Три дня весь аэропорт хохотал, а Клим и ухом не вел. «Болваны, — говорит, — чего ржут?»
Багров улыбнулся своим мыслям. И тут же тяжело вздохнул. Кто это сказал тогда: «Такая любовь приносит или великое счастье, или великое горе… Середины тут не бывает… И сдается мне, что загубит эта Анненька хорошего человека»? Кажется, Федотьев, инженер по приборам. Накаркал, сволочь, напророчил!.. Или просто глубже видел? Мы ведь все тогда понемножку были влюблены в Анну, кое-чего, наверное, не замечали… Да и замечать-то особенно было нечего. Ну, легка маленько на ласковую улыбку, ну, постреляет раз-другой глазами-маслинами, прихлопнет какого-нибудь пилотяжку с чувствительным сердцем — так молодость же, куда от нее уйдешь?! А когда родился Алешка — все по местам. Кто тогда не завидовал счастью Клима? На всем белом свете, думали, не найдешь такой отличной пары, не встретишь такой отличной семьи. И не случись война, не проверь она каждого человека на прочность, может, и было бы все по-другому, может, и не носил бы сейчас Алеша Луганов в себе такую боль…
ГЛАВА ВТОРАЯ
В конце апреля сорок первою Анна получила письмо от матери из-под Кишинева. Клавдия Никитична писала:
«Совсем я, доченька, занедужила, вроде как смертушку свою чую. Понимаю, путь от вас до меня не близок, однако ж тщу себя надеждой, что повидаюсь с гобой и со своим внучонком… Если сможете, приезжайте…»
Клим в это время работал в авиации Главсевморпути, часто летал на ледовую разведку и, бывало, по две-три недели не возвращался на базовый аэродром. Но как раз накануне праздника у него выдалось несколько свободных дней, и они с Анной решили: он долетит с ней и с Алешкой до Москвы, устроит их на кишиневский самолет, а сам, сделав кое-какие дела в Главсевморпути, вернется на Север.
Молдавия уже цвела садами так, точно над ее землей день и ночь плыли бело-розовые облака. А когда с Карпат налетал вдруг пахнущий хвоей ветер и встряхивал ветви яблонь и груш, земля будто покрывалась мягким снегом, нежным и таким душистым, что кружилась голова.
Анна, привыкшая к суровой и скупой природе Крайнего Севера, долгое время не могла спокойно говорить о горячем солнце и о яркой синеве неба, из которого, казалось, на землю тоже льется тепло.
— Это же рай, мам! — восторгалась она. — Шесть лет, как я уехала отсюда, а кажется, будто все это в первый раз вижу!
Клавдия Никитична, с приездом дочери сразу забывшая и о своих недугах, и о «смертушке», которую она вроде как поджидала, поддакивала:
— Рай это и есть, доча, не то, что у вас на краю света. Уговорила бы ты своего Клима перебраться сюда, пожили бы по-человечески. У нас вон, за селом, ангар возвели, небось, и летчики скоро прилетят. Нельзя, что ли, и Климу сюда?
— Не захочет он сюда, мам, ты Клима не знаешь. Он же не человек — буря! И без бурь да метелей ему и жизнь не в жизнь… Уж он такой, Клим наш…
— Гордишься им? — спросила мать.
— Не то слово, — ответила Анна. — Своими мужьями-летчиками гордятся все, а я… Клим для меня — все! Все, понимаешь? И мечта у меня одна: вырастить Алешку таким же, как его отец. Больше ничего не хочу…
А недели через три принесли от Клима первую телеграмму:
«Срочно вылетай один не могу к черту такая жизнь Клим».
— Видишь? — улыбаясь, спросила Анна. И добавила: — Это и есть наш Клим. Другого такого нет…
Клавдия Никитична нахмурилась:
— Подождет твой Клим, ничего с ним не станется.
— Полечу, мам… Иначе нельзя. Сама не меньше Клима тоскую, — призналась Анна, однако уговорам матери поддалась.
После второй телеграммы Клима, в которой он настоятельно требовал немедленно вылетать, Анна собралась было в дорогу, но мать в это время действительно слегла и оставлять ее одну Анна не решилась. Написала Климу, что приедет, если Клавдии Никитичне будет лучше, в первых числах июля…
Здесь, в Высоком Дубе, ее и застала война. Анна бросилась в Кишинев, надеясь вывезти своих, но там уже была такая неразбериха, что сделать это не представлялось никакой возможности. Подавленная, растерянная и напуганная надвигающимися событиями, Анна вернулась к матери.
А вскоре в село пришли немцы.
Пришли, забрали все запасы хлеба, угнали скот и ушли дальше на восток. Осуществлять же режим «нового порядка» немцы поручили местным властям — назначенным ими старосте и двум полицаям.
Странная потекла жизнь в Высоком Дубе. В сорока километрах от села по кишиневской магистрали, гудя моторами и скрежеща гусеницами танков, в глубь России двигались армии опьяненных первыми успехами фашистов, а здесь — тишина, покой, будто и не было никакой войны, будто гроза пронеслась стороной, не зацепив Высокий Дуб даже краем тучи…
Клавдия Никитична, чувствуя свою вину перед Анной, говорила:
— Отсидимся как-нибудь. Немчуре здесь делать нечего, уголок у нас тихой, бог даст, все обойдется…
Анна молчала. Она вообще все время молчала, будто ничего не слышала и не видела. Она даже думать ни о чем не могла, настолько страх перед будущим парализовал ее волю. Если бы у нее спросили, чего она больше всего боится, Анна, пожалуй, не смогла бы ответить. Ее пугал сам страх, который ворвался в ее жизнь так внезапно, что она не успела даже подготовить себя к сопротивлению этому чувству.
