Метаморфозы семьи
Современная семья предстает перед нами без центра тяжести, расслоенной, беспорядочной, лишенной ядра и склонной принимать самые разные формы: приемная семья, суррогатное материнство, усыновление гомосексуальными парами, искусственное оплодотворение, расширенная семья – все эти ультрасовременные явления раздробили классическую модель западной семейной ячейки.
Гетеросексуальная пара с ребенком, скрепленная брачными узами, нацеленная на долгую и счастливую жизнь, больше не является привычной моделью современной семьи. Хотя семья как культурный институт и подверглась определенным изменениям, ее воспитательная функция не ослабла, ей по-прежнему отведена задача принятия и очеловечивания жизни. Чистого инстинкта отцовства или материнства не существует. Тело формируется символическими законами культуры. В животном мире мы тоже находим формы социальной агрегации, но они не составляют семейную связь в нашем человеческом понимании, поскольку задача этой связи заключается не только в защите и поддержании жизни, но и в ее очеловечивании.
Семья не только не подчиняется заведенному природой порядку вещей, она формируется на основе эмансипации от природы; это символический акт запрета на инцест, который, по мнению Леви-Стросса, определяет семью как человеческую связь, делает возможным закон обмена партнерами и устанавливает идентичность семейной группы. С этой точки зрения для существования семейной связи наличия биологического наследия недостаточно, потому что, к примеру, сперматозоид не определяет, каким будет отец. Это означает, что семейная связь возникает не по крови, а из символического акта, который принимает на себя все последствия биологического события, такого как рождение.
Как превратить чисто биологическое событие – рождение жизни – в событие человеческое? Каким образом очеловечивается жизнь? Семейная связь отвечает прежде всего на этот глобальный вопрос. И потребность в ответе не связана с историческими или социальными изменениями, которые затронули институт семьи. «Вокруг рождения всегда будет формироваться семейная связь», – заявил однажды Жак Деррида́ в беседе с коллегой Элизабет Рудинеско. Семейная связь возникает там, где есть акт символического принятия. В этом смысле отцовство, как утверждает Франсуаза Дольто, обязательно является актом, который придает биологическому событию – рождению жизни – характер человеческого события: события жизни, которое очеловечивается через его символическое принятие.
Очеловечивание жизни
Признание жизни как жизни человеческой остается ключевым аспектом в основании семейной связи. По этой причине Лакан определял человеческую любовь как «любовь к имени»[32]. Любовь не может существовать вне диалектики признания Другого как человеческого существа, как носителя имени собственного, особенного, не поддающегося общим законам биологии, которым подчиняется животная жизнь. Любовь как любовь к имени означает, что очеловечивание жизни обязательно проходит через символический акт именования, который устанавливает родство. Но прежде всего это значит, что любовь не может быть неопределенной, обобщенной, расплывчатой, она всегда и исключительно есть любовь к конкретной жизни, узнаваемой в деталях, которую не спутать, любовь к этому имени, имени собственному Другого, имени, которое позволяет выделяться на фоне безликости и единообразия биологического мира. Как это сказано про Отца Небесного, что он знает про каждого из нас все до мелочей («у вас и волосы на голове все сочтены») и, как у настоящего пастыря, у него не может быть двух одинаковых овец в стаде. С этой точки зрения, по замечанию Пьера Бруно, имя собственное зарождает «внутри новорожденного как вещи» сопротивление к обобщенному о нем представлению[33].
Любовь к имени позволяет основать семейную связь как связь неестественную. Отсюда та важность, которую психоанализ придает имени собственному как фактору, на котором сходятся ожидания, надежды, мечты, фантомы и предания, питающие желание родителей как желание Другого. Именно любовь к имени определяет переход от биологического факта рождения к признанию жизни как человеческой, жизни, которую подпитывает не только пища, но и знаки, знак любви Другого. В передаче этой любви состоит первая важная функция семьи. Необходим символический союз, дом, чувство принадлежности, корень, общее место, чтобы отдельная жизнь оказалась символически вписана в желание Другого. Подпитывать желание новорожденного своим собственным желанием – главная задача семейных уз. Без этой включенности в желание Другого жизнь оказывается оторванной от корней, вне связи с Другим, потерянной, запутанной, часто обреченной на разрушение и растрату. Психоаналитические исследования систематически подтверждают факт: жизнь, которая не была символически принята и вписана в желание Другого, жизнь, которая была отклонена, отвержена, воспринята как помеха, неудобство, насмешка судьбы, – будет стремиться к саморазрушению. Такая жизнь может быть спасена только путем создания другой связи, не кровной, которая позволит сделать новую символическую запись, стать вписанной в желание Другого.
