, отчие могилы. А здесь – безвестность, неустроенность и гибельная доля. Только есаулы да несколько расторопных удальцов успели загодя поставить избенки, в которых способно топить по-черному. Хотя и невелики они и сделаны на живую руку, но присадисты и кое-как удерживают тепло. Впрочем, командир полка Устинов своих домочадцев везти не торопился. Сопроводил сюда переселенческий обоз, откомандовал бабьим войском, покрутился малость в крепости и махнул аж в столицу добиваться для земляков привилегий. Да верилось в это с трудом. Всем было ведомо, сколь падок Конон Устинов на собственную выгоду.

Тремя порядками, с проулками, разбиты казачьи усадебки. Хаты маячат в разных концах, как шалаши на бахче. У остальных переселенцев – жилища под землей. Ладно бы служивые – народец тертый, но вместе с ними под накатом из бревен прозябали жены, старики да малолетняя детвора. Отправляясь сюда, тешили они надежду, что зима на юге будет нехолодной, как предыдущая. Ан бог не помиловал – вслед за ранним снегом жахнули морозы, и сковала землю лютовень. Недаром молвят: мерзлой роже да метель в глаза…

Казаки преимущественно находились в крепости, несли постовую службу вдоль дорог, были в дозорах или охраняли почтовых гонцов. А семьи дни и ночи коротали в подземельях, при дрожащем огоньке лучины. Благо дождались прошлым летом урожая, прежде чем ехать на чужбину. Питались из привезенных запасов. На свет божий выходили по необходимости. Спускались в хозяйственные землянки, где ютился скот, задавали коровам и овцам сенца или рубленой тыквы. Через единственные станичные ворота, обращенные к крепости, по лесной просеке пробирались к роднику за водой, в затишке жгли костры, стряпая щи или зерновую кашу. Лишь казачат-непосед ничто не могло удержать! Едва утихала пурга и проблескивало сквозь тучи солнце, они высыпали из станицы на берег Ташлы. Кубарем скатывались с горок, играли в чалку, натирали друг друга снегом, разбегались и скользили по плешинам голого, вылизанного ветром льда. Веселые крики далеко разносились в разреженном воздухе! Иногда самые смелые из них приближались к крепостным воротам и просили у караульных «чого-небудь покуштувыты». Надоедливых попрошаек прогоняли, но и бывало, что сердобольный солдатик одаривал куском воблы или твердой, как голыш, репой.

Леонтий Ремезов с полувзводом казаков возвращался с охоты. Кроя предзакатное небо бронзой, поджимал мороз. Озябшие, но всё еще в озорном запале, донцы обсуждали гульбу, подтрунивали друг над другом. Как-никак, а добыли полдюжины русаков. Завидев конников, навстречу помчался от станичного палисада мальчуган. Тулуп со взрослого плеча, нахлобученный на глаза треух и огромные валенки мешали ему бежать. Длинные рукава болтались туда-сюда, точно на пугале. Но сорванец, выскочив на середину дороги, замер столбиком.

– Дядьку, ради бозиньки дайтэ мэни хлибця або сухарыкив! Дуже исты хочу! – громко завел он срывающимся голоском, глядя из-под потертой шапки на едущего впереди Леонтия.

– Геть с дороги, балахманный[27]! – гаркнул кто-то из казаков. – Стопчем!

Казачонок выпростал из рукава правую руку и – ни с места. Видно, голод осилил все страхи. Казаки поневоле стали осаживать дончаков, взметая снежную пыль. Леонтий придержал Айдана, ощутив подкатившую к сердцу жалость к этому кареглазому хлопчику, напомнившему сына. Похоже, неспроста у дороги христарадничает. Пока Леонтий отвязывал притороченного к седлу зайца, Фирс Колосков, первый во взводе песельник и балагур, не преминул позубоскалить:

– А ну, гутарь: ты чейный? Папкин али мамкин? – нарочито строго расспрашивал он. – А по имени?

– Парфён.

– Здорово дневал! Так это ты, Парфён, сорвал паслён? Съел молчком и стал сморчком?

Мальчишка, от растерянности не найдя слов, отрицательно мотнул головой.

– Эгей! Сухарей просишь, а у самого ни языка, ни зубов.

Желая разубедить бородатого дядьку, пострел широко открыл рот и показал щербатый ряд верхних зубов. Казаки засмеялись. А Леонтий бросил ему под ноги русака и дружески сказал:

– Забирай – и бегом к мамке!

Парфен жалобно возразил:

– Я с дидом… А нэнька ще у том роки вмэрла…

И, подхватив увесистую тушку, взрывая валенками снежную целину, пустился восвояси. Донцы тронули лошадей. Надеясь поохотиться на окраине леса, они не стали подниматься к воротам крепости, расположенной в двухстах саженях от станицы, а двинулись прямо. Проторенная между деревьями тропа вывела их к южной фронтальной стене, где находились главные ворота. Тут и догнал их санный караван. Гиканье всадников и перебор копыт по стылой дороге заставил донцов посторониться. В крепость направлялся, без сомнения, скорым поспешением некий высокий чин. Но разглядеть, кто он и какого звания, было невозможно: трое крытых саней-разлетаек вслед за смешанным полуэскадроном промчался вихрем. Замыкал эту оказию усиленный взвод казаков. Среди них Леонтий неожиданно узнал Касьяна Нартова и окликнул его:

– Здорово дневал, черкасня!

Станичный приятель, в тулупе и лохматой бараньей шапке, приостанавливая свою заиндевевшую лошадь, затеплил растерянную улыбку.

– Спаси Христе! Жив-здоров?

– Зимуем. А ты давно с Дону? Про моих не слыхал?

Касьян, видимо, таивший обиду на тетку Устинью, что не приняла его сватов, присмотрев дочери жениха богатого, ответил скупо:

– Не довелось. Я тута с полком с той Троицы. Вот зараз посланца царицы охраняем, генерал-поручика. Передадим вам и – восвояси. Чудной дедок! Через вал с офицерами лазил… Должно, и ваших не пожалеет! – усмехнулся приятель и, напрягая голос, торопливо пригласил: – Будет резон, наезжай в Александровскую!

Он хотел еще что-то добавить, но гнедая пустилась вскачь, и ему поневоле пришлось отвернуться, взять стремена.

Леонтий застал сотню в походном сборе. Есаул Тузлов, чернобородый, могутный казачина, в войлочном азяме, перехваченном красным кушаком, криками поторапливая казаков, седлающих лошадей, наблюдал за построением колонны. Увидев подоспевших гулебщиков, он отчитал их за долгое отсутствие, а Леонтию, который подумал, что сотня выступает, приказал проверить у подчиненных оружие и обеспеченность боеприпасами. С этим всё было исправно, но обмундирование для зимы не годилось. Казаки были одеты кто во что попало, далеко не все имели рукавицы. На морозе ладони деревенели. Удила и кольца сбруи болезненно прилипали к коже – и стоило усилий, чтобы в этот час справиться с привычным делом. Да и дончаки, почуяв дорогу, на морозе переступали ногами и приплясывали. Леонтий, с каждой минутой коченея все сильней, ощущал, как мученически дрожал его верный конь.

Уже стало смеркаться, когда к колонне примчались верхом на лошадях, оторвавшись от свиты адъютантов, полковник Шульц, командир драгунского полка и маленький господин в треуголке и волчьей шубейке. Это был, как догадался Леонтий, посланник царицы. Но простые валенки на ногах и суконные штаны придавали высокому чину вид отнюдь не военный, да и лицом, узким и востроносым, он напоминал, пожалуй, лекаря. Однако при его приближении есаул Тузлов, гроза черкесов, почему-то беспокойно заерзал в седле.

– Здорово, донцы-удальцы! – энергичной скороговоркой обратился приезжий чин. – Господь бог в помощь! Я – Суворов.

Сотня дружно и бодро, как требовал устав, пожелала здравия его превосходительству. Меж тем этот бойкий человечек пустил длинногривую калмыцкую лошадку вдоль колонны, оставив позади себя сопровождающих. Леонтий издали поймал взгляд генерала – цепкий и прохватывающий – и невольно подобрался. По свободной посадке и по тому, как чутко подчинялась вороная рукам этого молодцеватого старичка, угадывался в нем лихой кавалерист. Суворов осадил лошадь метрах в пяти, напротив Мирона Бузликина, одного из казаков, вернувшихся с охоты.

– Гляжу, к седлу «косого» приладил. Сам добывал?

– Всей ватагой, ваше превосходительство.

– Зело похвально. Кто командир?

– Я! Сотник Ремезов! – отчеканил Леонтий.

– Пример для иных. Пнем сидеть – мхом обрастешь. Бездействие – смерть. А полевая забава глазомер вострит.

Полководец, чуть закинув голову набок, помчался дальше. Леонтий не сводил с него глаз, вспомнив рассказ отца о прусской войне, о храбром подполковнике Суворове, водившем казаков по вражеским тылам. Однажды с казачьей сотней они взяли прусский пикет, а поспешивший на выручку отряд вражеских гусар погнали вспять, преследуя до самой ставки короля Фридриха…

Между тем, объехав колонну, генерал-поручик круто развернул коня. За ним последовали Шульц и Тузлов. Суворов остановился во фронт колонне.

– Братцы-казаки! – звонким тенорком обратился он. – Послан я государыней проверить линию. На Кубани тихо, и край ваш не в огне. Да любого врага злей – Мороз Красный Нос. С умом – и он не страшен. Тулупы рядом рыщут. Знаю, бедны вы хлебом и фуражом. Обозы из Астрахани поспешают. Провиантмейстер депешу прислал, – Суворов помолчал и оживился. – Много знаком я с вашим братом. Пруссаков вместе били! Храбрости у донцов – на миллион, а дисциплины – на алтын. Это хищникам козырь! Сила богатыря – неустрашимость, быстрота и натиск. Покамест пуля летит, штык-молодец ужо ударит. И пика – его верная подруга! От своеволия вред товарищам и войску. Узда – у командира. Мощь воинства не во многом числе оного, но от содержания его в порядке и в научении. Коль крепок телом – и дух здоров, сердце в отваге. Мирное время приуготовлению к войне отпущено. О том и во сне помни. Не уставайте молиться… Да хранит Господь святую Русь и вас, удальцы. Ура!

Вдоль колонны прокатилось троекратное «ура», а Суворов пустил свою лошадь под горку, туда, где у казармы в каре были также построены драгуны.

Поздним вечером Леонтия вызвали в комендантский штаб. Полковник Шульц (видимо, по согласованию с есаулом) приказал ему с казачьим взводом поступить в подчинение ротмистра Рубина, командира охраны Суворова.

Ротмистр, на везенье, также оказался в штабе. В мундире тонкого синего сукна, в отливающем золотым шитьем доломане, ладно сложенный, он выглядел бы щеголем, если б не меховые сапоги на ногах и красный теплый кушак, завязанный на поясе. Черноволосый, с кудлатыми бакенбардами, гусар при первом знакомстве оставлял не совсем приятное впечатление: недоверчиво таращил глаза, говорил резко и в нос. Но, перебросившись с Леонтием двумя-тремя фразами, смягчился, стал держаться запанибрата. А выведав, что сотник участвовал в калалинской виктории и ранен в стычке с хищниками, предложил перейти на «ты».

– Холодина дьявольская! Черт бы побрал эту зимушку! От Астрахани скачем. Одна услада – кони лихие. И Суворов с нами. В сутки боле полусотни верст отмахиваем. Спина – колом. И ты, братец, уж не подведи! У каждого казака запасная лошадь должна быть сноровистой. А овса, сколько есть, весь берите!

– Когда выступаем? – осведомился Леонтий.

– Об этом ведомо, сударь, только Богу. Их превосходительство, генерал-поручик, – личность оригинальная, решает в минуту. Завтра сюда на аудиенцию прибудет некий мурза или ногайский султан. Сам черт их не разберет!

