ял со стола окурок Василия, покрутил в пальцах, сухой табак посыпался мне на колени, как песок, и опять пахнуло гарью. А как я сам познакомился с Винченцо? Странно, почему-то тоже никак не могу вспомнить. Сегодня, когда он появился на пороге подвала, я его уже знал, я видел его где-то совсем незадолго до этого. Где? В гостинице… Нет, там оказался другой человек, просто сначала я принял его за Винченцо. Принял, потому что опять-таки знал. Но как я с ним познакомился, когда увидел впервые?
— Хотите курить? — Артур протянул мне пачку. Я взял сигарету, но не закурил, а опять стал бессмысленно разминать ее в пальцах, наблюдая, как сыплется из нее табак — почему-то это помогало мне думать. Табак как песок…
Я встретил Винченцо во дворе, в том темном дворе-колодце, из которого не было выхода, он этот выход помог мне найти… Так я и встретил его в первый раз? Нет, ведь тогда я тоже подумал, что он мне кого-то напоминает, но не смог понять кого. И эта его черная шляпа, и слишком высокий рост.
Великан в черной шляпе! Тот, что стоял в окне темного страшного дома и мешал, каждый раз мешал спуститься к тропинке, ведущей к морю. Сторожил подход. Он сторож, страж! Этой и той реальности. Он охраняет границы… Но для чего тогда ему нужна рукопись?
Великан в черной шляпе стоял у входа тогда, в моем детстве. Великан-Винченцо встретил меня сейчас. Он конечно, имел какую-то цель, раз сам и вывел, раз сам указал дорогу. Как и тогда, поняв, что я ему нужен, стал беспрепятственно пропускать к морю, притворившись простым манекеном.
Он страж. Но это только одна из его ролей, не главная. Он может свободно переходить из одной реальности в другую, но этот переход — не цель, а только способ достигнуть основной цели. Какой? Получить рукопись? Но это тоже только средство достичь… Чего достичь? А чего хочет достичь покупатель?
— Кто ваш покупатель? — напрямую спросил я, не сообразив, что такой вопрос попросту бестактен. Василий так возмутился, что первые несколько секунд даже сказать ничего не мог.
— Да вы что?! — наконец выдохнул он. — Совсем меня за идиота принимаете? Я вам его назову, а вы меня кинете?!
Назову! Он сказал: назову. Ах, черт! Получается, я его знаю? Это кто-то, кого я знаю? Я посмотрел на Василия, улыбнулся: он дал мне подсказку, изо всех сил стараясь сохранить свою тайну. Моя улыбка его взбесила, и он окончательно проговорился.
— Хватит надо мной издеваться! — завопил он. — Вы знаете, вы его знаете и с самого начала все знали! И весь шифр, и нашего покупателя, и все, все, все! Так какого черта устраиваете этот спектакль?! Ключ, книга, разгадка. Осенило его вдруг!
— Я действительно только сейчас догадался, — попытался я оправдаться, но только усилил поток его воплей.
— Вы сами признались, что были в гостинице! Он на вашу сторону переметнулся, да? С вами договорился? Сволочи, никому верить нельзя!
— Так это портье? — с невинным видом спросил я.
— Портье?! — завизжал Василий. — Вы прекрасно знаете, что никакой он не портье! Он не портье! Он…
— Ваш покупатель, — подсказал я в задумчивости. — Догадаться и в самом деле было не трудно, а я вот не смог. Значит, портье?
Василий задохнулся от возмущения — он мне совсем не поверил. Впрочем, он никому не верил. Но это меня сейчас заботило меньше всего. Ну, да, конечно, этот таинственный портье не совсем портье, вернее, не только портье. Как и Винченцо — не только Винченцо. Мне кажется, обе эти фигуры схожи той общностью, какой похожи противоположности. Черное — белое. Кто из них черное? Безусловно, Винченцо. Значит, портье — это белое? И черному, и белому нужна одна и та же рукопись? Зачем?
Портье… Можно ли все-таки ему доверять, отдать рукопись в его руки? Что я знаю о нем? Он возник в моей голове вместе с гостиницей, он ее неотъемлемая часть. Он знает все, что происходит в каждой комнате еще до того, как я об этом узнаю. Он выдает ключи (с одним и тем же номером), включает свет, если попросишь, служит проводником… Но зачем, зачем ему рукопись? Он мое порождение или я его порождение? О чем он мне говорил в нашу последнюю встречу? Что я не главный герой своего собственного романа? А кто же главный? Он? О чем еще говорил портье?
Звучала музыка, так тихо и призрачно, что я не мог разобрать мелодии. А он прекрасно знал, что звучит, и даже стал подпевать. Но дело не в этом. По поводу мелодии он что-то сказал, что-то важное, чему я тогда не придал значения. Что?
Не по поводу мелодии, а по поводу композитора. Еще один гений! — вот что он сказал. Мне тогда показалось, презрительно, но теперь понимаю — с горечью. И еще: я спас одного такого и теперь за это расплачиваюсь. За что? За спасение? Но ведь спасение — в любом случае благое дело, разве за это можно нести наказание? И в чем состоит его наказание? В его двоякой роли? Он портье и… кто еще? Покупатель. А может, ему и нужна эта рукопись для того, чтобы исправить ошибку, какую-то его прежнюю ошибку, и перестать быть портье. Он говорил, что ему не нравится его работа. Ну, да. Ошибка — рукопись — наказание. Все это, очевидно, звенья одной цепи. Ошибка — это спасение. Он спас — в этом и состояла его ошибка. Кого он спас? Он хотел рассказать об этом, а я не стал слушать. Потому что все мои мысли были заняты Алиной. Он знает, кто такая Алина, и знает Василия, и… Ну, конечно, он знает всех своих постояльцев, как же может быть иначе? И я знаю всех постояльцев своих романов. Они живут в комнатах гостиницы. Не значит ли это?.. О Боже, нет!