Принадлежность и скитания
Семейная связь – это дом, союз, корень. Она отвечает на потребность в принадлежности, которая определяет человеческое существо. Но эта потребность всегда сопровождается другой, не менее важной потребностью в скитании, стремлении к еще не увиденному, не познанному, не испытанному. Принадлежность и скитания определяют два полюса человеческой субъективности: тенденция к отождествлению, стремление ощущать себя частью сообщества, быть вместе, быть укорененным в групповую культуру, и тяга к путешествиям, к отделению, получению нового опыта, осознанию своего отличия, движение в сторону собственного желания. С этой точки зрения семейная связь должна быть такой связью, которая позволит пережить отчуждение, должна быть способной принять и одобрить проявления уникальности, не требовать схожести, сглаживания различий, повторения сценариев, прикрепленности к группе. Семейные узы не только помогают получить опыт принадлежности, но именно благодаря этому опыту сама семья оказывается в состоянии пережить разлуку, потерю, отделение, отчуждение. Если чувство принадлежности напрямую связано с понятием идентичности и оно придает жизни смысл, то стремление к дифференциации, потребность обрести собственное желание – та сила, что отдаляет от семейной ячейки, это своего рода «антифамилизм», скитания, выкорчевывание.
Принадлежность и скитания – как две души, оживляющие семейную связь. Если посмотреть на это с точки зрения устройства общественной жизни, то мы увидим диалектическую связь между «социализмом» (принадлежность к культуре своей группы) и «нарциссизмом» (отчужденность от нее). Болезнь любого общественного организма, социальной группы, включая семью, возникает из-за разрыва этой диалектической связи. И тогда мы получаем либо конформизм из-за доминирования социализма над нарциссизмом, либо индивидуализм как следствие преобладания нарциссизма. Конформизм сигнализирует о трудностях с выявлением уникального желания при жестком режиме, где появляется необходимость отождествления с Другим, в то время как нарциссизм демонстрирует эфемерность опыта свободы, в котором проявляется полное отрицание связи с Другим, любого родства и символического долга. И только связь, основанная на положительном напряжении между нарциссизмом и социализмом, способна интегрировать опыт отчуждения в общее основание принадлежности. В этом случае отчужденность – не реакция на фрустрацию, которая неизбежно возникает при необходимости жить в общем месте, а законная потребность в дифференциации, которая столь же значима, как и стремление к принадлежности.
Конфликт и насилие
Любое становление проходит через горнило конфликтов. Фрейд прекрасно понимал, что любовь и идеализация Эдипова отца вовсе не исключают компонента бессознательной агрессии, направленной на своего родителя. Если нет препятствия, барьера, инаковости, то нет и становления, передачи, желания.
В чем разница между насилием и конфликтом? Конфликт подразумевает, что факт дифференциации признается, а не пресекается грубым авторитарным отрицанием. Примеры отдельных общественных явлений, в том числе из недавнего прошлого[34], наглядно показывают, к чему может привести отрицание различий, неприятие противоречий, провоцирующие конфликты между поколениями, столкновения между массовыми движениями и органами власти: к слепому насилию, разрушениям, разрыву связей, упадку. И напротив, осмысление причин конфликта, его принятие могут стать движущей силой преобразований и роста. Конфликт – это способ пережить насилие символически, перевести энергию насилия в дискуссию, в то время как чистое насилие сродни прорыву дамбы, оно выходит за пределы споров и дискуссий. Иначе говоря, конфликт регламентирует насилие и, по сути, является возможностью проявить его силу символически для достижения новой, более совершенной формы связи. Насилие – это прямой доступ к объекту наслаждения, не признающий кастрации. Конфликт же всегда предполагает признание в Другом его инаковости. Распознать причины конфликта (которые могут возникать между родителями и детьми, государственными учреждениями и общественными движениями) вовсе не значит ослабить или сдать свои позиции. Это признание предполагает, что столкновение происходит в общем пространстве (семьи, государства). Насилие, которое обособляет себя от конфликта, оборачивается, как выразился бы Уилфред Бион, атакой на связь, грубым отрицанием различий, а следовательно, актом разрушения, хаосом и беспорядком[35]. Конфликт, напротив, является диалектическим проявлением силы и напрямую затрагивает проблему родства: в обществе, основанном на здоровых социальных связях, конфликты одобряются так же, как и в семьях, где старшее поколение готово к символической передаче власти, уважаются потребности в самоутверждении нового поколения. Но если конфликт не допускается, если старшее поколение не способно освободить пространство для столкновения, услышать доводы молодых, то потребность в дифференциации может их вытолкнуть на смертельный путь насилия.
