— Васька, слушай! — меня лихорадило от ненависти. — Мы их убьем. Выпросим у дяди Лешки ружье, а не даст — утащим. Мы их найдем, я знаю: они живут в согре, у Святого ключа, мы их всех постреляем, нам премию дадут, мы шкуры сдадим и за все заплатим.
Васька наконец всхлипнул — он успокаивался и, как и я, верил — не мог не верить, — что мы выследим и убьём волков.
…Через много лет в руки мне попадется книга знаменитого канадского охотника, десятки лет прожившего на лесном ранчо. Оказывается, и он, немолодой, искушенный следопыт, давал страшные клятвы мстить волкам за кровавый разбой в лесах, бессмысленный, необъяснимый, фантастический разбой, перед которым человек-хозяин способен потерять рассудок от ярости.
Профессионал охотник лучше, чем кто-либо, знал, как непросто в одиночку исполнить клятвы мести осторожным непоседливым зверям, и все-таки произносил их над убитыми из волчьего озорства и тут же брошенными оленями, лосятами и бобрами. Он, как мальчишка, не задумывался, что нельзя мстить волку за то, что он волк, но я понимал старого охотника, вспоминая красный туман над утренней низиной у кромки сибирского бора.
Есть могучие хищники, способные ударом лапы замертво свалить громадного буйвола. Сытые, они не шелохнутся — пройди добыча и в двух шагах.
Волк, даже подыхающий от обжорства, непременно задушит жертву, попади она ему в зубы; он убивает, пока есть кого убивать. Вероятно, его жадность — от долгих голодовок в лютые северные зимы, но кажется, сам демон убийства поселился в этом поджаром широкогрудом и лобастом звере — самом умном и коварном в наших краях, — наделив его молниеносными клыками, неутомимыми лапами, невероятным упорством в погоне за добычей. От волчьей стаи не уйдет самая быстроногая дичь. Перед стаей волков не устоит ни один зверь из тех, что когда-либо жили и теперь живут на земле. Волчья стая никого не боится, кроме человека.
А как они умеют улыбаться человеку издалека, эти большие дикие собаки, чьи песни в послевоенные годы не умолкали в наших краях! Каких только жутких историй не рассказывали о них в долгие деревенские вечера, но самый авторитетный для меня человек — дядя Леша — посмеивался, утверждая, будто для человека любая деревенская дворняга опаснее волка. Она-то по дурости и укусить может, а волк-де не посмеет укусить даже грудного младенца. Но мы все же побаивались их, встречая в полях. Иной привяжется, идет следом версту-другую, а то забежит вперед и усядется поодаль от дороги. Сколько угодно маши руками, кричи, швыряйся камнями и палками — он лишь приоткроет в улыбке жемчужную полоску зубов да сощурит изумрудные дремучие глаза, а пройдешь мимо — снова бежит за тобой. Пообвыкнешься, и покажется он обыкновенной собакой, которую давным-давно прогнали из дома, жестоко побив. Тянет ее к человеку, но стоит между ним и ею стена страха, через которую не пробиться обоим. И будет он идти за тобой неотступно до какой-то черты, словно бы заранее намеченной им, не переступая и черту близости. Лишь от охотника волк скрывается мгновенно, угадывая его сразу и безошибочно.
Какой жестокой наукой вколачивалось в волчью голову уважение к двуногому хозяину земли, если дюжина кровожадных зверей, отощавших до смертной муки, способных в мгновение ока растерзать великана лося и даже злобного медведя-шатуна, хотя бы заплатив жизнями половины стаи, — если эта дюжина целый час угрюмо бежит за слабым человеческим детенышем, идущим пустынной дорогой через зимний лес…
Я принял их как наказание за самовольный побег из школьного интерната — за нами в тот субботний вечер никто не приехал, а мне очень хотелось домой…
Длинные черные тени скользили за деревьями, похрустывал морозный снег, загорались и гасли бледные свечки звериных глаз… Я шел и шел в жуткой невесомости по лимонному искристому снегу, но бесконечным плоским теням деревьев, шел и громко пел, чтобы не умереть от страха: позабылись все утешительные слова охотников и вспомнились все рассказы о ярости волков в святочные ночи. Я ведь не подозревал, какие силы охраняли меня от голодной стаи.
…Роняя пену с удил, били копытами бешеные жеребцы, и зверолицые доезжачие и выжлятники старых времен сжимали в руках тяжелые арапники, готовые каждый миг спустить своры свирепых псов и ринуться следом с пронзительным улюлюканьем. Остерегающе шелестели вдоль санной дороги кумачовые флажки на крепких шнурах, и была бесконечной грозно пламенеющая на лунном снегу линия волчьего оклада, близ которой прятались стрелки в маскхалатах. В сугробах у обочин таились капканы — безгласые и безжалостные зверьки со стальными челюстями, от которых можно избавиться лишь перегрызя собственную лапу. Над кронами сосен парили ревущие чудовища, от которых не спасут даже волчьи ноги, и оттуда, сверху, смотрел тот же всесильный двуногий зверь, в глазах которого волк читает один неизменный приговор — смерть… Их были у меня легионы, защитников всех времен, вооруженных дубинами и ножами, стрелами и картечью, арканами и сетями, ядами и моторами, и что из того, если сам я не замечал союзного мне воинства, которое волки чуяли своим многовековым опытом.
