стах именно дворцы были, если уж пионеров.
Косте хорошо удавались портреты вождей, особенно Ленин замечательно получался. Как в жизни. Хотя Костя в жизни его ни разу не видел, но все говорили – как в жизни. И Костя хохотал. Вот и сейчас он захохотал, уже чуть хриплым пожилым смехом. Вспомнил про «как в жизни».
Пионерские дворцы Костя расписывал тоже Лениным, Марксом и Энгельсом, и эта троица всегда усиливала у него непроходящее желание сообразить на троих. Еще хорошо удавались юные герои-пионеры, но к ним Костя относился серьезно и благоговейно.
Однажды молодого, редко трезвого, талантливого расписывателя районных дворцов пригласили в очередной заштатный северный городок, где не ступала нога человека, а только женщин, которые все работали на единственном там заводе по производству спирта.
Завывал вечерний темный холодный ветер, на улицах никого, лишь покачивались совсем не от ветра два мужичка.
«Мужики, где выпить купить?» – спросил художник. Мужики показали ему на огни в темноте и сказали: «Вон дом, спроси жамку».
Костя был нелюбопытен, да и главное сейчас было выпить, а не выяснять, почему «жамку» и что это такое. Дошел до дома, где одна женщина ему продала бутылку с чем-то спиртовым. Спирт вроде, но что-то еще. И цвет синий. Выпил – живой. Наверное, эту женщину тут прозвали жамкой, равнодушно подумал Костя.
На следующий день ему показали на другой дом, который поближе, «только спроси жамку» – крикнули ему вдогонку. И он понял, что так называют то, что он пьет. Жамку на этот раз продала другая женщина, вкус был тот же, но чуть другой, а цвет черный. Выпил – живой.
Так продолжалось все дни, пока разрисовывался Дом культуры. Костя знал уже все места, где можно купить жамку. И все они были разного цвета, жамки эти. Зеленого, голубого, синего, черного, розового…
Однажды Костя оказался случайно трезвым и задумался, а что именно он все время пьет. Почему жамка? Почему разного цвета? И почему до сих пор жив. Лежал в гостинице и думал. Завывающий за окном ледяной ветер не помешал ему выйти на улицу, так сильно было вдруг протрезвевшее любопытство, и Костя пошел к директору Дома культуры, он жил недалеко. Попить чай и задать эти вопросы.
Директор засмеялся и сказал: «Все равно не поверишь. У нас на единственном спиртзаводе стоят огромные чаны, там работают одни женщины, они приходят на смену, снимают свои трико…»
Тут Константин Михайлович повернулся ко мне и сказал: «Помните трико женские тех лет? – И тут же осекся. – Нет, вы еще точно не родились тогда». И продолжил рассказ.
…Женщины снимают трико и бросают в чаны со спиртом.
В конце смены вынимают их, натягивают на себя, а дома выжимают в бутылки. Выжимают! Поэтому – жамка. То, что выжато из разных цветов женских трико. Так одинокие проспиртованные женщины с помощью дополнительного дохода кормили своих детей.
Вот я купил собачку и все думал, как назвать. И вспомнил это слово, но я его и не забывал. Уж больно необычная история, только в этом месте услышанная, а я где только Ленина не рисовал…
– Да-а-а… – Я засмеялась. – Неужели это правда?
– А разве такое придумаешь, – улыбнулся, вспоминая молодость, Константин Михайлович, нагнулся, погладил Жамку и говорит: – Надеюсь, вам не скучно было? Пошлите, я вас провожу, темно уже, далеко живете?
– Нет, через дорогу, во дворах.
– Через дворы так поздно нельзя одной ходить, я бы Жамку вам дал, если со мной не хотите идти, она так лает, как свора собак, так возбуждается на подозрительного прохожего, как будто тоже проспиртована… Имя обязывает, – улыбнулся мужчина.
– Нет, она такая маленькая, хрупкая, уж следите за ней… Провожайте, – согласилась я.
– Те женщины на спиртовом заводе тоже были хрупкие, – сказал Константин и замолчал.
Наверное, вспомнил одну из них, молодой был, могла там любовь быть…
Думаю, была.
Мало не покажется
Ну вот, опять я их вижу, как будто и десяти лет не прошло…
Первое сентября и букеты осенние в руках родителей или детей. Тех, кто может, в состоянии их нести.
Вот Вася с вывернутой губой, отвисшей, розовая слизистая наружу: «Здравствуйте, Алла Львовна, вы очень красивая!»
А вот Зинка, дочь уборщицы Кати, всегда в черном сатиновом халате Катя, потом от нее несет, и на Зинку орет, а Зинка еле ходит, что-то мычит или вдруг заплачет. Но первого сентября на голове бант, волосенки сальные, слюна изо рта. С трудом произносит: «Здравствуйте, Алла Львовна, как ваши дела, вы очень красивая!» Цветы, астры цвета белого и кремового зефира, Катя, мать, несет. Уборщица этой школы. У Зинки руки как крюки.
Аутист Ромочка, всегда шарахается от всех, молчит, симпатичный, мама странная, много говорит, невроз, будет тут невроз… Несет гладиолусы сам Ромка. Он внешне не отличается от обычных детей, только молчит и смотрит из своего прекрасного или ужасного далека на наш мир. Этот не говорит ничего, даже что я красивая, но и агрессии нет. Такой инопланетянин Ромочка.
Ира с церебральным параличом, очень красивая лицом, большие голубые глаза с вопросом в них вечным. Все время всех спрашивает: «А я красивая?»
