Мир вне Закона
Главные герои романа Кормака Маккарти – отец и сын. Отец и сын, которые идут по дороге[43]. Их движение происходит на фоне глобальной катастрофы. Планета загадочным образом опустошена. Все живое находится на краю гибели или уже погибло. Дороги опасны. Озверевшие люди бродят по ним в поисках еды. Каннибализм, агрессия, изнасилования и убийства стали практически нормой. Ни один Закон больше не в силах обеспечить какую-либо форму цивилизованного сосуществования. Главенствует принцип – homo homini lupus est (человек человеку волк). Выжившие превратились в пугающие или испуганные силуэты, населяющие ужасающую и практически необитаемую поверхность земли. Все вокруг кажется серым. Солнце не греет, свет не светит, дождь не проясняет линию горизонта, ветер не рассеивает тучи, море – движущаяся темная масса, землю лихорадочно трясет. Мир без надежды, мертвое пространство, которое отец и сын все-таки пытаются пересечь в надежде оказаться на юге, чтобы там пережить суровую зиму.
В начале романа есть эпизод, где отцу снится сон: они с сыном бредут по пещере, выходят к черному древнему озеру, на берегу которого сидит странное архаичное животное (К. М., с. 7). Это существо из бездны, с открытой слюнявой пастью, бледное и полупрозрачное – сильный и тревожный образ беспредела, наслаждения Вещью. Если в основе цивилизованного развития мира лежит предположение о символической смерти Вещи, то в этой воображаемой сцене Вещь торжествует, возвращая, образно говоря, мир вспять, к своим первобытным и диким истокам, провозглашая смерть символа и ужасающее утверждение Вещи. Наследство не передалось. «Земля погибла, не оставив наследников». Планета после страшной экологической катастрофы уже не та, что прежде. Будущего нет. Есть только «гнетущая черная пустота Вселенной». (К. М., с. 105). И даже память становится призрачной: «ты забудешь то, что хочешь помнить, и будешь помнить то, что хотел бы забыть» (К. М., с. 14).
Мир оставлен Богом, и неизвестно, смог ли спастись он сам. От Закона никто не уклоняется, его не нарушают, потому что в мире, описанном Маккарти, на первый план выходит именно отсутствие Закона, он отчужден[44].
«Вскоре дошло до того, что по земле стали рыскать толпы людей, готовых сожрать твоих детей у тебя на глазах. В городах бесчинствовали банды заросших грязью грабителей, они рыли тоннели в развалинах, вылезали из-под обломков – на черных лицах сверкают зубы и белки глаз, – тащили за собой в нейлоновых сетках обгоревшие банки с неизвестной едой, будто нахватали их в распределителях в преисподней […]. На дорогах странники валились наземь и умирали, а унылая покрытая саваном Земля продолжала равнодушно вращаться вокруг Солнца. Ее движение неприметно, как путь любой другой безымянной планеты в дремучем космосе» (К. М., с. 143).
Что остается от отца на фоне этой катастрофы и апокалипсиса? Что остается от функции отцовской передачи, если само будущее находится под вопросом? Если об этом часто спрашивает себя сам отец? Когда он задается этим вопросом, находясь в полной изоляции? В той будущности, которая описана в «Дороге», утрачено понятие центра тяжести, понятие Закона, и, следовательно, потеряна сама идея о том, что должна существовать символическая форма отцовства как гарантия стабильности мира. Ничего из этого нет. Мир «Дороги» – мир без Отца, без Бога-Отца. «Как думаешь, праотцы смотрят на нас сверху? Записывают в свой кондуит все грехи и добродеяния? А судьи кто? Никакой учетной книги не существует, а праотцы все давно сгнили в земле» (К. М., с. 155).
«Вот он я!»
И все же вопреки всему этот отец не прекращает заботиться о ребенке. Его самозабвение, неусыпное беспокойство о сыне впечатляют. «Вот он я!» – в этом отклике, как пишет французский философ Эммануэль Левинас, заключена самая прямая форма принятия ответственности за Другого в ответ на его призыв. Об этом постоянно свидетельствует молчаливый, грустный, упорствующий отец. Присутствующий отец. Он скуп на слова, но в его заботе проявляются постоянство, усердность, упрямство. Забота представлена в качестве особого измерения, она конкретна, видима, осязаема, в ней выражена диалектика признания. Лакан в своих рассуждениях часто пренебрегал этим человеческим измерением, настаивая на том, что Имя Отца является чисто символической функцией, поэтому вполне может обойтись без своего реального воплощения в отца и его живого присутствия[45]. Но в «Дороге» символическая функция уступает место необходимости присутствия, присутствию-сопротивлению, как будто бы исчезновение веры в высший суд, уничтожение следов Закона привело к тому, что возросла ценность подлинного присутствия отца, его слова, его заботы, его свидетельства. Поэтому диалектика признания обретает конкретную, осязаемую форму с четкими контурами. Реальный отец становится так же важен, как и символический, или, скорее, только через свидетельство реального отца может уцелеть что-то от отца символического. В этом смысле в «Дороге» четко обозначено определяющее значение отцовской функции при сломе эпох: в момент утраты сверхъестественной силы, духовной значимости и единства с богословским Законом реальному отцу остается свидетельствовать о том, как можно продолжать существование вне связи с Законом, без его идеологической поддержки и не сойти при этом с ума.