Разница между поколениями
Достаточно хорошая семейная связь – та, что способна допустить определенные колебания между принадлежностью и скитаниями, между происхождением и грядущим. Следовательно, это связь, которая может дать чувство общности, отождествления, говоря терминами психоанализа, но в то же время она принимает значимость борьбы, контраста, конфликтов, которые неизбежно вытекают из потребности в отделении. Об этом точно сказано у Гегеля: диалектика признания не может игнорировать конфликт. Но конфликт – это не чистое проявление агрессивной реакции, а его символическое выражение, движение по цивилизованному руслу. Там, где есть конфликт, есть признание инаковости, есть сопоставление и понимание невозможности свести другого к своему подобию. Если различия между поколениями могут стать хорошим источником подпитки конфликта, то они также смогут воздействовать на процесс становления. Детям нужны родители, способные противостоять конфликтам и, следовательно, охранять различия между поколениями. Современная семья, напротив, представляется однородной, схожей во взглядах. Но ее бесконфликтность – лишь видимость. Дети приравнены к родителям, матери к дочерям, отцы к сыновьям. Сама семейная система оказалась перевернутой: если раньше ребенок как часть семьи подчинялся ее иерархической организации и законам функционирования, то в наше время семья, если она все еще существует, стремится обустроить жизнь вокруг потребностей ребенка-божества, починяясь его непререкаемой воле[36]. С этой точки зрения так называемая детская гиперактивность является классическим симптомом современности, поскольку подчеркивает тенденцию большого Другого к символическому бездействию, то есть затрудненность воспитательного дискурса в целом (не только семьи) в установлении Закона для проявления желания. Действительно, чем дольше ребенок не сталкивается с надежным воплощением символического порядка, тем более сверхактивным становится, как будто в него вмешивается и там мобилизуется нечто символическое (от функции Закона)[37]. Отсюда мы видим распространенность новых диагнозов (анорексия, булимия, наркомания, депрессия, панические атаки, патологические зависимости), которые объединяет тот же нарциссический уход субъекта из символического обмена с Другим и движение в сторону патологического убежища, к импульсивным наслаждениям, замкнутым на себе, асексуальным и бесплодным[38].
По мере сглаживания остроты конфликта размываются и различия в статусе членов семьи и их ответственности по отношению друг к другу, все сводится к лживой риторике, пустословию, когда речи ведутся обо всем, но при этом никто не в ответе за сказанное. Происходит своеобразная маскировка различий между поколениями и сокрытие той ответственности, которую эта разница накладывает. Например, взрослый человек должен быть в состоянии вынести бремя символического запрета в эпоху, когда связь между желанием и Законом больше не регламентирована религией и принятым прежде кодексом ценностей. Вместо этого появляется необходимость в особом действии, которое бы выдерживало конфликт, неизбежно возникающий при введении «Нет!» Несимметричность и различия между поколениями, а также разная мера ответственности, которую они накладывают, особенно для взрослых, не могут быть устранены путем восстановления роли «отца семейства», традиционного порядка семьи. Той семьи больше не существует. Наше время – это действительно время «испарения» отца. И все же именно от старшего поколения зависит возможность передачи созидающей силы желания. Это вопрос о наследовании. Наследство, которое складывается не столько из вещей, сколько из смыслов. Это хорошо описывает Филип Рот в своем автобиографическом романе «По наследству», где рассказывает о том, как ему хотелось быть включенным в отцовское наследство не из-за материальной его составляющей, а из-за того символического признания, которое оно влечет за собой, как жизненно важно было иметь ясное представление о своем происхождении, принадлежности, родстве с отцом. Хотя мы и проживаем времена отцовского «испарения», это не отменяет потребности в признании, в передаче желания от одного поколения другому. И решающее значение имеет не предметность того, что можно унаследовать, а символическое наследование. Вопрос «что значит наследовать?» является центральным в диалектике признания. Он касается родителей и детей, учителей и учеников, представителей разных поколений. Но чтобы передача произошла успешно, должны существовать не только конфликты, противодействие или борьба за признание. Необходимо также, чтобы эта борьба происходила на фоне предварительного признания символического долга перед Другим. Человеческое существование не является самодостаточным, мы не зависим только от самих себя; символический долг указывает на то, что наша жизнь всегда зависит от того, что происходит или происходило с Другим. Для того чтобы состоялось отделение и утверждение собственной свободы, необходимо признание того контекста, в котором эта свобода устанавливалась. Если не принять во внимание этот контекст, не признать существование символического долга, свобода будет просто сведена к отсутствию ограничений, что чревато погружением в нарциссизм без перспектив.
