илиПОВЕСТЬ ЛОЦМАНА О ЧЕРНЫХ ПЕСКАХ
ГЛАВА ПЕРВАЯ БЕГСТВО
Отец лежал на кошме, вниз лицом, с обнаженной спиною. Над ним, засучив рукава, поджав под себя ноги, сидел Кениссора. Полы его халата, желтого, как цветы асафетиды, стлались по полу, мешая движениям. Он тихонько вращал лучинку, в которой была защемлена головка ришты, и таким образом извлекал ее из-под воспаленной кожи. Круглое, скользкое тело паразита, похожее на огромного дождевого червя, накручивалось на лучинку. Оно выходило из спины отца бесконечною лентой в красную щелку, с гноящимися краями, откуда вчера показалось головкой.
Раим сидел на ковре в углу и смотрел, глотая слюну, выбегавшую в рот от отвращения и любопытства.
Отец впился пальцами в кошму, сказал глухо:
— Кончай, Кениссора! Караван не будет нас ждать!
Кениссора вздохнул.
— Если я оборву ришту, не вытянув до конца, ты умрешь Киртар!
— А если мы не уйдем до вечера, нас всех перережут «басмачи!
— Я тороплюсь, Киртар!
— О! Сколько же длины в этой гадине?
— Ты счастливее других, твоя ришта не очень велика. Но мне приходилось вытягивать ришту до восьми шагов в длину!
Отец только застонал. Тогда Раим, расклеив рот, спросил тихо:
— Отчего у одних она есть, а у других нет?
Кениссора взглянул на него с любопытством и, продолжая медленно вращать лучинку, ответил:
— Русские мудрецы говорят: не пейте сырой воды из ваших арыков, потому что там маленькие невидимые яички ришты. Если их проглотить, они уходят под кожу и тут растут до тех пор, пока не высунут головки наружу.
Раим вздрогнул, чувствуя боль в коже, которая трескается над головой животного. Кениссора прибавил:
— Я думаю, что это правда. Я никогда не видал ришты у тех, кто имеет свежую воду, не гниющую, как наша, в канавах, орошающих поля.
— Раим, — крикнул отец, — иди же, взгляни, что делается в караване и где Алла с матерью?
Раим встал и покорно вышел. Кениссора шепнул отцу, но так, что Раим слышал:
— Хороший сын твой Раим. Он любит узнавать, а нынче велик тот, кто много знает!
Раим вышел из кибитки и быстро обежал поселок. Полуразрушенные сакли пустели. Ворота в дворах, обнесенных высокими глинобитными стенами, похожими на крепостцы, были не заперты. Кое-где за ними навьючивали последние арбы, чтобы примкнуть к каравану. Седой текинец, каравановожатый, опираясь на длинную палку — символ его власти над караваном, спокойно ждал под тенью цветущей туты.
Он заметил Раима.
— Что твой отец?
— Мы будем готовы вовремя, — ответил мальчик, — я ищу мать.
— Они грузятся в арбы Сурафа.
Раим добежал до сакли Сурафа. Алла отцепилась от юбки матери и вернулась с ним к отцу.
— Разбойники совсем близко! — шепнула она.
Они вошли в кибитку и увидели отца одетым. Кениссора стоял у очага и спокойно сжигал лучинку. Отгоревший клубок скрученного животного упал на угли. «
Глаза Аллы выросли до размеров поспевшей вишни. В черных зрачках их отразился ужас. Она отвернулась. Кениссора спокойно отошел от очага.
— Раим, что там? — спросил отец, кивая на дверь.
Верблюды готовы, — ответила Алла, — текинец сказал: в сумерки караван тронется в путь.
Кениссора запахнул полы халата.
— Сумерки близко. До свидания, Киртар, — заметил он, — я ухожу. Мы будем в хвосте каравана, и я подвяжу своих верблюдов к твоим.
— Спасибо, Кениссора!
Он вышел. Отец оглядел кибитку: как-будто бы все было собрано, уложено, вынесено. Ружье одиноко торчало в углу. Кучи ненужного хлама должны были остаться. Киртар с тоскою махнул рукой. Алла хозяйственно скрутила кошму валиком и, перекинув ее через плечо, вышла за ним.
Раим остался у очага. Сырой клубок жарился на заглохающих под ним углях. Еще раз вздрогнув от отвращения, Раим отвернулся и пошел из кибитки.
Знойные сумерки опускались на сакли с неожиданной быстротою. Огромное раскаленное солнце умирало где-то в плоской равнине незасеянных полей из-под джугары. Вместе с сумеречными тенями, набегал из степи холодок. Бараньи тулупы в провизжавшей за саклей арбе лежали наверху.
В песках будет холодно», — подумал Раим и с гордостью крикнул мчавшейся обратно сестре: —Алла, ты знаешь, куда мы бежим?
— Туда, туда, туда! — быстро замахала она коричневой от загара ручонкой, указывая на поля джугары. — За них, за кладбище…
— В Кара-Кум[4], — гордо ответил он. — Потом в Персию, может быть!
— Далеко?
— О, дальше, чем ты думаешь, Алла!
Он был старше ее на три года, и она смотрела на него как на взрослого. Он должен был знать все, и она должна была ему верить. Она поверила и в тихом, покорном испуге сложила руки на груди.
— Раим, тебе страшно?
Он презрительно покачал головой. Она оглянулась кругом.
— В черных песках не будет арбузов и дынь и там нет даже персиков и миндаля! Даже груш! И мы будем есть только лепешки и овечий сыр! Раны, я все знаю, потому что я слышала, что говорят у Сурафа…
Слезы блеснули на ее глазах.
— Я умру там, Раим!
Раим рассмеялся. Он гордо оправил подвязанный к поясу кинжал и сказал:
— Не говори глупых слов, Алла, и ничего не бойся со мной.
Мать показалась в калитке.
— Алла, торопись. В арбы впрягают лошадей!
Раим оглядел двор: как-будто здесь все было давно прибрано. Но Алла и мать находили все новые и новые вещи. Их нужно было прятать, зарывая в землю, или носить во двор Сурафа, грузить в скрипучие арбы или привьючивать к бокам верблюдов.
Раим помогал матери и сестре.
Кишлак[5] сотни лет здесь в глуши Туркестана создававший поля, прорывавший арыки для их орошения, насаждавший сады и виноградники, теперь в один день ломал свою жизнь. Те самые руки его обитателей, которые возделывали поля, теперь оставляли их на произвол зноя и саранчи. И те же руки, что ткали ковры, теперь срывали их со стек жилищ и бросали на арбы или зарывали в погреба.
То, что создавалось годами, разрушалось в одни час.
