И рука тяжело упадет, если ее приподнимут.
Руки, и ноги, и плечи -- мертвые...
Они опять работали. Неслись и встречались.
Каждое прикосновение подстрекало ее: вот он такой жаркий, -- а будет такой холодный, вот все в нем так трепещет, -- а будет так тихо.
Уже не думала, -- за что. Уже не думала о себе. Она видела только картину смерти, только это видела, только это.
Его -- холодного и тихого.
И как помешанная, настойчиво преследующая предмет своей мании, она стала хитрою и лживою. Как морфинистка, которая хочет удовлетворить свою страсть, стала она в высшей степени изобретательна.
С упрямством маньяка преследовала она только одну мысль.
Стала искать Фрица, которого долго застенчиво избегала.
Так как репетиция кончилась, то она стала работать одна. Она перенесла все упражнения нижних качелей под купол. Она окликнула Фрица и задержала его в манеже, расспрашивая его, требуя его советов, льстя ему, как ученица учителю.
Она рисковала на все там, наверху, под куполом. Играла со смертью. Дерзко дразнила ее.
Следила за неверной зыбкостью своих движений, словно хотела измерить ее. Искала помощи в своем бессилии, которое старалась скрыть. Кричала:
-- Мы еще посмотрим, что мы можем. Мы не дадим себя обойти.
Подстрекала его. Он давал ей советы. Полез по зыбкому канату к ней на трапецию.
Она перелетала перед ним по-прежнему между качающимися качелями. Перебрасывалась с трапеции на трапецию над зияющей глубиной.
И словно побуждаемый непреодолимою силою, принялся он ей подражать, и она разжигала его своими окликами. Лихорадочная сила была в ее стремительно-напряженном теле. Она истощала свои последние силы, как в последней жизненной борьбе.
Она кричала:
-- Ça va, ça va!
Он летел за нею и подхватывал:
-- Ça va, ça va!
Артисты, которые входили и выходили, теперь остались в манеже, стояли и смотрели.
Он становился все усерднее. Он дерзал на все, на что она решалась. От качели к качели летела она, дикая, с развевающимися волосами, словно показывая ему дорогу.
Они встречались и схватывались. ее тело было холодное, точно две мраморные руки обхватывали ее жаркое и трепещущее тело.
Потом она остановилась, но он продолжал упражнения. Она сидела, ерзая на своих качелях и подстрекая его еле-слышными, словно ворчащими призывами, сидела в темноте и глядела на него.
Фриц застонал и, ринувшись вниз, ухватил качающийся канат; казалось, что он падает вниз, в великую тьму.
Люба сидела на своих качелях; слышала, тупой звук от его падения в сетку. Потом послышались его шаги по мягкой земле манежа, скоро звуки его походки заглохли.
Было совсем темно. Только из-под купола лился слабый свет. Тишина легла на все громадное пространство манежа.
Но Люба все сидела, сжавшись на трапеции между сеткой и канатом. Потом поднялась. Скобки качелей и шнуры легонько брякали.
Приподнимала их и исследовала.
Как тень, возилась над чем-то в темноте Люба, -- прилежно, как в мастерской.
Латунные кнопки качелей мерцали, словно кошачьи глаза.
А вокруг было совсем темно.
Канаты качелей колотились слегка один о другой.
А вокруг было совсем тихо.
Долго возилась Люба над чем-то в куполе.
Потом послышался громкий голос внизу из темноты манежа.
Это был Фриц. Он звал:
-- Люба! Люба!
-- Ладно, иду! -- прозвучал ответ.
Люба воспользовалась правым канатом. Медленно скользила она вниз, -- и одно мгновение казалось молча парящею над ним, -- и он ждал.
-- Иду, -- сказала она опять, и сошла к нему.
VIII.
"Четыре беса" получили бенефис.
Был вечер накануне этого дня. Публика расходилась из цирка по домам.
Адольф постучался в дверь к Любе и Луизе, и все четверо пошли по коридору.
Ни один из них не сказал ни слова, и тихо уселись они за тот стол в ресторане, где всегда садились. Кружки были принесены, и они пили молча. Были так медленны и осторожны малейшие движения Любы, так нерешительно за стакан бралась, словно она взвешивала каждую мелочь.
В ресторане было шумно. Биб и Боб праздновали день своего рождения, и кружок артистов собрался около их стола.
Кто-то фокусы показывал, а клоун Трип изображал паяца.
Одни только "бесы" оставались у себя в углу.
Тихо исчезли танцовщицы, которые в ожидании сидели у стены, за ними прислали какие-то нетерпеливые господа. На одном столе в углу приказчики играли в карты.
Клоуны продолжали шуметь. Один из них играл на окарине, и полдюжины кри-кри ему отвечали. Клоун Том поднес Бобу, как подарок от товарищей, качан, набитый табаком, и все принялись нюхать и чихать, хором нюхать и чихать под крик кри-кри. Вскочив на стол, клоун Трип все еще изображал паяца, вертясь и извиваясь.
А "бесы" сидели тихо.
Вошел разносчик афиш с сумкой и с клейстером и наклеил на двух досках программу на завтра. Слова ,,les quatre diables" повторялись там три раза.
