переменила к нему свое отношение? «Русская душа — загадка», — вспомнил он чьи-то слова. И подумал: «Чтобы разгадать ее, надо испробовать все…»
Однажды, когда со стороны кладбища, как и в первую ночь, слышались глухие выстрелы, Крамке сказал, будто обращаясь к самому себе:
— Все-таки большевики — фанатики. Но самое страшное заключается в том, что свой фанатизм они передали миллионам людей. Тому, кто долгое время близко соприкасался с большевиками, нельзя верить ни в чем. — Он взглянул на Анну и улыбнулся: — О вас я не говорю, фрау Анна. В вас я почему-то не чувствую врага… Я не ошибаюсь?
Она то ли не сразу поняла смысл его слов, то ли не знала, что ответить. И создалось впечатление — у нее создалось, Крамке об этом, даже не подумал, — что в ее молчании кроется какая-то затаенная мысль. Анна вскинула на Крамке глаза и с запоздалой поспешностью-проговорила:
— Я никогда не хотела быть чьим-то врагом. И сейчас этого не хочу, поверьте мне…
— Если бы я не верил вам, фрау Анна, — слегка задумчиво ответил Крамке, — я не стал бы брать вас и вашу семью под свою защиту. Жена летчика, жена большевика… Не скажу с уверенностью, что я ничем не рискую.
— Спасибо вам, — Анна сцепила на груди пальцы, глаза ее повлажнели. — Спасибо вам, я никогда не забуду того, что вы для меня сделали, господин Крамке…
Он подошел к ней и положил руки на плечи:
— Может быть, просто Ганс? Ну, Анна? Неужели вам так тяжело назвать меня по имени?
Приблизив свое лицо к ее лицу, он заглянул ей в глаза, и по его взгляду она поняла все. А может быть, она поняла это давно, только все время старалась обмануть себя? «Я не уверен, что ничем не рискую…» А она? Она хорошо помнила и черную лужу, и раскинутые в стороны руки Лизы Коробенко, и слова Крамке: «Обыкновенная ночь войны… Таков суровый закон войны, фрау Анна…»
Он почти без усилий увлек ее к дивану.
— Посидим, Анна… Или прилягте, а я посижу. Вот так… У вас такая нежная кожа, Анна. И мне кажется, что я схожу с ума… Вы не будете возражать, если я поцелую вас?..
Закричать? Позвать на помощь мать?
— Не будьте такой холодной, Анна, мужчины этого не любят. Вы плачете? Отчего?..
Откуда взяла силы Лиза Коробенко? Господи, дай мне столько же сил, чтобы я могла защитить себя! Почему я такая беспомощная? Почему я так боюсь? У Лизы Коробенко не было своего Алешки, плоти и крови ее… У Лизы Коробенко не было Клима, любви и надежды ее…
— Вы настоящая женщина, Анна. В вас есть что-то такое, что очень волнует… Ну, перестаньте же плакать! — Он, кажется, начинал злиться…
Выл ветер… И опять — глухие, разрываемые ветром выстрелы… И крики в предсмертной тоске.
— Я не плачу… Я не буду плакать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Когда я была совсем маленькой — вот такой или чуть побольше, — Инга показала рукой на метр от земли и улыбнулась, — мать впервые прочитала мне «Хозяйку Медной горы» Бажова. Если бы ты знал, Алеша, какое это произвело на меня впечатление! Мать рассказывала, что я три дня ни с кем не разговаривала, а потом заявила: «Я тоже хочу быть хозяйкой Медной горы! Вот пойду отыщу такую гору и стану там хозяйкой!» И представь себе, действительно ушла из дому и отправилась на поиски. Вон туда-а! — Инга протянула руку в сторону прикрытых дымкой Уральских гор и умолкла.
Алеша спросил:
— Нашла?
— Нашла. Добрую порку от отца. Он с соседями целые сутки разыскивал меня в горах, а когда нашел… В общем, досталось мне.