ГЛАВА ВТОРАЯВ ПЕСКАХ КАРА-КУМА
В сумерки все было кончено: домашний скарб был припрятан, арбы погружены, верблюды навьючены, всадники вооружены. Седой текинец взгромоздился на маленького ослика, так что босые ноги его почти доставали до земли. К его седлу привязали первого верблюда, к этому — второго, и так до конца в длинную цепь. Караван был готов. Текинец дал знак своей палкой и больше уже не оглядывался назад.
Навьюченный на верблюдов, погруженный в арбы поселок тронулся в путь. Мужчины были угрюмы. Женщины всхлипывали. Дети смеялись.
Раим сидел впереди Кениссоры на его верблюде и смотрел восхищенно вперед. Медленной, важной поступью, как муллы, идущие на молитву, шли друг за другом верблюды. Весь поезд, похожий на тело огромного животного, то взбираясь на песчаные бугры, то пропадая головой или хвостом в котловине, то вытягиваясь стрелою, то извиваясь таинственной тропой, мерно подвигался вперед.
Оазис, занятый поселком и его полями, скоро кончился. Караван вдруг очутился в пустыне. Раим напрасно смотрел вперед. Ни ночью, ни на рассвете, покрывшем бронзовыми тенями песчаную пустыню, не увидел он ни малейшего следа пути, по которому текинец вел за собой караван. Не было впереди дороги, не оставлял караван и сзади себя протоптанной верблюдами тропы: тотчас же зыбкая почва глотала следы и нечувствуемый ветерок, похожий на теплое дыхание пустыни, заметал их неясные тени.
— Он знает дорогу? — тихонько толкнул Раим своего покровителя, дремавшего за его спиной.
Кениссора усмехнулся.
— Не бойся, он не собьется с пути! Верблюды помогают ему, они держат путь на ближайшую воду!
Ночь Раим продремал на верблюде. Днем был короткий привал в мертвой пустыне у огромного кирпичного купола, одиноко маячившего в песках. В этот купол, со стороны, откуда реже всего дуют ветры, в небольшое отверстие входили друг за другом все беглецы, чтобы забрать волы для верблюдов в свои опустевшие сосуды.
Раим обежал водохранилище. Кениссора смотрел на него с улыбкой.
— Кто это строил? — допрашивал мальчик.
— Тамерлан! — важно ответил Кениссора.
— Что это такое?
— Кудук. Водохранилище для караванов.
— Зачем на нем колпак?
— Чтобы не испарялась вода, чтобы не заносили пески колодца! — отвечал Кениссора.
Отдых продолжался недолго. Лишь только косые лучи расплавленного солнца перестали палить с непереносимою силою, караван' двинулся дальше. В эти дни ранней весны пески Кара-Кума еще были живы. Серыми камнями лежали, греясь на солнце, угрюмые черепахи. На глинистых впадинах, ещё хранивших в себе влагу стаявшего снега, в несожженном еще саксауле, торчали иногда головы аистов. На пригорках, не трогаясь с места при приближении каравана, сидели орлы; на фоне безбрежной пустыни они казались огромными.
И часто на голой полянке среди заглохших корней саксаула, крепких, как железо, высились хорошенькие деревца ассафетиды, испускавшей из своих желто-зеленых цветов одуряющий, тошнотворный запах, гнавший от них все живое.
Вечером каравановожатый дал знак к большому привалу в крошечном оазисе у развалин какой-то опустевшей деревушки. Вокруг нее среди запущенных полей, среди загрязненных канав, орошавших их когда-то, торчали глиняные башенки, узкие и высокие.
— Сторожевые столбы! — ткнул на них пальцем Кениссора и поправил оружие за поясом. — Здесь хорошо береглись от разбойников!
Мальчик посмотрел на него с удивлением. Он усмехнулся, потом вздохнул:
— И все-таки не убереглись. Пришлось уйти!
— Зачем?
— Басмачи заставили их уйти. Наш вожатый хорошо знает путь да плохо выбирает ночлег! Ну, сходи, Раим!
Караван остановился и вдруг рассыпался. Развалины оживились. Темно-вишневые халаты мужчин, высокие колпаки на головах женщин и малиновые шарфы на их шеях расцветили горячий воздух. Рев верблюдов, крики детей, ворчание голодных собак, сопровождавших хозяев, звон посуды — все это наполнило гулом разрушенные сакли, развалившиеся стены дворов.
Уже веселые огни костров струили к небу ровные столбики дыма, охваченные у основания клочьями светлого пламени. Верблюды, кони, собаки и люди разместились в камнях развалин. На сторожевых башенках мелькнули винтовки караульных. Возле них, по окраинам полей каменными изваяниями застыли мрачные фигуры собак, стороживших покой каравана.
Потом все стихло.
Отец ушел с ружьем в караульную стражу. Дети остались в сакле. Раим лежал на полу, на кошмах, под бараньим тулупом. Алла уснула, едва дотронувшись до постели. Но Раим еще смотрел в огромную дыру на потолке сакли, считая звезды, и слушал, как за саклею потрескивали последние угли костра и седой текинец говорил тихо:
— Мы все здесь — и туркмены, и текинцы, и киргизы — разбойный народ. Одни только сарты завели на базарах палатки и наживают золото. А на нас старики радовались, когда мы возвращались с набегов. Я сам атаманствовал долго, оттого и знаю Черные Пески, как свою ладонь.
В молодости и я был сардаром…
Он вздохнул и такими же сочувственными вздохами ответили ему слушатели.
— И раз мы отправились поживиться в персидский поселок. Только персы нас встретили ружейным огнем — кто-то нас предал! Я сам очутился в плену, был посажен на цепь и просидел на цепи три года, в вонючей яме — ночью, а днем — во дворе, рядом с собакой! Три года!
— Как ты ушел?
— Меня выкупил родственник. Он обменял меня на пленного перса. Я отработал ему за это сто двадцать туманов…
А перс стоил всего лишь двадцать!
Старик усмехнулся.
— Но я скоро расплатился за свой выкуп!
Он замолчал и кто-то, должно быть, Сураф, отозвался из тишины:
— Дехкане никогда не любили русского царя и царской стражи, наполнявшей все щели Туркестана, но тогда мы могли жить покойнее и разводить скотину, сеять джугару, кукурузу и рис, а сейчас мы должны скитаться или уходить в Афганистан. Зачем новая русская власть не выметет из Кара-Кума басмачей?
— Ты лучше скажи, что им нужно, этим басмачам?
— Они не могут не разбойничать, как дехкан не может не сеять джугары!
— Особенно когда им платят за это. О, Туркестан — лакомый кусок.
— Разве персы недовольны своей страной?
— Глазами персов глядят англичане…
Над Раимом в отверстие разрушенного потолка все звезды сияли глазами страшных персов, англичан и басмачей. Он торопливо закрылся с головою тулупом и сжался в комок. Черный страх заползал под овчины, и мальчик дрожал, тоскуя от невозможности забиться в камни, в землю, в песок, чтобы спрятаться от разбойничьих рук.