Адольф встал, подошел к программе и рассматривал ее. Попросил приказчика перевести, и тот встал из-за карт и перевел медленно с чужого языка, -- а Адольф слушал:
"Уверяя, что в этом нашем представлении мы приложим все старания, чтобы угодить почтеннейшей публике и всем, дарившим нас своим благосклонным вниманием, остаемся с совершенным почтением
Les quatre diables".
Адольф кивал головой, следя от слова к слову за чужим текстом. Потом вернулся к столу, уставил на афишу с ее замысловатыми буквами радостные глаза, и говорил:
-- Красивые буквы.
И Луиза и Фриц тоже встали, пошли к афише один за другим и рассматривали ее.
Кри-кри пронзительно пищали, так что ушам было больно. Клоун Том насвистывал что-то, запихав себе в нос маленькую свистульку.
Встала и Люба. Тихо стала позади Фрица и Луизы, и в это время приказчик опять переводил те же слова:
"остаемся с совершенным почтением
Les quatre diables".
Луиза смеялась чуждому звуку слов, таких трудных, -- язык сломаешь; их веселили и буквы, и звуки, которые подсказывал приказчик, эти удивительные звуки, и особенно смешила их обоих фраза: "остаемся с совершенным почтением".
Это звучало так комично, что и другие подошли; и все они, -- клоуны, и гимнасты, и дамы,-- смеялись, и кричали, и повторяли громко, насмешливо-веселым хором, на своем языке каждый, заливаясь хохотом, одни и те же слова:
"остаемся с совершенным почтением
Les quatre diables".
Визжали кри-кри. Высоко со стола на стол перескакивал, паясничая, Трип.
Рассмеялась и Люба, громко и продолжительно, после всех, уже когда шум начал утихать.
"Бесы" вернулись на свое место.
Адольф вынул деньги и положил их рядом с кружкой. Потом встали трое, а Фриц остался. Ему еще не хотелось идти домой.
-- Покойной ночи, -- сказали Адольф и Луиза.
-- Покойной ночи, -- ответил Фриц, и не двинулся с места.
Люба остановилась, пристально посмотрела на него, точно опять мучительна стала ей мысль об этой последней ночи.
-- А demain, Aimée [До завтра, любимая -- фр.], -- сказал он.
Медленно отвела от него свой взор.
-- Покойной ночи.
Вышла в большой коридор. Там было темно. Фонарь разносчика афиш стоял на полу, и в его мерцающих лучах светилась желтая бумага афиш. Остальные двое ждали уже ее у дверей. Она пошла за ними одна.
Между высокими домами было мертво и тихо.
Люба смотрела на высокие каменные громады словно чуждыми глазами.
Небо было высоко и ясно. Люба подняла голову и смотрела на звезды, о которых говорят, что это--целые миры, другие миры.
И потом смотрела опять на здешнее, -- на дома, и двери, и окна, и фонари, и камни мостовой, как будто каждая здесь вещь была дивным чудом, как будто все это она видела в первый и единственный раз.
-- Люба, -- окликнула Луиза.
-- Да, я иду.
Опять смотрела на длинный ряд домов, которые тянулись желтые, замкнутые, все каменные, -- ряд домов, между которыми замирали ее шаги...
За ними пронзительно визжали кри-кри, и слышался смех клоунов.
-- Люба! -- опять окликнула Луиза.
-- Я здесь.
Люба догоняла их. Оба стояли рядом у фонаря и ждали ее.
Луиза откинула голову назад и тихо вздохнула.
-- Боже мой! -- сказала она, -- что ты все отстаешь?
И, озаренная светом фонаря, прижавшись к руке Адольфа, смотрела она в мертвую, незнакомую улицу, из которой они только-что вышли, и которая тонула в полутьме.
-- Мне нравится эта улица, -- сказала она.
И она засмеялась, повторяя эти смешные слова: "остаемся с совершенным почтением", и потом сказала, бросив последний взгляд в даль успокоенной улицы:
-- А как она называется?
-- Ах, -- сказал Адольф, -- мало ли улиц и переулков, всех не запомнишь.
И они шли дальше между каменных громад.
Фриц оставался в ресторане. Его звали за стол, где сидели клоуны. Но он только покачал головой, и один из клоунов сказал:
-- А, его ждет что-то получше, -- счастливой ночи!
И все смеялись.
Подняли бокалы и продолжали смеяться: Биб и Боб раздобыли себе удочки и выудили с вешалки все шляпы артистов.
Фриц встал, вышел через открытую на улицу дверь из ресторана и сел на площадке за столик под лавровыми деревьями.
Бесконечная скука, беспредметное отвращение охватили его.
Смотрел на перешептывающиеся парочки, которые приходили и уходили обнявшись. В темноте целовались, миловались, смеялись. Женщины сладострастно извивались, и мужчины щеголяли и чванились друг перед другом, как полевые звери, которые собираются спариваться...
Вдруг Фриц рассмеялся, коротко и резко. Он вспомнил клоуна Тома, который называл себя господином с собаками, -- да, Том был прав.
И Фриц представил себе этого Тома с его тихим, неподвижным, печальным лицом, которое было похоже на лицо статуи, с тонким, красным, округленным и унылым ртом, -- ртом женщины.