Это что! Через тридцать лет, работая над «Распятием», в поисках выразительности он отхватит ножом правую часть картины!
Домашние в подобных случаях поглядывали на него с опаской – в своем ли уме? А он горячо говорил молодым художникам:
– Не бойтесь своих картин, иначе вам смерть!
Едва заходит речь о «Тайной вечере», сразу припоминаем Леонардо да Винчи; Ге и сам часто повторял:
– Ах, Леонардо! «Тайная вечеря»! Я шел за ним!
Шел-то, может, и шел, да только совсем не туда пришел. У Ге и замысел, и решение – все свое.
Между художниками разных эпох и поколений есть более высокий и достойный способ общения, чем подражание.
Лев Толстой, будущий близкий друг Николая Ге, рассказывал, что читал однажды том прозы Пушкина: «И там есть отрывок “Гости собирались на дачу”. Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман…» Вышла «Анна Каренина».
Так художники передают из рук в руки горящий огонь.
Ге говорил о «Тайной вечере» Леонардо да Винчи:
– Вот вам и самый страшный из всех страшнейших суд…
Суд сомнения, суд недоверия, суд совести. «Один из вас предаст меня». Имя не названо. Но каждый из двенадцати учеников Христа уже не верит остальным одиннадцати. Себе не верит – вопрошает Иисуса: «Уж не я ли, Господи?» Нарушено великое духовное братство. Гармонию сменила разобщенность. «Тайная вечеря» Леонардо – это двенадцать разных людей, узнавших одну жгучую истину. За длинным столом развернут как бы целый спектр чувств, оттенков отношения. Бессильная скорбь и жажда покарать, порыв самопожертвования и холодок недоумения. Фреска Леонардо – это одна большая духовная драма и еще тринадцать духовных драм.
Ге несет огонь дальше, развивает действие. Его «Тайная вечеря» – уже не смятение чувств, не сомнение. Услышав пророчество Иисуса, Иуда спросил, как и другие апостолы:
– Уж не я ли?
И Христос ответил:
– Ты сказал.
Это в Евангелии от Матфея. А в любимом Евангелии Ге от Иоанна – Христос подает Иуде кусок хлеба со словами:
– Что делаешь, делай скорее.
Апостолы не поняли, к чему это сказано. Они решили, что Учитель просит Иуду прикупить еще еды. Уход Иуды незаметен.
Ге как бы компонует и заостряет оба текста: имя названо, Иуда уходит, все понимают – к у д а.
Тема Ге – не смятение, не оттенки чувств, пробужденных роковым пророчеством. Тема Ге – столкновение.
Он находит удивительно экономную и напряженную композицию. Эти понятия взаимосвязаны – так же, как в физике, когда при уменьшении сечения проводника возрастает сопротивление.
Нет ни просторных покоев, ни архитектурных элементов, ни пейзажа на заднем плане, нет даже привычного длинного стола, за которым каждый апостол все-таки сам по себе. Угол небольшой комнаты, пустые стены (на них только тревожные глубокие тени). Обстановка помещения почти неощутима – все сосредоточено на главном; недаром современники часто именовали картину: «Тайная вечеря на полу». Низкий стол взят с торца, оттого апостолы как бы сгрудились в темном углу. Каждый из них по-своему откликается на происходящее, но это всего лишь многоголосье хора. Решение темы в четырех крестообразно расположенных фигурах: Христос – Иуда, Иоанн – Петр.
Сечение проводника, по которому течет мысль художника, уменьшено до предела. «Маленькие комнаты или жилища собирают ум…» – говорил Леонардо.
Когда Ге, уже известный художник, увидел в репинской мастерской «Бурлаков», он пришел в восторг:
– Слушайте, юноша, вы сами еще не сознаете, что вы написали. «Тайная вечеря» перед этим – ничто. Очень жаль только, что это не обобщено – у вас нет хора. Каждая личность поет у вас в унисон. Надобно было выделить две-три фигуры, а остальные должны быть фоном картины: без этого обобщения ваша картина – этюд. Ах, впрочем, вы меня не слушайте, это уже специальные придирки. И Рафаэль, и Джотто, и Чимабуэ не задумались бы над этим. Нет, вы оставьте так, как есть. Это во мне говорит старая рутина.
«Картина моя была уже окончена, – вспоминает Репин. – Но как он осветил мне ее этим замечанием зрелого художника. Как он прав! Теперь только я увидел ясно скучную, сухую линию этих тянущих людей, нехудожественно взятых и сухо законченных, почти все одинаково. «Да, разумеется, это этюд, – подумал я, – я слишком увлекся типами». Но у меня уже не хватало духу переделать все сызнова. “Тайная вечеря” – ничто! Нет, она идеал картины. Какая широта живописи и обобщения, какая гармония, какая художественность композиции».
Ге ломал традиции. Он словно вошел в комнату тайной вечери на минуту позже, чем все, кто писал этот эпизод до него.
