— Лукин, — обернулся майор к сержанту, — приведи мне того, который божился.
Через минуту селянин стоял перед офицерами.
— Ну, что скажешь? — кивнул майор на убитых.
Тот угрюмо молчал, дрожа пальцами.
— В таком разе поедешь с нами как банд-пособник. Голышев, убитых оставляем, они их кормили, пусть и хоронят, пленных с оружием в машины. На середины улицы, уже стояли три «студебеккера» с тентами, началась погрузка.
Снова Закарпатье. День. Висящее в зените солнце чуть затеняли молочные облака, по земле плыли тени, где-то в лесах отсчитывала года кукушка.
Обратным путем на ту же полонину верхом следовали сотник с начальником СБ и полицаем, за ними — в пешем порядке Лесь со своим роем, всего человек тридцать. Летом они базировались в пастушьей колыбе, там имелось все необходимое, а зимой отсиживались в окрестных селах.
— Хорошо мы сегодня отработали, Драч, — сказал едущему рядом эсбисту, сотник.
— Отменно, — дернул тот уздечку буланого коня. — С ястребкамы в Ольшанах покончено навсегда.
— Сегодня будем отдыхать, — покачивался в седле главарь, — а завтра продолжим. Кстати, Шпак, — обернулся к полицаю, — ты грепс[40] пану куринному отослал?
— Ну да, — кивнул тот, — з Маричкою.
— Лихая дивчина, — ухмыльнулся Драч. — Сегодня третьего краснюка пришила. Доколола виламы.
В середине подъема все трое взглянули на верхушку скалы слева, откуда по камням скакал поток. На ней белел меловой камень.
— Чисто, — сказал эсбист, движение продолжилось.
Наконец добрались — впереди серела бревнами колыба, далеко в стороне щипала траву отара, рядом с ней пастух с герлыгой[41] наигрывал на сопилке. В воздухе весело и задорно разносились ее звуки.
Маричка, ты Маричка,
Люблю тэбэ за вроду,
Люблю дывытыся,
Люблю дывытыся,
Колы идэш по воду!
— в унисон заорал кто-то из бандитов, остальные весело загоготали.
Когда до жилья оставалось метров пятьдесят и лошади ускорили шаг, его дверь внезапно распахнулась, навстречу кинжальным огнем ударил пулемет, а с флангов зачастили автоматы.
Передних срубило, как косой, остальные, отстреливаясь, начали разбегаться, но спасения нигде не было. Кругом было открытое пространство.
Звенящая тишина. Перед колыбой и дальше валялись разбросанные тела, по тропинке вниз заполошно мчались с пустыми седлами кони.
Из жилья вышел с дымящимся «дегтярем» в руках смуглый лейтенант, за ним капитан и несколько автоматчиков; с флангов появилось еще два отделения бойцов с малиновыми погонами.
Они оцепили поле боя, капитан с лейтенантом прошли внутрь и осмотрели убитых. Те были в самых разных позах: одни на спине, другие на боку или скрюченные. На побелевших лицах застыли отчаяние отчаянье и ужас. У раскинувшего руки сотника оба остановились.
— Поднимайся, мразь, — процедил капитан. — Быстро!
Тот встал на ноги, поднял руки.
— Швец, — обернулся назад лейтенант. — Уведи его.
Один из бойцов подошел, толкнул прикладом в спину, — пшел!
Лежащих рядом эсбиста с полицаем прошила пулеметная очередь, из ран еще текла кровь, их миновали. Кроме притворившегося мертвым главаря, обнаружили четверых раненых. Оказав помощь, тоже увели.
Затем офицеры вернулись к колыбе, приказав собрать оружие и документы. Там, присев на тесаное бревно у входа, вытянули ноги, закурили. Капитан был старшим оперуполномоченным областного управления НКВД, лейтенант командовал приданными для операции бойцами.
— Может, шлепнем того борова, что при погонах, капитан? — затянулся папиросой лейтенант. — Чую, матерый зверюга.
— Угадал, — пустил носом дым оперативник. — Мы за ним шестой месяц гоняемся. А знаешь, какой имеет псевдоним?
— Нет.
— Журавель.
— Почему так?
— Любит вешать людей на рычагах колодцев. Только шлепнуть никак нельзя. Много знает.
— Думаешь, расскажет?
— У нас да, можешь не сомневаться.
Из колыбы появился старый гуцул, несший в руках две глиняных чашки с кислым молоком — угостил офицеров. Пока они пили, подошел к сотнику, минуя часового, и пристально взглянул в глаза. Тот отвел свои в сторону.
Затем, вернувшись, рассказал о том, что случилось накануне. Лейтенант побледнел, а затем бросился к Журавлю, сбил кулаком с ног и начал охаживать по ребрам сапогами.
— Остынь, — оттащил его капитан, и старику, — веди нас. Вскоре из ближнего леса угрюмые бойцы принесли завернутое в плащ-палатку тело.
На следующее утро в областном управлении НКВД состоялся допрос сотника. Управление размещалось в здании, которое в период оккупации занимало гестапо.
В его подвальном этаже, в кабинете без окон за столом сидел следователь, в гражданском костюме и очках похожий на бухгалтера, он просматривал какие-то бумаги, напротив, на табурете — угрюмый сотник, а позади — белобрысый крепкий боец в гимнастерке без пояса.
