Тая обвела взглядом слушателей. Те жались друг к другу. Представляли, наверное, себя на месте Сига – в сумеречном лесу, в избушке, вокруг которой бродит ненасытная Ламия.
– Вынул охотник острый нож, – сказала Тая. – Отрезал себе мизинец на левой руке, разрезал его на три части и выбросил в окошко. Почуяла Ламия свежую кровь, бросилась к свежему угощению. Вот и еще на минуту дольше прожил охотник. А на улице темнеет: то ли ночь подходит, то ли это Ламия свет закрывает. Отрезал охотник себе еще один палец – безымянный. – Тая показала детям свою руку, подогнув два пальца. – Раздул в печи угли, прижег раны. Всё ждет, когда Ламия отвлечется, когда, наконец, ночь наступит, чтобы попробовать убежать. А Ламии всё мало – вот-вот раскатает она избушку по бревнышку. Отхватил Сиг все пальцы на левой руке. Потом кусок мяса из ноги вырезал, покрошил и выбросил. Так и кормил Ламию, от себя по кусочку отрезая. Совсем темно стало. Пропала Ламия, не видно её, только чавкает что-то и хлюпает – то справа, то слева, то наверху. Вырезал охотник последний кусок – самый большой, самый сочный. Прижег рану. Встал, качаясь, постанывая от боли. Шагнул к двери, чуть её приоткрыл и что было сил швырнул мясо в темноту. Пусть, думает, Ламия отвлечется, а я как раз от нее и сбегу. Выждал немного, высунул руку без пальцев на улицу – всё равно проку от нее теперь немного. А потом и сам выглянул. Ничего не увидел – тьма-тьмущая. Осторожно из избушки выбрался да и покрался куда глаза глядят. И странно ему – под ногами вроде хлюпает что-то, а сверху капает. Леса не слышно. И запах стоит тяжелый – аж дыхание спирает. Уткнулся Сиг руками во что-то скользкое, теплое и мягкое – понять не может, что это такое. Идти надо, а не получается. Щупал он, щупал преграду, потом не выдержал: достал кресало, высек искры. И увидел…
Тая замолчала, округлив глаза. Дети, глядя на нее, аж дышать перестали.
– И увидел Сиг, что находится он в брюхе Ламии. Сам он её выкормил, и стала она такой огромной, что проглотила его вместе с избушкой.
Завершив рассказ, Тая выглянула на улицу. Обрадовалась, увидев небольшую группу взрослых, направляющихся к её жилищу: это шли родители и опекуны детей. Малышам давно пора было спать. Только уснут ли они после такой сказки? Хорошо тем, кто вместе с родителями живет. Но таких мало. Большая часть детей спит в отдельно стоящих интернатах – небольших крепких бараках, куда взрослые могут заходить только днем. Дети-то не мутируют, пока не вырастут. Потому им и на сон можно не привязываться, и жить они могут большим коллективом. Плохо только, что за коллективом этим пригляд небольшой. А ну как ночью ребята постарше надумают малышей стращать?
– Узнаю, что пугаете друг друга, – пригрозила Тая, – уши надеру! И никаких тогда больше сказок!
Дети расходились тихо. Тая провожала каждого, стоя у двери, каждому вручала сладкую ягодку. Медине Сагамовой досталась малина. Девочка взяла угощение, подняла черные глаза на Таю и тихо – едва слышно – сказала:
– А ведь мой папа тоже Ламию кормит…
12
Тагиру Сагамову выпало стоять первым в дальнем дозоре. Он был этому даже рад – всё равно не спалось. Он много думал: о Ламии, о Большой Охоте, о товарищах, о третьей жене и, конечно же, о любимой дочке.
Медина у них была единственным ребенком. Да и её могло не быть: Тагир был низкород, как и его жена, разрешение завести детей они получили бы, только если б дожили до двадцати трех лет. Но уж так вышло, что Таня забеременела без одобрения Совета. И девочка родилась здоровая, умная, жизнерадостная – ни у кого не повернется язык её «выродком» назвать. Сам Борис Юдин, лично познакомившись с малышкой, разрешил ей посещать школу. Может, он видел в ней что-то особенное? Бывает же изредка такое, что дети низкородных родителей после совершеннолетия живут и восемь лет. И десять.
Может, и Медина проживет достаточно, чтобы ей разрешили завести своих детей? Хорошо бы! Тогда можно не беспокоиться, что род Сагамовых исчез с лица планеты, что не будет больше в мире людей, в чьих жилах текла бы его кровь.
Его и его предков…
– Не спишь? – негромко окликнули его из кустов.
– Зачем обижаешь, командир?
Тагир спустился с дерева, где на высоте трех метров было свито подобие гнезда – небольшой настил, сделанный из сучьев и гибких ветвей. Работы там было на полчаса, зато с такого наблюдательного пункта округа виделась лучше, да и сам дозорный на виду не маячил.
– Обход раз в полтора часа, – напомнил Стас Глебов, предводитель «западных». – Часы работают?
Тагир посмотрел на запястье. Часы были не его – общие. Собственность отряда. Секундная стрелка двигалась, и Тагир кивнул:
– Работают.