Голоса за стеной стали неслышными. Звезды не волновали больше. Раим погрузился в сон, как в теплые волны реки, и заснул с необычайной легкостью, как-будто бы не было ни басмачей, ни песчаной пустыни, где оживало ночью зверье.
ГЛАВА ТРЕТЬЯЗАБЫТЫЕ
Словно во сне, глубокою ночью слышал он тревожный лай сторожащих собак, потом сдавленную тревогу, шум поднимающегося каравана, даже глухие выстрелы в след громыхающим арбам.
Но он только плотнее прикрылся тулупом и не открыл глаз.
И он не видел, как, подгоняемый животным страхом, вырастающим в предрассветные часы бессонной ночи из легкой тревоги в призрак бездонной опасности, караван умчался в пустыню, забыв о детях, бросая запасы пищи и добра.
Когда мальчик проснулся, теплое дыхание пустыни затянуло свежим песком самое воспоминание о караване.
Раим проснулся от страшной тишины, стоявшей в развалинах, шуршавшей песчаными вздохами за стеной. Алла сидела на кошме и молчала. Глаза ее были раскрыты, но пусты, как безоблачное небо над головами в дыре каменного потолка. Она слушала тишину.
Раим встал. Прежде чем они могли обменяться словом или взглядом, он выбежал из сакли, как из ловушки, и застыл на пороге. Развалины были недвижны. Столетние глинобитные стены, залитые беспечальным солнцем, как выкованные из меди, отразили звенящим эхом его вздох.
Песчаные вихорьки крутились по мертвым улицам и дворам, разметая пепел остывших костров.
Алла вцепилась до боли сильно в руку брата.
— Раим, где они?
Тогда он вспомнил ночной шум. Он вздрогнул, не понимая: снился ли ему шум уходящего каравана или снится Алла, висящая на его руке. Однако боль была слишком сильна от вцепившихся ее ногтей. Он вырвал руку и закрыл лицо, чтобы она не видела его слез.
— Раим, они ушли?
Он молчал, но острые плечи его под легкой тканью халатика вздрагивали и торчали, как осколки разбитой песчаным ураганом каменной башни.
— Раим, разве, они забыли о нас?
Он сидел на полу, и голова его, кивая, опускалась все ниже и ниже.
— Они вернутся за нами, вернутся, Раим!
Алла упала на его плечи, и тогда, точно заражая друг друга слезами, тоской и отчаянием, они завыли высокими и тонкими голосами, терявшими детскую наивность и чистоту.
И вдруг откуда-то из песчаной тишины, раскаленной подымавшимся над головами солнцем, откуда-то из брошенных полей джугары, донесся до них ответный протяжный и радостный вой.
Раим вскочил, сбросив с плеч своих девочку.
— Алла, они не ушли! Алла! здесь собаки!
Он бросился бежать, прислушиваясь. Алла помчалась за ним. ломая ручонки:
— О, Раим, не брось меня!
Он подождал ее. Они пошли рядом, окликая собаку. В ответ доносилось рычание, стенание и лай. Задыхаясь, они выбрались из развалин к полям, где торчали сторожевые столбы. Тогда за одним из них метнулся туркменский огромный пес. Алла узнала его.
— Это собака Сурафа!
— Почему он не бежит к нам навстречу?
Раим свистнул. Пес отозвался тоскливым воем, но не тронулся с места. Дети подошли к нему: он был привязан и так же забыт, как они. Раим пересек кинжалом веревку, и собака, благодарно лизнув его руку, с тоскою заметалась по полю, отыскивая следы.
Раим и Алла спешили за ним. Но, тычась в бесплодной тоске по струившимся дымками пескам на краю оазиса, за канавами заброшенных полей, пес сам то-и-дело оглядывался на детей, требуя от них поддержки.
— Ищи, Крас! кричал Раим. — Ищи, ленивый пес! Куда они ушли?
Ветер разметал за ночь и тени следов. Раим опустил голову и пошел назад. Алла кричала, лаская густую шерсть взволнованной собаки.
— Отец вернется за нами, Раим! Отец вернется за нами!
— Оттуда?
Раим посмотрел в желтую пустыню: пески — как гладкая шкура животного; складки их, развеваемые ветром, выпрямились и где-то недалеко снова набегали, то возвышаясь до холмов, то выветриваясь в гладкую, как каменный потолок сакли, равнину.
— Оттуда вернутся?
— А как же, Раим?
— Ты глупая, Алла! — сказал он тихо. —Текинец не поведет назад каравана, чтобы взять нас с тобой и погубить всех. И один отец не найдет сюда пути. Да и кто знает, много ли осталось в живых наших. Разве ты не слышала ночью выстрелов?
— Нет.
— Я хочу есть и пить, — неожиданно сказал он, — пойдем назад…
И тотчас же, еще не самый голод, но лишь страх его, одна мысль о нем сжали маленькое сердце в груди Раима.
Они молча вернулись в саклю. Запасы были нетронуты. Лепешки, зерно, овечий сыр и катык лежали в сакле под войлоками. Раим откинул войлок, и Алла всплеснула руками. Старый, умный пес ласково ткнулся влажным носом в мешки. Раим с сожалением бросил ему кусок сыра и лепешку, и тот их мгновенно проглотил. »
И это было страшно, как мысль о том, что будет завтра.
Раим выгнал собаку. Она сторожила покой сакли. И за огромной тенью волкодава, лежавшей на пороге, Алла без страха впилась зубами в кусок сыра.
Раим говорил, бережливо ломая хлеб:
— Караван не вернется за нами, Алла. Мы будем ждать здесь других. Но когда они придут?
— А разбойники? — вздрогнула девочка.
— Мы будем прятаться в стенах, в канавах. Крас будет сторожить нас. -
— Он все съест у нас, Раим!
Раим молчал. Но скоро, как-будто ей в ответ тень пса исчезла с быстротой ветра. Он вернулся с коротким лаем и тут же на пороге улегся с добычей в зубах. Алла бросилась к нему, но розовоухая мышь уже исчезла в огромной пасти собаки.
— Он прокормит сам себя! — рассмеялся Раим.
И он не ошибся: пес не трогал уже более запасов из мешка, но, лежа на солнце, как изваяние, сторожа покой маленьких хозяев, с кошачьей ловкостью ловил мелкое зверье.
Утоленный голод дает ощущение силы. Алла собрала с платья крошки хлеба и, взяв их с ладони губами, сказала просто.
— Раим, разве мы не уйдем отсюда?
— Куда?
— Куда-нибудь, все равно. Где есть люди!
— Ты знаешь дорогу?
