Только Адольф сидел молча в своем углу у конюшни.
Однажды и он вошел, и сел, и смотрел на них. Ничего не говорил.
Работа кончилась. Выбивались из сил. Тяжело падали в натянутую сетку.
Фриц соскакивал на пол, и осторожно снимал Любу с сетки. Весело держал он ее на своих твердо вытянутых руках, -- как ребенка.
Одевались, и шли в маленький ресторан есть.
Начинали говорить о будущем, о том, где им удастся получить ангажемент, об условиях, которых они достигнут, об именах, которыя они примут, об успехах, которые их ожидают.
Оба, прежде такие молчаливые, они смеялись, они строили свое будущее. Фриц придумывал новое упражнение, -- всегда новое.
-- Если бы вот на это отважиться, -- говорил Фриц, весь пылая, -- если бы на это отважиться!
Люба глядела на него, и отвечала:
-- Так что ж! Если ты хочешь.
И что-то в ее голосе ободряло Фрица. "
-- Ты у меня молодец, -- говорил он вдруг и смотрел на нее, --и приветливо мерцали ее глаза.
И сидели оба, прислонясь головой к стене, глядя прямо перед собою, и мечтая.
Однажды попробовали они в первый раз свою последнюю выдумку, -- то, что, по их мнению, должно было их особенно выдвинуть, как их специальность. Им удалось, -- с одной трапеции на другую перепрыгнуть задом наперед.
Снизу послышался крик. Это Адольф, с высокоподнятым лицом, с сияющими глазами, кричал браво, браво, так что откликались пустые стены:
-- Браво, браво, -- кричал он опять, охваченный удивлением.
И они перекликались все четверо, спрашивая и объясняя.
В этот день они обедали вместе, также и на другой день. Они говорили об упражнениях, как будто бы все четверо в них участвовали. Фриц говорил:
-- Да, ребята, если бы мы вчетвером работали! Вы, Адольф, наверху, -- только шесты и мельницы, -- а мы, -- мы оба, Люба, -- под вами, -- с нашим бесовским прыжком, -- да, если бы нам это сделать!
И он принялся объяснять им свой новый план, расписывая все эволюции; но Адольф оставался безмолвным, и Луиза не решилась отвечать.
Но на другой день сказал Адольф, -- он стоял, потупя глаза и переминаясь с ноги на ногу:
-- Вы репетируете сегодня после обеда?
Нет, после обеда они не репетировали.
-- Я это потому, -- сказал Адольф, -- что даром тратишь время, и члены теряют свою гибкость.
После обеда Адольф и Луиза начали репетировать. Другие два пришли и смотрели на них. Они их ободряли и учили.
Фриц сидел веселый и играл Любиной рукой.
-- Ça va, ça va! -- кричали они оба снизу.
Наверху Луиза и Адольф смело перебрасывались между качелями туда и сюда.
-- Ça va, ça va.
Они знали, что теперь останутся вместе...
Репетиции кончились. "Номер" был готов. Работали совершенно так, как хотелось Фрицу. Назвались "Четыре беса" и отправились в Берлин делать костюмы.
Дебютировали в Бреславле. Потом ездили из города в город. Везде их сопровождал тот же успех.
Люба разделась, улеглась.
Не могла заснуть, -- лежала, всматриваясь в темноту.
Да -- как ясно видела она все это перед собою, все с первого дня!
Всю жизнь провели они вместе, -- всю жизнь!
И вот она пришла, она, эта чужая, -- погубить его,--при этой мысли бедная акробатка стискивала зубы в бессильной, отчаянной, чисто телесной ярости.
Чего надо ей от него, ей, с ее кошачьими глазами? Чего надо ей от него, ей, с ее развратными улыбками? Чего надо от него ей, что она ему навязывается, как девка? Отнять его от Любы, разрушить его силу, погубить его?
Люба кусала свое одеяло, мяла наволочку, не находила покоя своим лихорадочно жарким рукам.
Ея мысль искала и не находила достаточно бранных слов, негодующих укоров и суровых обвинений, -- и Люба опять принималась плакать; и опять чувствовала она всю эту обессиливающую боль, которая всегда была с нею, днем и ночью, ночью и днем.
IV.
Фриц лежал с закрытыми глазами, его голова покоилась на груди возлюбленной.
Медленно, и все медленнее скользил кончик ее ногтя по его светлым волосам.
Фриц продолжал лежать с закрытыми глазами, его голова легко покоилась на ее груди; итак, в самом деле -- вот он, Фриц Шмидт, из Франкфуртских уличных мальчиков, он, не помнивший отца, он, чья мать, пьяная, бросилась в реку, он, кого бабушка продала, -- его и брата, -- за 20 марок.
Итак, в самом деле, он, Фриц Шмидт, называемый Чекки из "Четырех бесов", любовником сделался, любовником "дамы из ложи". Это его затылок лежал на ее коленях. Это его руки посмели обнять ее тело. Это на его шее покоятся теперь ее губы.
Он, Фриц Чекки из "Четырех бесов".
И он полуоткрыл глаза и смотрел с тем же непонимающим, кружащим голову изумлением на ее тонкие руки, такие мягкие, не обезображенные никакою работою, на ее розовые, округленные ногти, на ее матово-белую кожу, которую он так охотно, нежно и долго целовал.
Да, -- ее рука скользила по его лбу.
