И снова Бофранк отметил, как отличаются здешние надгробия от городских, на которые мастера тратили порой не одну неделю работы. Тропинка, ведущая от дороги к кладбищу, пересекала это скорбное место и как бы разделяла скопище могил на две половины. Слева, насколько мог судить Бофранк, помещались старые захоронения - об этом красноречиво говорили старые, подгнившие и покосившиеся деревянные столбы. Правая половина, находившаяся ближе к поселку, не так угнетала глаз - на некоторых столбах сохранились даже увядшие гирлянды цветов, коими в здешних краях провожали в последний путь почивших.
Две белые козы были тут как тут - боязливо смотрели на всадников, будучи привязаны к колышкам и не в силах убежать.
– Смотритель, старый Фарне Фог, живет одинешенек, тихий и приятный человек, - припомнились конестаблю слова Демеланта. Только он успел подумать это, как дверь домика отворилась, и на низеньком крыльце показался означенный смотритель - лысоголовый старичок в скромном облачении, которое выказывало древность происхождения, но было при том умело залатано и содержалось в порядке. Довольно новый наряд симпле-фамилиара Акселя был не в пример более запачкан, особенно пятнами жира и винными кляксами.
– Здравствуйте, хире, - сказал старичок, кланяясь. Голос его подходил к внешности самым удачным образом - он оказался скрипуч и тонок.
– Здравствуйте, хире Фог.
Конестабль спешился и бросил поводья Акселю. Вероятно, не стоило говорить старичку «хире», ибо он был, без сомнения, низкого рода. Ни к кому другому Бофранк бы так не обратился, но от всей фигуры кладбищенского смотрителя веяло покоем, смирением и кротостью, так что обижать его казалось очень дурным делом.
– Я знаю, кто вы, хире. Пройдете в дом или станете говорить прямо тут? - спросил старичок без обиняков.
– Разговор может быть долог, потому лучше в дом.
Жилище старичка-смотрителя не блистало богатством. Весь дом состоял из одной большой комнаты, да на чердак вела крутая лестница. В углу стояло нехитрое ложе, забросанное какими-то тряпками, а за столом старичок, очевидно, не только трапезничал, но и мастерил гробы - по крайней мере, сейчас там лежало почти готовое изделие, распространяя запах свежеструганного дерева. Сильно пахло каким-то съестным варевом.
– Прошу вас, садитесь, хире, - произнес Фог, указывая на добротный стул.
– Мастерите про запас? - осведомился Бофранк, садясь.
– Отчего же? Это для покойной Микаэлины. Как печально… Она была так крепка, так свежа, здоровое дитя природы, за всю свою жизнь никогда не болела, никаких детских болезней, у нее не было ни родимчика, ни глистов, ни какой-нибудь сыпи, ни менструальных задержек, и потому она в рот отроду не брала ни одного из лекарственных средств…
Старичок переменился в лице и теперь явно скорбел.
– Хире Фог, - конестабль опять сказал «хире» и подумал, что со старика уже достаточно, - чирре Демелант отрекомендовал мне вас как человека порядочного и приятного.
– Спасибо, коли хире Демелант так сказал, - с достоинством отвечал старичок. - Не знаю уж, чем дал ему повод так думать; право, я не лучше многих наших жителей.
– Кроме того, - как бы не обратив внимания на скромное заявление старичка, продолжил Бофранк, - вы живете обособленно. И я хотел бы спросить вас, не видели вы чего подозрительного? Такого, о чем хотели бы рассказать мне или, может быть, собирались рассказать чирре Демеланту, да позабыли или убоялись.
– Отчего же мне бояться? - Старичок выглядел ничуть не озадаченным. - Всякое видишь, хире, коли живешь в таком месте. Как выйдешь ночью, в тишине, когда нет движенья ветра, как услышишь, как возятся в земле мертвецы, как плачут и стонут…
– О чем же они стонут? - спросил Бофранк, которому стало несколько не по себе, пусть даже в окно светило предполуденное солнце.
– О чем им стонать? О том, что они умерли.
Конестабль подумал было, что смотритель слегка подвинулся умом, но голубые глаза старика смотрели вполне здраво, и то, что он говорил, становилось поэтому еще страшнее.
– Вы знаете, хире, не всякая земля принимает мертвеца. А та, что принимает, не всегда успокаивает. Не всегда умерший понимает, что умер, а то еще случается, что и понимает, но хочет сказать родным или близким то, чего не успел при жизни…
– Знаете, я по роду службы тоже имею дело с мертвыми телами, - невесть зачем сказал Бофранк. Он взял со стола какой-то острый металлический инструмент, как он полагал, для вырезки по дереву, покачал в руке и положил на место.
– Мертвец мертвецу рознь, - грустно покачал головой Фог. - Знаете, хире, я боюсь. С каждым днем я все больше боюсь. Вы читали Гильтрама из Бьерна?
– Не припоминаю… - наморщив лоб, самым честным образом признался конестабль. - Что-то еретическое?
– Свод пророчеств - «Сказанное Солнцем Великим». Двести с небольшим лет назад эту книгу издали в столице, но потом все экземпляры уничтожили, за исключением нескольких.
– Одна - у вас?
– Я хотел бы, но - нет. Я лишь читал ее, когда учился в Калькве.