Ничего другого это означать и не может. Портье — это я, двуличная особа. Нет, многоликая. Я — это множество жизней. Я сам выдаю себе ключи, я сам проживаю все эти жизни. Потому что однажды…
Черное ночное небо окрасилось красным. Огонь бушевал уже не один час. Привлеченный пожаром, я стоял в толпе, среди таких же зевак. В Кротоне меня задержала досадная случайность — лошадь вывихнула ногу — уехать я должен был вечером. Случайность, одна из множества случайностей, привела меня на эту улицу. Крики людей сливались с жутким грохотом рушащегося здания. Боль, ужас, отчаяние. Я не понимал, почему продолжаю стоять в этой жадной до зрелищ толпе зевак, я совсем не любитель подобных вещей. Но я продолжал. Меня словно что-то удерживало, не давало уйти.
Огонь полыхнул с новой силой, с какой-то бешеной яростью.
— Крыша сейчас обрушится, — услышал я чей-то истерический шепот. — Тогда уж точно никому не спастись.
— Да они и так все погибли, вон как полыхает! — ответили шепоту шепотом и удовлетворенно вздохнули.
Нет, не все. Огонь чуть отступил, и я увидел человека, лежащего на земле. Рядом с ним сидела совсем юная девушка и смотрела на него с любовью и страданием. Он был сильно обожжен, волосы и борода почти полностью обгорели, одна рука неестественно выгнута, глаза закрыты, но я почему-то понял, что он жив. Я подошел, наклонился к нему. Губы его пошевелились — но я не услышал ни звука. Что он хочет сказать? Попросить о помощи? Или произнести молитву?
Аккуратно, чтобы не причинить боли, я поднял его и отнес в безопасное место. И тут же горящая балка, под которой он лежал, с треском обрушилась, задев какую-то случайную женщину. Ее громкий крик отвлек толпу — никто нас не заметил.
Пытаясь привести его в чувство, я понял, кто он такой. Не могу передать своей радости, когда узнал, кого спас. Когда-то он останавливался у меня на постоялом дворе. Он великий человек. Его жизнь — огромная ценность для людей и для мира. Он рассказывал мне о великом Единстве…
Я его спас, а теперь нужно где-то его спрятать. Люди, которые напали на школу, учинили это побоище, а потом подожгли дом, станут его искать и не успокоятся, пока не найдут. Но где найти такое надежное место?
И тут я вспомнил о заброшенной рыбацкой хижине.
— Здесь недалеко, на берегу, есть хижина, — сказал я ему, — переночуем там, а утром отправимся в Метапонт. У меня там брат, он нас приютит. И у него есть знакомый, прекрасный врач — он вам поможет.
Вот в чем состояла моя ошибка, вот за что я несу наказание уже много, много веков — я вмешался в ход истории, спас того, кто должен был погибнуть, дал ему возможность бросить вызов Богу — узнать число гармонии. Я — вечно призрачный портье в вечно призрачной гостинице. Мои постояльцы — те, кто тоже оказались причастны к спасению Пифагора. Алина — та самая девушка, которая сидела возле него: они были связаны таинственной нитью, которая протянулась через века. Маша, женщина, погибающая в моих романах множество раз в разных вариантах, — та, на которую обрушилась горящая балка — тем самым она отвлекла внимание толпы на себя. Артур — мой брат в Метапонте, который дал нам приют. Василий — ростовщик, одолживший необходимую сумму на продолжение работы Пифагора. Винченцо… Роль его всегда была неоднозначной. Врач, спасший жизнь, и убийца. Он и тогда пытался завладеть сокровенными знаниями, ни перед чем не останавливаясь на своем пути. Остальные семь погибших моих героев, однажды собравшихся на даче, — толпа любопытных, жадных до жестоких зрелищ людей. Они тоже оказались причастны к спасению Пифагора: если бы не толпа, собравшаяся на пожаре, убийцы легко смогли бы найти Пифагора. Оказались причастны и потому были наказаны.
Я знал… Но не хотел знать, не хотел поверить тому, что однажды узнал, предпочел заблудиться, уговорил себя, что все не так, не так. Из писем Дамианоса к моей матери я вычленил одну только тему — не главную: любовь одержимого к той, которую он никогда в жизни не видел, но которая являлась его истинной женой, его Феано. Но ведь суть заключалась не в этом.
Суть заключалась в том, что мне, ее сыну, опять предначертано сыграть свою роль — спасти Пифагора. Дамианос знал еще в начале своего пути, что однажды придет к тому, к чему и пришел: уничтожит свое открытие, уничтожит себя и свою вторую сущность, и вот тогда я и должен буду этому помешать. Но я… я устранился.
Я устранился, но опять вмешался случай. И тогда, восемь лет назад, и сейчас. Алина сделала то, что должен был сделать я. То, что я ни в коем случае не должен был делать. Случайная неслучайность. Алина оказалась на этих курсах. Впрочем, как и мы все неслучайно оказались.