— Мы найдем!
— Мы ничего не найдем, — угрюмо отвернулся он, — нас сожжет солнце в пустыне, и как только мы ляжем на ночь, нас занесут пески.
Девочка опустила голову. Тогда, чувствуя свое мужское превосходство над сестрою, он сказал:
— Алла, в старых арыках, по краям поля, я видел ростки кукурузы и стебли джугары. Мы будем собирать их лотом… Мы будем есть мало и будем ждать каравана. Придет же когда-нибудь сюда какой-нибудь караван, как пришел наш!
Она молчала, а он говорил и чувствовал, как тело его готово было в страшной борьбе за жизнь обрасти шерстью, чтобы согреться от холода; ему казалось, что ногти на пальцах его крепчают, как когти зверя. Он чувствовал глаза свои более зоркими и слух утончавшимся от песчаной тишины.
— Разве человек хуже зверя, что он должен засохнуть, как саксаул в этой пустыне, а не храниться в скале, как эта мышь, которую сожрала собака?
Он засмеялся и, позвав собаку, крикнул сестре:
— Алла, пойдем!
И еще раз они обошли все развалины поселка, все его дворы, улицы, сакли, поля, стены и сторожевые столбы. За ними, за этими мертвыми камнями, до тех пор, пока мог видеть глаз, тянулись бесплодные пески Кара-Кума. Кое-где торчали низкорослые кустарники с очень мелкими листьями. Эти безжизненные стволики, с выползающими из-под песка изогнутыми корнями, крепкими, как железо, и хрупкими, как чугун, сдерживали ползущие на оазис пески.
— Человек крепче саксаула! — тихонько заметил Раим, глядя в помутневшие от тоски глаза Аллы. — Не бойся ничего!
Она не боялась полей, песка и солнца. Но в сумерки, когда они снова вернулись в саклю и улеглись на полу, не только ей стало страшно. Выл за порогом верный пес. Вздыхал Раим. Где-то далеко, едва доносимый ветром, как эхо, взорвался рев тигра, и Раим вздрогнул:
— Джульбарс, — сказал он, — Алла, не бойся!
Черное небо светилось в потолке холодными звездами. В полях, должно быть, шмыгая по старым арыкам, взвыла протяжно гиена. Старый волкодав подался в саклю и лег на пороге.
Но длинный день, легший тяжелыми глыбами тоски на плечи детей, был слишком утомительным, и, зарывшись в тулупы от страха и холода, они провели эту первую ночь в тяжелых снах.
Ночью оживали пески Кара-Кума. После знойного дня в наступавшем вдруг в разреженном, безвлажном воздухе ночном холодке начиналась живая жизнь.
Из темных нор, из земляных щелей, из каменных трещин выползали черные жуки, бегали с ядовитым проворством фаланги, шуршали скорпионы и выходили на поиски добычи крупные хищники.
Вой гиен тревожил покой ночи. Каменную тишину нарушали странным криком огромные кричащие ящерицы. Иногда, заставляя вздрагивать Раима и ежиться старого волкодава, как эхо, слышался рев тигра, забежавшего по арыкам в оазис из прибрежных камышей Аму-Дарьи.
Алла вздрагивала во сне. Раим, пробуждаясь от темных страхов, наполнявших ночную тишь сакли, просыпался ежеминутно и прятался вновь под тулупом, только заслышав ворчание собаки.
Она неизменно откликалась на каждый шорох в сакле, прислушивалась к каждому шуму за ее стенами.
Но лишь только огромное, красномедное солнце встало над песчаной пустыней, прячась от врага, слишком заметное на солнечном свете, исчезло мелкое зверье в норах, в трещинах и щелях и залегли в камышах крупные хищники.
От этой солнечной тишины проснулся Раим.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯСОБЫТИЯ НЕСЧИТАННЫХ ДНЕЙ
Утро было проще. И новый день, накаляемый солнцем до нестерпимого зноя, прошел уже старой тропою, и следующая ночь не была страшнее первой.
Алла всплеснула руками:
Раим, брат мой, разве мы так будем жить?
Она стояла на пороге сакли в полдень четвертого, налитого расплавленным зноем дня. Все те же мертвые песчаные степи лежали за развалинами поселка. Лишь складки пустыни, нанесенные за ночь ветром холмы, рассыпались теперь на ее глазах, уносились обратным ветром, как дым, и оседали снова за кустом саксаула, вырастая за ним в непрочный холм.
Это было похоже на неверные волны моря. Поселок в оазисе, как остров, огражденный подводными камнями, раскалялся на солнце, недвижный, как медь. Но легкие струйки песка иногда переносились через стену саксаула, через арыки, орошавшие когда-то поля, рассыпались по улицам, у самых ног.
Песчаное море приближалось неотвратимо. Обнажая на выветрившемся дне своем то. остатки крепостных камней Тамерлана, то следы победного шествия Александра, череп и крепкий костяк римлянина, оно же рядом поглощало поля и сакли голодного туркмена.
Кто знает пески Кара-Кума, тот знает все. Алла смотрела, и глаза ее были круглы, как солнце, от ужаса.
— Раим, мы умрем здесь! Сколько еще будет дней?
Раим не считал знойных дней и холодных ночей, но он со страхом откидывал войлок с мешков в углу сакли и считал оставшиеся лепешки, плесневеющие катуки. Они исчезали, и напрасно Раим приносил корни саксаула, гроздья сырой джугары, думая, что они помогут увеличить запасы. Мышьи зубы Аллы уже грызли зерно, и сам он жевал с несытой тоскою запекшиеся корки овечьего сыра.
А несчитаемые дни шли за днями. Черные ночи давили страхом. Из далеких камышей Аму-Дарьи по гниющим арыкам, доходившим до полей оазиса, приходили шакалы и не однажды ревел у сторожевых столбов джульбарс.
Тихими утрами тени огромных птиц, паривших в безоблачном небе, скользили по камням поселка. Там в голубой вышине, залитой солнцем, величественно кружась над развалинами, высматривали орлы копошившихся на дне арыков редких в пустыне человеческих детенышей.
Раим разыскивал норы сусликов и, шаря по ним ставшими крепкими, как когтистые лапы животного, руками, доставал запасы их пищи или молодых слепых зверьков, которых бросал неизменно бродившему за ним псу.
Алла не помогала ему. Она стояла на валу, глядела в песчаное море. Она еще ждала каравана, она еще думала о том, что должен вернуться отец.
Кожа на лице ее высохла, как у мумии. Черные глаза, как угли, ушли под лоб. Она перестала стонать и жаловаться. Она покорно принимала зерна из рук брата, вырывала из земли корни, которые он ей указывал, и молчала.