Алеша засмеялся:
— Мне почему-то кажется, что тебе доставалось очень часто.
— Не больше, чем твоей Ольге, — ответила Инга. — В разных проделках она не уступала ни мне, ни Роману. Ты ведь знаешь, мы дружим чуть ли не с пятого класса. Нас так и называли: мушкетер и две мушкетерки. Особенно отличался Роман…
Инга, что-то, наверное, вспомнив, улыбнулась. Потом сказала:
— Как-то раз, это было уже в девятом, на уроке математики я зашилась с задачей. Подсовываю Роману свое решение и говорю: «Быстро пиши, где ошибка». Он взял мой листок и на обратной стороне стал что-то писать. Долго писал, вот-вот звонок, я, конечно, нервничаю, а Роман все пишет. Посмотрит на меня какими-то странными глазами, напишет что-то и опять на меня уставится. Я Опять толкаю его: «Ну скоро?» Он шепчет: «Не спеши. Такие дела быстро не делаются…» Наконец, за минуту до звонка, передает мне этот злополучный листок. Читаю: «Инга, милая, давно тебя люблю, но только вот сейчас решил сказать об этом. Я знаю, ты не станешь смеяться, ты не такая, а если станешь — я тебя убью, честное комсомольское… Ответ сейчас не пиши, тебе надо все обдумать, потому что это серьезно и на всю жизнь..».
Мне вкатили тогда двойку, но я не жалела. В тот день, хотя, может быть, и несколько наивно, мы с Романом решили куда более сложную задачу, чем на иксы и игреки…
Инга опять умолкла и снова посмотрела на горы. Там, за хребтом, поднявшись с крохотной полянки, со всех сторон окруженной тайгой и горами, ползет тяжело нагруженный самолет Романа. На борту «Ан-2» — образцы пород, взятых геологами в долине речки Черной, снаряжение поисковой группы, закончившей работу на своем участке, и трое геологов: два молодых парня и Ольга, жена Алеши Луганова. Ольга должна была остаться еще на неделю в другой группе, но Алеша, связавшись по радио с руководителем партии, упросил отпустить жену на пару дней: у него сегодня был день рождения.
Алеша спросил:
— Роман, наверное, бесится, что его посадили на «Ан»?
— Нисколько, — ответила Инга. — Это ведь временно. Когда его машину списали, ему предложили отдохнуть, пока получат новый «Ан-10». Он сперва согласился, а потом узнал, что один «Ан» стоит без пилота. Тряхну, говорит, стариной, поползаю на «биноме Ньютона». Не знаю, почему он так его называет.
Алеша посмотрел на часы. Было уже тринадцать тридцать. Радист геологов сообщил, что самолет вылетел в двенадцать сорок, значит, Роман сядет минут через двадцать — двадцать пять. Пожалуй, можно пойти в буфет.
— Откроем новый этап — тридцать третий год Алексея Луганова? — предложил он.
— Откроем, — согласилась Инга.
Они сели в буфете у окна, так, чтобы видеть летное поле. Алеша заказал по рюмке коньяку, для Инги — плитку шоколада, для себя — сосиски. Когда выпили по полрюмки, Алеша сказал:
— С детства люблю сосиски. Могу съесть сразу десяток. Но чтобы обязательно были с пюре.
— А Роман больше всего любит пельмени, — сказала Инга. — Притом всегда делает их сам. И знаешь, как делает? Будто священнодействует. Надевает мой передник, трижды моет руки горячей водой, на голову — белый чепец и начинает… К столу чтоб никто не подходил — сангигиена…
Инга отбросила со лба прядь волос и засмеялась. Потом сказала:
— Мы живем с Романом уже десять лет, а я до сих пор не перестаю удивляться ему. Иногда он мне кажется совсем ребенком — все в нем так ясно, все так чисто… Он даже в шутку не может обмануть человека — ничего у него не получается. О серьезных делах и говорить нечего…
Инга на секунду-другую закрыла глаза, покачала головой:
— Ой, Роман, Роман…
И столько нежности было в этих скупых словах, столько тепла и любви, что Алеша сказал:
— Выпьем за твою любовь к нему, Инга.