Диалектика признания, таким образом, подразумевает, что существование – это терпение, доступность, присутствие, отказ от собственного я, щедрый дар заботы, защита жизни, внимание к мелочам. В книге постоянно встречаются эти знаки заботы: «просыпаясь, он первым делом тянулся к спящему у него под боком ребенку», проверял, достаточно ли масла в светильнике, чтобы читать ребенку книжки, «сидел, обняв мальчика, стараясь его согреть», «прижимал к себе дрожащего ребенка, считая в темноте каждый его слабый вдох», «вымыл ему волосы, забрызганные мозгом того мерзавца, потом завернул в одеяло и понес к костру», смотрел на спящего ребенка и плакал от нахлынувших чувств о красоте или доброте, «не отпускал от себя мальчика ни на шаг», «прижимал руку к его груди, чтобы проверить, бьется ли сердце», «всю ночь прислушивался – дышит ли».
Ребенок – творение Божье
«Что ты будешь делать, если я умру? – спрашивает мальчик отца. – Если ты умрешь, я бы тоже хотел умереть, чтобы не расставаться с тобой» (К. М., с. 13). Жизнь – не произвол и насилие, не борьба за выживание сильнейшего, не слепая агрессия. Жизнь – это посвящение, забота, присутствие. Преданность отца своему ребенку. Любовь не может быть любовью к жизни, любовью к миру как таковым. Это всегда любовь к имени, к имени собственному в данном случае, любовь этого отца к этому сыну. Она не может быть обобщенной. Она воплощенная преданность. Поэтому в безбожном и беззаконном мире для уцелевшего и измученного отца ребенок продолжал быть его спасением, творением Бога. «Если он не творение Господне, значит, Бога никогда не было» (К. М., с. 8).
Что это значит? Как маленький мальчик мог оказаться творением Бога в безбожном мире? Ребенок был воплощением слова божьего, потому что это воплощение – единственное, что защищало его от смерти. От той смерти, на которую решилась его мать, чтобы положить конец кошмарному существованию, и которую отверг отец, выбрав сопротивление. Но сопротивление ради чего? Речь не идет о сопротивлении ради того, чтобы слово Бога продолжало существовать, потому что слов больше не осталось, небо над нашими головами, как сказал бы Сартр, пустынно. Напротив, слово утверждается только в этом настойчивом стремлении к жизни, в чистом сопротивлении смерти. И этот отец сопротивляется. Не отдает своего ребенка в объятия смерти. Сопротивляясь, внушает ему надежду, пытается передать ощущение будущего. В движении на юг, в сторону моря, где могут встретиться другие дети… Слово продолжает существовать только через ребенка. Им уже нельзя искупить смерть или оправдать жизнь, спасти мир, но его существование продолжается через уникальность одной жизни. Жизнь больше не освещают и не направляют прожекторы идеологии. В руках остался маленький фонарик с тусклым светом. И все же сила этого отца в том, чтобы не выронить фонарь из рук, не дать погаснуть лучу надежды. Мать ребенка сошла с пути, она не стала рисковать, оставила сына и этот мир, где царит насилие. А отец – нет. Он не устает повторять «Вот он я!», транслируя так свою любовь. Не ради жизни, которая внушает страх, не ради того Бога, который их оставил, не ради общих слов, а только ради своего сына, в котором видит воплощение слова, через него допускает существование Бога и Закона желания. Таким образом, сопротивляясь искушению смерти, он оставляет свидетельство о том, какой может быть связь между людьми, что может сделать эта связь в эпоху чистого насилия и отсутствия человеческих связей. «Пойми, хорошие люди поступают именно так. Они продолжают начатое и не сдаются», – объясняет отец своему сыну (К. М., с. 110).
Закон огня
То, что остается от отца в этой глубокой метафоре Маккарти, выражается в том числе во внимании к повторяющимся жестам, которые в древности обозначали некий общий ритуал. Так, прежде чем уложить ребенка спать, отец особым способом готовит ему постель или моет голову. Чтобы оправдать в глазах мальчика собственное насилие как способ защиты от агрессии других мужчин, он ссылается на символический мандат: «Мой долг – заботиться о тебе, так предписано Богом. Я убью любого, кто вздумает тебя хоть пальцем тронуть. Понимаешь?» (К. М., с. 64).