Психоанализ через высказывания Лакана показывает, как можно «обходиться без отца при условии его использования». Обходиться – значит признать исчезновение свершившимся фактом; осознать, что ни один отец не может быть гарантией того, что нашу жизнь минуют злоключения, разрушения, потери. Зонт, раскрытый Именем Отца или религиозного Бога, оказывается слишком мал, чтобы защитить наше существование от неограниченного числа непредвиденных случайностей. И все же именно на фоне этого умения обходиться без Отца открывается возможность взять его Имя, принять наследство, признать ценность свидетельства, использовать. В противном случае появляется риск не использовать совсем именно по причине невозможности обойтись без него. Условием любого подлинного наследования становится безвозвратная потеря Отца, траур по Отцу. Если же скорбь до конца не прожита, то слепая идеализация Отца не позволит обойтись без него и, следовательно, его использовать: субъект остается раздавленным густой тенью Идеального отца. Это основа всех ортодоксальных учений. Наследие оборачивается слепой верой, которая требует постоянного и меланхоличного поклонения умершему Отцу, уничтожая возможность наступления будущего.
Родители сегодня: миссия невыполнима?
Проблема, характерная для нашего времени, заключается в том, как сохранить образовательную функцию, присущую семейной связи перед лицом глубокого и всеобщего кризиса системы образования. Как может существовать воспитание – а значит, и формирование, – если основной императив, направляющий социальный дискурс, извращенно звучит как «Почему бы и нет?», что делает бессмысленным любой опыт ограничений. Как можно ввести добродетельную функцию предела, которая придает смысл любому отказу и делает возможным союз Закона и желания, если все стремится к бездумному потреблению и удовлетворению без отсрочки. Разве может семейная связь сохранить за собой образовательную функцию, остаться избранным местом для передачи желания, самоопределения, когда главенствующий социальный дискурс делает отказ от кастрации новым стержнем современной морали? Как можно сохранить воспитательную функцию отказа и ограничений, когда утрачены традиционные ориентиры, ссылка на Идеал больше не работает и воздержание от импульсивного наслаждения теряет всякий смысл?
Трудность, с которой сталкивается любой образовательный дискурс, двояка: с одной стороны, трудно взять на себя ответственность за разницу поколений, вводя символическую силу запрета. Другая трудность связана со способностью передавать желание от одного поколения другому, давать свидетельства о том, что значит желать.
Отсутствие конфликтов как важнейшего фактора для становления является одним из основных симптомов современных семейных уз и социальных связей. Новый дискомфорт молодежи больше не определяется комплексом Эдипа, не связан с конфликтом со старшим поколением, захватом полномочий, наступательным характером желания, преступающим Закон. Их дискомфорт порожден капиталистическим дискурсом, является следствием опьянения и интоксикации, вызван преизбытком наслаждений и упадком символической функции кастрации. Анализ так называемых новых симптомов хорошо демонстрирует, что проблема современного дискомфорта молодежи заключается не столько в конфликте между их влечениями и требованиями цивилизации, между фантазиями на тему желания и гнетущим бременем реальности, между интересами детей и доводами родителей, сколько в том, как получить доступ к опыту желания.
Эта трудность доступа к желанию, как мы уже видели, несомненно, связана с неоспоримым главенством капиталистического дискурса и с «испарением» фигуры отца, которое им и было запущено. Но также на эту затрудненность во многом повлияло отсутствие взрослых и принятие ими ответственности, стертость различий между поколениями[39].