А может, они просто искали хозяина?.. Маленький безоружный человек все же не так страшен, но он — человек, ему принадлежит все таинственное могущество его племени; вдруг он и есть тот самый, кто захочет разрушить извечную стену вражды и страха, и тогда можбо подойти совсем близко, вручить ему голодную и постылую волчью свободу — пусть уводит к своему дому, где не выветривается запах пищи, — за кость, за кусок неотравленного мяса каждый из них будет служить надежнее тысячи изнеженных трусливых собак…
Ничего подобного не мог думать в ту ночь испуганный шестиклассник — это теперь мне известно, что нет существа преданнее, чем прирученный волк, — но, дойдя до села целым и невредимым, я поверил, что пугали нас волками зря…
В тот год летом и случился опустошительный набег на колхозную отару… При всей жалости к тете Фене, к Ваське, к его брату и сестренкам, к убитым животным, темная, недетская ненависть к волкам, сдавившая сердце, мне и теперь не совсем понятна. Быть может, то всколыхнулся задним числом весь страх, которого по неведению я не изжил до конца тогда, на лесной зимней дороге. Ведь только в кровавом тумане мне открылся истинный смысл зубастой волчьей улыбки. Десять профессиональных забойщиков за час не сделали бы того, что в считанные минуты натворила серая троица. И лихорадило меня, вероятно, от мысли, что целая дюжина молниеносных смертей целый час кружила по лунному снегу вокруг моей собственной жизни. За этот запоздалый страх хотелось мстить.
…Ружья мы, понятно, не раздобыли и отправились к Святому ключу, вооруженные самострелами и самопалами. Охотники потом здорово отодрали нас за уши. Волки, оказывается, и в самом деле укрывались на дневках в дикой, заваленной буреломом низине вблизи ключа. Мы не видели их, но спугнули — после набега звери были настороже. Тревога прошла по окрестным селам, начались облавы, и волки надолго покинули наши места; зато в бору появились косули и лоси, за которыми пришла молчаливая рысь.
Напрасно подслушивали мы на зорях дикие горловые песни зверей, напрасно дядя Леша с неразлучным Иваном ходили вабить — лес не отвечал на их коварный зов, и казалось, стал он другим, ушло из него что-то жуткое и манящее, без чего он перестал быть настоящим лесом…
С гибелью овец разбирались долго, приезжали из района и даже из края. Тетя Феня почернела лицом и как будто усохла, ходила, не поднимая головы, надвинув на глаза старенький платок, вставала на работу затемно и затемно возвращалась. На Ваську легли все заботы о младших, теперь мы редко играли в его пустоватом доме, и тихими, неловкими были наши игры. Посреди игры Васька часто задумывался или спохватывался о каком-нибудь деле — в тринадцать лет он становился взрослым, работником в доме. Еще было трудное послевоенное время, второй год стояла засуха. Волчий погром больно ударил по обедневшему колхозу, и кто-то должен был отвечать. Все чаще говорили о близком суде, и выходило, что Фене-сторожихе не иначе как продавать дом, чтобы выпутаться, а самой с ребятишками перебираться в землянку. Уже и покупатель нашелся, заведующий межколхозной маслобойней, сухорукий длиннолицый мужчина с убегающими глазами. Он приезжал на мосластом мерине, ходил вокруг дома с тетей Феней, глядя куда-то мимо дома и людей, тягуче говорил, что дом-де слаб — из летнего леса построен, да ломать и перевозить станет в копеечку, и вообще не то время, чтобы широко отстраиваться, но уж раз такой случай, он не прочь купить. И еще что-то говорил скучное, а тетя Феня только слушала, потупясь, да изредка вздыхала. Но дело вроде бы слаживалось.
Подходила школьная пора, и я принес показать Ваське новые учебники. Мы устроились в дальнем уголке. Васька достал свои, но как-то отстраненно перелистывал книги, словно были они для него детскими игрушками; мне почему-то стало грустно, хотя у сестренок Васьки, одна из которых закончила первый класс, а другая на будущий год собиралась в школу, книги вызвали благоговейное любопытство — ведь то были книги для седьмого класса, самого старшего в нашей школе.
Тетя Феня гремела у печи чугунами, изредка напоминая нам, чтобы посматривали — а то девчонки испачкают или порвут книги. Неожиданно окликнула:
— Василий! Глянь-ка, кто это к нам? Мы прилипли к окну.
Из высокого ходка, в который был запряжен рыжий злой жеребец, выбирались председатель колхоза и незнакомый мужчина. Тетя Феня, оставив чугуны, торопливо вытирала руки, а дверь уже распахнулась:
— Можно к вам, хозяева?
Председатель, немолодой хмуроватый человек, постоянно ходивший в суконной армейской гимнастерке, снял полувоенную фуражку, огладил тугой командирский ремень, по-свойски сел к столу. Другой гость, невысокий, моложавый человек, задержался у порога, осматриваясь, затем улыбнулся хозяйке, указывая на нас глазами:
— Все ваши?
— Кроме одного, — ответил председатель.
— Все равно богато живете. — Он присел рядом с председателем. По портфелю в его руке угадывался приезжий из района, а может, и откуда повыше.