И это он вдыхал сладкий запах от ее тела, которое было так близко, от ее платья, ткань которого похожа на облако, -- о, как приятно погружать руки в эту воздушную ткань!
Его она ждала ночью у высокой решетки, и дрожала, ожидая, как от холода. Его провела она через свой сад и за каждым кустом обнимала его.
Его губы называла она своим "цветком", его руки называла она своею "погибелью".
Да, -- такие чудные слова она говорила, она сказала; его губы пускай будут цветок мой, его руки -- погибель моя.
Фриц Чекки улыбнулся и опять закрыл глаза.
Она увидела его улыбку, наклонила к нему голову и нежно прильнула губами к его лицу.
Фриц продолжал улыбаться, -- все тем же очарованным удивлением:
-- Но это чудесно, -- сказал он тихо, и повторял: -- Но это чудесно! -- и двигался головою туда и сюда.
-- Что же? -- спросила она.
-- Да вот это, -- ответил он только и тихо лежал под ее поцелуями, словно боясь прервать свой сон.
Продолжал улыбаться: в его памяти все повторялось ее имя, и чаровало его, -- одно из больших имен, с европейскою известностью, -- и вот оно, как сказка, упало к нему.
И медленно опять открыл он глаза, и смотрел на нее, и схватил ее обеими руками за уши, и, смеясь как мальчишка, щипал ее, -- крепче и крепче, и это он смел, -- и это!
Приподнялся и прислонил голову к ее плечу. Все с тою же улыбкою осматривал он комнату.
Все было к его услугам, все, что ей принадлежало: это множество хрупких безделушек, рассеянных на диковинной, тонконогой мебели: едва решаясь прикоснуться к этим вещицам, он, жонглер, сначала дотрагивался до них так осторожно, как будто они могли сломаться в его пальцах; но вот, полный задора, -- ведь он был сегодня господин, он, Фриц Шмидт, -- уже бросал он, как мячик, роскошный стол или балансировал целою этажеркою, -- а она смеялась, неумолчно смеялась.
Картины были ему непонятны, все эти изображения предков в одежде века Возрождения, со шпагами, в перчатках. Была минута, когда он внезапно перед этими картинами расхохотался так громко, так резко, точно уличный мальчишка, -- неудержимо смеялся тому, что вот он, Фриц Шмидт, сегодня у нее сидит, у отпрыска этих предков, и что она принадлежит ему.
И он смеялся, смеялся, -- и не понимала она, чему он смеется. Наконец спросила:
-- Да чему же ты смеешься?
-- Да вот, -- отвечал он, вдруг перестав смеяться, -- уж так это чудно, так чудно.
Он испытывал странное, на половину радостное, на половину боязливое удивление, -- что он был здесь.
Что он сегодня был господином.
Он чувствовал себя господином: она же принадлежала ему. Он обладал ею. В его нецивилизованном мозгу еще сохранялись все идеи о неограниченном владычестве мужчины, -- владычестве над "бабьем", -- он, деятельный, и в самых изнуряющих наслаждениях превосходил женщину и мог ее раздавить.
Но все эти мужские предрассудки у Фрица, -- которому они доставляли сладострастное удовольствие обуздывать ее, покорять, приручать, -- исчезали вновь бессильно и беспомощно от его немого, все возобновляющегося удивления перед нею: ничтожнейшие слова ее звучали иначе и другой имели ритм: малейшее движение у нее строилось на иной лад; ее тело, и даже каждая часть его, были прекрасны иною, чуждою красотою, непонятной и нежной.
И он сделался кротким и робким, и вдруг открыл сомкнутые глаза, чтобы посмотреть, не сон ли это, -- и медленно ласкал он ее тонкие, длинные пальцы: да, это было наяву.
Ея руки все медленнее и медленнее двигались по его волосам, и учащалось ее дыхание, пока он лежал, словно спящий.
Внезапно открыл он глаза:
-- Но чего же вы хотите от меня?--спросил он.
-- Какой ты глупый, -- прошептала она и прижалась устами к его щеке.
Она продолжала шептать ему прямо в ухо, -- тон ее голоса возбуждал его еще более, чем ее ласки:
-- Какой ты глупый, какой ты глупый!
И как будто желая убаюкать упоением прекрасное и равнодушное тело, она шептала:
-- Какой ты глупый, какой ты глупый!
Но он поднялся, и говорил со своею неизменною улыбкою, сидя рядом с нею, прижав к своей груди ее голову и глядя на нее с невыразимою нежностью:
-- Тебе хочется спать?
И качал ее на руках, как ребенка, пока они не рассмеялись оба, глядя друг на друга.
-- Какой ты глупый!
Тогда вспыхнули его глаза, и он обнял ее; не говоря ни слова, понес он ее через всю комнату на поднятых руках, туда...
И светло-голубая лампада смотрела тихо, как темное око...
Светало, когда они расстались. Но на каждом повороте лестницы, и в саду внутри тихого дома, -- такого важного и чинного, с опущенными шторами, старались они продлить безумные часы свидания, и она шептала все те же три слова, подобные рефрену к словам ее любви, -- любви, душа которой -- инстинкт:
-- Какой ты глупый!
Наконец простились, -- и решетчатая дверь захлопнулась за ним.
Но она осталась стоять, и еще раз вернулся он. Обнял ее опять, и вдруг засмеялся, стоя рядом с нею перед ее дворцом.