2

Еще лет тридцать назад, когда юный Суворов поступил в Семеновский полк мушкетером, императорская армия представляла собой скопище разрозненных и разномастных формирований. Российское правительство охотно брало на службу иностранцев, в большинстве – немцев. Среди этих людей современники узнавали «камердинеров, купцов, учителей, переодетых российским штабом офицерами». В каждом полку царило самоуправство командира. Русский солдат ничего не значил, от него требовалось только автоматическое выполнение приказов. Более того, по воле тех же офицеров-самозванцев нормой армейского порядка были признаны муштра и издевательство. Генерал от инфантерии Хрущев с горечью сетовал, что «уборка волос и щегольское одеяние первым предметом поставлялось. Узкая одежда и принужденные фигуры изнуряли. Чтобы на марше не гнуть колена, подвязывали лубки и, словом, так одевали, что ежели положить человека наземь, то никаким образом сам собою, без помощи другого встать не может. А в некоторых полках был сделан такой станок, в котором, чтобы прям был солдат, на несколько часов поставя, винтом завинчивали; когда на караул должно идти роте, то за сутки начнут убирать волосы, и, убравши, люди не могут спать иначе как сидя». А вот указание в уставе о конной экзерциции: «Каждому кирасиру и карабинеру надлежит как возможно стараться усы отращивать, которые б всегда в строях и караулах вверх подчесаны были; у кого же по молодым летам натуральных усов еще нет или от природы пустобород, то употреблять таким образом накладные».

Сверх всего, об истинной службе не ведали сами офицеры. Большинство из них были необразованны. С подчиненными обращались жестоко. Исправным командиром считался лишь тот, кто наказывал служивых. Палка была в таком употреблении, что, по словам современников, не проходило часа, чтобы не учинялись экзекуции. Невероятно, но многие офицеры не только не знали устава, азов строевой службы, но и были безграмотны. За них подписывались адъютанты!

В отличие от гвардии, где служили знать и дворяне, в армии офицеры влачили постоянную бедность. Екатерина Великая первой обратила внимание на их положение. Создав Военную коллегию (в нее был включен и отец Суворова, Василий Иванович, бригадир), она направила туда строгое послание: «Слышно нам, якобы в полках армейских многие обер-офицеры, не имеющие собственного достатка, а содержащие себя одним только жалованьем, такую претерпевают нужду и бедность, что для вседневной пищи иные рады были бы иметь место в обществе артелей солдатских».

В этом, бесспорно, были повинны полковые командиры, ради своих выгод делающие вычеты из жалованья подчиненных, по существу, превращая их в прислужников. Переводы из одного полка в другой также зависели от командиров. Офицеров бездумно бросали из пехоты в кавалерию, из кавалерии в артиллерию и обратно – для «авантажа и скорейшего произвождения». А те из них, кто имел протекцию, под предлогом командировок распускались по домам, жили в своих имениях. Один из свидетелей запальчиво утверждал: «Офицеры находились в рабстве, полковники – в гордости и славолюбии, а все вместе – в совершенном невежестве и в незнании существа службы».

В такой императорской армии начинал службу Александр Васильевич Суворов.

Он жил в казармах вместе с солдатами, из одного котла черпал с ними кашу, вел беседы у бивачных костров. Сын офицера, один из самых начитанных и образованных людей своего века, он рано понял, что изучение солдатского быта и понятий простолюдинов, их душ дает бесценные знания. Именно от них взял Александр Васильевич манеру говорить кратко и сжато. Юный рядовой, затем капрал исподволь убеждался, что познание духовного начала роты есть основа для военачальника, мечтающего прославить свое имя.

В двадцать четыре года став поручиком, Суворов отправился в пехотный полк. Вскоре началась Семилетняя война, и его назначили комендантом города. В чине подполковника перевели дивизионным дежурным к генерал-аншефу Фермору.

С огромным запасом сил и знаний, приобретенных из книг мастеров военной науки, прибыл Суворов в действующую армию. И что же нашел там? Апатию, неустройство и хаос. Во главе армии в значительной мере стояли бездари, а лучшие генералы оставались в тени. В главной квартире царил беспорядок, мало кто разбирался в картах, сведений о неприятеле вообще не было. Командиры полков действовали, как вздумается. Находившиеся на боевых позициях, многие солдаты отвлекались для сбора продовольствия, ухода за скотом, молотьбы хлеба, а в лагерях оставалась горстка служивых. Не хватало амуниции, обуви, одежды. Катастрофически не доставало оружия! В это трудно поверить, но нередко один полк совершал грабежи у другого, присваивая имущество и лошадей. При этом инспектора, контролирующие состояние армии, введенные еще инструкцией Петра Великого, бездействовали. Более всего поразило Суворова, что в императорской армии дисциплина была расшатана настолько, что ни о какой боеготовности и думать не пристало. Победы русских войск оплачивались жертвами бесстрашных солдат, детей родного Отечества…

Семилетняя война позволила раскрыть военный дар. Там, при штабе Фермора, и явил Суворов первые подвиги, свой особый стиль командования. Прежде всего это скорость маневрирования, гибкая тактика ведения боя или целого сражения, умение сконцентрировать удар в определенном месте, разведка, жесткая дисциплина. Начиная с Кунерсдорфского сражения, в котором он возглавлял штаб, с командования кавалерийскими и казачьими полками в Силезии, где совершал рейды с казаками по тылам неприятеля, подполковник обнаружил такую отвагу, смекалку и умелость, что обратил на себя внимание командующего Бутурлина. Нечто новое входило в устоявшийся порядок русской армии. Представляя к награде героя, он писал императрице, что «Суворов себя перед прочими гораздо отличил». А отцу его, генералу, не преминул добавить, что сын «у всех командиров особливую приобрел любовь и похвалу».

Екатерининский век вывел его на великий ратный путь. Ветер дул в паруса одержимого и безоглядного военачальника! Служба забросила Суворова в Польшу, где шляхетская конфедерация подленько боролась против короля Станислава и России при поддержке иностранцев. Именно здесь и приступил он к осуществлению своей системы выучки войск, доказал истинность своей «науки побеждать». Виктории над конфедератами следовали одна за другой. Был разгромлен знаменитый французский генерал Дюмурье; с отрядом из девятисот человек Суворов наголову разбил пятитысячный корпус гетмана Огинского. Слава об удивительном вершителе побед докатилась до столицы. Восхищенная императрица произвела его в генералы и наградила орденом Святого Георгия 3-й степени – самой почетной наградой державы.

Неизменный успех сопутствовал Суворову и на турецкой войне. Дважды брал он крепость Туртукай, от обороны города Гирсово перешел в наступление и уничтожил османов, втрое превышающих по численности его силы. Благодаря стремительному броску у Козлуджи его корпус захватил высоту в тылу турецкого лагеря. Это и привело к полному краху войск сераскира Абдул Резака. Тотчас Порта, ее султан, запросили у российской императрицы мира…

Два года назад он получил назначение в Крым, где возглавил расположенные там войска. Благо и семья была неподалеку, в Полтаве. К прежним обязанностям вскоре прибавилось командование Кубанским корпусом. К тому же рескриптом императрицы было поручено управление политическими делами на Кубани. Не в открытых сражениях, а в скоротечных боях приходилось отражать ненавистников России, – крымчаков, закубанцев, отряды ногайцев и черкесов. По большей части не воевать приходилось Суворову, а мирить племена и орды, подносить щедрые подарки и писать ласковые письма отъявленным башибузукам. Политика не была мила его душе, выматывала силы. Жалобы на Суворова сыпались со всех сторон: крымский хан Шагин-Гирей возненавидел его за переселение с полуострова христиан, которые приносили львиную долю от своих налогов, генерал Райзер, своевольный и мстительный, обвинял его в доносах за излишнюю лояльность к магометанам.

Нелады с фельдмаршалом Румянцевым, сварливым и ограниченным воякой, побудили просить о переводе в другое место. Но глава Военной коллегии Турчанинов и Потемкин, всегда покровительствующий Суворову, почему-то медлили…

3

В пятом часу ночи Леонтий Ремезов вышел из здания офицерской казармы, где жил в одной комнатушке с сотником Куликовым. Необходимо было поднять казаков загодя, чтобы успели подготовиться к утреннему выступлению из крепости. Нещадно давил мороз. Прямо над головой висела тонкая скибка луны, а по краям аспидно-мглистого небосвода переливчато мерцали звездочки. Расчищенной дорогой миновав церквушку и гауптвахту, Леонтий зашагал вдоль комендантского, или шефского, дома. Появившись из-за угла, его остановил караул из трех драгун.

– Стой! Кто идет? – сипло окликнул унтер-офицер в высокой форменной шапке, выступив вперед.

Ремезов представился.

– Не дозволено приближаться к строению ближе тридцати сажен! Тут генерал почивает.

Неожиданно от крыльца, наполовину скрытого за горбиной сугроба, донесся насмешливый возглас:

– Генерал петухов любит! И не спит, а богу ужо помолился, да водой не облился…

И на каменистую площадку стремглав сбежал человечек в напахнутой на плечи шубейке. За ним метнулись рослый гусар и армейский офицер. Озадаченные драгуны и Леонтий замерли.

– Ваше превосходительство, не слишком ли холодно… – осторожно заметил офицер, палками держа коченеющие руки. В лунном освещении Леонтий разглядел профиль этого странного чудака и – обомлел.

– Держи кацавейку! – прикрикнул Суворов, сбрасывая с себя верхнюю одежду и бросая ее на руки адъютанта. На нем осталась одна светлая рубаха. – А вы, соколы, почто рты разинули?! Стать в строй на гимнастику! Ружья наземь! Четвериком – за мной!

Он припустил по дорожке легко, с прискоком, вращая при этом обеими руками. На ходу оглянулся, язвительно бросил:

– Экие увальни! Шагу!

Бежать было неудобно – мешали ножны, пристегнутые к поясу, и сумка с овсом, висевшая за плечом, но Леонтий, опередив драгунов, у соляного склада нагнал генерал-поручика, который замедлил шаг и повернул обратно. Сделав таким образом семь кругов, Суворов приступил к приседаниям. Этого потребовал и от служивых. После прыжков на месте, унимая учащенное дыхание, он окликнул Леонтия:

– Ты – проворник, вот и потри снежком спину, – и мигом стянул с себя рубаху. – Ты кто?

– Сотник Ремезов, ваше превосходительство!

– Так это ты гулебщиков водил?

– Так точно.

– Поглядим, какое почтение генералу окажешь…

Точно пудовые гири повесили Леонтию на руки. Со смешанным чувством озорства (оно, скорее всего, передалось от самого Суворова) и жалости он набрал пригоршню жесткого, как песок, снега и набросил его на костистую, узкую спину этого далеко не молодого мужчины. Суворов крякнул и рассмеялся.

– Наддай! До огня!

Зоркие глаза Леонтия, привыкнув к полумраку, различали выступы позвонков, впадинки между ребрами, шрам на правом боку. Но он черпал снег из сугроба и осыпал, натирал им, точно медный котел, тщедушное тело генерал-поручика. От его задубелой кожи едва заметно поднимался парок…

– Шубу! – потребовал наконец Суворов. И, накинув ее на плечи, быстро зашагал впереди адъютанта и охранников к комендантскому дому. Леонтий, проводив его взглядом, вдруг обнаружил, что ладони приятно горят, точно держал их над костром…

Утром взвод казаков, состоящий в полной боевой готовности, отрядили для встречи необычных гостей. Сотнику Ремезову, знающему ногайскую речь, и штабс-капитану Вострякову было приказано выехать навстречу делегации от касайской орды. Под седым небом мороз сдавал, вились мелкие снежинки. Султанский гонец, предуведомивший о приближении отряда, поскакал по следам своего коня в западную сторону. На окраине леса ожидали его многочисленные всадники. Суворовский адъютант и Леонтий, невдалеке остановив казаков, подъехали к татарам. На плечах воинов были толстые бурки, а родовитая знать выглядела иначе. Дорогие азямы, отороченные мехом куницы, меховые шапки со знаками отличия в виде металлических угольников и диадем, отделанное серебром оружие, породистые кони – всё свидетельствовало о достатке и важности этих направляющихся в крепость персон. Трое, одетые наиболее броско, держались обособленно. Несмотря на теплую приветственную речь порученца Суворова, которую Леонтий перевел не без труда, иноверцы оставались подчеркнуто сдержанны. Старший охранник представил Арслан-Гирея-султана, главу орды. Адъютант уведомил, что Суворов уже в крепости и готов принять его. Эти слова почему-то вызвали у Арслан-Гирея откровенное недовольство. Повременив, этот суровый и горделивый бородач, со смуглой желтизной кожи на лице, тронул своего иноходца, брякающего медными бляшками сбруи, и непреклонно объявил:

– Со мной поедут братья – Гаджи-Гирей и Мурат-Гирей. Это мое условие! Русский сераскер Суворов знает о них. Еще – мой толмач и десять воинов! Также я привез сюда ваших пленных и пригнал похищенных лошадей.

– Ворота крепости всегда открыты для вас, дражайший султан! – воскликнул Востриков, избегая недоразумений или, пуще того, конфликта, и развернул своего скакуна.