Одна моя юная пациентка рассказывала о своих беспокойствах (и при этом неосознанном удовольствии), вызванных необходимостью поддерживать отца. Отец давно расстался с ее матерью, но всякий раз, когда очередная любовная история терпела крах, искал утешения у дочери. Другая девушка, обратившаяся ко мне за помощью, страдала булимией и клептоманией. Она подворовывала из супермаркетов, но при этом ей хотелось набрести на некий символический барьер, достаточно твердый, чтобы остановить ее разрушительную гонку за наслаждением. Ее проблема заключалась не в том, как получить наслаждение от проступка путем тайного обхода Закона, а как пробудить отцовский Закон от его безрассудного сна, как оказаться пойманной на краже тем, кто возьмет наконец на себя ответственность и остановит ее инстинктивный дрейф.
Нынешний кризис функционирования символического порядка совпадает с истощением силы запрета и с затрудненностью передачи желания от одного поколения к другому, а также со способностью взрослых свидетельствовать о том, как сделать это существование достойным, не сойдя с ума и не совершив самоубийство. В этом заключается двойная задача отцовской функции. Быть правомочным произнести «Нет!», которое действительно прозвучит как «Нет!» (один мой пациент-наркоман жаловался, что никогда в жизни не сталкивался с таким «Нет!»), и в то же время быть способным олицетворять жизненно важное желание, способное реализоваться. Почему эта двойная задача так трудновыполнима сегодня?
Давайте остановимся как минимум на двух основных тревогах современных родителей. Первая связана с потребностью чувствовать себя любимыми детьми[40]. Это беспрецедентная потребность, которая опрокидывает диалектику признания: теперь не детям нужно признание от родителей, а родители требуют признания от своих детей. Таким образом, шкала взаимодействия поколений переворачивается и меняется на противоположную. Чтобы казаться приятным, необходимо всегда говорить «Да!», сторониться конфликтных ситуаций, делегировать свои воспитательные полномочия, поддерживать псевдодемократический характер диалога. Это порождает порочный сговор между извечным «Да!» и извращенным «Почему бы и нет?», который вдохновляет доминирующий социальный дискурс.
Клинический психоанализ показывает, что без опыта предела само переживание желания будет неизбежно стремиться к фатальной тяге к наслаждению. Мы уже неоднократно писали, что по-прежнему необходимо, чтобы кто-то – независимо от гендерной принадлежности и даже вне кровных уз (по мнению Лакана, «все что угодно» может привести в действие отцовскую функцию) – взял на себя всю тяжесть акта введения символической кастрации. Но с учетом того, что в этом действии уже предусмотрен жест дарения. Потому что Закон, который олицетворяет отец, не замыкая его на себе, не действует как отрицание или подавление, а обеспечивает возможность для появления желания. В этом и состоит смысл передачи: одно поколение дарует другому вместе с чувством ограничений возможность будущего и желание как веру в это будущее.
Вторая большая тревога современных родителей связана с принципом производительности. Шах и мат, провал, ошибка – современные родители становятся все менее к терпимыми к неудачам. Столкнувшись с препятствием, современная семья мобилизуется, сплачивается, чтобы оперативно устранить его, не давая при этом ребенку времени пережить новый опыт. Ожидания нарциссических родителей завышены, они отказываются замечать ограничения своих детей, навязывая обязательные планы реализации. Но, как писал Сартр, если у родителей есть планы относительно своих детей, то у детей непременно сложатся судьбы… только они не будут счастливыми. Стремление иметь ребенка без недостатков, способного к достижениям, отражает нарциссические тревоги родителей. Сбой передачи может быть связан с потребностью в клонировании, в создании себе подобного, в повторении своей судьбы. Такое уже происходило в эпоху Эдипа, и это вызывало дискомфорт юного поколения. Но сбой может быть обусловлен отсутствием символических актов, как это происходит сегодня. В таком случае вместо наделения фаллическими полномочиями, клонирования, отождествления – «Стань таким, как я!» – мы видим сверхэгоистичное требование производительности. И речь уже идет не о клонировании, а о необходимости скрыть любое несовершенство. Современных родителей пугает, что это несовершенство может разрушить идеальное представление об их ребенке. Таков новый миф нашей цивилизации: давать детям все, чтобы быть любимыми, развивать их существо, нацеливая на достижения, чтобы избежать опыта неудач. В результате молодые люди больше не способны терпеть поражение, потому что его не могут выдерживать прежде всего их родители. Принцип современной эффективности – это принцип самоутверждения «я». Но можно ли быть уверенными в том, что успех эго сопровождается чувством удовлетворения?
