F. подпер подбородок сплетенными пальцами и смотрел на меня с псевдопедерастической тоской во взоре, пока я перечислял. Грязная тарелка – кстати, он все валил в одну, и мясо, и десерт, и салаты, – так и стояла перед ним. Официант не спускал с тарелки глаз – он не решался ее забрать или поменять потому, что у нас такое правило: ничего не забирать, пока грудь клиента не отодвинется от тарелки на расстояние в 30 сантиметров. А грудь F. пока не сделала и двадцати. F. о наших правилах не догадывался.
– Знаете, я что подумал? – сказал наконец F.
– Что?
– Что можно штабных поселить вместо вашей обслуги. То есть они с удовольствием будут выполнять ту же работу, лишь бы здесь пожить. Думаю, они быстро научатся. Просто если их распределить по номерам, они чего доброго станут со мной запанибрата. А так, как говорится, и овцы, и волки… А? Как вам моя идея?
– Это приказ? – спросил я, потому что это в конечном счете было главным.
– Ну… можно сказать, что да, – расцвел F.
Он достал несвежий носовой платок, промокнул рот и начал тщательно, по одному, вытирать пальцы, как если бы шла речь о маникюре. А потом вдруг ни с того ни с сего спросил сколько мне лет. Я сказал, что тридцать.
5
и… я боюсь, ты подумаешь, что я идиот, поскольку только идиоты и начинающие поэты могут путать значениями люблю и трахаю, может ты решишь даже, что я намеренно ввожу тебя в заблуждение, чтобы ты позволила мне это или это, но я не лгу, я да, я жду и люблю, и за экстатическую подачку – всего лишь снова обцеловать твою ногу со сморщенной от воды шкуркой на пяточке – всего лишь за эту малость, я отдаю… я отдаю… да что угодно я отдаю, и эту гостиницу – тоже. Вот типическая стенограмма моих стенаний, а Ширли все не ехала.
Наверное, если бы я знал ее дольше, я бы волновался, что с ней что-то случилось. Если бы раньше, в перемирие, я имел возможность видеть ее на рынке или в парке, я бы мог представить себе, как теперь там, на рынке, лихая конная бригада проносится метелицей, переворачивая клетки с птицей, лотки с лежалыми фруктами и столики с серебряной бижутерией, я мог бы вздрагивать среди ночи, представляя себе, как какой-нибудь конник, которому Ширли приглянулась, приложившись к фляге для куражу, подхватывает ее в седло и увозит прочь, она энергично отбивается, зовет, но никто, конечно, и не думает геройствовать, все боятся получить по шее. Но в том-то и дело, что я не видел ее на рынке, да и едва ли она туда ходит, зато я видел ее, разомлевшую, лукавую и распутную до целомудрия, у себя на животе с лицом, перепачканным спермой, и это, наверное, судьба – вздрагивать от этого и только от этого. Я разлепил клейкие веки и зажег свечу – от этого и только от этого. Гостиница много мне дала и, как водится, кое-что отняла – я разучился обходиться без женщин больше чем неделю. Просто-таки как без еды. Обмороки, к которым я имел склонность с раннего детства, участились и даже как-то что ли углубились.
Раньше, то есть сразу после того, как Ширли уехала, женский вопрос был по сложности сродни детскому мату – я поднимаюсь в номер, задергиваю шторы, мне говорят «спасибо» или там «благодарю», я подхожу к ней, тень в густо-синем контражуре, и просто веду вниз жестяную петельку разъезжающегося зиппера. Теперь, после того, как штаб полководца F. перебрался сюда, традиция стагнировала. Некому сказать мне «спасибо», потому что в тот же день все наши клиентки были депортированы из гостиницы на нейтральную полосу. Женщины из штаба привыкли все делать сами, а уж задернуть штору им вообще раз плюнуть. Если раньше наши клиентки были просто материальными фантомами, суррогатами Ширли, и меня это устраивало, по крайней мере, не угнетало, то теперь моя кожа зудит от нерассекреченной энергии кундалини. Штабные бляди не годятся в суррогаты – не то воспитание, не та походка, из-под купальных трусиков торчит недобритая шерсть и запах, как от куклыбарби. Они заигрывают со мной, подмигивают и якобы случайно роняют на паркет у моих ног кошельки-приманки. Им кажется, они, видите ли, слышали, что в таких гостиницах, как эта, самое то для эротики, они не знают, что наши настоящие, честные клиентки не заигрывают – а отдаются, не кокетничают – а раздвигают ноги, и что это не танцульки и не кабак, что здесь, в моей гостинице, настоящий разврат освобождает место для настоящей любви, а не так, как они привыкли, когда эрзац-любовь только предлог для неумелого разврата.
Тем временем, вокруг происходили несуразные вещи. Штабные испортили железного дракона для колки орехов, что означало минус половина фирменных блюд. Двое молодых офицериков поспорили с третьим, что челюсти дракона с легкостью раздавят столько кокосов, сколько поместится в зеве. Они выпросили у кюхенмейстера (единственного, кроме меня, кто остался от старого персонала) семь орехов – по числу голов во враждебной F. хунте и на каждом написали черным углем имя смутьяна. Сложили орехи пирамидкой, словно ядра в музее, во рту у нашего чудовища. А потом все втроем повесились на рычаг, будто школьники в гимнастическом зале. Полководец F. даже не устроил придуркам выволочки – ему, видите ли, было забавно, он всегда гордился тем, что не суеверен, а вот я да. Я – да. Поэтому, когда на имя F. пришла открытка, подписанная «Ширли», конечно, от другой Ширли, не от моей, я не знал, что и делать, потому что трактовать такие метафизические опечатки мое суеверие еще не научилось. Это значит, уроду F. его Ширли (дочка, что ли?) пишет, а мне моя Ширли – нет. Вообще, Ширли – довольно распространенное имя.