В этой мертвой пустыне, в этой песчаной тишине длинные дни уходили на поиски пиши и черные ночи — на отдых от усталости за день. Не было нужды в словах, Раим понимал ее без слов, и она разучивалась говорить.
Несчитанные дни продолжали сменяться ночами, покрывавшимися инеем. Ветры нанесли тучи, безбрежные облака помрачили небо и спрятали солнце. Дождь полился в дыру потолка, и ночами серые тулупы не грели от холода.
Верный пес в поисках падали уходил на долгие часы, и иногда порог сакли оставался без стражи. Раим собирал джугару, кукурузу и все, что могло быть пищей. Он нагромоздил запасы в камнях развалившейся стены, думая о страшной зиме, об Алле, о себе.
Но Алла в дождливое серое утро не встала с постели. Раим посмотрел на нее с удивлением: губы ее были сухи, и даже, наклонившись над нею, он мог почувствовать тепло ее раскаленного тела.
Оно веяло ему в лицо, как летом дышащее зноем песчаное море Черных Песков.
— Алла, встань! — крикнул он.
Она открыла глаза, удивившись словам, которых давно не слышала.
— Раим, — сказала тихонько она, — Раим!
— Ты больна?
— Раим! — повторила она.
Он смотрел на нее в ужасе. Она повторила несколько раз его имя и закрыла глаза, как от страшной усталости. Раим отшатнулся. Он не знал, что надо делать, но подумал о том, что этот последний человек может исчезнуть, и тогда уже ничто не будет напоминать ему о его человеческом происхождении.
— Алла! — крикнул он.
— Дай пить! — ответила она.
Он поил ее водою и жевал ей зерна, но она не брала их. Старый пес сел в ее ногах у края постели, едва сдерживаясь от желания выть и царапать глиняный пол.
У изголовья сидел Раим. Открывая потухшие глаза, Алла могла видеть обоих. Тогда ее черные зрачки наливались блеском, и губы расклеивались, чтобы прошептать:
— Раим!
Так продолжалось день и ночь, снова день и снова ночь. Солнце не показывалось. Дождь продолжал идти. Ночами серый иней, похожий на белую шерсть пыльной овцы, обметывал камни стен, пола, порога и потолка. Старый волкодав, похудевший от холода, голода и тоски, поджав хвост, не сдерживался более и. стоя на пороге, выл в беззлобной тоске на дождь, на небо, на клочья разметанных туч.
Еще день и еще ночь сидел у ее изголовья Раим, прислушиваясь, не шевельнутся ли ее губы, чтобы прошептать его имя.
Но сестра словно забыла имя брата. Глаза ее становились безумными. Все чаще и чаще она порывалась встать и уйти. Раим с трудом удерживал ее в постели.
Уходя, он оставлял сторожем собаку. Если же брал ее с собою, то закладывал дверь сакли обломками глиняных кирпичей.
Он уходил ненадолго: забрать воды в глиняный кувшин или же набрать горсть незрелых зерен джугары, пучок корней саксаула, составлявших всю его пищу за день.
Но однажды он вернулся слишком поздно. Камни в двери сакли были разметаны и постель девочки пуста.
Алла исчезла.
Раим схватил руками голову и упал на каменный порог. Рушилось последнее звено, вязавшее его с человеческим миром. В смертельном страхе он опомнился тут же. Он метался по развалинам, канавам и пескам, как затравленный зверь — Аллы нигде не было.
Верный пес выл от бессилия: вечно движущиеся пески не сохранили ни малейшего следа беглянки.
Напрасно бросался ему на шею Раим и кричал:
— Ищи, пес, ищи! Она — безумная, пес! Голова ее болит и глаза не видят дороги! Она бежит быстрее джульбарса, потому что в ней безумная мечта — уйти! Отсюда нельзя уйти, пес! Там верная смерть!
Старый волкодав выл ответно, точно он сам понимал все не хуже человека. Он царапал свой нос в отчаянии, но свежий лесок, омытый дождями, гонимый ветрами, не хранил на себе следа Аллы.
Так продолжалось до поздней ночи. Аллы не было.
Раим побрел назад. Пес не мог решить, что ему делать: то он взбирался на холм и, завывая, оглядывал безбрежные пески, то скатывался назад к ногам Раима и снова возвращался на холм и опять нагонял оставшегося хозяина.
Потом, решившись, он поджал хвост, опустил голову и покорно вошел за ним в опустевшую саклю.
ГЛАВА ПЯТАЯДЫХАНИЕ ПУСТЫНИ
В пустынях растения, животные и люди нуждаются в самом незначительном количестве пищи и почти обходятся 663 воды. Но и на поиски горсти зерен или горького корня степной травы, могущей утолить голод, нужно тратить долгие дни.
Коричневые руки Раима обросли жесткой кожей; пальцы стали когтистыми, как у птицы. Последние клочья одежды сползли с его плеч, и весеннее солнце одело его загаром не менее темным, чем бурые камни пустыни.
Весна налила силою его мускулы.
Пустыня ожила в несколько часов, при первом же солнце. На глинистых буграх, в котловинах с буйною силою поднялся зеленый ковер трав. На короткое время зацвели туркестанские маки, превратившие куски пустыни в огненные озера.
Но тюльпаны, ревень и ассафетиды осыпались и померкли в зное полуденного солнца. Тогда стебли саксаула, тонущие в воде от своей плотности и легко разбиваемые ногами верблюда на куски от своей хрупкости, покрылись серебристой листвою и зацвели. Травы горели, ветер разносил их семена до следующей весны, но седая полынь держалась в котловинах, напитывая дыхание пустыни стойким запахом, вызывавшим горечь во рту.
Старый пес метался по расцветшим полям за сусликами, длинноногими тушканчиками, иногда за птицами, таившимися в траве. Он быстро набирался силами, менял свалявшуюся свою шерсть на новую и лаял на огромных ящериц с беззлобной веселостью.
Но пятидесятиградусный зной быстро испепелил расцветшую ненадолго пустыню. Ветер разметал в песках пепел листвы, и оголенные стебли саксаула остались однако за полями поселка.
Тогда дыхание пустыни стало продолжать свою работу. И днем, и ночью от малейшего дуновения ветра, никогда не прекращавшегося в сухом воздухе, несло на поселок с равнины, как дым от костров, легкие облачка песчаной пыли.
Ничем не ограждаемые поля оазиса, оставшиеся без ухода и забот арыки, заносились песком. Налетевший ураган снес заросли саксаула, и когда песчаные тучи, скрывшие на час солнце, рассеялись, Раим не узнал пустыни.
Он осмотрел ее со сторожевого столба и тогда увидел, как барханы[6] дымящиеся песчаной пылью, почти видимо для глаз, с неотвратимой силою стали приближаться к развалинам. День и ночь, при малейшем ветерке, дышала пустыня песком и зноем на поля поселка, на его улицы, дворы, сакли и стены. Они затягивались песком, их поглощала пустыня шаг за шагом.