— Давай. За мою любовь к нему. — Потом, уже выпив, спохватилась: — Как же так, Алеша? Мы ведь должны за тебя. За новый этап…
— За меня потом. Вечером… Смотри, пошел снег. Скорее бы прилетал Роман… Ты посиди, Инга, а я схожу в диспетчерскую, узнаю, как связь.
Алеша открыл дверь в диспетчерскую и услышал:
— «Геолог»! «Геолог»! Я — «Тайга», я — «Тайга», отвечайте. Прием.
— Как там Роман? — спросил Луганов у диспетчера.
Диспетчер повернул к нему усталое и, как показалось Алеше, встревоженное лицо, негромко сказал:
— Уйди отсюда, Луганов. Не мешай работать. — И снова в микрофон: «Геолог»! «Геолог»! Я — «Тайга»! Как слышите? Прием.
Потрескивание, словно где-то далеко-далеко в горах и в тайге трутся друг о друга ветви замерзших деревьев. Или сыплет на землю холодный куржак. Потом — тишина…
— Молчит, — сказал диспетчер, не оборачиваясь. — Наверное, что-нибудь с рацией…
— Где он был, когда ты с ним говорил в последний раз? — спросил Алеша.
— Над Седлом… Как раз над Седлом… Он так и сказал: «Иду над Седлом. Видимость ухудшается. Пурга…»
— Потом?
— Что — потом?
— Что было потом? — Алеша шагнул к диспетчеру, опустил руки на его плечо. — Говори.
Диспетчер мгновение помолчал и вдруг резко бросил:
— Какого черта ты меня допрашиваешь, Луганов! И какого черта ты мешаешь работать!
Он почти незаметным движением повращал ручку настройки и снова начал:
— «Геолог»! «Геолог»! Я — «Тайга», я — «Тайга». Отвечайте…
Он слышал прерывистое дыхание Луганова, склонившегося над его плечом, и по этому дыханию чувствовал, с каким напряжением Алеша прислушивался к эфиру. Но в пределах волн, на которых работала рация «Геолога», эфир был мертв. Словно все там застыло от лютого холода…
— Молчит, — не то самому себе, не то Луганову сказал диспетчер. — И опять повторил: — Молчит…
— Он передал: «Видимость ухудшается. Пурга…» Что он еще передал? — снова спросил Алеша. — Что он еще передал, я у тебя спрашиваю?
— А я тебе говорю, чтобы ты убирался отсюда! — крикнул диспетчер. — Ты все понял? Мне не до тебя сейчас…
— Мить… — Луганов это даже не сказал, а чуть слышно выдохнул. — Митя, там — Ольга… Я должен знать все…
Диспетчер привстал, повернулся к Луганову и взглянул в его как-то сразу осунувшееся, посеревшее лицо. Он чуть было не крикнул: «Там не только Ольга!», но, увидев, как мелко и часто вздрагивают губы Алеши, мягко сказал:
— Ну чего ты, Лешка? Ничего еще не ясно.
— «Видимость ухудшается. Пурга…» А дальше?
— Он передал: «Видимость ухудшается. Пурга…» Потом три-четыре секунды помолчал… Ни звука. Я хотел ему сказать: «Ложись на обратный курс!» Но в это время он крикнул: «Мотор!..» И — точка. Больше ни слова. Высоты у него было маловато… Облачность прижимала. Но ведь это Роман, ты же знаешь! В прошлом году он сел на тайгу — и ни царапины. Он и у Седла найдет пятачок, чтобы сесть. Не знаю только, почему замолчал…