Родители оба идут всегда рядом, семья, что называется, приличная, научные работники, в руках очень красивые цветы, я таких не знаю.
Светка тоже неважно разговаривает, то есть все говорит, но при этом лицо дергается. Губа, глаз… «Здравствуйте, Алла Львовна! Вы очень красивая!»
Ксюша из группы для клинических идиотов. Но клинический идиот скорее я. Ксюша не разговаривает, только целый день собирает разные лего, а я их не умею собирать до сих пор. Не получается.
Ксюша тихая, всегда в тени и что-то знает такое про наш мир неидиотов, что-то точно знает. Но не скажет, говорить не умеет. Глаза только выдают, что знает что-то. Ксюшина мама без цветов. Такая же точно клиническая идиотка. Клоны. Идут под ручку, мама и дочка. Ксюша для нее главный цветок, самый красивый. Ксюша не скажет, какая я красивая. Или какая красивая Анна Павловна или Татьяна Сергеевна… А могла бы – сказала.
У этих детей все красивые и хорошие. «Вы хорошая», – говорят они всем учителям. «Вы красивая», – говорят они им. И так каждый день, каждый год. Весь мир у них красивый и хороший, это только у нас, клинически нормальных, мир и все люди в нем – дерьмо.
Завтра эти дети пойдут в свои классы социально адаптироваться к нормальной жизни. Говорят, так надо…
Вытащат их из мира, где все красивые и добрые и хорошие, и ка-а-ак адаптируют! Мало не покажется.
Не прощай, Одесса
Гостиница «Красная». Мы с мамой, мне лет двенадцать, не помню точно, в номере еще одна женщина из Москвы, очень пожилая для меня, лет непонятных, но теперь думаю, что не больше пятидесяти ей было.
Некрасивая, каракатица, волосы желтой башней, очень шустрая и улыбчивая, добрячка такая, все время помощь предлагала и связи свои в Москве.
Приехала в Одессу с любовником повидаться, одновременно другого завела, тут же, в соседнем номере, все в ресторан ходила с ним и хохотала. Потом нам рассказывала про то, какой муж у нее хороший в Москве.
Я еще тогда подумала, запомнила это, что так подумала: ну откуда, почему у нее любовники? Она же страшная, все время хохочет, дыхание несвежее при этом чувствуется, глупая, а любовников заводит… И они заводятся.
До сих пор не нашла ответа на такой вопрос, а он вечен.
Каштаны, само собой. Жара. Больше ничего из той поездки не помню.
Потом, после двадцати своих лет уже, прилетала часто к подруге, Таллин – Одесса, сорок рублей туда-обратно, летай не хочу.
Там подруга была, с которой смеялось хорошо. Жила в одесском дворике, в коммуналке, чайник чтобы поставить – три коридора длинных идти приходилось, потом соседка, девушка в очках и с книжкой, вечно в халате на ночнушку длинную, в дверь к нам стучалась и спрашивала: «А чайник вам или уже не нужен? Пушкин выключать его должен? Или кто?»
Подруга подхватывалась и неслась по этим коммунальным коридорам, чтобы чайник выключить и принести в комнату.
Дворик круглый, все перекрикиваются из окон друг с другом, поэма.
Я любила высунуться из окна, пока подруга на работе, наблюдала жизнь там.
Утром мне махал рукой Саша, симпатичный очень брат подруги, который жил в другой квартире, тоже коммунальной, но на другом конце круглого двора. Он мне нравился, и, когда махал рукой, я улыбалась и махала в ответ, абсолютно счастливая. Сашка помахал, хорошо мне.
А он женат был, жена, вечно замученная маленькими киндерами, все орут, мама Сашина и моей подруги там же жила, все вместе, сумасшедший дом и мама сумасшедшая.
Она с моей подругой все время ругалась и называла ее «ебанько», а та ее в ответ так же.
Однажды я услышала, как две соседки кричали во дворе, и увидела, как одна другой показала голый зад. Потом подруга сказала: «Ну не перёд же. А зад. У нас это часто». Я смеялась. Вот бы все войны так проходили. Показали друг другу зад, не перед же, и мирно разошлись. И никаких миротворцев не надо, разве что по жопе отхлестать зачинщика.
На пляже жара и много смеха и шума, но тогда еще не устала, все это нравилось.
Помню историю трагикомическую, как далеко заплыла парочка в море и стала там любить друг друга, и что-то произошло у них, что не смогли они потом оторваться, словно склеились, начали орать: «Помогите!» А весь одесский пляж улюлюкал, аплодировал и кричал: «В Турцию плывите, это недалеко». Но все же вызвали скорую, пожалели.
Врачи разделись до плавок, цинично шутили, и поплыли к парочке той, защемленной. Освободили ее как-то, вытащили друг из друга. Девушка, заплаканная, под крики браво к берегу поплыла, а юноша вообще куда-то испарился, может, и правда в Турцию поплыл от позора. Или окольными путями выплыл где-то в тихой гавани, ненавидя себя и свое желание в воде. И эту девушку.
Подруге рассказала, смеялись. Хотя грустная история.
На Привоз знаменитый пошла как-то, меня цыганка окликнула, что-то говорила и просила, я ничего не дала, не было денег с собой, на Привоз шла как на экскурсию, поглазеть, послушать, запомнить. Сказала – нет у меня ничего. Цыганка кивнула, а потом окликнула через минут пять, я обернулась, а она мне острым ногтем в глаз со всей силы ткнула. Глаз затек, лечили потом.