Должно быть, чувствуя надвигающуюся гибель, темным инстинктом догадываясь о неотвратимом конце, выл, утопая.
— лапами в песчаной пыли, старый пес. Ночью он метался по арыкам, вокруг сторожевых столбов, иногда уходил в глубину пустыни и с тоскливым воем и страхом возвращался назад, не находя выхода.
Тогда Раим молча гладил его шею и в тупом отчаянии прислушивался к шороху наползавших во двор, в саклю песков.
Однажды он, привычно оглянувшись на кладбище, не увидел старых могил. А через несколько дней исчез холмик, и только одна вершина часовенки сиротливо торчала из песка.
В угасшем сознании его не мелькнула мысль о сестре: прошлое исчезло из его ощущений, как оно исчезает у животных. Но приближение пустыни разбудило темный инстинкт самосохранения. Овеянный страхом смерти, с такой же тоской и отчаянным сознанием своего бессилия, как у старого волкодава, заметался Раим по развалинам.
Он присматривался, прислушивался к шуршащему дыханию пустыни, примечал лунку возле каждого камня и тогда выбрал развалины сторожевого столба, огражденного уцелевшей стеною от ветра.
Это жилище было похоже на каменную нору. Сюда перенес свои запасы ее обитатель. Пес, не могший вместиться в норе, бродил, как потерянный, внизу день и ночь.
Потом он однажды исчез и не вернулся.
В эту ночь Раим слышал рев джульбарса совсем близко. Утром же утончившимся обонянием, слышавшим в дыхании пустыни оттенки всевозможнейших запахов, он учуял запах крови. Как сумасшедший, пошел он, спотыкаясь в нанесенных за ночь барханах, на этот запах и на дне арыка нашел растерзанные клочья верного друга.
Раим безмолвно застыл на месте. Серая змея, развернувшись из клубка, как шелковая лента, равнодушно проползла мимо него.
Он вздрогнул и ушел.
Сжавшееся тоскливым холодком сердце выдавило на его сухие глаза призрак слез. Это было последнее чувство Раима. Оно исчезло, не оставив ни одной мысли в его угасавшем сознании. Он спустился по канаве до влажной котловины и когтистыми пальцами, вырывая горькие корни трав, шарил по норам сусликов, отнимая у них запасы зерна.
Он с звериным постоянством, руководимый инстинктами» пробуждавшимися в нем, как пробуждаются они у человека с угасшим в минуты опасности сознанием, готовил свою страшную нору к новой зиме.
А облака, помрачавшие солнце, уже несли ее призрак.
Но еще было знойно дыхание пустыни; превращаемые резкою сменою дневного зноя ночным холодом в мельчайшую пыль камень и песок тонкими струйками сыпались на умиравшие под ним поля и арыки.
По этим канавам в поисках пищи Раим уходил все дальше и дальше, иногда ночуя в степи. Так нашел он путь к засеянным, возделанным полям кукурузы. Но и они не вызвали в нем мысли. Он, с радостью голодного хищника, ночами, прячась от каждого шума и таясь от малейшего шороха, крал сочные стебли с дозревшими зернами и уносил их в свое жилье.
Застигнутый в поле дехканом, он прополз в густых зарослях джугары с ловкостью зверя и скрылся в канавах, прежде чем изумленный земледелец мог угадать в этом зверьке человека.
Песчаные волны, двигаясь из пустыни, заволакивали все более и более развалины.
Но вид их, подымавшихся уже до пояса сторожевой, башенки, заставлял Раима с упрямством зверя сносить в свою нору запасы пищи и воды.
Поля джугары убираются поздно. И до самой зимы, начавшейся проливными дождями, бродил по канавам Раим.
Когда же дожди сделали их непроходимыми и снова иней стал ночами одевать в серую шерсть песчаные степи Кара-Кума, Раим, как зверек, забился в свою каменную нору и приготовился вылежать в ней недолгую зиму.
Его овчины истлели. Кошмы потеряли вкус шерсти и не один раз в камни сторожевого столба забирались скорпионы, которых не отгонял запах войлока.
И не один раз снимал с лица своего ночью Раим бесстрашного черного паучка, ядовитого, как жало фаланги, и называвшегося в забытом им мире жутким именем — каракурт.
Раим не знал ни врагов, ни друзей.
ГЛАВА ШЕСТАЯТЕНЬ ЧЕЛОВЕКА
И еще раз расцвели Черные Пески огненными морями туркестанского мака и еще раз солнце испепелило их. Снова горьким вкусом полыни напиталось знойное дыхание пустыни и вновь стали голыми стебли саксаула.
Скрылись под волнующимся океаном песка и камней арыки, поля и развалины забытого кишлака. Из раскаленных груд его только на краю глинистой котловины торчали осколки стены и верх сторожевого столба, огражденного ею от палящих ветров пустыни.
На эти куски камня вел вооруженный отряд седой туркмен. Его воле охотно подчинялись верблюды, угадывавшие влагу за этими признаками жилья.
Человек в пробковом шлеме, весь в белом, долго и осторожно глядел вдаль, потом, подогнав коня к проводнику, спросил:
— Что это?
Тот покачал головою.
— Не знаю. Должно быть, остатки развалин, которые выдул ветер… А может быть, брошенный кишлак, теперь занесенный песками… Кара-Кум никогда не бывает один и тот же…
И вдруг со вздохом закончил проводник тихо:
— Но, кажется, я узнаю эти места!
Приближаясь к камням, торчащим на гребне песчаного моря, отряд с осторожностью приготовил винтовки. В песках Кара-Кума за каждым барханом может таиться басмач и на сотни верст можно не встретить ни одного человека.
— Ты знаешь эти места, Кениссора? — спросил проводника начальник отряда, равнодушно вглядывавшийся в даль. — Но разве есть хоть какая-нибудь разница между теми песками, которые были вчера, и теми, что мы видим сегодня?
Он усмехнулся и добавил:
— Разве есть разница в этом солнце, которое одинаково жжет нас восьмой день от Керки и будет жечь до самого Чарджуя?
Проводник кивнул головою.
— Песчинку, которая лежит в глазу человека в час его смертельного страха, я думаю, угадает он и в океане песка!
— Что же ты видел в этих песках?
Кениссора вздохнул.
— Третья весна пошла с тех пор, как басмачи настигли наш караван, опустошив его наполовину. Они не пожалели даже детей!
— Твоих детей, Кениссора?
— Детей моего друга. Я их любил, как своих! И мать не могла оплакать даже их трупы. Никто не видел во мраке их мучений… Но в Черных Лесках высохло не мало слез, пролитых бедной женщиной!