Под охраной казачьего взвода гости пожаловали в крепость. Оставив телохранителей на плацу, султаны, встреченные почетным артикулом дежуривших драгун, прошли в комендантский дом, где находился Суворов. Оттуда веяло запахами жареного мяса и неведомых кушаний. Заботу о касайских воинах принял на себя унтер-офицер комендантской команды, пригласив их в казарму «отведать каши», а скакунам распорядился задать овса. Леонтий, получив указания от штабс-капитана, передал шестерых пленных и девять возвращенных лошадей помощнику коменданта. Пленники одеты были на удивление добротно: теплые бурки, суконные штаны и валеные сапоги. Но вид у всех изможденный, хотя они бодрились и не скрывали слез.

– Как же вас в полон взяли? – сочувственно спросил Леонтий у одного из них – дядьки с густой рыжей бородой.

– От плена, господин хороший, не зарекайся… Мы так же думали, что завсегда отобьемся. А близ Всехсвятского фельдшанца, на кубанской стороне, прошлым летом стерегли табун, а эти аггелы подкрались. И вспопашиться не успели. Думал, смертынька пришла. В голоде и работах содержали… А тут, слышу, выкупают нас у ногаев… – торочил, еле шевеля посиневшими губами, освобожденный из неволи солдат. – Замерзли мы, братец-казак, до костей. Дозволь в казарме погреться…

– Идите, идите по дороге прямо, – указал рукой Леонтий. – И на вас каши хватит!

Касайские вожди пробыли в крепости не более двух часов. Около полудня они вышли в сопровождении суворовских адъютантов и полковника Шульца на крылечко комендантского дома. Толмач в двух руках вынес большой кожаный мешок. Султанам подвели лошадей. Выглядели они довольными и оживленными, говорили, перебивая друг друга, – толмач еле успевал переводить. Штабс-капитан Востряков перед тем, как сесть на лошадь, подал Леонтию знак. В качестве почетного эскорта адъютант и казаки проводили гостей до окраины леса, где у костров коротали время их соплеменники.

И почти сразу же после этого была дана команда к выступлению.

Летучий отряд двинулся по бездорожью в азовскую сторону, к новым строящимся крепостям – Московской и Донской. В последней, ввиду наступившей темноты и метели с сильным встречным ветром, пришлось заночевать. Лошадей укрыли за деревьями, гусарам и казакам отвели место в турлучном сарае. А для Суворова и офицеров были отдельно поставлены две походные палатки. Ротмистр Рубин взялся опекать Леонтия, смущающегося в обществе просвещенных командиров. Отужинав салом и печеной картошкой, заранее заготовленной поварами, офицеры закурили трубки при освещении дрожащих в шандале свечей. Взглянув на сидевшего в сторонке Леонтия, ротмистр Рубин воскликнул:

– Господа! Хотя обстановка и не совсем располагает, хочу представить вам казачьего сотника Ремезова, кровью доказавшего верность нашей державе. Он командует казаками.

Леонтий встал, от смущения зардевшись. Ритуал представления армейской элите ему был непривычен. К пополнившему отряд офицеру повернулись сослуживцы: поручик Благовещенский, штабс-капитан Востряков и майор Михеев.

– Сотник участвовал в деле на Калалы, воевал с черкесами, ранен в бою. Толков и до крайности скромен. Словом, черт возьми, так и хочется пожать ему руку…

– Сегодня я также имел честь познакомиться с Ремезовым, – откликнулся суворовский адъютант. – Вместе встречали и провожали султанов. Надеюсь, в дороге мы сдружимся.

По затянувшемуся молчанию Леонтий догадался, что должен ответствовать.

– И я надеюсь… Рад стараться!

Офицеры снисходительно заулыбались и закивали в знак согласия. Простота сотника, видимо, понравилась им.

Приготовление ко сну заняло времени немало. Ординарцы натаскали в палатку припасенного в здешней крепости сена, сбили в постамент, застелили брезентом и ватными покрывалами. Когда офицеры одетыми улеглись на походном ложе, прикрыли их ватными одеялами. Леонтий приютился с краю, рядом с ротмистром. Угрелись, начали дремать. Но усилившийся ветер, завывания завирухи, даже сквозь брезент овевающий лица снежный холод мешали сну.

Вялый вязался разговор.

– Собственно говоря, с какой целью приезжали султаны? – поинтересовался ротмистр, видимо, адресуя свой вопрос к майору Михееву, присутствовавшему на переговорах в качестве секретаря, или к Вострякову.

Адъютант, переведя дыхание, не без иронии предположил:

– Вероятней всего, явились за мздой. Это тот самый Арслан-Гирей, которого осенью генерал Райзер арестовал и упек в Еникальскую крепость, заподозрив в неверности. Их превосходительство привержен замирению с горцами. Вот и назначил встречу, дабы извиниться за своеволие генерала и вручить презент.

– А я полагаю, что на всех иноверцев в казне денег не хватит! – загорячился ротмистр. – Позвольте, с какой стати русский солдат должен претерпевать нужды и голод, а хищники благоденствовать? Дикие племена покоряются только силе!

– Вражда порождает вражду, – возразил майор. – Мы не раз слышали из уст Суворова, что врага должно пуще оружия поражать человеколюбие. Он – мудрейший политик, притом, что нет на свете ему равных в военном деле. Касайцы и другие орды благоразумно принимают российское подданство, как ранее это сделали осетинцы и ингуши. Суворов дорожит русскими солдатами. И те три тысячи рублей, которые увез Арслан-Гирей, не токмо окупили возвращенных пленников, но и спасут жизни иных екатерининских ратников.

– Не уверен, – проворчал ротмистр, ворочаясь на пружинящей сеном постели. – Жизнь на войне – грош. Кто знает, не крадутся ли сей минутой к нашему биваку те самые касайские татары? Сколько раз уже заверяли в своей дружбе кабардинцы и при первом случае нарушали свое слово. Непросвещенные народы! Хищникам нет веры. Они клянутся и – легко нарушают клятву…

– Не знаете ли, господа, сколько еще до Азовской цитадели? – простодушно спросил поручик, подавляя зевок. – Верст, пожалуй, двести пятьдесят?

– Какая, черт возьми, разница? – вспыхнул, как спичка, ротмистр. – Предполагать, витать в эмпиреях, любезный поручик, – препустое занятие. Вы сравнительно недавно в армейских делах, а мы притерпелись. Все версты, кои впереди, – наши…

Ветер рванул во всю мощь, и на палатку с шумом осыпался с дерева тяжелый пласт снега, гулко скатился вниз. Тревожное ржание лошади на мгновение послышалось в ночи. Также еле внятно донесся окрик караульного, дежурившего у входа.

– Однако пора и к Морфею, – строго заключил майор. – Подъем чуть свет!

Но уснуть Леонтию долго не давали молодецкий храп ротмистра и нескончаемые думки. Еще осенью полк его вернулся в Черкасск «на льготу», а казачья команда, куда попал и сотник, осталась дожидаться замены. Увы, как выяснилось, полк Грекова направили на Кубань. А полусотне донцов было приказано поступить в распоряжение полковника Шульца и зимовать вместе с драгунами в Ставропольской крепости. Тоска непреходяще жалила Леонтия. Он мысленно разговаривал с Мерджан и матерью, представлял, каким стал подросший сынишка, будто воочию видел яры берега и займище, лазурный отсвет утренней донской воды. Родина тянула к себе неодолимо, хотя и этот кавказский край исхожен-изъезжен, стал не чужим. Постепенно знакомился Леонтий и с армейским бытом, набирался знаний у офицеров, в редкие часы отдыха читал книги по ратному делу. Однако сейчас ощущал он себя неуютно. Ночевка в одной палатке с адъютантом самого Суворова и офицерами только добавляла ему беспокойства и затрудняла свободу службы. Скованность не покидала. И он решил, что впредь будет ночевать с казаками – так привычней и веселей…

В три перехода отряд Суворова добрался до Азовской крепости. И после короткой остановки путь его продолжился в Гёзлев, где располагалась крымская резиденция командующего. А казачий взвод, имея в запасе неделю для возвращения в крепость, во весь опор помчался на побывку в родной край.

4

Шел семнадцатый год царствования Екатерины. Не только внешне изменилась она, обретя величественность и обаятельную привлекательность, несмотря на полноту, но и внутренне это была уже совсем не та мятущаяся женщина, которую белой ночью июня мчала карета в столицу, где принародно предстояло объявить о восшествии на российский престол. Многое пришлось испытать ей за это время, многого удалось добиться – стать влиятельнейшей монархиней Европы. Высокое мнение о своем божественном предназначении для России, об исключительных талантах государственной управительницы и вообще любых наук – будь то литература, философия или шахматы, пренебрежение общепринятыми границами поведения и моральных норм, сладострастие не по годам – всё это повлияло на ее самодовлеющий ум, позволило ввергнуться благодаря угодничеству статс-дам в бездну фаворитизма. Это как будто забавляло ее и добавляло сил, полнило жизнь веселыми минутами, взрывами чувственности и даже материнской нежности к молодым избранникам, по возрасту младше ее сына, но вместе с тем и вносило дисгармонию в дворцовый порядок. Она сговорилась с Потемкиным, что фавориты не должны иметь никакого отношения к политике, и придерживалась этого, хотя лукавый Панин и Орловы упорно протежировали своих ставленников.

Разумеется, и до Потемкина были у нее романы, длившиеся много лет. Но «Гришатка-милюша» по-прежнему стоял особняком. Тайный муж оставался державным соправителем и главным советчиком. Он немало знал об интимной жизни матушки-государыни, как и сама она была осведомлена о потемкинском гареме из трех племянниц, ставших по ее милости придворными фрейлинами. Эту обоюдную греховность они, христиане, как бы прощали друг другу. Но нередко ревность доводила князя до негодования, и он, взбешенный неуважением к себе фаворита-фитюльки, посягнувшего на его положение во дворце, объяснялся с Екатериной весьма круто. Она заверяла могучего колосса в неизменной любви, обласкивала, делала богатые подарки и – спешила видеть своего юного неотесанного любовника…

Восьмого февраля Потемкин устроил в Аничковом дворце, приобретенном благодаря императрице, званый ужин. Несмотря на боль в ноге, Григорий Александрович, торжественный и бодрый, встречал гостей у парадной лестницы, среди которых были высший свет столицы, иностранные посланники, офицеры. Последней приехала государыня в сопровождении свиты. Статс-дамы и прочие лица сознательно сторонились, давая место рядом с ней фавориту – Ивану Корсакову, божественно красивому, голубоглазому, с кудрявыми, как у агнца, золотистыми волосами, крепкотелому молодцу.

В этот вечер Екатерина была несказанно хороша! На ней ладно сидело, скрывая полноту, бордовое бархатное платье, комбинированное с белым гипюром, украшенное бриллиантовой брошью и живой алой розой. Когда тайная женушка поднималась по ступеням, Потемкин заметил, как на ее высоко поднятых, зачесанных назад волосах искрились тающие снежинки, – и сердце его дрогнуло…

– Нет слов, чтобы выразить восхищение вашей красотой, милостивая государыня! – с чувством признался Потемкин, наклоняясь над протянутой рукой и продолжительно целуя ее.

– И ты, батинька, свеж. Ну, показывай свою обитель.

Потемкин сделал шаг назад и, обернувшись, указал на драпированную зеленым штофом кабину, посередине которой стояла беломраморная статуя, олицетворяющая Дружбу, с бюстиком Екатерины в вытянутых руках.

– Ваш образ предо мной неотлучно!

Она несколько смутилась от столь утонченного сюрприза, одобрительно усмехнулась и наградила «милюшу» взглядом, исполненным искренней благодарности и такой ласковости, что Григорий Александрович с трудом сдержал себя, чтобы не стать на колени.

Праздник был затеян прежде всего, как продолжение свадьбы его племянницы Варвары Энгельгардт и князя Строганова, состоявшейся в конце января. В потемкинском дворце собрались самые нужные и близкие люди семейств, к коим относились молодожены и в первую голову покровительствующая им Екатерина.

По обеим сторонам верхней площадки лестницы стояли наряженные с особым блеском приглашенные, а несколько впереди – в парадном мундире премьер-майор Преображенского полка Сергей Федорович Строганов и ослепляющая юной красотой Варенька, а рядом с ней сестры – Александра и Екатерина. Увидев своих фрейлин, императрица приветливо им улыбнулась и прошла, ведомая хозяином, вдоль застывших в поклоне гостей в оранжерею. Это была обширная комната с зеркалами и венецианскими окнами, уставленная кадками с экзотическими растениями: пальмами, пиниями, лимонами, магнолиями, олеандрами и еще невесть какими. В ящичках и тумбах благоухали комнатные розы и лилии, гвоздики, орхидеи, хризантемы. Чудесной свежестью нельзя было надышаться! В следующей комнате, примыкающей к оранжерее, стоял длинный стол для гостей, но Потемкин провел императрицу дальше. За ними по пятам следовал Корсаков.