Роковые слова не только произнесены, они уже пройденный шаг. Совершается роковое действие. Происходит молчаливое столкновение. Следующий шаг – разрыв. События разворачиваются стремительно. Некогда даже остановить мгновение – рассказать о каждом из учеников Христовых. Да и нужно ли? Важно, что мы ощущаем их присутствие – там, в плохо освещенном углу, ощущаем их растерянность, волнение, тревогу, даже испуг, – через час, когда придут арестовывать Христа, апостолы разбегутся со страху.
Ге не разворачивает спектра чувств, отношения к событию, он как бы выхватывает лишь два крайних цвета – красный и фиолетовый; точнее, пожалуй, инфракрасный и ультрафиолетовый. Группа апостолов – «хор» – замкнута слева и справа двумя ярко освещенными, выдвинутыми вперед фигурами. Это Иоанн, «ученик, которого любил Иисус» и который во время тайной вечери «припадал к груди» Учителя, и Петр, едва ли не первый, пошедший за Христом. Это границы, крайние точки чувства – страстное отчаяние и страстный гнев. Но их довольно. Все остальное между ними. Слыша стук сердец Иоанна и Петра, мы ощущаем все многоголосое тревожное волнение «хора». Уменьшение площади сечения проводника помогает обобщать.
Новаторство Леонардо состояло и в том, что он поместил Иуду вместе с остальными апостолами, выделив, правда, его лицо упавшей тенью. У предшественников Леонардо (у Гирландайо, например) Иуда одиноко ютится по другую сторону стола.
На картине Ге Иуда опять отдельно (и к тому же окутан тенью). Но в этом «повторении пройденного» заключено зерно нового. Полоса, отделяющая Иуду от остальных, – не воля художника, не средство выразительности, а межа разрыва.
В сохранившемся наброске пером Петр выдвинут вперед, как бы поставлен лицом к лицу с Иудой. Внешне конфликт обострен. Однако Ге изменил композицию. Тема физического столкновения полностью снята. Чистая полоса, отделившая Иуду от тех, с кем он был еще минуту назад, подчеркивает духовный характер, неизбежность и окончательность разрыва.
То же молча утверждают и главные герои. Страстный порыв Иоанна и Петра оттеняет внешнее спокойствие Христа и Иуды, спокойствие, рожденное глубоким осознанием того, что ничего уже изменить, ничего возвратить невозможно.
Все уже кончено для ушедшего в свою скорбную думу Христа, и все кончено для уходящего прочь Иуды. Взгляните, как Иуда накидывает на себя, одежду! Его жест откровенен. Его вскинутые руки – словно темные крылья. Он еще думает о полете. Он еще думает, что идет своим путем. Он пока не осознал всей глубины предательства. Это не предатель, который, таясь, крадется продавать. Уходит в открытую человек, который не может остаться.
Рождение живой формы
Ге одел товарища в костюм Иоанна, попросил встать ненадолго в нужную позу, но писал потом – по памяти. Так же писал он Иуду: вглядывался, как кто-то из друзей накидывает плащ, а после изобразил движение – по памяти. Во время работы над «Тайной вечерей» метод был находкой. Впоследствии это стало системой: «Я в голове, в памяти принес домой весь фон картины «Петр I и Алексей», с камином с карнизами, с четырьмя картинами голландской школы, со стульями, с полом и с освещением – я был всего один раз в этой комнате и был умышленно один раз, чтобы не разбить впечатления, которое я вынес». Из системы рождается теория, которая затем подкрепляет систему.
Жизнь движется непрерывно, не останавливаясь, Нужно искать такие выразительные средства, которые передадут эту непрерывность движения. «Невозможно задержать в действительности жизнь», – Ге хочет, чтобы события и на холсте п р о д о л – жали происходить. Он ищет живую форму.
Ге по-новому рассматривает и обдумывает все, что делал до «Тайной вечери». Почему не задавалось? Он хуже рисовал? Не умел передать натуру? Не знал правил живописи или приемов композиции? Наоборот, он знал слишком много, по крайней мере слишком много, чтобы стать собой; он старается сбросить с плеч лишний груз академических познаний и примеров. Все узнать, все забыть, потом начать сызнова. Как и всем художникам до и после, Ге приходится для себя решать вопрос о взаимоотношении внутреннего и внешнего: живая форма вызывается живым содержанием, то есть «содержанием истинным». Главное – найти это истинное и вместе с тем до конца свое, броситься в него с головой, или, может быть, целиком вобрать его в себя. Нужно быть «полным тем содержанием, которое в сердце и никогда его не покидающее». Так Ге по-своему развивает мысль Брюллова о том, что картина на две трети готова, когда художник подходит к холсту. Л. Н. Толстой в письмах к Ге размышлял о «картинах как произведениях человеческой души, а не рук». Ге к этому стремился. Чтобы «содержание, которое в сердце», словно бы само выплескивалось на полотно, чтобы открытая художником истина передавалась прямо из сердца в сердце.
Ге часто будет казаться, что он нашел форму, равнозначную тому, что в сердце, передающую веру в открытую истину, искренность, воодушевление художника, но его не будут понимать. Он станет утверждать, что если в картине т о есть – все есть, но многие не почувствуют т о г о. Он мечтал о таком искусстве, «чтобы было б е з р а з г о в о р о в дорого и ясно одинаково для всех», но ему, как никому другому, придется подолгу и подробно объяснять свои картины.