…и понять — стремительным ударом осознаёт он — не должны.
Чужая ненависть мешает дышать. Непобедимые воины Эленны — они смотрят, не желая верить своим глазам, изумлённо и раздосадованно, и лишь полшага отделяет их, Высших, смеющихся над примитивными поверьями ханаттанайн, от потрясения, от леденящего суеверного ужаса…
…от осознания.
«Почему, зачем?!. Неужели даже на каплю достоинства нет больше у меня права?.. Неужели нельзя — по-другому?..»
А они смотрят. Они — ещё — не понимают.
Он стискивает зубы. И медленно, смиряя гордость, опускает глаза. Жизнь — утрачена. Обречена на вечное проклятье душа. Гордость — стоит ли беречь?..
Он опускает глаза.
…Недоумение и гнев Керниэна греет смерзшуюся в мёртвый комок душу.
«Поймёшь ли меня, когда узнаешь?.. Или — отшатнёшься с отвращением?..»
Он опускает глаза.
Но всё равно чувствует, как уходит из изумлённых взглядов страх, вытесняемый брезгливой торжествующей уверенностью в своей правоте. Нельзя бояться — побеждённого. Труса, склонившегося перед более сильным.
Течёт по жилам колкое ледяное крошево.
«Поймёшь ли?..»
Не о чем жалеть. И всё же —
«Эленна, земля моя… Не увидеть, никогда не увидеть, не вернуться — никогда…»
от стылого, замешанного на растерянности презрения, единого, общего на всех, в бьющемся через силу сердце проворачивается тупая ледяная игла. Предатели, клятвопреступники — они ненавидят его, ненавидят, как можно ненавидеть лишь своего, ставшего чужим. Бывшего соратника, бывшего слугу, бывшего кумира…
…хозяйского пса, посмевшего разорвать золочёный ошейник.
И пылающий гневом взгляд Керниэна превращается в расплавленную лаву злого веселья, и радостью, слепящим яростным восторгом взрывается что-то в груди, и лопается со звоном ледяная игла в сердце.
Он поднимает голову.
Жизнь закончена. Душа — обречена.
…Гордость — не отнимет никто.
Он встречает пылающий взгляд принца. Солнечный, ясный, ярый и яростный взгляд. И улыбается. Одними глазами.
Так, как никогда не умел Хэлкар.
А потом поворачивается к стоящим в пяти шагах нуменорцам. И отшатывается назад кто-то из военачальников, поймав на миг взгляд холодных серых глаз…
Им ещё не страшно.
Но они уже учатся бояться.
Аргор улыбается.
День, и ночь, и ещё день… Время летит взмыленным скакуном. Время почти не двигается — застывший жук в янтаре, застрявшая в жерле часов песчинка…
Как же длинна летняя ночь…
Давно затих усталый лагерь. Смолк звон молота у переносной кузни, погасли костры, разошлись по своим палаткам те из воинов, которым был не черёд вставать в стражу.
«Поймёшь ли, принц? Простишь ли?..»
Он лежит, закрыв глаза, на жёсткой походной постели. Совсем рядом, за полотняной стенкой — тихое дыхание постовых, позвякивание доспехов, негромкое фырканье дремлющих коней. Рядом — жизнь.
…рядом — и так бесконечно далеко…
Он лежит, прислушиваясь к спокойной тишине военного лагеря. Сожалений нет. Зачем? Он не смог искупить вину. Не сможет уже — никогда.
…Но он выиграл три дня для Керниэна. Целых три ночи, за которые успеют встать на ноги те, чьи раны оказались не слишком тяжелы. Три рассвета, которые не будут обагрены кровью. Три заката, свободные от горького тоскливого дыма погребальных костров…
Целых три дня — два, уже всего два… — на то, чтобы подготовить армию к сражению с полками, доселе не знавшими поражения.
…И вырванный у судьбы срок начинает казаться до смешного малым.
Он лежит, закрыв глаза.
Он ждёт.
Ханатта, знает он, выстоит в предстоящем сражении. Не имеет права не выстоять. Ещё почти два дня на подготовку. Два дня на то, чтобы подошли из Керанана спешащие на помощь войска. Ещё два дня боли и упрямой борьбы с собой, с собственным телом, превратившимся во врага, с выматывающей душу усталостью и тоскливым, жадным желанием: уйти.
Страшна смерть без смерти, и стократ страшнее — жизнь… без жизни.
…Струится по жилам битое ледяное крошево.
Он молчит. Не помнит, забыл давным-давно и не позволяет себе вспоминать, как это — кричать, когда больно. Только сжимаются зубы — до скрежета, до хруста, до солёного железного привкуса во рту. Он ждёт. Каждый вдох, каждый удар сердца — через незримое сопротивление. Через невыносимую, выкручивающую каждую мышцу агонию, и бьётся под черепом исступлённый звериный крик, бессильный вырваться из плотно сомкнутых губ. Держаться. Стиснуть зубы, сжать кулаки — так, чтобы острые грани шерла впились в ладонь, чтобы на загрубевшей коже отпечатался след змеиной чешуи — и держаться. Улыбаться — холодно и надменно, как умел когда-то Хэлкар, вопреки почти рвущимся от напряжения губам — и держаться. Отдавать приказы, ни единым жестом, ни взглядом не позволяя прорваться наружу выматывающей тошнотворной слабости — и держаться.