– Для вас, ваше величество, приготовлен особый кабинет. Не откажите в желании показать вам его и еще маленькие покои. А также коллекцию новых картин и библиотеку.

– На твой сюрприз, Григорий Александрович, я заготовила свой подарочек, – игриво произнесла Екатерина и сделала паузу. – Сегодня нас будет услаждать пением и скрипкой Иван Николаевич Корсаков. Для него я выписала скрипача Надини, стяжавшего во Франции весьма великую славу. Вчера я слушала их чувственный дуэт. Пусть эта райская музыка звучит в твоем дворце!

– Премного благодарен, ваше величество, за внимание и столь…

Екатерина вдруг отвернулась. И, вопреки придворному этикету, пожала руку своему новому фавориту.

– Надеюсь, сударь, вы и нонеча заставите биться от восторга сердца?

– Я способен петь только для вашего сердечка, ваше императорское величество!

По мгновенно вспыхнувшей улыбке на отрешенном лице красавца можно было понять, что он уже привык отзываться на знаки внимания государыни, подобно кукле, которую дергают за нить.

Потемкин приотстал, как будто не заметив неприятной выходки «Катюшки». Совсем, матушка, лишилась рассудка от необузданной страсти. Видимо, не наигралась в детстве с куклами, так теперь играется с «Ванечкой». Не время ли подыскать этому «античному божеству» замену? Впрочем, фаворит глуповат и неопасен…

Покои, о которых говорил хозяин, представляли собою два кабинета – японский и китайский. Каждый из них был украшен мебелью, посудой, фонариками, разноцветными бумажными змеями и дракончиками, шпалерами из шелка, на которых были изображены птицы и сказочные существа. Екатерина залюбовалась убранством этих комнат и изумительными вещицами восточных мастеров. Хозяин, зная слабость императрицы, подарил ей лакированную табакерку из бамбука, украшенную дивным орнаментом. Новые картины итальянцев и фламандцев также пришлись Екатерине по душе. Но дольше всего задержалась она в библиотеке князя, рассматривая не только фолианты в кожаной обложке, с золотым тиснением, но и древние берестяные рукописи.

Из книжного узилища вышли в комнату, которую преобразовали в палатку из красной китайской тахты, хотя под потолком висела, множа блики свечей, великолепная люстра. Посередине сиял саксонским фарфором и хрустальными бокалами стол на семь персон. Получасовая встреча в узком кругу была оговорена заранее. Григорий Александрович сел напротив государыни, а соседями ее оказались Прасковья Брюс и Корсаков. В присутствии Потемкина молодой фаворит держался скованно, то подобострастно взглядывая на своего покровителя, благодаря которому попал в спальню ее величества, то как-то блудливо на статс-даму.

– Не сочти за упрек, но хочу сказать тебе, батинька, что положение в Крыму неладное, – обретая серьезность и характерную интонацию в голосе, проговорила Екатерина. – Хан капризничает, беспрестанно просит денег. А противники Шагин-Гирея, как доносит Константинов, не оставляют умысла сбросить его с трона. Суворов в прошлый год предотвратил высадку османов. Но эти волки в лес смотрят! Я писала Стахиеву, чтоб приложил вящее усердие в переговорах. Султан должен подтвердить в конвенции условия Кючук-Кайнарджийского договора.

– Весьма многое может решить мир между королем Фридрихом и императором Иосифом.

«Параша» не отрывала от профиля Корсакова своего отуманенного взора. Потемкин это приметил, в его сознании родилась цепь возможных действий, которые могли бы помочь избавить Екатерину от влияния этой статс-дамы, родной сестры фельдмаршала Румянцева, его недоброжелателя. Но Григорий Александрович и виду не подал, продолжил рассуждения:

– Бог даст, князь Репнин уравновесит амбиции австрияков и пруссаков. Второй год тянется война за баварский престол. Франция и мы больше всех заинтересованы в мире. Французам на горло наступает Англия. А нас не забывает Порта.

– Дания и Швеция – в нейтралитете. Мы должны твердой ногой стоять на Кубани и Кавказе, – заключила Екатерина, мельком заметив погрустневший взгляд «Ванечки». – Доносит Якоби, что во множестве проповедники из Порты преклоняют тамошние народы к своей вере. Происки турок как на ладони. В перспективе им выгодно направить горцев с огнем и мечом на земли «неверных».

– Это так, Ваше Императорское Величество. С нетерпением жду от Суворова рапорт о положении на линии. Мы продолжаем возведение крепостей. Однако зима не помиловала южный край. Из-за неурожая в полках нехватка в провианте. В кавалерийских частях падеж лошадей. Забота о Крыме обременяет весьма.

Екатерина взглянула на своего «Пирра, короля Эпирского», как звала красавца любовника, заскучавшего донельзя, и первой остановила затянувшийся разговор.

– Забастуем о делах. Об этом – не всуе. Приезжай завтра. После твоего приезда из Новороссии мы не толковали, как след… Иван Васильевич, не вешайте носика! И не надувайте губки!

Екатерина широко улыбнулась.

– Мы думаем, час пировать! Григорий Александрович, позови молодых и своих прелестных племянниц!

После ужина, обильного редкостными блюдами (повара-иностранцы постарались выше всяких похвал), гости восторженными рукоплесканиями награждали пение Корсакова, которому старательно аккомпанировал первый скрипач Европы. Фаворит, действительно, обладал приятным тенором и чувством ритма, но верхние ноты проглатывал, брал фальшиво. Екатерина, смолоду относившаяся к музыке без особого жара, но уважающая вкусы других, свое внимание по привычке останавливала не на красоте мелодий и гармонической силе аккордов, а на самом образе каждого из исполнителей. Недаром драматические артисты вызывали у нее больший интерес. И потому многое в музыке воспринимала превратно. Крикливые рулады, жеманные жесты, взволнованные телодвижения «Пирра», вызывающие у иных неприятие, на нее действовали завораживающе – она попросту любовалась красивым самцом, который ночью снова будет ласкать ее в постели…

Потемкин, сидевший рядом с государыней, как и другие, громко хлопал в ладоши, пошучивал, что Корсакову за артистический талант пора присвоить звание «певец-фельдмаршал». А сам не переставал мысленно удивляться: «На пятидесятом году жизни она влюбилась, как деревенская пастушка. И в кого? В заносчивого и пустопорожнего хвата. Значит, мой выбор, когда представлял его, был верен. Опасаться этого „златоуста“ нечего, а матушка пускай потешится, коль случай…»

5

С детских лет Батоко замечал, что к его отцу сыновья и приближенные князя относились неприветливо, а иногда с пренебрежением, хотя в крепости Азмат считался непревзойденным джигитом. От этого в душе росло желание поскорей вырасти, чтобы вступиться за родного человека! И к своей цели он стремился с удивительным упорством: днями пропадал на конюшне, ухаживая за лошадьми и учась верховой езде, стрелял из боевого лука, вырабатывая меткость, боролся не только со сверстниками, но и с теми, кто был на голову выше. И однажды победу Батоко над долговязым крепышом своими глазами увидел князь Алихан. Высокий, рыжебородый, с пучком морщинок у глаз, он веселым взглядом встретил мальчугана, которого подвел слуга.

– Как зовут тебя, маленький кабардинец?

– Батоко.

– Кто твой отец?

– Славный воин Азмат! – высоко подняв голову, с гордостью произнес мальчик.

Князь почему-то свел брови и задумался, а затем приятельски потрепал его по голове.

– Да, твой отец храбрый уорк[28]. Он являет в боях отвагу и умелость. Но я желаю, чтобы ты превзошел его. Отныне мы будем с тобой друзьями. Согласен? Обращайся ко мне, когда надо. А теперь проси подарок, о котором мечтал.

Батоко ответил не раздумывая:

– Настоящую гурду!

– Сколько тебе лет, знаешь?

Тот, вскинув руки, растопырил пальцы и один загнул.

– Значит, девять… Нет, Батоко. Надо подниматься на гору не спеша, как учат мудрецы. Подарю я тебе сначала не шашку, а боевой кинжал и позабочусь о том, чтобы родители нашли достойного аталыка. Только с высокой горы может бежать сильная река. Ты ведь хочешь стать таким же непобедимым, как твой отец?

– Очень хочу!

– Я помогу в этом…

Спустя полгода Батоко отвезли в дальний аул, к почтенному воину и охотнику Али-Мурзе, приходившемуся князю родственником. При расставании мать безмолвно плакала, а хмурый отец утешал, что он ненадолго уезжает из дому. Но разлука затянулась на восемь лет. Возмужавшим, широкоплечим юношей, успевшим проявить себя храбрецом в стычках с алтинцами, вернулся он на добытом в бою скакуне в родную крепость. В живых застал только исхудалую мать, а воин-отец, как узнал Батоко с болью, погиб при осаде Моздока. Князь, не забывавший о подопечном и нередко присылавший ему подарки, пожелал видеть его.

Батоко вслед за охранником вошел пружинистым шагом в озаренный солнцем, устланный коврами зал, в котором князь собирал старейшин и принимал посетителей. Годы состарили владетеля. Вместо ачи[29] отросли седые волосы, борода сильно поредела, а темнели только разлатые брови, придавая взгляду выразительность и глубину. Князь так же долго и внимательно всматривался в юношу. Был он высок и узок в поясе, приятен лицом. В темно-карих диковатых глазах – ни тени смущения. Бритая голова с пучком волос, как в детстве, высоко поднята. Только сильные руки, казалось со стороны, причиняли юноше неудобство – он точно не знал, куда их деть. Низко поклонившись и поздоровавшись с князем, благодарностью помянув Аллаха, он спрятал их за спину.

– Мне рассказывали о тебе, – приветливо улыбнулся владетель и жестом пригласил Батоко сесть на ковер вблизи себя. – У людей длинные языки. Одни любят хвалить, другие – ругать. Я запомнил тебя мальчиком с бесстрашным характером. Поведай сам, каким ты теперь стал. И что хочешь сделать в жизни.

Батоко ответил не сразу. Видимо, от волнения, сам того не замечая, он слегка передернул плечами.

– Я хочу, как мой отец, стать воином! – произнес он звонким голосом. – Аталык научил меня тому, что должен уметь кабардинец… Но твои слова, всемилостивый князь, для меня важней всего.

Алихан огладил бороду, посмотрел в окно, за которым сиял мартовский день, и было видно, как с низкого напуска крыши стекали струйки талого снега.

– Наслышан, что знаешь Коран и знаком с науками.

– У аталыка Исмаила жил турецкий мулла. Он наставлял меня.

– И об этом мне ведомо, как и то, что воспитатель отметил тебя дорогим махлуфом[30], подарил коня и оружие. Образованный человек найдет самый короткий путь к победе. А неуч будет тыкаться, как слепой щенок… Тебе говорили о родословной?

– Я знаю, что мой отец – тума[31].

Владетель приказал слуге, дежурившему у двери, выйти.

– Наши традиции и обычаи идут из глубины веков. Их никто отменить не посмеет, ибо это – воля предков. Много лет назад, когда был холост, я полюбил одну пленницу. Она была очень красива, но своенравна. Нашего сына нарекли Азматом и младенцем увезли в дальнее селенье. Ему дали другую фамилию, но, когда я стал владетелем, я вернул его в крепость… – князь Алихан прервал речь. – Это был твой отец. Он жил в неведении о своих родителях. Пришел срок рассказать правду… Ты – мой внук, хотя у тебя нет права называться так. Твой незаконнорожденный отец старался подвигами заслужить дворянский титул, который присуждается по согласию членов княжеской семьи и старейшин. Азмата я, как мог, выделял. Вы жили в отдельном доме и в достатке. Он получал за службу больше, чем другие. Я был готов дать ему титул, но Азмата недолюбливали княжичи…

Влажными и расширенными от потрясения глазами Батоко смотрел на владетеля. Слова, его доверительное признание всё перевернуло в сознании и душе молодого воина!

– Аллах наказал моих сыновей, Атаджука и Мурзу, не дав им наследников. У меня пятеро внучек!.. Батоко, я желаю, чтобы с этого дня ты приобщился к нашей семье.

– Ради тебя, светлейший князь, я отдам жизнь! – с горячностью признался ошеломленный юноша.

