Коронер покачал головой.
– К сожалению, мистер Пенник, – сурово заявил он, – все не так просто. Вы не поедете в Париж или куда-либо еще. Вы будете помещены в тюрьму и ограничены в своей деятельности.
Прошло секунды три, прежде чем Пенник смог ответить. Сандерс заметил, как он расправил плечи под своим щегольским плащом.
– Вы же не хотите… не хотите сказать, что меня ограничат в передвижении? Запрут под замок? Только не в тюремную камеру!
– Именно в нее. Это обычная процедура. Не рассчитывайте, что к вам будут относиться лучше или хуже, чем к любому другому, кого обвиняют в убийстве.
– Но меня не могут осудить, – рассудительно, но вместе с тем с каким-то отчаянием в голосе возразил Пенник. – Мне ничего не угрожает. Вы сами прямо сказали мне об этом. Это же полное безумие – запирать в камеру человека, которого невозможно осудить. И все из-за того, что кучка тупоголовых мужланов приняла решение, противоречащее всем законам и здравому смыслу…
– Как вы нас назвали? – возмутился председатель жюри присяжных, спрыгивая с помоста.
Коронер тут же обернулся к нему:
– Господа присяжные, прежде чем разойтись по домам, будьте любезны, пройдите вон в ту комнату, за этой дверью. Мне нужно сказать вам пару слов, а потом я вас отпущу. Пожалуйста, не возражайте, а делайте, как вам говорят. Я не задержу вас надолго… Мистер Пенник, я не могу больше с вами пререкаться. Старший инспектор, поручаю арестованного вашим заботам.
– Но когда состоится суд? – повысил голос Пенник. – Сколько мне придется находиться под арестом?
– Точно я не могу сказать. Сейчас начало мая. Возможно, вы предстанете перед судом присяжных в Кингстоне в конце июля. Точнее не могу сказать.
– Через три месяца?
– Да, примерно.
Даже несмотря на широкие плечи и грудь Пенника, Сандерс не ожидал, что тот обладает такой необыкновенной силой. Пенник проявил такое поразительное проворство, что ногти Мастерса лишь скользнули по ткани его плаща, но не смогли схватить его. Стол коронера был тяжелым, дубовым, но Пенник одним мощным рывком поднял его на вытянутых руках и изо всей силы ударил бы им коронера по лицу, словно каменной плитой, если бы в эту минуту у него не подвернулась лодыжка. Стол в его руках задрожал, а через мгновение Мастерс уже обхватил Пенника за плечи и грудь; стол задрожал еще сильнее и с грохотом упал на пол, а двое полицейских тут же набросились на Пенника.
У коронера побелели губы, но он только потрогал свои очки, словно проверяя, на месте ли они.
– Думаю, этого достаточно. Инспектор, вы держите его?
– Да, мы его быстро скрутили, сэр,
– Полагаю, нам больше не стоит рисковать. После такой выходки вы уже сами решите, в какую камеру поместить мистера Пенника. Мистер Пенник, вы говорили о необходимости точно следовать букве закона, именно так мы и поступим в вашем случае. Но похоже, ваша собственная микстура вызывает у вас изжогу. А теперь, господа присяжные, прошу следовать за мной…
Громко шаркая по полу ногами, присяжные покинули зал вслед за коронером. А захваченный в плен Пенник остался в темной комнате. Сандерс по-прежнему не видел его лица, но нарядные плащ и шляпа слишком сильно контрастировали со сложившейся обстановкой.
Затем Пенник снова заговорил.
– Господь всемогущий! – сказал он, неожиданно прижимая костяшки пальцев к уголкам глаз и не оборачиваясь. – Вы не можете так со мной поступить. Это чудовищно. Это жестоко. Это настоящая пытка. Три месяца в камере, три месяца взаперти, три месяца, чтобы сойти там с ума! Я этого не выдержу. Я требую соблюдения закона!
Г. М. подошел к Пеннику тяжелой, но на удивление бесшумной походкой и встал рядом. Подвинув к себе стул из переднего ряда, он уселся на него и очень тихо обратился к Пеннику:
– Садитесь, сынок.
Глава восемнадцатая
На участке, где дежурил констебль Леонард Ридл, серьезные происшествия и преступления происходили очень редко. И Ридла это вполне устраивало.
Он любил свой участок не только за тихую благопристойную жизнь, но и за то приятное чувство, которое ему дарили знакомство с благородными обитателями этих мест, за возможность наблюдать за ними со стороны, а также незаметно беречь покой этих восхитительных домов. Он начинал свой обход с Парк-Лейн, затем шел вдоль Маунт-стрит до Беркли-сквер, оттуда – до поворота на Керзон-стрит, а затем снова возвращался на Парк-Лейн. Просто удивительно, сколько всего можно узнать о людях, причем совершенно для них незаметно. Как обстояли у них дела, кто куда отправился, какие возникали домашние неурядицы. А ведь для всех этих людей он оставался всего лишь малознакомым полицейским, которому они могли в лучшем случае пожелать спокойной ночи. У констебля Ридла были и любимчики, и наиболее приятные части маршрута. Некоторых жильцов квартала он знал по именам и дружил с их шоферами. Но большинство мысленно снабжал номерами и краткими описаниями. Точно так же гардеробщик дает своим клиентам запоминающиеся прозвища и безошибочно возвращает каждому владельцу его шляпу. Иногда в Ридле даже пробуждались чувства сродни отцовским, временами он ощущал себя почти что божеством. И когда в дружеском разговоре Ридла называли знатоком человеческой природы, тому было приятно слышать такие слова.