Проводник замолчал. Начальник поднял голову, оглядывая степь, хранившую в мертвых песках тайны не одной страшной ночи. Тогда он отчетливо увидел на обломках стены, торчавшей впереди среди песчаной равнины, мелькнувшую тень человека.
Он вздрогнул и положил руку на плечо проводника.
— Ты видел, Кениссора?
Кениссора поднял голову.
— Я не поверил глазам своим, господин! Кто может быть в этой мертвой пустыне?
— Не знаю! Увидим!
Начальник обернулся к отряду. Четыре человека, истомленных зноем, оглянулись на звук его голоса. Он указал на камни.
— Ребята, надо поймать этого человека! Он не без цели торчит на этой стене и высматривает караваны!
Звук команды заставил насторожиться статных туркменских коней. Всадники в тот же миг пришпорили их, и отряд, взламывая копытами коней тонкую каменистую корку песчаного покрова, крутя за собой вихорьки пыли, быстро дошел до подозрительных развалин.
Пески, подступавшие к самой вершине стены, омывавшие, как волны моря, сторожевой столб, были мертвы. Очковая змея, торопливо развернувшись из клубка, скрылась в камнях.
Начальник отряда крикнул. Даже эхо померкло в пустыне.
Один из всадников, приподнявшись в стременах, передал поводья другому и со спины коня взобрался на стену. Он прошел по ней до сторожевой башенки и крикнул оттуда:
— Здесь чья-то нора!
Один за другим взобрались к нему остальные. Кто-то осмелился заглянуть внутрь, вползши в дыру, заменявшую сторожевое окно. Там в темноте он увидел пару сверкающих глаз и тотчас же выбрался наружу.
— Тут кто-то есть!
— Кто? — крикнули снизу.
— Не знаю!
Тащи сюда наконец!
Он вполз снова и тогда, приглядевшись к темноте, увидел коричневое, нагое тело. Он позвал это существо, оно только глубже забилось в камни и груды истлевшей овчины. Тогда, ободренный его страхом, красноармеец схватил его за руку и потащил наружу. Внизу вокруг башни с нетерпением ждали.
Наконец упиравшийся, царапавшийся и кусавшийся человек был вытянут наружу. Тогда все увидели голого мальчика, с головою, опутанной, как гривой, космами волос, с руками, черными от загара, похожими на когтистые лапы птицы, с темно-коричневой кожей, шершавой, как выжженная глина стен.
Безмолвно рассматривали его всадники.
— Кто ты? — спросил наконец начальник. — Что ты делаешь здесь?
Раим молчал. Звук человеческого голоса был для него нов, но он возбуждал любопытство не более, чем вой шакала, и был непонятнее крика ящерицы.
— Суран айдын! — крикнул кто-то по-туркменски.
Раим не заметил разницы в словах, но оглянулся на голос вниз, и тогда увидел там среди других только-что догнавшего отряд проводника.
— Не иш ушун? — крикнул тот снова.
И снова не ответил ничего мальчик. Он дрожал всем своим коричневым тельцем. Сморщенная страхом кожа его еще плотнее обтянула ребра, и все кости его стали отчетливы, как у скелета. Он дышал тяжело и только иногда инстинктивно пытался вырваться из крепко державших его рук.
И вдруг, с какой-то почти юношеской ловкостью, седой, изможденный проводник взобрался на стену и подошел к мальчику. Он опустил руки на его плечи и, обернув его к солнцу, несколько мгновений в тупом ужасе рассматривал его. Потом, крепко стискивая его плечи, точно стараясь болью вернуть ему сознание, он крикнул:
— Раим, Раим! Это ты?
Он почувствовал, что мальчик вздрогнул. В его глазах, опустошенных страхом, мелькнула тень сознания, но с губ сорвался только крик, в котором нельзя было угадать и намека на слово их родного языка.
Кениссора поднял его на руки и снес со стены вниз. Мальчик утих на его руках. Тогда, сбросив с себя халат, старик завернул в него мальчика и стал с ним перед начальником, смотревшим, как все, с изумлением на все, что происходило.
— О, господин! Это тот самый мальчик…
— Кто бы он ни был, но его нужно взять отсюда! — перебил тот.
Раим срывал с себя одежду. Когтистые сильные пальцы его быстро превратили в клочья халат Кениссоры.
— Сними, — крикнул начальник, — он отвык от одежды…
Высвободившись из шелка, как из паутины, Раим утих.
Рыженький красноармеец торопливо достал из мешка кусок хлеба и вложил его мальчику в руку. Он посмотрел на него, не понимая. Судорожно сжатые его пальцы раскрошили заветрившийся хлеб. Он выпал из раскрытой ладони, но крошки его остались и, посмотрев на них с любопытством, Раим собрал их губами, как зерна, и проглотил.
Кениссора посадил его на коня впереди себя. Нужно было держать его за плечи, чтобы он не вырвался из седла. Огромное животное, на котором он сидел, наводило на него ужас. Но он был слишком слаб для того, чтобы вырваться из сильных рук, обнимавших его.
Отряд двинулся в путь. Всадники не сводили глаз с странного своего пленника. Маленький красноармеец крошил ему хлеб, и Раим принимал его.
— Раим, где Алла? — спрашивал Кениссора.
Он называл имена отца и матери, он рассказывал ему повесть его собственной жизни, повторяя настойчиво:
— Киртар, твой отец, ты знаешь? Меня, меня, Кениссору, ты помнишь?
Мальчик молчал. И только при имени Аллы он снова вздрогнул, и, казалось, какая-то тень сознания мелькнула в его пустых зрачках.
Только в полночь отряд добрался до кишлака Ак-Тере. Но прежде чем дать себе отдых, отряд занялся судьбою Раима.
Кениссора отнес его на руках в детский дом.
Раима ослепил и тусклый свет свечи. Он жался в угол, как пойманный зверек. Шаги приближавшихся к нему людей приводили его в ужас. Самый говор их, непонятный и странный, навевал больше страха, чем рев джульбарса в Черных Песках.
Тогда его оставили в темной сакле одного, и он, свернувшись в углу на брошенном ему тулупе, заснул.
Кениссора ушел от двери только тогда, когда услышал спокойное дыханье Раима.
Старый туркмен долго жал руку заведующего приютом.
— О, господин! — сказал он. — Ты русский, и ты много знаешь! Скажи же, разве мальчик, ставший диким в пустыне, не будет опять человеком, каким я его знал три весны назад?
— Не скоро, но станет таким же!
— Я буду ждать! — твердо ответил Кениссора. — Я буду приходить каждый раз, когда мой путь будет лежать через кишлак Ак-Тере.