Алихан принял ответ с потеплевшим взглядом. Затем неторопливо открыл крышку серебряной табакерки, захватил из нее щепотку табака и раздутыми ноздрями втянул душистый аромат. Взбодренный, заговорил громче и отрывистей.

– Мне хочется сказать тебе о самом главном. Помимо нашего княжества в Большой Кабарде еще три: Джамболатово, Атажукино и Мисостово, носящие фамилии своих родов. А внизу, почти на равнине, лежит Малая Кабарда. Там владения князей Келахстановых и Талостановых. Тысячу лет кабардинцы соседствуют с другими народами, и почти все эти годы не утихали войны! Таков Кавказ. Все хотят достатка и богатств, женщин и чудесных коней. Добыть это можно у другого в открытом бою. Времена, мой дорогой Батоко, стали тяжелей. Русская царица решила подчинить нас. Она приказала построить крепости и станицы, прислала сюда свои войска. Не мы пришли к ним на север, а русские возымели корысть на наши земли, исконные пастбища и угодья.

– Доблестный князь! Мой отец погиб в бою с неверными. Я отомщу за него!

Алихан вскинул руку, останавливая жестом возбужденного юного ратника.

– Слепая месть постыдна. Для кабардинца непреложны правила, изложенные в «Уорк Хабзэ». Запомни их навсегда! Ты – уорк, воюющий не ради грабежа и добычи. Этим занимаются низкие разбойники. Всё, что тебе желанно, ты должен отвоевать в бою. Победа – вот твое достоинство. Азмат был таким! Добытое он раздавал друзьям и беднякам. Геройство, а не обогащение – вот знак доблести. Ты, Батоко, сколько угодно вправе брать пленников, увозить золото и деньги, угонять лошадей и скот. Ты можешь пролить кровь врага и лишить его жизни! Но пусть остановит тебя Аллах, когда захочешь поджечь дом или хлебную ниву. Нельзя трогать труд Всевышнего и труд людей… И, наконец, запомни, что верх бесславия для уорка – это бросить на поле боя убитого товарища или сдаться в плен… Ты услышал меня?

Батоко, не в силах сдерживать волнение, встал.

– Клянусь, что никогда не нарушу «Уорк Хабзэ»!

– Я надеюсь на тебя, – подтвердил князь, строго сведя брови. – В скором времени на общий совет съедутся кабардинские владетели. Я возьму тебя в охрану. А пока не теряй времени. Занимайся, чем пристало уорку. Хорошо устроить скачки! У меня есть арабский конь. Но я стар, чтобы соперничать. На него сядет конюшенный. А ты – на своего жеребца, он мне понравился. Думаю, зрителей соберется немало. Покажи себя!

И Батоко, обуреваемый желанием порадовать князя, доказал свое мастерство наездника, первым придя в трудном заезде по скользкой каменистой дороге…

На исходе марта в крепости старшего князя Кабарды Джанхота Татарханова был объявлен общенародный совет. Алихан, зная, что пути туда не менее трех часов, выехал чуть свет, когда по ущельям еще клубился туман. Было зябко. Гривы лошадей лоснились от влаги. Князя сопровождали его младший сын Мурза, Батоко и еще дюжина самых опытных воинов. Чтобы не привлечь внимания лихих людей громким перебором копыт, ехали шагом на неподкованных лошадях – так они меньше ранились на камнях.

Батоко занимал место в середине отряда, которое указал Мурза, и первое время держался напряженно, точно ожидал нападения разбойников. Но однообразный вид туманного леса, прямая дорога вдоль склона горы, размеренный и твердый шаг коня успокоили и навели его на мысли о девушке, которую повстречал у ручья, текущего близ крепости. Был полдень, и припекало солнце. От невысоких деревьев падали на подсохшую землю в пожухлых палых листьях синие извилистые тени. Пахло талой водой и прелью. А где-то на склоне, в чаще буков, заливалась неведомая птаха. Батоко спешил в глубь леса высмотреть кабаньи тропы и растерялся, когда в нескольких шагах увидел юную незнакомку с вязанкой дров на плече, идущую навстречу. Она была удивительно стройна, черноглаза, с двумя длинными косами, заброшенными наперед. Несмотря на тяжесть ноши, поступь была свободна и быстра, а на лице отражалась улыбка. Появление чужого юноши испугало ее. Она хотела немедленно закрыть лицо, но руки были заняты, и даже бросить вязанку было некуда на узкой тропе вдоль крепости. Красавица, нахмурившись, опустила глаза. И Батоко, давая ей дорогу, был вынужден изловчиться и по выступам камней вскарабкаться, зависнуть на крепостной стене. Когда она прошла мимо, охотник спрыгнул на землю и окликнул:

– Скажи, как тебя зовут?

Но скромница даже не повернула головы, а только ускорила шаг.

Эта негаданная встреча не выходила у Батоко из головы. Наверняка эта прелестница жила в крепостном дворе, и необходимо поскорей разузнать о ней. Жаль, что он только недавно вернулся домой и не успел познакомиться со многими жителями княжества. Если она была на скачках и видела, как он одолел соперника, это могло бы заинтересовать ее и оставить о молодом человеке хорошее впечатление…

У крепости валия[32] скопилось множество всадников из охраны прибывающих владетелей. Их, встречая с почестями, помощники хозяина провожали в покои. Алихан, направляясь в крепость, пожелал, чтобы его телохранителем на совете был Батоко. Княжич Мурза воспринял это с кислым лицом, но промолчал, подчиняясь воле отца.

В большом приемном зале, где на отдельном столике лежал Коран и в больших керамических сосудах стояли знамена, не умолкали голоса собравшихся. Близилось начало совета. Батоко испытал оторопь при виде такого количества известных и знатных владетелей страны. Князь Алихан здоровался с теми, кто попадался на пути, кивал по сторонам, целенаправленно пробираясь к группе владетелей, сгрудившихся в дальнем конце. Наружность их отличалась суровостью: лица хмуры и отчужденны, позы воинственны. Алихана они приняли как своего, обнимая и что-то горячо говоря.

Батоко встал неподалеку от стены, где находились другие телохранители, и, следуя их примеру, положил ладонь на рукоять кинжала. Горделивое чувство объяло его!

Из задней комнаты вышел представительный, седовласый мужчина. По задним рядам прошелестело: «Валий! Джанхот Татарханов, внук великого Бекмурзы, основателя княжеской династии!» Левая половина зала встретила его дружественными возгласами и рукоплесканиями. А партия, в которой находился Алихан, промолчала. Старший князь поклонился и первое слово предоставил мулле, вознесшему молитву Аллаху. Вместе со всеми молился и Батоко.

Речь старшего князя взволновала Батоко: кабардинский народ стоит на черте войны с русскими. Декабрьское требование – снести крепости и вернуть плодородные земли вдоль Терека и Кумы – они отвергли. И это подхлестнуло холопье сословие азатов (вольноотпущенников), чагаров (оброчных земледельцев) и лагунапытов (крестьян на барщине) тайно покидать своих владетелей и переселяться на равнину, под защиту российских полков. К тому же неурожай прошлого года, вызванный засухой, отозвался в отдельных княжествах голодом. Трудной выдалась зимовка. Сократилось поголовье коров и овец, мор скосил лошадей. В сложившемся положении есть три выбора. Первый – это предложение грузинского царя Ираклия переселиться в его страну всем кабардинцам с условием выделения лучших земель и долин. И в баксанской, и в кашкатавской партиях он нашел немного сторонников. Бросать могилы предков – значит, предать свой род. Остается два варианта: или снова обратиться к царице Екатерине с покаянием за нападения на ее крепости и войска и попросить у нее помощи, или силой оружия выгнать захватчиков из своего края.

У Батоко восторженно заколотилось сердце, для него не могло существовать сомнений: только битва с урусами до полной победы! Он был совершенно уверен, что владетели, мудрейшие люди, примут это неотвратимое решение.

Но его ожидало разочарование! Когда после владетеля Тепсаруко из Малой Кабарды, оправдывающего русских за то, что снабжают его людей мукой и не препятствуют пасти скот в долинах рек, выступил Исмаил Темрюков, призвавший к мобилизации и всенародному восстанию против России, в зале поднялась буря! Сменявшие один другого владетели приводили противоположные доводы, то призывая к добрососедству, то настаивая на военных действиях. Настроение зала качалось, как стрелка маятника, пока не взял слово большой князь Мисост Баматов. Именно он был главным среди тех людей, к которым примкнул Алихан.

– Достославные князья! Последние десять лет в Кабарде не гаснет пожар войны. Погибают самые достойные уорки! Я думаю, многие помнят, как мы укрывались с вами в Эшкоконе, дальнем урочище, ожидая войско крымского хана. Но оно было разбито русскими, и мы поддались убеждениям почтенного валия и вернулись на Баксан. Потом был бой за Наур-городок, в котором старший князь потерял брата Кургоко. Наш союз с Крымским ханством прервался после избрания на трон Шагин-Гирея. Но это не совсем так! Нас связывает дружба с храбрыми закубанскими князьями, крымскими и ногайскими султанами, противостоящими в общей борьбе с кафирами. За нами стоит Оттоманская Порта. Вчера я получил срочное письмо от своего человека из Суджука. Русская царица и великий султан подписали особый документ, который подтверждает их прежний договор. Русских заставили вывести войска из Крымского ханства и с Кубани! Они убираются!

В зале раздался гром радости и воинственных криков! Подождав тишины, Мисост Баматов заговорил еще резче:

– Настал самый подходящий момент, чтобы объявить царице ультиматум. Мы, элита народа, должны поставить жесткие условия. Русские должны снести крепости и редуты, как это будет сделано на Кубани, и полностью вывести свои полки с нашей территории. На ее отказ мы объявим России войну! Больше нельзя терпеть унижения и обиды, братья мои! Нам обещает свою поддержку турецкое правительство. Настал час, когда каждый из нас должен делом, а не пустыми словами доказать, что значит для него кабардинская земля. Я всё сказал!

Полдня не смолкали споры, едва не доходившие до рукопашной. И трижды Батоко бросался к своему князю, когда тот выяснял отношения с представителем противостоящей группировки. В заключение валий предложил не торопиться с выдвижением ультиматума, так как это только озлобит российскую сторону. Его уважительно выслушали. Но, разъезжаясь, большинство владетелей подходило к Баматову и его сподвижникам, давая клятвенное обещание, что выступят единым фронтом против войск генерала Якоби.

Всю обратную дорогу Батоко представлял, как он будет сражаться, одерживая одну победу за другой, которые прославят его имя и принесут богатство. И тогда князь Алихан пожалует ему княжеский титул и наверняка доверит командовать своим войском…

6

Леонтий привел свой отряд в Черкасск ясным оттепельным днем. Тепло нахлынуло внезапно, впервые за всю лютую зиму. У заставы казаков остановили постовые. Выяснив, кто они и откуда, потребовали, чтобы сотник немедленно зарегистрировался в военной канцелярии. Порядки за последний год в казачьей столице ужесточились. Распустив подчиненных по домам, уточнив, где живет каждый, Леонтий назначил сбор через двое суток на майдане у Ратной церкви.

Айдан нес к родному куреню стремительно, точно понимал нетерпение хозяина. Из озаренных солнцем садиков и дворов тянуло сладким запахом нагретой вишневой коры. С ним мешался дух сена из выбранных наполовину скирд, лошадиного навоза, гарь дымящих труб. С верхнего края Черкасского городка доносились протяжные запевки кочетов. Вдоль улицы, по которой скакал Леонтий, перекатывался собачий брех. Таким родным окатило его душу, с такой силой забилось сердце, что он ощутил, как повлажнели глаза.

Дверь куреня была наполовину распахнута, и когда Леонтий взбежал по крыльцу, то сразу же ощутил знакомую горечь кизячного дыма и догадался, что разжигают печь. Он вытер сапоги о циновку и, пригнув голову, быстро минул сени. Мерджан, в суконном, вышитом орнаментом платье, в шерстяном платке, завязанном позади, ворошила кочергой чадящие уголья. Она оглянулась на шум шагов и воскликнула от нежданной радости:

– Ты?!

Он сильно обнял ее, высокую и гибкую, и стал бормотать ласковые слова, сам не слыша их, весь предавшись в этот миг сумасшедшему ощущению счастья. А Мерджан не переставая целовала его лицо, глаза, усы, щеки и тоже что-то сбивчиво шептала. Стоящими посредине горницы и застал родителей вбежавший Демьянка. Выглядел он старше своих четырех – и смышленым взглядом, и ростом. Растерявшись от появления незнакомого вроде бы дяденьки, он замер у двери и хотел было шмыгнуть обратно, но мать успела заметить его.