Похвала неудаче
В психоанализе не принято восхвалять достижения. Внешним проявлениям нарциссизма, тем явным показателям успешности эго, которые так ослепляют и захватывают современную молодежь, мы противопоставляем аналитическую работу. Опыт анализа нацелен на то, чтобы содрать нарциссическую обертку с созданного образа и поставить субъект перед истинным лицом своего желания. Как выражался Лакан, все в аналитическом опыте нацелено на снижение значимости ложного престижа эго. Психоанализ не поддерживает современный культ достижений, но воздает похвалу неудаче. Психоаналитик собирает мусор и отходы, выброшенные на помойку жизни, работает с провальными исками и потерянными судьбами. Чтобы быть психоаналитиком, нужно любить безнадежные дела…
Но что значит восхвалять неудачу? Неудача – это не просто провал, поражение, сбой. Вернее, это все вместе взятое – и провал, и поражение, и сбой. Но есть и обратная сторона. Неудача, согласно Лакану, выступает характерной чертой функционирования бессознательного. В его определении ошибочного акта заключена целая программа: ошибочное действие является единственно возможным успешным действием. Почему? Потому что это ошибочный поступок для эго, но успешный для субъекта бессознательного. То же самое происходит с забывчивостью или оговорками. Неудача – это здоровая хромота повышенной эффективности. И в этом смысле молодость – время неудач, или, скорее, время, когда неудачи должны быть разрешены. Это период, который требует провалов, ошибок, блужданий, потерь, поражений, переосмыслений, сомнений, нерешительности, неправильных решений, энтузиазма, который растрачивается и превращается в разочарование… предательства и влюбленности… Молодые люди подвержены неудачам, потому что подлинный путь формирования – это путь неудач. Об этом писал Гегель еще до появления психоанализа, этому учат библейские тексты. Именно младший брат в знаменитой евангельской притче просит у отца заранее отдать ему долю наследства, чтобы спустить его на бессмысленные удовольствия. Становление – это странствия, разрыв, новая встреча, оппозиция семье. В путешествии длиною в жизнь всегда есть падение с лошади, удар об землю, столкновение лицом к лицу с жесткой гранью реальности. Поэтому молодые люди больше подвержены болезни бессознательного. Ведь чтобы произошла истинная встреча со своим желанием, надо заблудиться, потеряться, потерпеть неудачу. Тот, кто никогда не терял себя, не знает, что такое обрести себя. Вот почему Лакан говорил, что рассчитывает в основном на молодых, с ними связывает надежды на будущее психоанализа. В умении теряться молодым людям нет равных. Они умеют заблудиться и вновь найти себя. Но для этого необходимо присутствие взрослых. Нужны дом, связь, чувство принадлежности, чтобы странствия принесли свои плоды. А родители должны уметь выносить тревоги, связанные с уходом и возвращениями детей.
Восхваляя неудачу, мы основательно развеиваем иллюзию капиталистического дискурса: «неудачник есть объект», как утверждал Лакан. Это означает, что объект не представляет собой то, что может восполнить «нехватку бытия», присущую субъекту, но встреча с объектом структурно отмечена состоянием неудачи. Объект всегда неудачен, всегда неудовлетворителен, он всегда есть пустота, лакуна. Объект не является конечной целью влечения, а лишь точкой, вокруг которой оно бесконечно движется. Объект обречен на провал, поскольку недостижим; досягаема лишь его тень. На этом основана теория Лакана о том, что сексуальных отношений не существует. Человек обречен сталкиваться с сексом, не имея ключа к разгадке его тайны. Если в животном мире этот ключ биологически запрограммирован, генетически определен и универсален, то для человека не существует никаких законов природы, которые бы его регулировали.
В чем состоит основной дискомфорт юности в тех обществах, где господствует капиталистический дискурс с его «воображаемой свободой»[41], свободой наслаждения, которая на самом деле является проявлением супер-эго, той инстанции, что отрицает все возможные формы свободы, которая порабощает? Эта свобода представляет собой не закваску желания, если использовать евангельский образ, а новую форму рабства, которая отвергает любую форму ответственности.
Дискурс психоанализа антагонистичен капиталистическому дискурсу, потому что психоанализ разоблачает идею о несостоятельности объекта, в то время как капиталистический дискурс поддерживает его фетишистскую и идолопоклонническую силу даже тогда, когда ловко использует его несостоятельность. Встать на сторону провала объекта, неудачи в половых отношениях, несостоятельности самого субъекта бессознательного – единственная возможность попытаться вновь пробудить желание и его Закон.