Ещё два дня. Ещё две ночи…
Нужно дышать. Набирать, через хруст крошащихся зубов, этот твердый, невыносимо густой воздух… Сердце должно биться. Должно гнать по жилам остывшую, вязкую кровь. Еще раз. И еще. И еще. По пять ударов — на каждый мучительно-тяжелый вдох. Без пропусков. Иначе не хватит сил шевелиться, держать оружие…
Он лежит, закрыв глаза.
Он молчит.
«Поймёшь ли?..»
Мутится сознание.
Ему нужно отдохнуть. Хотя бы несколько часов… несколько минут! Сна просит не тело — что ему, мертвому, может теперь понадобиться? Отдыха требует измученный, изнемогающий от непосильного напряжения разум. Хоть на краткий миг забыться, скрыться в безмятежном тумане сна от выматывающей, лишающей сил боли…
Но нет. Спать нельзя. Сон, знает он, быстро перейдет в смерть — легкую, спокойную, безболезненную… Долгожданную. Стоит только на миг погаснуть сознанию…
Он стискивает зубы. Соблазн слишком велик. Закрыть глаза… Разжать на миг мертвую хватку железной воли…
…и перестать быть.
И утром Дайро обнаружит в походной постели лишь остывшее закоченевшее тело. И будет — железная смертоносная стена несокрушимых легионов, кровь на мечах… Яростная волна бесстрашных ханаттанайн, рассекаемая равнодушным стальным клином…
Нельзя. Эту ночь нужно пережить. И следующую. Всего два дня и две ночи. Всего.
…он хочет усмехнуться: «пережить»… какая ирония! Сил на улыбку не хватает. Полно, сил ли?.. Тело еще подчиняется — но тяжело, как же тяжело… Осознать необходимость. Стиснуть волю в кулак — мысленно, только мысленно, ведь для движения пальцев теперь тоже нужно усилие. Послать приказ к застывшим мышцам — заставляя двигаться, принуждая выполнять то, на что мертвая плоть не способна по определению… Тело — подчиняется; и от этого ещё тяжелее. Насколько было бы проще, если бы оно было всего лишь оболочкой, Фана, как у бессмертных и благих Валар… Если бы делало лишь то, чего требует разум — и не больше. Если бы не способно было на непроизвольную гримасу боли, на неосознанный стон… Держаться. Молчать, улыбаться, надменно и спокойно, выпрямлять до хруста сведённые судорогой плечи…
Держаться — и держать. Себя, собственную душу, запирать накрепко ловушку коченеющего тела… Не отпускать. Дышать. Еще два — нет, уже меньше — дня: дышать. Иначе все будет бессмысленно.
И нельзя забыться ни на миг. Вдох. Пять сокращений сердца. Выдох. И снова — вдох, пять ударов…
Как же длинны летние ночи… Как невыносимо бесконечны…
Он был быстр, этот неприметный воин, сильный и ловкий, как барс, и такой же осторожный. Он знал, что никто не успеет его остановить. Заметить — не успеет. Тень среди теней, холодная вспышка на отточенной стали — за миг до того, как станет слишком поздно.
Лучшие. Непобедимые бойцы, убийцы и шпионы, тайные воины Эленны. Невидимая опора Острова, держащая на своих отравленных клинках всю махину жиреющей империи. Он знал, что успеет. Убить — и уйти.
Он знал.
…не успел.
И тихий щелчок тетивы слился с шелестом выскальзывающей из ножен стали. И отлетел в сторону, отброшенный с линии возможного выстрела, ошеломлённый Даэрон. И прямой клинок встретил у самого тела вторую стрелу, спустил по лезвию третью…
Четвёртой — не было.
Он был быстр. Быстр и умён, тайный воин Нуменора.
…недостаточно быстр, чтобы уйти.
А к ним уже бежали, и Дайро, лишь на три шага отстав от схлестнувшегося с врагом Аргора, молча и страшно бросился в бой. Закрывая путь к отступлению, не давая убийце возможности прорваться прочь из лагеря, превратившегося в ловушку. Яростный, стремительный, пылающий ненавистью и отвагой Дайро, второй раз за два дня не успевший защитить своего Хэттана.
И Аргор успел увидеть торжество в надменных глазах, торжество и ненависть, когда неподъёмная рука замешкалась, на долю мгновения не успевая за серой лентой чужого клинка, и тяжёлый, принятый самым основанием меча удар швырнул, отдаваясь болью во всём теле, на землю.
…недолгой была она, уверенность убийцы в победе… И не было сил подняться, воздеть тяжёлое, костенеющее от боли тело на подламывающиеся ноги. А над упавшим хэттаном встал белый от ярости Даэрон. И лёгкий прямой клинок был на четверть вдоха, на неуловимую толику мгновения быстрее короткого меча Тайного.
«Я не заслужил, Дайро… Как расплатиться за такую преданность, такую любовь? Дайро…»
И не было уже боя, была — пожухлая трава перед лицом, и чужой короткий вскрик, в котором боль мешалась с изумлением. А молодой ханаттанайн замер, остановился над телом скорчившегося врага; меч — поднят в незаконченном движении, и много ли нужно, чтобы прервалось тяжёлое булькающее дыхание?..
— Стой, Дайро… — хрипло выдохнул Аргор, с трудом приподнимаясь на локте. — К принцу его… Тайная стража. Пусть допросят…
Юноша рывком обернулся — стремительный, порывистый, ещё не отошедший от яростного угара короткого боя.
Обернулся — и, разом бледнея, шагнул к поднявшемуся на одно колено Аргору.