– Сыночек, батянюшка приехал! – освобождаясь из рук мужа, проговорила Мерджан. – Смотри, какой он у нас!

И подхваченный бессознательным чувством родства, мальчонка бросился к Леонтию, распахнув руки с красными от снежков ладонями, пронзительно закричал:

– Ура!

Чад ел глаза, но Леонтий, с повлажневшими глазами, подбрасывал сына до самого потолка и смеялся вместе с ним, а вокруг своих любимых приплясывала Мерджан, озаренная улыбкой…

Когда разгорелась печь и затрещали уложенные в нее дрова, Мерджан почему-то потемнела взглядом и, накрывая на стол, односложно отвечала на вопросы мужа.

– Так где же матушка? – повторил он с оживлением. – У подруг али у сеструшки?

Наконец, собрав всю волю, Мерджан с затаенной горестью взглянула любимому в глаза.

– Нет у нас ее… Схоронили на другой день Рождества…

И, всхлипнув, закрыв лицо руками, как подкошенная села на лавку. Леонтию в первое мгновение не поверилось в то, что произнесла Мерджан, показалось это невероятным. Он вскочил, прошел к двери, ведущей в залу, резко оглянулся, точно искал глазами кого-то незримо присутствующего в курене.

– Как же это… Схоронили… – от захлестнувшей боли едва выговорил он. – Не ведал я, не знал… А горе какое!

– Мороз-шайтан застудил шибко… – сквозь слезы подхватила, жалея всем сердцем и стараясь отвлечь его, Мерджан. – Птицы на лету замерзали. Не пускала я ее по воду. И печку сама жгла, и дрова собирала. На дальний лог ходила. А матушка Устинья не слушалась… Я к ней фершала войскового приводила, заплатила, сколь просил. И знахарки две заговаривали ее, и снадобья варили. Истаяла от горячки за семь дён…

Леонтий долго в безмолвии простоял у могилы матери, занесенной метелями. На солнечном кладбище, кроме него и Мерджан, в эти часы никого не было. В стороне займища будоражил Нижнюю станицу городка вороний грай. Слегка пахло талой водицей. С дубового креста снежок совсем опал, и улавливался запах мокрой древесины. Леонтий, потерявшийся от внезапного горя, заплакал незаметно для себя впервые с детских лет. Мысли путались – он то мысленно разговаривал с матерью, то перед глазами представал ее образ, любимый и не сравнимый ни с кем, то ранил душу рой обрывочных воспоминаний, то слышалась ее речь, размеренная и ласковая…

Только в сумерки, взяв под руку, привела его Мерджан домой. Леонтий, сбросив тулуп и меховые сапоги, прилег на топчан – и забылся, проспал до предзорья мертвецким сном. В темноте перебрался на кровать к своей любимой и желанной, чутко встрепенувшейся от его шагов…

Утро выдалось бодрым и стозвонным от капели. Леонтий напоил застоявшегося Айдана, задал ему гарнец овса и поводил по двору. Затем помог Мерджан разжечь затухнувшую печь, расчистил двор и поправил поваленный сугробом плетень. Всё это время ни на шаг не отходил от него Демьянка, стараясь чем-то помочь, что-то подать или принести. Пока родителей вчера не было дома, он тайком потрогал отцовское ружье, рассмотрел кинжал, вынув его из ножен, и подергал за рукоять тяжелой для его рук кривой турецкой шашки. Теперь же, возбужденный и веселый, Демьянка норовил забежать наперед и заглянуть отцу в глаза.

– Батянь, а враги дюже страшные?

– Да как тебе сказать… Не так, чтоб дюже, но неприглядные.

– А правда, у них по две башки. Так Гаврилка гутарил, а ему – дяденька с бастиона.

– Выдумщик твой дружок! Человеки они как человеки. Вроде нас с тобой.

Эти слова, по всему, озадачили казачонка.

– А в сказках басурмане о двух головах, – утвердительно напомнил он. – Почто тогда вы насмерть воюете?

Леонтий, отвлеченный изготовлением нового столбика для плетня, не сразу подыскал понятные слова.

– Такую казакам дал долю Господь. Кабы не разоряли Черкасский городок да Азов, да другие станицы злые крымчаки, ногайцы и прочие разбойники, не воровали бы людей и скот, не палили хлебные нивы, то никто бы их не теснил. Одначе нечестивцы эти так досадили нам и нашей русской царице, что завела она полки в ихний Кавказский край. И крепости повелела понастроить для обороны Дона православного. Вот твой батька и служит там с братьями-казаками.

– А ты много сразил рож неумытых? – наморщив лоб, серьезно спросил Демьянка и замер.

– Сразил я их, сынок, не по воле, а поневоле. Так в боях завсегда заведено: кто кого опередит… По мне – нехай бы жили, лишь бы нас не трогали. А раз враждой пылают, тут мешкать нельзя. С божьей помочью сражаемся, державу нашу защищаем.

– И я хочу! – признался сорвиголова и доверительно протараторил: – Я на улице из пряча лучше всех бью! Осенью ажин галку сшиб и голубя, и… стекло у Денисовых… Я не хотел, а камушек ветром отнесло.

– Не тужи, и тебе достанется в походы ходить да с шашкой в головах спать.

– А ты насовсем к нам?

– На провед, кровинушка. Служба – дело строгое. Приказ есть приказ. Вот летом заменят в крепости нашу команду, и тогда надолго приеду. По мне, чем воевать, лучше сено косить да в заводях осетров ловить. Ась? Будем верши ставить?

– До лета ишо весна… Погано без бабушки Усти. Она мне сказы про басурман торочила. На разные голоса… – вздохнул Демьянка. – А ты могешь?

Леонтий со вздохом бросил:

– Она и мне их славно передавала…

– А ты мне про войну расскажи.

– Как-нибудь постараюсь. А зараз пойди-ка, сын, погляди, как там конь мой, – отослал сына Леонтий, вновь охваченный ощущением непоправимой беды, одиночества и страшной утраты в жизни…

В военной канцелярии он доложил дежурному есаулу о прибытии, предъявил дорожный аттестат и прямиком направился по искрящейся лужицами улочке к сестре. Двухэтажный курень Стреховых громоздился на углу проулка, желтел четырехскатной черепичной кровлей. За высоким дощатым забором бухал басом пес, с грохотом волочил цепь. Леонтий отложил окованную железным уголком калитку, вошел в обширный двор, распалив своим появлением черного кобеля с клыкастым оскалом. На лай вышел прислужник, дюжий казак средних лет, знающий Леонтия. Он оттащил пса к загородке, давая пройти к высокому, украшенному деревянной резьбой крыльцу, которое обстреливали, дробясь о каменные стены, золотистые капли.

Хозяев Леонтий застал за обедом. В знак уважения они вышли в переднюю встретить его. Обрадованная и взволнованная до крайности Марфуша, порывисто обняв братца, заголосила, запричитала по матушке, сокрушенно потряхивая головой. Михайло Васильевич, не в казачьей форме, а в гражданском мундире, с зачесанными набок редкими буроватыми волосами, лоснясь щечками и выпяченным подбородком, походил на важного царского чиновника. Он хмуро, но терпеливо наблюдал за супругой, понимающе безмолвствовал. Наконец, остепеняя, окликнул. Марфуша послушно отступила, любовно оглядывая Леонтия.

– А ты возмужал, родненький, похорошел! Жаль маманя наша не дождалась…

– Довольно, голуба, пора и выплакаться… – скороговоркой оборвал муж, испытующе глядя на шурина. – Слыхал о твоем геройстве на Линии Моздокской, за какое благодарность войсковой атаман выразил. А, признаться, о возвращении казаков «на льготу» не ведаю.

Леонтий объяснил, почему отлучился с казаками из Ставропольской крепости. Стрехов, услышав о Суворове, тотчас проникся к сотнику уважением. Крепко пожав ему руку, повел к столу.

– Я зараз на должности при непременном войсковом судье Мартынове в гражданском правительстве. Мы все чисто дела по правам и хозяйствованию вершим, даем им ход али подвергаем запрету, – начальственным баском пояснил Михайло Васильевич, едва уселись за столом. – Атаман Иловайский командует как военной канцелярией, так и правительством. А наиглавнейший над нами есть генерал-губернатор Азовской губернии и глава казацких войск князь Потемкин. По новым порядкам жизнь казацкую закручиваем!

Подождав, пока служанка поставит для гостя столовый прибор из белого китайского фарфора, хозяин по праву старшего налил Леонтию полную рюмку водки.

– За Дон православный и матушку государыню! – громко провозгласил войсковой чиновник и махнул залпом. Закусывая соленой капустой, пережевывая ее с отменным старанием, не без хвастовства бросал короткие фразы: – По секрету раскрою: идет промеж донской старшины буча. Потеснили мы Ефремовых и дружков их. Нонеча Иловайские, Мартыновы, Луковкины, Орловы, Денисовы верх взяли.

– А как же Платов? – поинтересовался Леонтий, всегда добром поминая своего бывшего командира.

– Матвей? – скосил брови Стрехов. – А никак! Находится при войсковом атамане в порученцах. Обабился, в доме опального атамана жительствует со своей Надеждой Степановной. Угораздило его жениться на дочке Ефремова!

– Она женщина образованная и обходительная, – негромко возразила Марфуша, выждав момент, чтобы вступить в разговор. – И приданого за ней богатейно дали.

– Да что ж с того? Тощая и бескровная. А он – буян и матерщинник. На богатство польстился да на старшинское положение. Супротив турок и татар он герой, а в доме всем теща заправляет, Меланья Карповна, бывшая торговка базарная. Хоть и посадили в темницу муженька, а прежние владения при ней.

– Мишенька, жена наставляет Матвея Ивановича грамоте. Был он неотесанный, а таперь отцу-полковнику в Москву своей рукою весточки отписывает.

– Ну, закруглим на время беседушку. Час трапезничать! – решительно объявил хозяин, протягивая руку к кускам жареной баранины. – Сытый голодному не товарищ.

И действительно, Стрехов так увлекся поеданием яств, что несколько минут не проронил ни слова. Марфуша, зная привычку мужа, воспользовалась удобным моментом и стала рассказывать о болезни матушки, о том, с какой самоотверженностью ухаживала за ней Мерджан, о тяжелых похоронах. Потом вкратце поведала о своих семейных делах: больше трех лет жила она с мужем, а ребенка бог так и не послал. Леонтий мимолетно вспомнил о встрече с Касьяном, за которого хотел выдать сестру, но вслух не сказал об этом.

– Чем смогу, тем пособлю, чтоб из Ставропольской крепости донскую команду вернули, – пообещал на прощание Михайло Васильевич. – Раньше апреля, как срок по всем полкам не выйдет, не получится. А так-то в Черкасске немало полковников без дела слоняется. Есть кого на замену прислать.

На зорьке следующего дня Леонтий покинул родной курень. При расставании с Мерджан, чтобы не ранить ее, держался спокойно и деловито, как будто ничего особенного не происходит. И она, душа родная, не показывала виду, как тяжело переживает этот час. В мыслях у Леонтия было одно: «Вернусь, без сомнения. Им без меня нельзя… И неча унывать да беду накликать. Бог не без помощи, а казак не без счастья…»

7

С осени минувшего года в Европе пахло порохом. Вялотекущие боевые действия между австрийской армией и полками прусского короля Фридриха за баварское наследство, получившие название «картофельной войны», пытались остановить версальский двор и императрица Екатерина. С французской стороны – барон Бретейль, а с русской – князь Репнин, попеременно встречаясь с монархами обеих стран, полгода согласовывали условия подписания мира.

Противоборство Пруссии и Австрии, близкое расположение их армий к балканским владениям ничего хорошего не сулили турецкому султану. И тем не менее Порта поддержала мятеж против Шагин-Гирея, а когда законный хан подавил его с помощью русских, стала тайком готовиться к войне. Восстановив разбитый при Чесме флот, султан Абдул-Гамид направил в сентябре фрегаты к берегам Крыма с многотысячным десантом. Цель была одна: оккупация ханства. Под предлогом нужды в питьевой воде турецкий Капитан-паша запросил разрешение у Суворова высадиться на берег его незначительному контингенту. Уцепиться бы коготком, а уж там…

Суворов ответил категорическим отказом «на основании моровой язвы» и привел свои войска в боевую готовность вдоль морского побережья. Расчеты турецкого правительства рухнули. Османские корабли, опасаясь потопления, откочевали в Синоп, а позже были вынуждены вернуться обратно в Константинополь. Султан, разуверившись в поддержке французского короля, поторопил искушенного в негоциациях Абдул-Резака начать с русским послом переговоры о подписании конвенции, исправляющей в его пользу Кючук-Кайнарджийский договор.