Клавдия Никитична, приглядываясь к дочери, как-то сказала с осуждением:
— Раньше ты такой не была…
Анна, взглянув на мать, спросила рассеянно:
— Какой?
Какой, какой же она была раньше? Честно говоря, Анна никогда не задумывалась над подобным вопросом. Потому что у нее был Клим, за широкой спиной которого она всегда чувствовала себя спокойно. Клим всегда умел сделать так, чтобы все взвалить на свои плечи. Он любил говорить: «Ты — женщина, а женщина испокон веков считалась слабым созданием. Сильные ветры — не для тебя, грозы — тоже… Ты согласна со мной?..»
Она была с ним согласна. Вполне. И с трудом понимала тех женщин, которые искали каких-то там подвигов, мечтали о славе и прочих «мужских атрибутах», как, смеясь, говорил Клим. Может быть, кое-кому это и нужно, думала Анна, для того, чтобы как-то обратить на себя внимание… Но зачем это ей? Слава богу, сама природа наделила ее и красотой, и женственностью, и обаянием — всем тем, чего очень многим недостает…
Возможно, если бы Клим внушил ей, что все это не так, Анна со временем кое-что и поняла бы. Но, как ни странно, Клим не только не делал таких попыток, а наоборот, всегда старался показать Анне: вот такую, как ты есть, я и люблю тебя больше всего.
И он действительно большего от нее ничего не хотел. Пусть она останется такой всю жизнь: красивой, нежной, любящей. Его счастьем и его гордостью. Его женой. А уж от бурь он ее прикрыть сумеет — в этом никто не может сомневаться…
И вот теперь она осталась одна, без Клима, с больной матерью и семилетним сыном на руках. Она понимала: на ее долю выпало тяжкое испытание, и от того, хватит ли у нее душевных сил выстоять, зависит дальнейшая судьба всех их троих — и матери, и маленького Алешки, и ее собственная судьба.
«Выстою?» — спрашивала она себя. И не могла ответить даже самой себе. Потому что не знала, ничего-то она не знала…
Анна хорошо помнила тот день, когда впервые увидела немцев. Она стояла в это время с ведром у криницы, а Алешка с соседним мальчишкой гонял по улице мяч, поднимая клубы пыли. Вдруг из-за угла вылетели два мотоцикла с колясками и, резко затормозив, остановились напротив дома Клавдии Никитичны. Анна видела, как из колясок выпрыгнули двое немцев и направились во двор, держа у груди автоматы. Надо было бы бежать в дом, но она не могла сделать и шага. Ноги стали будто ватными, все тело обмякло, к горлу подступила тошнота.
— Эй! — крикнул один из немцев, заметив Анну у криницы. — Эй, фрау, как называйт эта деревня?
Анна молчала. И не двигалась, точно парализованная. Тогда немец, здоровенный рыжий ефрейтор с засученными по локоть рукавами, медленно, озираясь по сторонам, подошел к ней.
Он был выше Анны на целую голову и чтобы лучше рассмотреть ее лицо, тыльной стороной ладони приподнял ее за подбородок. Анна не сопротивлялась. Все ее внимание было приковано к его автомату и к его руке, пахнущей не то табаком, не то какой-то гарью. Потом она подняла глаза и встретилась с его взглядом — неприкрыто похотливым и жестким. Глядя на Анну, немец, кажется, размышлял, что ему с ней делать.
— О! Гут! — сказал он.
И улыбнулся. Улыбнулась и Анна. Жалко и просяще. Ничего похожего на протест, ни тени возмущения. Только страх и какая-то покорность.
Немцы укатили на своих мотоциклах, а Анна, забившись в свою комнатушку, бросилась на кровать и долго лежала, сотрясаясь от нервной дрожи и подавляя рыдания. Откуда к ней пришел этот животный страх? И как бы она поступила, будь немец более решительным? Защищалась?..
«Этот страх — не только за себя, за свою жизнь, — пытаясь оправдаться перед собой, думала Анна. — Больше всего я боюсь за Алешку. Что будет с ним, если они убьют меня?..»
А не лжет ли она себе? Не лжет ли, чтобы как-то очистить себя от той грязи, которая, еще не коснувшись тела, уже запачкала ее душу? Не сооружает ли защитную оболочку, дающую ей возможность жить, не до конца презирая себя?
«Нет, я не лгу, — убеждала себя Анна. — Главное — это Алешка! Ради него я должна вынести все… Только ради него…»
Осенью 1942-го в Высокий Дуб нагрянула аэродромная команда немцев, а спустя две-три недели над селом появились эскадрильи бомбардировщиков «Ю-88». Староста Высокого Дуба с двумя своими помощниками-полицаями согнал на площадь всех жителей села и объявил:
— Теперь, господа хорошие, у нас будет немецкий комендант, приказы которого для всех нас — закон. Вам все ясно?.. Поскольку ясно, оглашаю его первый приказ: «По первому требованию квартирьеров все владельцы домов села Высокий Дуб обязаны незамедлительно очистить таковые дома и предоставить их в полное распоряжение немецких офицеров и солдат — летчиков