Не знаю, как насчет объективности решения судей, — думаю все же, что они были правы и присудили победу Навасардову не за его громкие титулы, как говорилось в среде болельщиков, а за подлинное искусство, которое он продемонстрировал во второй половине боя; что же касается совета по поводу моей стойки — его, кстати, высказывали весьма настойчиво и не один раз, — ни один из моих трех тренеров, к счастью, не разделял столь решительного и категоричного мнения. Они понимали, что несвойственная и неестественная для левши левосторонняя стойка сыграла бы для меня роль смирительной рубахи. А уж если говорить о ее «неудобстве», то неудобна она была не столько для меня, сколько для моих противников. Во всяком случае, тех из них, кто работал в обычной стойке. А таких в то время было большинство.
Тот факт, что левша в боксе имеет, так сказать, природные преимущества, обрел у нас всеобщее признание значительно позже. Сейчас, например, считается вполне естественным, что на таких крупнейших международных состязаниях, как Олимпийские игры и чемпионаты Европы, более трети финалистов — боксеры «окаянной» руки. Но тогда многие смотрели на дело иначе и не одному боксеру-левше это ошибочное мнение осложнило карьеру.
Стойка — основа в боксе. Если она естественна, боксер ощущает себя свободно и уверенно, если же она не отвечает его физическим особенностям, он чувствует себя скованно, будто в одежде с чужого плеча. К ней нельзя прилаживаться, ее нужно прилаживать к себе. Потому-то на большом ринге не найти двух противников с одинаковой стойкой; у одних, как у Королева, она открытая, у других, как у Щербакова, наоборот, собранная, у третьих — высокая, с откинутым назад корпусом, у четвертых — низкая, с выдвинутым вперед туловищем; словом, у каждого та, какая ему удобнее. Стойка — это часть индивидуальности боксера, по ней можно определить манеру, в которой он привык работать. И если сказать о нем лишь то, что он, положим, боксирует в правосторонней стойке, — это означало бы не сказать о нем ровно ничего.
Я продолжал тренироваться в своей обычной манере и менять ничего не стал. Забот хватало и без того. Близился час главного испытания — критический час расплаты за легкомыслие и вместе с тем величайшего торжества; он, по сути, дал ответ на все иксы и игреки моей будущей боксерской карьеры. Я имею в виду свой пятнадцатый бой — бой с Николаем Королевым.
Это произошло 18 ноября 1947 года в Риге.
Я знал, что мне предстоит, знал, что немало тяжеловесов, однажды испытав на себе сокрушительные удары абсолютного чемпиона страны, навсегда отказывались от дальнейших с ним встреч. Имя Королева наводило на многих трепет; оно и притягивало и вместе с тем отпугивало. Большинство своих боев он кончал досрочно, нокаутом, и часто — в первые же минуты. Противники его нередко проигрывали еще до первого удара гонга, выходя на ринг психологически сломленными. Гипноз его имени был неотразим. Если Навасардов и Линнамяги, входившие вместе с ним в первую тройку тяжеловесов, действительно были великолепными боксерами, то для Королева это определение не годилось. Королев был не просто великолепным боксером, он был великим. Тот, кто хоть раз встречался с ним на ринге, понимает, что я имею в виду.
Мне только что исполнилось девятнадцать лет, и вещи я видел сквозь призму своей молодости. Встреча с Королевым меня не страшила; просто сбывалась еще одна большая мечта — и этим для меня все тогда исчерпывалось. Грозный противник? Что ж, мне повезет больше, чем другим. Ведь дрался же я с самим Навасардовым! А Навасардов давнишний соперник Королева. Давнишний! Значит, как говорит Пастерис, не боги горшки обжигают…
Королев начал бой медленными передвижениями по рингу. Его могучие руки были почти совсем опущены, и весь он был совершенно открыт для ударов. Я знал, что все это обманчиво, что все мираж — и медлительность, и опущенные руки, и откровенное пренебрежение защитой; знал с чужих слов, но так хотелось проверить это самому, так хотелось убедиться в обратном…
Я сделал двойной финт правой в голову и резко ударил слева. И тут же пол вздыбился у меня под ногами, встал поперек, и я рухнул лицом в брезент.
Это был знаменитый встречный Королева. Один из тех страшных встречных ударов, о которых мне когда-то говорил на трибуне «Динамо» Заборас. Теперь я испытал его силу на себе.
На счете «четыре» я встал и бросился в новую атаку. Я не был в грогги — удар, по счастью, пришелся не в подбородок, а в верхнюю часть скулы, — я не был пьян от удара; просто я решил попробовать еще раз. А что, собственно, оставалось делать?
Развивая атаку, я не забывал следить за кулаками противника; подвижность была моим козырем, и я старался использовать ее полностью. Королев, казалось, не избегал ударов, он будто сам подставлял себя под них, но все они почему-то не достигали цели, попадая то в плечо, то в перчатку. И вдруг он сделал шаг в сторону и совсем открылся. Промахнуться в таком положении было невозможно, просто невозможно…
И вновь судья открыл счет.
Королев в последнее мгновение пружинисто присел, и моя перчатка пришлась не в челюсть, куда я ее направил, а в лоб; и ответный боковой угодил мне прямо в печень.