Удивительно, но в один день, 10 марта, в город Тешен съехались уполномоченные для решения мирного договора между венским двором и Пруссией, а в турецкой столице Стахиев заключил с Портой конвенцию о добрососедстве. Впрочем, мера эта была вынужденной и спокойствия в Крыму не обеспечивала, а лишь оттягивала назревающий вооруженный конфликт.

Запланированный отъезд Зодича за океан, где в Северо-Американских Штатах продолжалась Гражданская война, был отсрочен самим Паниным. Глава Иностранной коллегии, обеспокоенный, как и Екатерина, усилившейся активностью Турции, направил своему агенту в Париже инструкцию, в которой подчеркнул необходимость его повторной поездки в Порту и, что чрезвычайно важно, в Крым и Черкесию, куда частенько наведывались европейские путешественники и купцы. Разработать детали и мотивы этого предприятия поручалось самому конфиденту.

Александр узнал у купца, посетившего Кавказский край, что там ценятся недорогие серьги, колье, браслеты, бритвенные приборы, спички, ленты, иголки и нитки. Он послал Пьера на рынок с длинным списком этих безделушек и наполнил ими целый кофр. Также запасся на всякий случай лекарственными средствами: ревенем, морской солью, александрийским листом, нашатырным спиртом, тимолом и арабским бальзамом, который у кавказских племен использовался как универсальное средство от всех болезней. Несколько дней провел за изучением медицинских учебников. Наконец приобрел три английских маленьких подзорных трубы, два компаса и хорошей писчей бумаги.

Вдвоем со своим испытанным слугой Зодич выехал из Парижа в середине марта. Нанятый крытый фиакр, запряженный четвериком, для путешествия оказался весьма удобным. Дорога до Вены, где они сделали короткую остановку, заняла неделю. На сей раз Голицын принял Зодича не во дворце Селмура, а в своем новом великолепном доме, построенном в Пратере, на гористой окраине города, в окружении леса. Они откушали венского шницеля с прекрасным мадьярским вином, полюбовались с балкона на Дунай, а затем уединились в библиотеке с высокими застекленными шкафами, до предела заполненными книгами и старинными фолиантами. Камердинер подал на серебряном подносе малый фарфоровый сервиз. Разлил по белым узорчатым чашкам ароматный, отдающий жасминовым цветом, зеленый китайский чай.

– Переговоры о мире между австрийским императором и королем Фридрихом близки к завершению, – сообщил Дмитрий Михайлович, осторожно отхлебнув из чашки. – Мне приходится в них активно участвовать. Упирается только саксонский курфюрст и требует особых условий пфальцский двор, препятствующий участию в Тешенской конференции герцога цвейбрикенского. Но императрица Мария-Терезия снова выказывает свою мудрость и, вопреки капризам великовозрастного сына Иосифа, настаивает на мирном трактате. Мне написал князь Репнин, чтобы я отстаивал позиции Пруссии. Но это и само собой вытекает из хода переговоров, тем более что баварский двор согласился заплатить Саксонии шесть миллионов гульденов. Надеюсь, мир в центре Европы скоро наступит.

– А каковы же его условия? – поинтересовался Зодич. – Неужто удалось поровну разделить пирог?

– Австрия получит Инн, баварский округ по берегам Дуная, Рейна и Зальца. Принц саксонский, как я упомянул раньше, получил денежную компенсацию. А Фридрих заберет свою часть территории: Байрейт и Ансбах. Важно предвидеть последствия. Пока австрийские войска находились на позициях, турецкий султан вел себя сдержанно. Более того, когда год назад турки готовы были развязать против России войну, чтобы посадить в Бахчисарае своего хана, австрийский посланник в Стамбуле передал рейс-эфенди меморандум своего правительства с неодобрением этого шага. Тогда же серьезную поддержку оказали нам и французы. Но с подписанием последней конвенции, как я полагаю, ситуация в Крыму значительно обострится. Вам знакомо ее содержание?

– Нет, я еще не успел получить копию.

– Завтра я передам вам, сударь, список с нее. А вы, если не затруднит, расскажите последние новости версальского двора. От князя Барятинского письма редки.

– Версаль обсуждает отъезд в Америку графа Ферзена, фаворита королевы. Заносчивый, весьма пригожий собой, сей швед сразил сердце Марии-Антуанетты тем, что явился в своем национальном офицерском мундире. Представьте высокого молодца в белой тунике, камзоле, в замшевых штанах с шелковыми оборками, золотым поясом и шпагой с золотым эфесом. По чести говоря, он напоминал попугая. Зато дамы были потрясены, а королева бросила к ногам Эроса свое любвеобильное сердце. Между тем не утихают сплетни, кто истинный отец ее дочери: герцог де Кони или кто-то другой. Во всяком случае, когда в церкви Святой Женевьевы при большом стечении народа крестили маленькую принцессу, публика встретила Марию-Антуанетту леденящей тишиной. Жизнь простолюдинов становится тяжелей год от года. Цены на хлеб растут, а королевские празднества становятся всё дороже. Французы, говоря откровенно, считают ее чужой. Многим известно, что король и королева живут отдельно и не делят ложе.

– Да, я знаю, сколь переживает отсутствие наследника ее мать, Мария-Терезия. Родственные связи Бурбонов и Габсбургов давно являются основой альянса двух государств…

Они еще долго говорили о политических интригах во Франции, об обострении ситуации в Польше, где подняли голову новые конфедераты при поддержке как раз парижского правительства, о преобразованиях Екатерины и о будущем Крыма.

В конце марта Зодич приехал в Константинополь. Он остановился в той же гостинице, что и два года назад, неподалеку от русского посольства. Первым делом Александр напомнил своему слуге-волоките, чтобы ни при каких обстоятельствах не разговаривал с женщинами. Тут законы прямо противоположные парижским! Чернокудрый красавец похлопал глазами от столь нерадостной новости и, подумав, решительно предложил:

– Черт возьми, мсье! Тут, как мне говорили, есть рынок невольниц. Давайте купим для вас женщину!

– Ты хотел сказать: для нас? Пьер, оставь свои нелепые ухищрения. Я вижу тебя насквозь и понял, чему обязан заботе о моем времяпрепровождении… Вспомни Библию и усмири плоть свою! Тем более что скоро начнутся нешуточные испытания. Лучше попроси разрешение у хозяина воспользоваться его садом, он турок уступчивый, и упражняйся в стрельбе из пистолета. Держи наше оружие в полной готовности. Повтори, как ты теперь ко мне должен обращаться.

– Мсье Верден, купец и врачеватель.

– Вот именно. Мы – простые путешественники, наша цель – наладить с горцами торговлю. Я знаю твой длинный язык, и если начнешь привирать, хвастаться моим истинным положением при французском дворе, то жестоко поплатишься. В лучшем случае за меня потребуют выкуп, а тебе отрежут голову.

Бургундец взволнованно вскинул свои дугообразные брови и ухмыльнулся. Видимо, хозяин не балагурил…

Старые связи в османской столице помогли «купцу и врачевателю» быстро найти проводника, который неоднократно сопровождал служителей ислама в Кабарду и мог общаться на местном наречии. По тому, как торговался Яха, как набивал себе цену, Александр понял, что для этого низенького и юркого турка деньги – превыше всего. Но выбор был невелик, и потому сговорились на ста турецких пиастрах, что равнялось тремстам французским ливрам.

– Полностью вознаграждение ты получишь по возвращении в Стамбул, – твердо заключил Зодич. – А в качестве зарока я выдам ровно десять пиастров.

Яха, взывая к Всевышнему, стал тараторить так быстро, что половину слов невозможно было разобрать. Затем скорчил грустную рожу и, стараясь разжалобить бесчувственного француза, стал рассказывать, что его малые дети и жена целыми днями не берут крошки в рот, что они давно голодают и могут от бессилия умереть. И в доказательство, распахнув свой длинный халат, вздернул рубашку и показал впалый живот. По всему, хитрюга сочинял, но Александр добавил-таки к задатку еще пять пиастров и больше не стал даже слушать пламенные излияния враля.

Зодича ждали в посольстве. Но он медлил, потому что содержание конвенции возмутило его. Фактически она учитывала только интересы Порты. Понимая, что без соизволения Екатерины Стахиев не подписал бы этот унизительный документ, Зодич впервые усомнился в прозорливости императрицы. Можно пойти на компромисс и согласиться, чтобы султан обладал духовной властью в Крымском ханстве, чтобы русские военные корабли по-прежнему не передвигались свободно по Черному морю. Но российская сторона обязалась в течение трех месяцев и двадцати дней вывести свои войска с Крымского полуострова и Кубани. Сверх того, императрица обещает употребить все способы, чтобы склонить хана и правительство крымское на добровольную уступку Турции земли между Днестром, Бугом, польскою границей и Черным морем. И ради чего эти реверансы? А для того, чтобы султан смилостивился и признал Шагин-Гирея ханом. При этом еще крымские депутаты должны явиться к нему с мазгарами (хвалебными просительными грамотами) и поклонами…

– Это же канальство! – не сдержался Зодич, читая копию конвенции. – Разве неведомо государыне и Панину, что, и признав российского ставленника ханом, Абдул-Гамид сделает всё, чтобы свергнуть его или лишить жизни? Оголение южных границ возбудит закубанцев и кабардинцев, не говоря уже о ногайских кочевниках. Неужто столь слаба российская армия, что императрица пошла на неблаговидную сделку с турками, которая грозит обернуться еще большими бедами?

Тайная встреча с послом состоялась ночью. Стахиев был осведомлен из письма Панина о целях поездки конфидента. Минул месяц с подписания конвенции с Портой, однако Крым по-прежнему напоминал разворошенное осиное гнездо. Обе стороны были заинтересованы в том, чтобы в Стамбул побыстрей явились татарские депутаты с мазгарами, в которых подтверждалось бы верховное калифство султана. А в ответ он должен вручить грамоту с признанием Шагин-Гирея крымским ханом. Это бы сняло затянувшееся напряжение. Между тем не лучше складывалась ситуация на кавказском рубеже. Именно об этом с тревогой говорил Стахиев.

– Вывод наших войск с Кубани, вероятно, послужит кавказцам сигналом для возобновления военных действий. Но, поверьте, этот документ одобрен европейцами. И недаром вместо крайне враждебного к нам Омер-эфенди он назначил главой своего правительства всем известного Абдул-Резака, с кем много раз велись негоциации. И весьма успешно. Порта прячет кулаки. Но, полагаю, ненадолго.

– В этом мало сомнений, – подтвердил Зодич. – Теперь, обретя некую определенность с Крымом, султан решил развернуть широкие действия на Кавказе?

– Турки никогда не сбрасывали эту территорию со счетов. Если вам удастся проникнуть в неприятельский лагерь и вызнать планы тамошних сторонников Порты, мы сможем принять должные меры для защиты отечества.

Только самообладание и чувство иронии позволили Зодичу умолчать о своем отношении к конвенции. Он не сомневался, что это промах российской дипломатии. Но в ответ лишь понимающе спросил:

– Хрупкий мир, установленный благодаря гибкой политике Суворова, срывается в тартарары?

– Мы надеемся на усиление позиций Шагин-Гирея. Ногайцы и горские народы так или иначе зависимы от крымского хана. Хотя риск его свержения после вывода наших войск сохраняется. Дело в том, что после переселения христиан из Крыма в Азовскую губернию между ханом и Суворовым, а также нашим крымским резидентом Константиновым отношения чрезвычайно разладились. Это мешает, прежде всего, Шагин-Гирею укрепить в ханстве государственную власть, – Стахиев, кладя руки на поручни кресла и показывая, что собирается встать, не без сожаления заключил: – Признаться, ведет он себя не как зрелый муж. Почти всю осень в прошлом году не появлялся в своей столице, а занимался соколиной охотой. Суворов предлагает найти ему замену. Императрица ищет решение. И ваша миссия будет способствовать этому…

8

Особая сложность задания и непредсказуемость путешествия в чужедальний край, где давно нет ни войны, ни мира и реальна любая опасность, побудили Зодича вести дневник на французском языке. Вот его перевод.

