Четвертый разворот
ОБ АВТОРЕ
ПЕТР ВАСИЛЬЕВИЧ ЛЕБЕДЕНКО — ответственный секретарь Ростовской писательской организации. Он родился в 1916 году в городе Сарапуле. Детство его прошло в Азове. С 1936 года П. В. Лебеденко — летчик Гражданского воздушного флота. Как участник Великой Отечественной войны, имеет 16 правительственных наград, в том числе польский орден «Заслуги». Первая книга писателя — «Сказки тихого Дона» — вышла в 1950 году. Затем были опубликованы: повести — «В дальнем лимане», «Голубые дороги», «Шхуна «Мальва», «Клуб отважных», «Особый рейс», «Повесть о разведчике»; романы — «Навстречу ветрам», «Дважды жить не дано», «Льды уходят в океан», «Четвертый разворот», «Черные листья».
Роман «Четвертый разворот», второе издание которого мы предлагаем читателям, посвящен одной из главных тем в творчестве П. В. Лебеденко — теме «голубых дорог». В книге рассказывается о жизни летчиков — о людях высокого долга и крепкой воли, верных в дружбе и любви.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Часов с пяти вечера начал падать снег. Редкие крупные хлопья летели медленно, как парашютики. Опускались и устраивались поближе друг к другу: так и веселее будет, и уютнее…
В девятнадцать сорок должен был приземлиться «Ан-10» 2436, и хотя время уже истекло, о посадке никто не объявлял. В справочном успокаивали:
— Задерживает аэропорт вылета. Там нет погоды. Метель.
— Долго она будет? — спрашивали ожидающие самолет.
— Одному богу известно… А я, к сожалению, не бог…
— К счастью, а не к сожалению, — человек в очках, первым стоявший у окна справочного, неприязненно посмотрел на дежурную: — К счастью, я говорю, а не к сожалению…
Дежурная не обиделась. Она понимала чувства людей, приехавших встретить своих родных и близких. Сегодня — предновогодняя ночь. Елки. Шампанское. Тосты. Уже двадцать сорок. «Ан-10» 2436 еще не вылетал… Тосты отменяются?
— Ждать нам или не ждать? — спросила женщина в кроликовой шубке. — Вы ведь обо всем должны знать.
— К сожалению, я не… — Дежурная встретилась глазами с неприязненным взглядом человека в очках, поправилась: — К счастью, я не бог. Все знать не могу…
Кто-то засмеялся, кто-то выругался, кто-то потребовал книгу жалоб и предложений. В конце концов, будет когда-нибудь порядок в этом самом Аэрофлоте или не будет? Прекратят когда-нибудь издеваться над людьми или не прекратят?..
Дежурная молчала. По опыту знала: в таких случаях лучше всего не вступать в перепалку. Побушуют и разойдутся.
Но женщина в кроликовой шубке не унималась:
— Она, конечно, молчит. Видите, она молчит. Им тут наплевать на наши переживания.
И тогда дежурная тихо, очень тихо проговорила:
— Я тоже жду мужа. Он на 2436 радистом…
За окнами зала ожидания сгустилась темнота. Никто и не заметил, как она сгустилась. На землю летели теперь не редкие хлопья, а косые струи сразу почерневшего снега. Бились в толстые стекла, крутились у столбов, мчались по бетонной дорожке. За дверью взвыл ветер, злой и холодный. Ворвался сквозь приоткрытую дверь в зал, дохнул завьюженной ночной степью.
Стало тоскливо и беспокойно. Будто вместе с ветром сюда ворвались холод зимних волчьих оврагов, крик затерянного в снежной коловерти человека, его одиночество…
Один за другим в город уезжали таксисты: боялись, что заметет дорогу. С каждой минутой пустел зал ожидания: по радио объявили, что аэродром закрыт на неопределенное время.
Инга сидела в комнате дежурного по аэропорту, листала какой-то старый журнал. За маленьким столиком в углу комнаты играли в шахматы Петр Кленин и Сергей Проскурин — командир корабля и его второй пилот. Оторвавшись от шахматной доски и поглядев на Ингу, Кленин сказал:
— Инга Павловна, этот трижды грешный мир, который вы наверняка клянете сейчас в душе, имеет неплохие законы. Например, стоит где-нибудь образоваться пустоте, как она немедленно заполняется. Вам, как врачу, это должно быть известно, не правда ли?
Инга, продолжая листать журнал, спросила:
— Что вы хотите этим сказать, Кленин? Нельзя ли пояснее?
— Почему же нельзя! Вы уже битых два часа ожидаете Романа Веснина, досточтимого своего мужа и командира 2436. Вы нервничаете, потому что не можете решить вопроса, как и чем заполнить образовавшуюся пустоту в сердце и за праздничным столом. Этим позапрошлогодним журнальчиком, который вы листаете, пустоты, конечно, не заполнишь… Что же делать?
— Что же делать? — не глядя на Кленина, спросила Инга.
Кленин встал и склонил перед Ингой голову:
— Я к вашим услугам, Инга Павловна. Не смею утверждать, что сумею заполнить пустоту в вашем сердце, но за столом вы ее чувствовать не будете… Прошу руку, я еду к вам в гости… Сергей, обеспечь нас каретой.