Штабные с шакальим достоинством прохаживались по этажам, изображали барство в шезлонгах у высохшего фонтана. Они шумели внизу, обжирались, пользуясь свободой, в кладовых, не забывая прихватить с собой сухпайка, некоторые прыгали на кроватях как на батуте, и даже сквозь закрытые двери я слышал ритмичный всхлип пружин. Лицензионные финки лейтенантов хирургически рассекали линованные обивки сдобных диванов. То и дело без нужды они запускали механизм для чистки ботинок, но ботинок, понятно, они под щетки не подставляли, просто смотрели, как оно щерится и вертится, у штабных была в ходу сакральная формула «они чистые», которая годилась на все случаи жизни, и с руками, и с гениталиями, и с намерениями.
6
– Они еще не освоились, – умилялся F.
Я пришел к нему жаловаться на его милитарную шантрапу, но он подумал, что я просто шел мимо его номера и зашел поболтать.
– Это не может продолжаться долго, – сказал я, не отступившись от своего намерения.
– Вы знаете, да! – воодушевился тот. – Им очень тяжело! Посудите сами, теперь им приходится работать на двух работах! Полдня в штабе, полдня – здесь.
– Да, это не легко, – согласился я.
Я думал, F. ведет к тому, чтобы возвратить хотя бы половину моих подчиненных на свои места. Я видел, что гостиница умирает, запах печенья и парадиза вытеснен запахом носков, и тяжелые облака от невынесенных мусорных ведер стелются над вылинявшими клумбами.
– Вот именно! Поэтому я хотел с вами посоветоваться…
Я уже заметил: F. всегда приуготовлял свои приказы закидыванием удочек дешевого политеса, это у них называлось «работа с людьми».
– …Я хотел спросить, что вы думаете насчет того, чтобы штаб переехал сюда. А?
– Я боюсь, все не поместятся. Комнаты заняты, просто кроватей больше нет, – в моем голосе дребезжала тревога.
– Да это не беда! Во-первых, потеснятся, можно спать на полу, валетом, а во-вторых, главное – это как раз где заседать. У вас тут есть что-нибудь для собраний, зал, а?
– Мечеть.
– Не подходит.
– Ну тогда холл.
– Тоже не подходит. Вы вообще думаете своей головой?
– Думаю.
– А вот вы подумайте лучше! – раздраженно предложил F., но мое молчание его немного остудило. – Вы подумайте сами – шпионы! Это же штаб! Мы связаны с армией, армия – наша надежда. А вы предлагаете устроить мне штаб в холле! В холле, который просматривается и прослушивается со всех сторон.
– Тогда – в трапезной.
– А что – это идея, – всерьез обрадовался F. – Да, это идея. Кушать можно и в комнатах – какая разница.
– Действительно, для вас разницы нет.
Мое укрупненное «для вас» к счастью проскользнуло незамеченным.
– Тогда у меня к вам еще один вопрос. Вот снова-таки связанный с этим.
– Весь вниманье. С чем?
– С переездом. С рабочими я уже договорился, так что завтра утром весь наш скарб будет здесь. Это касается вас.
– Меня?
– Ну да. Вы понимаете, здесь будет штаб. А в штабе не должно быть посторонних лиц.
– Я не постороннее лицо. Вы что думаете, я шпион?
– Нет… чего вы так сразу, – F. обиженно надул губы. – Я этого не говорил. Я просто говорил, что вы постороннее лицо. А посторонним лицам, даже патриотам, находиться в штабе нельзя. Тем более, такое положение…
…залететь, от меня? Ширли, родная, кто загипнотизировал тебя этой фикцией, Ширли, это невозможно – залететь от меня, потому что того свинга, от которого у девушки обычно получаются дети, ты мне как раз и не позволяешь, мы же ни разу не были с тобой как муж и жена, ты же не даешься, скажи, что я не прав, да ты же моешься через каждые девять минут, ну и что, ну и что, да не реви же ты не реви не реви, а что еще оставалось говорить, и я поймал себя на неприглядной вещи – оказалось, мне нравилось смотреть, как она плачет. Нет, мне не доставляла удовольствие ее боль, Боже упаси, и здесь я честен – греческие радости задней дружбы я даже ей не предлагал – именно из сострадания к телу, все-таки, здесь она была права насчет быка и Пасифаи, просто ее слезы были как оттепель, как ксилофоновое таяние сосулек – слезы были пресными и холодными, неприкаянного огня в них не было совсем, зато глаза Ширли обретали от слез невещественное сияние, они как бы умывались изнутри и обновленно оживали, да, кстати, и кончик носа у нее никогда не краснел (когда смотришь на женщин, которые плачут, эти малиновые пятна на лице обычно делают из живописи момента случайную фотографию для дешевого проблемного журнала), и ничего в ее лице не менялось – разве, может, уголки губ дрожали куда-то вниз, но главное, что с ее стороны эти слезы уравновешивали мое семя, которое точно так же, как и ее слезы, проливалось на нее и оставалось понятым неправильно, думаю, если взвесить то и другое на скрупулезных аптечных весах, получится поровну с точностью до миллимиллиграмма…