А дальше началось что-то страшное. Шесть раз меня швыряло на пол, шесть раз рефери отсчитывал надо мной секунды; четыре нокдауна в первом раунде, два во втором. Королев бил из любых положений, бил неожиданно и мгновенно, бил одинаково мощно с обеих рук; и каждый раз эти сокрушительные удары валили меня с ног.
Сегодня ничего подобного, разумеется, не увидишь: судьи давно прекратили бы бой за явным преимуществом, за невозможностью одним из противников его продолжать. Но тогда были другие нравы и другие правила. Бой продолжался, и мне пришлось выдержать все до конца.
Всякий раз, когда пол вывертывался у меня из-под ног, а я летел на брезент, мне казалось, что больше уже не встать. Да, честно говоря, вставать и не хотелось, ох как не хотелось. Голова раскалывалась от боли, глаза застилало пеленой, в ушах что-то хлюпало и гудело, тело от слабости становилось каким-то чужим и ватным… «Не вставай! Лежи! — подтачивала волю одна и та же мысль. — Лежи еще несколько секунд, и все кончится. Все равно ведь кончится именно этим. Если не сейчас, так в следующую минуту… Бой так или иначе проигран, так зачем лишние муки… Не вставай!»
Но я вставал. Что-то неведомое мне самому вновь и вновь ставило меня на ноги. Вставал, чтобы через минуту опять грохнуться на проклятый брезент.
Королев работал как какая-то чудовищная, неодолимая машина. Движения его были по-прежнему экономны и скупы и по-прежнему оставались нарочито медлительными. Но в нужный момент он взрывался, и подготовленный ложными движениями рук и туловища удар стремительно обрушивался на меня, сбивая с ног или отбрасывая на канаты. Будто срабатывала бомба замедленного действия.
После пятого нокдауна я решил, что с меня довольно, и попробовал клинчевать. Но вышло еще хуже. Пока я маневрировал, сохраняя за счет подвижности и активной работы ног дистанцию, удары в корпус чаще всего не проходили. В клинче я утрачивал это преимущество. Королев, отстраняясь назад, успевал провести серию быстрых коротких хуков, от которых гудело в груди и трещали ребра.
В третьем раунде я вновь стал работать на отходах, пуская то и дело в ход правую руку. С ее помощью мне удавалось сдерживать если и не все, то по крайней мере каждую вторую атаку. Королев то ли устал, то ли решил, что бой все равно выигран, — в чем-чем, а в этом он мог нисколько не сомневаться, — во всяком случае, раунд закончился более-менее благополучно.
— Ну как мы себя чувствуем? — ухмыляясь, спросил меня в раздевалке Мисюнас, но в глазах его проглядывало искреннее участие.
— Как самоубийца, — охая, ответил я.
— Я тоже об этом подумал. Еще в первом раунде. И во втором… — задумчиво сказал Мисюнас. — И все же ты выстоял! Выстоял до конца.
— До конца было недалеко, — сделал попытку улыбнуться я, но из этого ничего не вышло. — Так и ждал, что он из меня дух вышибет.
— Обошлось, — сказал Мисюнас. И, помолчав, добавил: — Не знаю даже, не был ли этот бой ошибкой… Я в том смысле, что, может, рано тебя было выпускать…
Нет, бой с Королевым не был ошибкой. Я понял это не сразу, но довольно скоро. Конечно, когда у тебя за плечами всего-навсего чуть больше десятка боев, поединок с таким асом ринга, как Королев, сильно смахивал на авантюру. Ведь у меня даже не было спортивного разряда. С момента, когда я впервые появился в тренировочном зале городской боксерской школы, прошло немногим более года. Все это, вместе взятое, выглядело не очень серьезно, и беспокойство моих тренеров нетрудно понять.
Однако для меня была важна не формальная сторона дела, а сам факт. В те годы любой, кто хотел чего-то добиться на всесоюзном ринге в тяжелом весе, не мог и мечтать, чтобы избежать столкновения с Королевым. Королев находился в расцвете своей боксерской карьеры, и надеяться, что он в ближайшие годы покинет ринг, никак не приходилось. Он был неизбежным препятствием на пути к званию чемпиона страны, причем таким препятствием, которое еще никому не удавалось одолеть. Его поражение от Андро Навасардова в 1944 году в счет не шло: Королев только вернулся с фронта, где, сражаясь в партизанской армии Медведева, естественно, не мог тренироваться и потому временно утратил спортивную форму. Но с тех пор, в седьмой раз завоевавший звание чемпиона Советского Союза, Николай Королев не знал поражений, а грозная его слава как несокрушенного и несокрушимого противника могла хоть у кого отбить руки. Чтобы преодолеть этот психологический барьер, существовал лишь один способ — проверить себя в бою с ним на ринге. И чем скорее, тем лучше, думалось мне…
И вот этот бой состоялся. Конечно, подобная поспешность могла принести и непоправимый вред, оставив в душе глубокую неизлечимую травму, но так не случилось. Мне повезло, и риск окупился сторицей. То, что я проиграл бой, не имело особого значения. Главное, что я выстоял. Выстоял до конца. Продержаться три раунда против самого Королева — это для меня решало все. Этим определялось мое боксерское будущее. Если я смог выстоять один раз, значит смогу и в другой… А там время покажет. Оно, кстати, работало на меня.