— Выезд отменяется, — сказала Инга. — Не люблю самонадеянных людей…
Второй пилот хмыкнул:
— Отлично сказано, Инга Павловна. Добавьте еще следующее: кому везет в карты и шахматы — не везет в любви. — Он с отчаянием посмотрел на зажатого со всех сторон короля, смахнул с доски фигуры и подошел к окну. Оттуда продекламировал:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя… —
И замолчал, вглядываясь в ночь. А Инга вдруг представила себе черное небо с бешено мчащимися по нему тучами, с закрученными, точно спираль, снежными вихрями, и в этой дикой кутерьме маленькую точку — машину Романа. Ее швыряет через всю спираль, несет в разверзшуюся бездну, и Инге кажется, будто она сквозь вой ветра слышит голос мужа: «Инга!.. Инга!..»
Видение было настолько ярким, настолько реальным, что Инга невольно вздрогнула и закрыла глаза.
Не впервые приходят к ней вот такие картины, после которых она долгое время чувствует внутреннюю дрожь и какую-то отрешенность, словно у нее уже отняли что-то самое для нее дорогое, без чего она не может жить…
Откуда все это — Инга не знает. И когда все это началось, она тоже точно не помнит. Кажется, года три назад. Вначале ей удавалось заставлять себя ни о чем таком не думать, убеждать себя, что у нее нет никаких оснований для тревог: Роман — опытный летчик-миллионер, самолеты теперь совсем не те, на которых летали два-три десятка лет назад, и вообще автомобильных катастроф сейчас куда больше, чем авиационных. Чего же ей бояться?..
Правда, иногда Роман, придя домой, садился, не переодеваясь, в свое любимое кресло у окна и начинал курить одну сигарету за другой, рассеянно бросая окурки прямо под ноги. Инга догадывалась: случилось что-то необычное. Это было видно по его глазам и по медлительным, тяжелым движениям рук, подносивших ко рту сигарету.
Инга потихоньку подходила к нему, спрашивала:
— Горе, Роман?
— Горе, Инга… Помнишь Сашу Безуглова?
— Не помню.
— Идем.
Над его кроватью в рамке под стеклом висела большая фотография — молодые, веселые парни в комбинезонах и шлемах, третья эскадрилья, выпускники летного училища.
— Вот он, Саша Безуглов. — По лицу Романа пробегала судорога боли, в горле хрипло. — Вчера, в Заполярье… Сплошной туман, кончилось горючее…
И он обводил черной тушью кружочек, из которого смотрело улыбающееся лицо Саши Безуглова.
Втайне от него Инга часто подходила к этой фотографии и подолгу смотрела на траурные обводы. В комнате стояла тишина, а ей слышался хриплый голос Романа:
— Горе, Инга…
Как ни пыталась она скрыть свою тревогу, Роман знал о ней. Но молчал. Если бы он убеждал ее, что с ним ничего подобного случиться не может, ей, наверное, было бы легче. Она, конечно, понимала: Роман не хочет банальностей, для него все это слишком серьезно. А ей такие слова были необходимы, без них трудно было жить.
— Не надо, мышка-глупышка, — просто говорил он.
Но разве это могло ее успокоить?
Инга встала и, кивнув летчикам, вышла из комнаты. На стоянке тускло зеленел единственный глазок такси. Когда Инга подошла к машине, шофер сказал:
— Считайте, что вам повезло. Еще минуту — и я уехал бы.
Кому интересно загорать на аэродроме…
Мне вдруг показалось, что вместе со мной в мою комнату вошла тоска. Наверное, ненастная погода была тому виной. Я ведь всегда старалась держаться, а тут потеряла власть над собой.
Чтобы совсем не раскиснуть, я по-праздничному накрыла стол, поставила два стула рядышком и налила рюмку коньяку Роману и полрюмки себе.
— Выпьем в преддверии? — спросила я у Романа. — Будь здоров, дорогой мой человек, надеюсь, что ты в эту минуту думаешь о своей Инге… Думаешь или нет?
Зазвонил телефон. Диспетчер:
— Инга Павловна, с наступающим вас. Читаю радиограмму. «Инга, большого тебе счастья, всех тебе земных благ, я всегда с тобой, при первой возможности вылечу, обнимаю тебя. Роман».
— Ну вот, Роман, мы и вместе. Обними меня еще раз… Хорошо. У тебя такие сильные и теплые руки. Давай еще по одной, Роман. По маленькой, как ты говоришь. Давай, а?
Мы выпили с ним по одной, выпили за наше большое счастье, и я неожиданно разревелась. Посмотрел бы на меня в эту минуту кто-нибудь со стороны, подумал бы: «Чего это она вдруг?»
А я не вдруг. Просто не стало больше сил держаться. Сижу рядом с Романом, говорю с ним, улыбаюсь ему, прикасаюсь к его руке — а Романа-то нет, он далеко, и я страшно устала обманывать себя этой игрой воображения. Тоска обволокла меня, точно душный туман, душный и липкий, из него не сразу и выберешься…
Кажется, никогда я еще не чувствовала тяжести одиночества так, как сейчас. От этого, наверное, можно сойти с ума. Стоит только представить себе, что всю жизнь ты будешь вот так сидеть в этой комнате и ждать, ждать и тревожиться, и плакать, и что так и будет всегда, — и конец.
Можно, конечно, думать только о Романе, и больше ни о чем. Я даже так и делаю. Но облегчения это не приносит: и одиночество давит сильнее, и тоска острее. Что же тут удивительного? Ведь тогда я вижу его всего, каждую черточку его лица, его большие, почему-то всегда грустные глаза.