«2 апреля. Третий день мы находимся на пути к Сухум-кале. Небольшой парусник, гонимый ветром, идет вдоль побережья курсом на северо-восток. Судно старое и скверное, паруса ветхие. Дьявол угораздил меня согласиться с предложением Яхи, который, как я убеждаюсь, ни на грош не дорожит ни своей, ни чужой жизнью. Он бесконечно молится Аллаху, что-то подвывает под нос, хлещет воду и дрыхнет. При этом выглядит вполне здоровым и спокойным. Зато для бедного Пьера плаванье оказалось сущим адом. Его беспрестанно тошнит, он то и дело бегает в отхожее место и поминает всех чертей. Бедняга бледен, как мануфактурное полотно. Но при этом чувства юмора по-прежнему не теряет. Расспрашивая о горской стране, он задает заведомо смешные вопросы, на которые я стараюсь в меру моего остроумия давать ответы. Проводник на наш хохот взирает с подозрением: не издеваемся ли над ним? Я попробовал перевести ему шутку, но он не понял ее совершенно.

Попутный ветер раздувает паруса. Море то слегка зыбится, то раскачивает волну. Цвет его постоянно меняется. Вблизи – зеленовато-стального оттенка, а по кромке горизонта – лиловое. Солнце украдкой выглядывает из-за кочующих туч, мрачных и гривастых. Водные валы невысоки – иногда лишь захлестывают корму. Торчать на ней безрадостно – ветер достаточно холоден, временами наносит туманом. Из семи членов команды фелюги только капитан Исса-эфенди, штурман и первый помощник являются подданными Порты, все остальные – иноземцы: два матроса-раба с греческих островов, один грузин и еще серб по имени Милан.

8 апреля. Сухум-кале – старый турецкий порт на кавказском побережье. Множество судов, среди которых и военные, пришвартовалось к длинному каменному причалу. Один французский и два венецианских парусника стояли на якоре. Нас встретил берег солнцем. Абрикосы, черешни и вишни в цвету! В городе благоухает сирень. Мой Пьер чуть не заплакал от счастливого облегчения, когда ступили на земную твердь. Но, увы, нас ожидала незадача. Приятель Яхи, который прежде вел его через перевалы в Черкесию, недавно убит. Среди местных жителей не нашлось охотника сопровождать нас в опасном пути. Я был вынужден воспользоваться подсказкой и отправиться на рынок, расположенный на окраине. Столпотворение напомнило мне крымский базар. Чего только здесь нет! От редких заморских фруктов, овощей, посуды, шелка и муслина до самого изысканного оружия. Богат выбор лошадей. Отдельно расположено торжище людьми. Мужчины-невольники, большей частью молодые, стоят рядами, им не разрешают садиться на землю. Некоторые, как я слышал, говорили по-русски. Все они истощены, с лицами, выражающими печаль и безнадежность. При этом их владельцы постоянно грозно покрикивают на них, требуя улыбаться проходящим покупателям. Отдельно, под навесами из тростника и в открытых шатрах, ждут своей участи узницы. Как бы подчеркивая их рабское положение, женщинам не позволяют закрывать лица. Наоборот, хозяева не жалеют белил и прочих средств, чтобы подчеркнуть внешность своего „живого товара“.

Пьер не сводил жадных глаз с хорошеньких невольниц, пока мы с Яхой ходили вдоль палаток, знакомясь с торговцами. Они знают толк в этом ремесле. По обыкновению, дельцы покупают юных черкешенок у абреков или прямо у родителей, в аулах, а затем привозят сюда и втридорога перепродают в серали по всему Востоку. Один из них, носящий фамилию Паннус Тухманов, крымский армянин, откликнулся на нашу нужду. Оказалось, он в большой чести у главного черкесского князя Дулак-султана, который указан в данной мне инструкции как наиболее воинственно настроенный к России лидер закубанцев. Мы сговорились, что отправимся в дорогу, как только работорговец сбудет с рук своих женщин.

11 апреля. Ночуем на лесной поляне, недалеко от горного перевала. Еще светло, но солнце уже за острыми заснеженными вершинами и становится холодно. Хотя одет я по-зимнему, прошлую ночь так замерз, что ни на минуту не сомкнул глаз. Днем было солнечно, хорошо. Ко мне в попутчики напросился, сбежав от капитана-хозяина, Милан. Серб подружился с Пьером в плаванье, хотя общались и общаются они пока жестами. Этот христианин, рискуя жизнью, во что бы то ни стало решил пробраться к русским, дабы сражаться вместе с ними супротив османов. Разумеется, отговаривать оного мужественного единоверца я не стал…

Чем выше поднимаемся мы в горы, тем становится тяжелей передвигать ноги. Не хватает воздуха. Два вьючных ослика то и дело останавливаются, выбиваясь из сил. Мой слуга проклинает горный климат и погоду, меняющуюся почти ежечасно. То солнышко, то будто бы из-под скал с ветром выплывают тучи, и опускается промозглый туман. А между тем красота здесь сравнима только с панорамой Альп. С заоблачных высот открывается вид Кавказского хребта, величественных скалистых гор. Дух захватывает, когда дорожка прижимается к самой пропасти. Туда, в сумрачную бездну, лучше не смотреть! Завораживает и манит к себе, как ведьма. Мой бургундец, человек равнинный, дрожит от страха, но нарочито держит нос кверху. У французов это в характере – свое малодушие прятать за внешней бравадой.

Оба проводника держатся уверенно и насмешливо. Сторонясь при первой возможности, они постоянно о чем-то шушукаются. Вероятно, ломают голову, как выгодней продать нас, когда окажемся в окружении горцев. Глупцы не знают, что у меня подорожный билет самого Абдул-Резака, турецкого рейс-эфенди. Я запасся им благодаря французскому посланнику. Допускаю, что и защита турецкого правительства не остановит кровожадного абрека. Рассуждать в данном положении бессмысленно. Много раз судьба искушала меня, всё в руках Божьих. Но, по уверениям проводников, у горцев почитается за тяжкий проступок нападение на путешественников или просто путников.

Зябнут руки, мой карандаш затупился, и писать уже темно.

15 апреля. Провидение нас дважды спасло на этом безымянном кавказском перевале! Ничто не предвещало опасности, когда мы, делая короткие переходы и длинные остановки, достигли вершины, пересекли длинный отверделый снежник, спустились саженей на триста и вышли на петлистую тропу, проторенную среди скал. От мысли, что подъем завершен, завершен из последних сил – он теперь позади, – дух вновь обрел бодрость. Мы оживленно разболтались с Пьером. И в этот момент, с нарастающим тяжелым шумом, разбрасывая по сторонам колкую пыль, мимо нас с бешеной скоростью пронеслась снежная лавина. По мере движения вниз она захватывала все больше снежной массы, голыши и валуны, превращаясь в один убийственный поток, всё сметающий на своем пути. Раскатистый грохот далеко отдался эхом в горах! Несколько минут мы как вкопанные простояли на месте. Такое никогда не забывается. Первым Яха пал на колени, уткнул лоб в камень и стал молитвенно бормотать. То же самое сделал и Милан. Когда мы продолжили путь, оба они, пренебрежительно поглядывая друг на друга, стали убеждать меня, что только молитвам, сотворенным ими в пути, мы обязаны чудесному избавлению от гибели. Каждый утверждал, что это был перст Божий! Слушать их наивные речи было забавно. Разве можно установить, чей бог смилостивился? Вполне возможно, что оба, Аллах и Христос, помогли избежать гибели.

А второй раз, уже в конце спуска, нас остановила бурная река. Невольно припомнились мне слова одного из сухумских торговцев, что не самую удачную пору выбрали мы для путешествия. Действительно, на высокогорье еще держалась зима, ниже по склону было сыро и скользко, а на дне долины, где цвели кизил и алыча, оделись листвой ясени и клены, самозабвенно пели пичуги, в бешеном разливе клокотали реки, затопив берега и унося вдаль мутные талые воды.

Между Яхой и Паннусом возникло препирательство из-за того, где лучше переправляться. Один указывал на дальнюю скалу, синеющую мраморной породой, а другой настаивал, что нужно идти в противоположную сторону. Там, где расступаются буки, самое широкое место и, стало быть, глубина – наименьшая. Этот довод показался мне весомей. Я доверился армянину. Однако при виде разыгравшейся стихии, кипящих тут и там водных бурунов, подбрасывающих бревна, точно спички, спорить с рекой ни у кого из нас не возникло желания. Турок с гордым видом повел нас по склону вверх, к указанной ранее скале. Но и там место для переправы мне не понравилось. Поднялись еще выше и, к удивлению, увидели над сузившимся руслом подвесной мостик. Дощечки, закрепленные просмоленной пенькой, поперек покоились на канатах. На это малонадежное сооружение, вероятно, давно не ступала нога человека. Яха привязал один конец длинной веревки к своему кожаному поясу, а другой доверил держать сербу и мне. Едва турок сделал несколько шагов, как мостик закачался, дощечки заскрипели. Но проводник продвигался вперед, и удача не отвернулась от него. Храбрец отвязал веревку и крикнул, чтобы Пьер и Милан перевели в поводу осликов. Мой слуга наотрез отказался. Пока я пытался пристыдить труса, хитроумный Паннус воспользовался замешательством и взошел на мостик, на согнутых ногах, семеня, благополучно преодолел его. Пример торговца воодушевил Милана, и тот сумел перегнать ишака через мост. Правда, на середине опасного пути испуганное животное едва не оступилось. Настал черед Пьера. Мужество у женского обольстителя подошло к концу. Он трясся и причитал, как бесноватый. Я успокаивал его, укорял, что не подобает французу так низко вести себя на глазах у иноземцев. Бледнолицый Пьер в три кольца обвязался вокруг пояса веревкой и, помолившись, подошел к краю деревянного настила, точно к эшафоту. День клонился к закату. И преступно было медлить, выжидать. К общему изумлению, Пьер встал на четвереньки и таким образом, по-собачьи, довольно быстро миновал сей отрезок земного ада. Свободный конец веревки перебросили мне с противоположного берега. Первым делом привязал ее к уздечке ослика. И когда мои спутники общими усилиями перетащили упрямца на противоположный берег, я без всякой страховки перебрался к ним. И тотчас из-за деревьев и валунов грянуло три выстрела, направленных в нашу сторону! Пули по-осиному прожужжали мимо. Дюжина горцев, в теплых шерстяных кафтанах и бараньих шапках, мгновенно окружила нас. У всех в руках были кинжалы…

19 апреля. Коротко допишу о том, чем закончилось наше пленение. Признаться, я подумал, что спасения нет. Вид у разбойников был чрезвычайно свирепый. Но главарь шайки узнал Яху, с которым заговорил, как с давним приятелем. Наконец турок указал на меня. Абрек в знак приветствия коротко кивнул. „Мне сказали, что ты купец и лекарь из далекой страны. Закон чести не позволяет нам причинять ущерб чужестранцу. Я приглашаю тебя с твоими людьми в свой аул. Вы отдохнете и подкрепитесь. А затем мой человек покажет дорогу в Кабарду“. Невероятно, но этот владелец аула по имени Андагар открылся человеком великодушным и мудрым. Нас поселили в большой комнате флигеля, который отапливался по-черному кизяками. Гостеприимство хозяев проявлялось прежде всего в том, как щедро кормили нас буйволиным мясом, бараниной, просяной кашей, лепешками на меду, – пищей, быстро восстанавливающей силы. На следующий день мы хотели двинуться дальше. Но Андагар попросил задержаться, чтобы с местными жителями встретить праздник в честь особо уважаемого в народе божества, покровителя кузнецов, – Тлепша. Действительно, кузница у черкесов издревле является священным местом, где собираются старейшины, принимаются важные для всего общества решения и возносятся молитвы языческим богам и богиням. С утра, озаренного ясным солнцем, аульцы сошлись на ровной травянистой площадке, ведущей к лесу. Были принесены сосуды с бузой. Мужчины пригнали лошадь, впряженную в плуг, разложили на земле несколько топоров. Седобородый старейшина, очевидно, их религиозный лидер, как заклинание, повторяя имя Тлепша, орошал бузой железо плуга и топоры. Присутствующие на молебне ему вторили, вздымая руки к небу. По окончании этой части ритуала женщины удалились по своим домам, а их мужья и парни предались забавам до самой темноты. Одни боролись, другие хлестали бузу, третьи стреляли из ружей по мишени: уложенному на верху валуна куриному яйцу. Поразило меня то, как искренне и простодушно веселились эти люди! Да и мы, особенно Пьер, сверх меры перебрали пенной бузы, напитка легкого, но чрезвычайно коварного…

23 апреля. Я в Кабарде. В княжестве Баматова, чье имя было указано в моем дорожном билете. Сей владетель в отъезде. Сославшись на желание в большом количестве приобрести кабардинские кинжалы и ружья, я упросил княжеского помощника сопроводить меня к нему. Сейчас мы на привале в отдаленном урочище…»

Часть четвертая