На самом деле такое определение дал Ридлу один из его «номеров». Однажды вечером житель дома номер одиннадцать по Д’Орсе-стрит (молодой, а не старик) возвращался в три часа ночи с веселой попойки. Этот номер одиннадцать с Д’Орсе-стрит стоял, повиснув на почтовом ящике, и сперва ему захотелось поговорить об астрономии, а затем – о коварстве женской натуры. Все дело в том, что номера одиннадцать только что бросила невеста, и он пребывал в философском настроении. В одном из своих высказываний он и назвал констебля Ридла знатоком человеческой природы. Как это часто бывает, когда мы навеселе, хочется думать, что наш собеседник является такой же глубокой личностью, как и мы сами. После этого случая Ридл стал относиться к номеру одиннадцать с большой симпатией, и именно это стало причиной того, что Д’Орсе-стрит – маленькая тупиковая улочка, отходившая от Маунт-стрит, – вызывала у него такой живой интерес.
Но теперь у него появилась новая причина интересоваться этим местом. На этот раз уже не такая приятная. Ридл знал не много имен. К примеру, дом номер девять, красивый особняк эпохи регентства, перестроили в многоквартирный дом с немыслимо высокой арендной платой. Мистер и миссис Констебль жили в квартире на втором этаже. Как и весь Лондон, теперь Ридл многое знал о семье Констебль, но ему мало что было о них известно, пока эхо тех ужасных преступлений не докатилось даже до благополучного района Мэйфэр.
Вот, к примеру, миссис Констебль. Бедняжка несколько раз пыталась расспрашивать его о работе полиции. Однажды она сбежала вниз по ступенькам на улицу, шла рядом с Ридлом вприпрыжку, сжимая в руках шляпку и стараясь поспеть за ним, и засыпала констебля вопросами. А если что и вызывало у Ридла раздражение, так это когда кто-то пытался совершать обход вместе с ним.
Констебль думал о ней несколько ночей. Нельзя сказать, что она стала его навязчивой идеей, – ничего подобного с ним никогда не случалось. Но посреди всей этой шумихи, когда заголовками о телесиле пестрели все газетные киоски и ее обсуждали на каждом углу, Ридл, проходя мимо дома номер девять по Д’Орсе-стрит, всегда замедлял шаг и задумывался.
Расследование преступлений его не интересовало. Однажды они устроили рейд в одном из домов по Керзон-стрит и обнаружили там подпольный игорный дом. Ридла тогда это потрясло – он хорошо знал район и не имел никаких подозрений, пока не получил соответствующие распоряжения. Он чувствовал досаду оттого, что даже не догадывался о присутствии здесь игорного дома. Но опять же, как и все лондонцы, он мысленно пытался найти всему какие-то объяснения. Однако ему не нравилось думать об этом, он вообще не любил мыслей, которые вызывали беспокойство, и ничего не мог с этим поделать.
В тот ветреный вечер среды, вскоре после того, как закончилось дознание по делу о смерти мистера Констебля, внимание Ридла привлек газетный стенд на Парк-Лейн. Он не читал вечерних газет, просто не успел, и в глубине души надеялся увидеть там что-нибудь о человеке по имени Пенник. А в газете на стенде эта фамилия была напечатана большими красными буквами: «Пенник в Париже».
Гнев зародился в душе Ридла и стал растекаться по всему телу, как жидкий клей из пузырька. Значит, его отпустили. И он снова взялся за старое. И одному Богу было известно, как далеко на этот раз мог зайти этот мерзавец. Ридл чувствовал, что никому на свете нельзя доверять, и совсем скоро он столкнется с совершенно невероятным событием, сравнимым с военным кризисом, и это событие изменит все самым радикальным образом.
В начале Маунт-стрит он замедлил шаг.
Ридл испытывал некоторый соблазн совершить поступок, на который никогда бы прежде не решился. У него был приятель, неплохо продвинувшийся по службе и ставший сержантом в дактилоскопическом отделе их части. И у Ридла возникло подспудное желание позвонить Билли Уину (можно было воспользоваться телефоном у четвертого номера – химика), изложить ему свои размышления, которые не давали ему покоя уже несколько дней. Конечно, Билли не был большим начальником. Но все равно работал в уголовной полиции и знал, к кому можно обратиться. У самого Ридла знакомых среди высокого руководства не было. Он только раз видел старшего инспектора Скотленд-Ярда Мастерса. Это произошло пару лет назад на Ланкастер-Мьюз неподалеку отсюда, когда там случился большой переполох, связанный с делом «Десяти чайных чашек». С ним еще был пожилой джентльмен по фамилии Мерривейл. Но все равно лучше сначала поговорить с Билли Уином, пусть он всем займется.
Значит, нужно позвонить Билли?
Нет, лучше этого не делать. Он только получит нагоняй, и за дело. Констебль Ридл снова пошел по темной и, как ему казалось, совершенно пустынной улице. Высоко в ясном небе светила луна, теплый порыв ветра выбросил на тротуар перед ним растрепанную газету.