— Значит так, Журавель, твои подельники уже все рассказали, — продемонстрировал следователь документы. — Но меня интересует твоя настоящая фамилия и автобиография.
— Я их забыл, — исподлобья взглянул на него бандеровец.
— Алкснис, напомни.
Боец обошел табурет и врезал кулаком Журавлю в челюсть — сотник кубарем покатился к двери. Алкснис направился к нему, сгреб за грудки, повторил и снова усадил на место.
— Ну, так как? — невозмутимо продолжил следователь.
Допрашиваемый выплюнул на пол зуб, утер окровавленный рот и прохрипел:
— Медведь Михаил Карпович, родился в девятьсот третьем в Тисменице Ивано-Франковской области, окончил торговую школу в Станиславе.
После чего замолчал.
Следователь взглянул на бойца — опять мелькнул кулак, оуновец рухнул на пол.
— Послушай меня, Медведь, — вздохнул следователь, когда Алкснис водрузил того на табурет. — Будешь запираться, он тебе яйца сапогом раздавит. Ну, так что дальше?
Далее арестант сообщил, что он член ОУН с 1933 года, в войну служил в спецбатальоне «Нахтигаль»[42] взводным, а теперь надрайонный проводник.
— Четы, боевки и схроны в районе? Быстро!
Проводник назвал. Допрос продолжался.
Спустя еще неделю на главной площади Ужгорода при большом стечении народа состоялась казнь захваченных бандитов. В центре стояла виселица, к которой подогнали две полуторки с ними и солдатами комендантского взвода.
Затем председатель военного трибунала громко зачитал приговор, на шеи осужденных накинули петли, в кузовах открыли задние борта. Урча моторами, грузовики медленно тронулись вперед, «гэрои», хрипя, засучили в воздухе ногами.
Глава 4Война после Победы
Как и Краков, Львов от войны особо не пострадал. Во время наступления Красной Армии летом 44-го подпольная организация армии Крайовой подняла там вооруженное восстание.
Одновременно две советских танковых армии с десантом начали обходить город с севера и юга. Под угрозой полного окружения командующий немецкой группировкой отдал приказ оставить Львов, куда 27 июля вошли войска 1-го Украинского фронта маршала Конева.
На первой же улице Исаева остановил вооруженный патруль. Выяснив, что капитан демобилизован из армии и прибыл к месту жительства, старший патруля — офицер, сообщил, что в городе действует комендантский час.
— Так что следуйте в нужный адрес и до утра из дома желательно не выходить. Ночью в городе и его окрестностях опасно, — сказал офицер, возвращая документы.
— Это я уже понял, — спрятал их в нагрудный карман Исаев и, включив передачу, тронул с места. Фара мотоцикла высвечивала брусчатку, высокие здания со шпилями и остроконечными крышами, с темными слепыми окнами.
Миновав «Старый город» (там документы проверили еще раз), свернул на проспект с цветущими липами, тускло освещенный редкими фонарями, а оттуда на темную улицу, въехал через арку во двор.
Двор был небольшим, с двухэтажным облупившимся флигелем прошлого века, каретным сараем и меж ними глухой каменной стеной, вдоль которой росли несколько старых берез. До войны флигель занимали шесть семей, включая Исаевых. А сарай использовался для хранения дров и заготовок на зиму.
Остановив «Цундап» у подъезда, капитан заглушил двигатель, выключил фару и с бьющимся сердцем вместе с Рексом поднялся на второй этаж, куда выходили три двери. Прошел к средней, постучал — тишина. Еще раз — тишина стала звонче.
Вынул из кармана ключ (берег всю войну), отпер дверь и вошел в полную темноту.
— Отец, мама!
Никакого ответа.
Нащупал сбоку выключатель, на потолке вполнакала зажглась лампочка, высветившая прихожую и часть зала с мебелью. Позади скрипнула входная дверь — оглянулся.
За ней, обернутая шалью, на офицера испуганно глядела миниатюрная старушка.
— Тетя Азалия?
— Коля! — бросилась та вперед, прижалась к его груди и заплакала.
— Ну-ну, зачем так, я же вернулся, — погладил ее по худеньким плечам. — А где мои?
— Нету, — подняла на него заплаканные глаза.
Чуть позже они сидели на кухне с засохшим фикусом, где соседка рассказала, что до весны 44-го его родители оставались здесь, как и она, поскольку не успели эвакуироваться. Помогали друг другу, чем могли, ждали прихода наших.
Однажды утром Исаевы пошли на центральный рынок, надеясь выменять продукты, но вместо этого попали в облаву. Накануне подпольщики убили крупного немецкого чина, и их в числе еще девятнадцати мирных граждан взяли в заложники.
— Там же, у стены, всех и расстреляли, — всхлипнула старушка (капитан отвердел скулами).
— Но мы, Коля, — продолжила Азалия Петровна, — твоих похоронили. С другом отца, из второй квартиры, Василем Карповичем, ты его знаешь.
— Где?
— На Яновском кладбище, могилку я покажу.
Затем соседка ушла к себе, а Николай до утра просидел в зале. С выцветшего ковра на него грустно смотрел Рекс.