То, что остается от отца, – это представление о будущем как о возможности. В момент катастрофы он спасает сына от искушения покончить жизнь самоубийством, как когда-то поступила его мать, чтобы избежать риска быть варварски истерзанной. Отец сопротивляется, не поддается смертельному искушению. Его выбор – поддерживать огонь жизни. И делает он это не во имя Бога, не ради высшего идеала. Небо пустынно, как и земля. Слово воплотилось в образе грязного, голодного ребенка. И тем не менее он выбирает жизнь, выбирает огонь, выбирает сопротивление. Закон огня – это, по сути, Закон слова, Закон желания. Совместное нахождение у костра дает возможность поддерживать связь. Закон огня – это Закон слова, закон признания желания Другого. И тогда человеческое воплощение получает не слово, и даже не Бог, а сама жизнь. Жизнь, которая хочет быть прожита, жизнь, которая не отрекается от самой себя, жизнь, которая бросает вызов смерти и противостоит ей. Это жизнь конкретного ребенка, творения божьего, которая для отца обретает сверхъестественную силу, допускающую существование Бога. Есть таинственная сверхъестественная сила в том, чтобы быть носителями огня в жизни, которая все еще теплится и продолжает гореть. И уже не Бог спасает свое творение от уничтожения, а ребенок становится знамением Бога. Знак присутствия, который не позволяет смерти себя уничтожить. Нести огонь – значит участвовать в совместном ритуале. Через поддержание огня проявляется возможность поддерживать связи. Этот обряд противопоставлен каннибализму, к которому склонны «плохие» – банда выживших, безгранично прожорливых парней, опустившихся до оральной стадии развития. Но склонность к каннибализму «плохих» уничтожает господство Цивилизации над Природой, превращает людей в плотоядных, размывает различия между человеком и зверем, обращая вспять движение к Культуре с ее пактом о ненападении. Носители же огня продвигают Закон общежития и согласия. Каннибализм, изнасилования, убийства разрушают связи между людьми, опрокидывая любую веру в Другого. Отец и сын являются носителями огня, они несут Закон культуры, который и есть Закон желания. Вот почему присутствие ребенка принципиально необходимо и так же значимо, как и присутствие отца. Потому что это присутствие будущего. Значит, не все разрушено. Потому что в огне кроется обещание лучших времен, еще одной возможности для человека.
Отец – это тот, кто держит слово, потому что умеет нести огонь. Разговор с отцом не ослабляет связь с огнем. В этом вся ценность свидетельства этого отца. В сопротивлении жестокости, озверению, беспредельному наслаждению, во вдохновении и силе любви к своему сыну.
В то время как на горизонте у Отца Эдипа все еще маячили идеалы цивилизации, современный отец при всеобщем скепсисе наблюдает закат этих идеалов, его горизонт опустошен. Именно этот слом, мастерски сгущая краски, описывает Маккарти. Ничего не осталось от прежнего мира. Функция Идеала уже не в состоянии защитить людей от воздействия грандиозной Вещи наслаждения. Что же тогда отцовского сохранилось при крушении Эдиповых идеалов, что осталось от Отца? Не только формальная отсылка к идеальному Закону с его традиционным кодексом ценностей, ко всеобщему Закону бытия, а некое указание на то, что все еще способно к сопротивлению, что не поддается эгоистичному желанию, что даже в условиях краха и потери всех человеческих ценностей настаивает на передаче огня как на передаче жизни. Остаются заповеди – не убивай, не насилуй, не пожирай ближнего своего. То, что остается от отца, – это умение нести огонь через кромешную тьму безбожного мира.
Прощание
Сцена прощания бесконечно трогательна и трагична. Теперь уже сын присматривает за отцом, раненным в столкновении с агрессором. Именно мальчик следит за костром, отдает отцу свою порцию еды. И умоляет не уходить, остаться с ним. Как делал много раз отец, глядя на истощенного ребенка. Роли поменялись. Сын пытается вытащить отца из объятий смерти. «Ты говорил, что никогда меня не покинешь», – обращается он к отцу. «Знаю, говорил, – отвечает отец. – Прости меня. Тебе принадлежит мое сердце. Принадлежало и принадлежит… Ну и что, что меня нет рядом? Ты все равно можешь со мной говорить. Ты всегда будешь говорить со мной, а я с тобой. Увидишь» (К. М., с. 218).
Сын оставляет отца, чтобы продолжить путь в одиночку. Дорога приводит его к «хорошим» людям, у которых тоже есть дети. Женщина, взявшая на себя заботу о мальчике, рассказывает ему о Боге, учит разговаривать с Ним. Но у мальчика лучше получается говорить не с Богом, а с отцом, как тот и завещал. «И он говорил, часто, и не забывал его. Женщина сказала, что это правильно, что его устами говорит Бог и что так из поколения в поколение передается истина» (К. М., с. 223).