Небо было чистое, поэтому Тагир вполне мог ориентироваться по звездам – это не так сложно, как кажется. Даже низкородов учат, как узнавать время по небесным светилам, как определять стороны света – это нужное знание, понятное. А вот всякой математике, электрике и прочей механике учат тех, кто способней и кто проживет дольше. Эти науки похитрей, не каждому они даются, зато они позволяют строить разные интересные штуки: снежные и ледовые буеры, например, или, скажем, насосы, работающие от ветра.
Стас ушел, и Тагир опять забрался на помост. Здесь он чувствовал себя в безопасности, хоть и понимал, что чувство это мнимое – если рядом окажется мутант, то он легко обнаружит прячущегося человека и вмиг заскочит на крону дерева. Что уж говорить о Ламии? Она дерево, наверное, просто переломит.
Впрочем, мутанты редко здесь появлялись. Слишком короткое лето и слишком длинная зима – не самые удобные для них условия. И еды не так много. Да и болота здешние – как ловушки; сколько мутов в них, топких и бездонных, потонуло? – да тыщи, наверное, если не мильоны! А вот если взять самый быстрый снежный буер и отправиться от зимних стойбищ на юг, то на третий день путешествия попадешь в местность, где мутантов – как лосиных вшей в молодом березняке. А уж летом, да если особенно оно выдалось влажное, – муты там кишат просто. Поэтому на юг никто не ходит. На север – можно. На запад – можно, если не очень далеко. И на восток тоже можно. Но на юг – ни-ни!..
Тагир поднял руку к небу, вспомнив заветы Степана Рыбникова и слова Кодекса, наставляющие держаться севера.
Самый страшный мут – это, конечно, Ламия. Никто не знает, откуда она появилась. Вроде всегда здесь была. И повадки у нее необычные: большую часть времени она спит в своей берлоге, которая неизвестно где находится. А раз в три года она пробуждается и отправляется на поиски еды. Никто не знает, как выглядит Ламия. Потому что нет таких людей, кто увидел бы её, разглядел и выжил бы.
Конечно, некоторые охотники видели Ламию издалека. Только они рассказывают разное, и потому веры им нет. Кто-то говорит, что Ламия похожа на гигантского медведя. Кто-то утверждает, будто у Ламии щупальца, как у спрута из учебника биологии, и крабьи клешни. Одни утверждают, будто Ламия пяти метров в высоту, а кто-то клянется, что она не такая уж и большая – всего на голову выше высокого человека.
Мало что известно про Ламию.
Известно, что другие мутанты её боятся.
Известно, что она любит всё человеческое: еду, запахи, мясо.
Известно, что убить Ламию нельзя. Верней сказать, неизвестно, как её можно убить.
Зато известно, как от нее защищаться: увести от деревни подальше, приманивая кровавым следом, и накормить досыта…
Что-то треснуло в далеких кустах. Тагир насторожился.
Было темно, разглядеть что-либо не получалось. Зато звук хорошо слышался: вроде, сопел кто-то громко, часто и тяжело. И – вот опять! – ветки под ногами ломались.
Тагир замер, вцепившись в деревянный самострел, выданный ему перед заступлением на пост, – такие одноразовые самоделки могли заменить нормальное ружье. Вроде бы каменной пулей, пущенной из подобного орудия, можно было свалить медведя. Ну, напугать – точно. Дозорным их, впрочем, выдавали не для того, чтобы кого-то убить, а потому, что выстрел их был далеко слышен и хорошо заметен – некачественный самодельный порох выплескивался огненным фонтаном метра на три вперед. Некоторые шутники даже утверждали, что именно огненное жало поражает цель, а пуля для самострела не нужна вовсе, она просто не позволяет пороху высыпаться из дула раньше времени.
Медленно, стараясь не дышать, Тагир поднял тяжелое орудие и прицелился в сторону кустов.
Случалось, что деревянный ствол, обвязанный проволокой, разрывался и калечил стрелка.
Какая-то неясная фигура вышла из зарослей. Остановилась во тьме, озираясь, словно прислушиваясь к чему-то. А потом, низко пригнувшись, быстро побежала в сторону леса – примерно в том направлении, где находилась деревня.
Кто это был? Мутант? Не похоже.
Человек? Чужак? Откуда бы?!
Наверное, кто-то из своих. Но почему здесь? Почему так далеко от дома?
Тагир посмотрел на часы. Начинать обход было рано. Да и нужно ли теперь? Надо немедленно всё рассказать Стасу, а уж он пусть решает, что делать дальше и кем может быть эта фигура.
Тагир спустил ноги с навеса, готовясь привычно скользнуть по ветвям вниз, как вдруг до ушей его донесся новый, пока еще чуть слышимый шум. Кто-то мог бы решить, что это просто кровь прилила к голове. Но Тагир был низкород, и он больше привык доверять не уму, а чувствам и предчувствиям.
Острое чувство опасности заставило его вернуться на помост и залечь там.
Через пару минут он уже разбирал человеческие голоса.
Кто-то ломился напропалую, не боясь быть обнаруженным. Их было много – человек семь, может даже больше. Наверное, они были хорошо вооружены, раз не думали скрываться.
Теперь Тагир не сомневался – фигура, которая вышла из кустов и скрылась в лесу, убегала от этих людей.
А они её преследовали.
13
Мичман Теребко отставал. Пыхтел, пыжился, выбивался из сил, пытаясь нагнать оторвавшихся товарищей.
– Держись, Семёныч! – весело окл