Отряд ранним утром покинул кишлак и, снова опаляемый зноем, продолжал свой путь в мертвых песках. Дыхание пустыни заметало следы лошадиных копыт и иногда, глядя на эти крутящиеся вихорьки песчаной пыли, маленький красноармеец, кормивший Раима крошками хлеба, с улыбкой думал о том, что время с такой же тщательностью заметает в душе человека и самые страшные следы прошлого.
ГЛАВА СЕДЬМАЯАЛЛА
От Керки до Чарджуя прошел с караваном Кениссора и от Керки до Чарджуя не было кишлака и дехкана, который бы не прослушал от проводника полностью печальную историю маленького туркмена.
В Чарджуе, на пестром базаре, вокруг Кениссоры собралась толпа горожан и заезжих дехкан. Они слушали молча, кивали сочувственно головами и вспоминали недавние годы.
— Да, это было, — ворчал седой текинец в бронзовом халате, — не мало кишлаков разбрелось по Черным Пескам! Не многие вернулись назад, да не многие и дошли до чужой границы!
— Кто не терял детей? — всхлипывала какая-то женщина, — разве есть хоть одна семья, где не оплакивали бы потерянных без вести в сутолоке гражданской войны?
— И теперь еще кое-где держатся басмачи, — закончил рассказ Кениссора, — но вот уже два каравана провел я Черными Песками, не видев ни одного разбойника!
Он запахнул халат и собрался уже уйти, когда из-за чужих спин выбрался вперед пожилой туркмен. Шелковый халат его был наряден. Он был угрюм, но спокоен, как человек, знающий свою силу и вес. Он положил руку на плечо проводника и сказал тихо:
— Отойди со мной в сторону, проводник, и будем говорить о несчастных ребятах!
Кениссора посмотрел на него с удивлением, но всякая мысль о помощи Раиму могла бы вести его куда угодно. Он покорно отошел с туркменом в сторону и, когда они остались без любопытных, спросил:
— Не хочешь ли ты помочь бедному мальчику? Но он сыт, обут и одет и в хороших руках. Ему не нужно денег. Может быть, ты знаешь колдуна, который вернул бы ему разум, высохший от голода, горя и страха в пустыне?
— Я знаю! — задумчиво ответил тот.
— Кто это?
— Слушай, — не отвечая, перебил тот, — слушай. Ты говоришь, и я уже не впервые слышу историю эту, которая бежит быстрее ветра от кишлака к кишлаку, от туркмена к туркмену… Ты говоришь, что с ним была девочка, которая погибла?
Кениссора кивнул головой.
— Ее не было с мальчиком в развалинах?
— Нет.
— Но еще в те дни, когда я сам, обманутый и подкупленный, басмачествовал в степях Кара-Кума, я однажды поднял на песке полумертвую девочку!
Кениссора вздрогнул и впился в руку неожиданного вестника.
— Она была почти мертва. Голова ее горела огнем лихорадки, и мы приняли ее за страшного демона Черных Песков.
Две недели она не говорила, и еще две недели неожиданного вестника.
мы не смели ее расспрашивать, чтобы разум не покинул ее навсегда… Я отдал ее старому купцу, который платил нам жалованье за борьбу с советами… Потом, когда бросил басмачествовать, взял ее в свою семью. Может быть, я нашел сестру твоего мальчика?
Кениссора прижал руки к груди.
— Имя, имя? Ради Аллаха, как она называет себя?
— Алла — ее имя. Так она назвала себя!
— Разве она не рассказывала тебе историю, как она попала в степь?
— Я не слушал ее, потому что считал, что все это лихорадочный бред. ,
— Где она?
— Пойдем со мною.
Кениссора не шел, бежал, подгоняя туркмена. Тот торопился, но оставался спокойным и говорил:
— Я бы не отдал ее, потому что она помогает жене няньчить детей, и жена выучила ее за это ткать ковры. Но, может быть, если она — сестра мальчика, найденного тобою, она скорее сумеет разбудить угасший разум брата… Если хочешь, возьми ее к твоему мальчику и верни мне обоих: в моем доме много работы, и я не откажусь вырастить детей тех, виною гибели которых был я или мои товарищи. Ты знаешь что-нибудь об их родителях?
Кениссора покачал головой. Туркмен, отворяя калитку двора, задержался на мгновение и произнес твердо, как клятву:
— Они будут моими детьми…
Кениссора не ответил. Едва переступив порог и очутившись во дворе, усаженном тутами по краям и заросшим розами по средине, он увидел Аллу. Она поднялась с ковра, разостланного в тени дерева, и, отбросив какое-то вышивание, пошла навстречу гостям.
— Алла!
Она не узнала старого знакомца. Кениссора бросился к ней.
— Алла. Алла, разве ты не узнаешь соседа твоего отца? Того, кто держал на коленях Раима, когда мы бежали Черными Песками?
Алла вздрогнула и протянула руки.
— Раим, где Раим! — вскрикнула она. — Раим! Брат мой, Раим, что ты знаешь о нем?
Она подбежала к старому другу отца и, узнавая его не с большею ясностью, чем слабо мерцающий диск солнца сквозь осенние тучи узнают путники, повисла на его руках.
— О, Кениссора! Они не верят мне, они не верят, что брат мой остался в пустыне. Они смеются и говорят, что это бред от лихорадки… Кениссора, скажи им, скажи им!
Он прижал ее голову к своей груди.
— Я уже сказал все.
— Так пусть они возьмут верблюдов и отведут меня в пустыню. Разве Раим не может еще остаться в живых? Разве ты не найдешь тех развалин?
Она дрожала и билась на его груди. Кениссора сказал чуть слышно:
— Раим, брат твой, жив, Алла. Мы нашли его.
— Где он?
Это был не вопрос, не крик — это был вздох замирающего от счастья сердца. Алла затаила дыхание. Туркмен, стоявший вдали и наблюдавший все это, подошел к ним. Лицо его было угрюмее, чем всегда, и глубокий шрам на щеке горел, как воспоминания, огнем прилившей крови.'
— Алла, в кишлаке Ак-Тере брат твой, и этот добрый человек проводит тебя к нему. Скажи ему, твоему брату, что дом, ставший твоим домом, станет и его домом, Алла.
Он отвернулся.
— Придет время, — глухо добавил он, — и ты узнаешь, почему ты смело можешь прийти сюда с твоим братом.
Алла не заметила последних слов. Она всплескивала руками и. задыхаясь, твердила только одно:
— Скорее, скорее, Кениссора!
— Она вернет ему разум! — с странной уверенностью пробормотал Кениссора, обнимая ее. — Мальчик станет тем, чем он был!
В тот же день они уехали с караваном.
Кениссора не ошибся.
Теплые слезы Аллы, упавшие на черные щеки брата, было первое, что пробудило его угасший разум к сознанию. И "Алла" было первое слово, которое произнес он, сверкнув разумными глазами.