– Калькве? Но университет в Калькве…
– Закрыт сорок лет тому и превращен в епископское книгохранилище, - кивнул своей лысой головой старик. Его пальцы постоянно находились в движении, словно перебирали невидимую пряжу или искали гнид в чьих-то волосах. Если верить словам Фога, ему было без малого восемьдесят… Может, так оно и есть. Коли он и в самом деле учился в Калькве…
– Вы благородного происхождения? - напрямик спросил Бофранк.
– Что вам с того, хире? Я всего лишь скромный смотритель этого последнего людского приюта. Живу в тиши, и все мои собеседники - лишь тени.
– А вот это уже я знаю, - с удовлетворением сказал конестабль. - Трагедия Мальмануса - «Озрик-отцеубийца». Вы процитировали реплику Озрика: «Живу в тиши, и все мои собеседники - лишь тени…»
– Но так и есть, хире. А что до Гильтрама из Бьерна, то он ведь писал: «И выйдут они из могил своих ночью, нападут на людей, спокойно спящих в своих постелях, и высосут всю кровь из их тел, и уничтожат их. И досадят они живым мужчинам, женщинам и детям, не считаясь ни с возрастом, ни с полом».
Старик склонил голову набок, словно собака, когда она прислушивается к чему-то, что ее заинтересовало. Он постоял так немного - а надо сказать, что смотритель предложил Бофранку стул, но сам так и стоял посреди комнаты, чуть опираясь тощим своим задом на столешницу, - а потом вздохнул и заметил:
– Вы некстати приехали, хире. Вам ничего не понять из того, что здесь происходит и произойдет.
Старик все же помешан, подумал тут конестабль, не подавая, разумеется, никакого вида на сей счет. То, что говорит он о мертвецах, есть результат постоянного проживания на кладбище, подле могил и гниющих в них трупов. Кстати Бофранк припомнил одну лекцию, где говорилось, что поднимающийся из могил трупный дух способствует явлению особых видений, присущих только кладбищам и другим захоронениям. Разговаривать далее с сумасшедшим смотрителем иной прекратил бы, но Бофранк решил узнать у Фога как можно больше, пусть даже слова его путаны и смутны.
– Хотел бы спросить, что же вы думаете, хире Фог, об этих страшных убийствах.
– Убийства не страшны; страшно то, что грядет после них.
– Вы считаете, что убийства влекут за собой не что более жуткое?
– А разве нет? Посмотрите, что произошло. Люди не могут ходить по улицам с заходом солнца. Матери прячут детей и ночью стерегут их, чтобы никто не позвал с улицы, чтобы не сунулись в окно. Но им не понять, что истинный страх не разбирает, день ли, ночь ли… У господа давно уже нет очей.
Да тут раздолье для грейсфрате Броньолуса, коли на старика кто-нибудь донесет, подумал Бофранк. В самом деле, только цитат из Свода пророчеств, явно проклятой и еретической книги, достаточно было для привлечения Фога к суду. Что до слов его о том, что у господа давно нет очей, то это и вовсе прямая ересь, ибо фраза эта суть одна из догм тереситов, полувековой давности секты, ныне почти безвестной и, само собою, запрещенной…
– Вы знаете, кто убивает людей, хире Фог?
Этот вопрос заставил старика прекратить свое шевеление пальцами. Он снова наклонил голову, как незадолго до этого, и сказал очень тихо:
– Кто убивает, тот знает. Не знал бы, зачем тогда убивать? Да и не каждое убийство есть грех.
– Что? Что вы имеете в виду?
– Убил жабу, что пожирала цветок. Убил червя, что грыз плоть. Убил кровососа, что прободал жалом своим кожу и сосал соки. Разве грех?
Старик менялся на глазах. От тихонького и радушного хозяина, пригласившего Бофранка в дом, не осталось и следа. Речь его убыстрилась, и Фог словно говорил сам с собою, без внимания к собеседнику. Бофранк, похолодев, осторожно встал, а старик тем временем бормотал, вцепившись в столешницу:
– Убил нетопыря, что посланец дьявола, незваный ночной гость. Убил долгоносика, что рылом своим точит древо… Грех ли? Разве грех?
Ударю я в дверь,
Засов разломаю,
Ударю в косяк,
Повышибу створки,
Подниму я мертвых,
Живых съедят,
Больше живых
Умножатся мертвые.
Аксель сидел на бревне и жевал кусок хлеба. Завидев хозяина, он вскочил, отряхивая крошки.
– Едем обратно, - велел Бофранк, отвязывая коня.
ГЛАВА ПЯТАЯ,
в которой появляется грейсфрате Броньолус, а читатель может быть несколько утомлен цитированием кардинальской буллы о миссерихордии, которая, тем не менее, кажется нам уместной и познавательной
О, если Ты существуешь, Всемогущий, и если Ты вездесущ, то молю Тебя, покажи мне, кто Ты и как велика Твоя сила, исторгнув меня из этих искушений, ибо долее переносить их я не в состоянии.
Грейсфрате Броньолуса Бофранк видел три года назад на диспуте в Смёльне, но за минувшее время миссерихорд никак не изменился внешне. Седая волнистая бородка, тщательно подстриженные и завитые усики, очки в дешевой оловянной оправе на мясистом носу. Двигался Броньолус весьма бойко для своих лет - а было ему никак не менее семидесяти, - почти не помогая себе тяжелым посохом, украшенным резьбой и темно-синими камешками.