Пространство свидетельства
Проблему передачи желания в эпоху «испарения» отца мы можем внимательно рассмотреть на примере двух известных фильмов Клинта Иствуда: «Малышка на миллион» (2005) и «Гран Торино» (2009).
Мы не раз повторяли: то, что остается от отца в период ослабления его символической функции, – это возможность воплощенного свидетельства того, что значит исполнять свое желание как долг. Если незримый узел больше не связывает Закон и желание, а символическая власть отца больше не может опираться на богословские ценности, это не означает, что его образ растворился без остатка. Остаток заключен в уникальном поступке, в ценном свидетельстве. Несмотря на исторический и социальный упадок отцовской роли, пространство для отцовства остается. Это пространство свидетельства. То, что для твердого основания идеального отца больше нет религиозной подоплеки и передача желания больше не происходит естественным путем согласно происхождению, совсем не значит, что отпала необходимость в отцовской функции. Но мы должны ее переосмыслить, пересобрать с ног до головы. Как отцовская функция находит свое воплощение? И каким образом это воплощение получает способность и разрешение на передачу желания?
За пределами семьи
Посредством этих двух выдающихся фильмов Иствуд раскрывает тему глубоко и с большим пониманием. Что остается от отца, когда естественные кровные связи оказываются несостоятельными? Именно такими отцами-неудачниками предстают перед нами главные герои фильмов «Малышка на миллион» и «Гран Торино». Отсутствие привязанности и циничный конформизм – так можно определить их отношения с собственными отпрысками. В «Малышке на миллион» отношения между Фрэнки Данном и его родной дочерью сводятся к пачке непрочитанных писем. Письма, вернувшиеся отправителю, – знак разорванных связей, где желание одного не находит отклик у Другого. В «Гран Торино» мы тоже видим совершенно равнодушных наследников, которым нет дела ни до овдовевшего отца, ни до умершей матери. Охотники до наживы, они озабочены исключительно собственными интересами.
Подчеркивая несостоятельность кровных связей, Иствуд не собирается дискредитировать семейные узы как таковые. Напротив, его усилия направлены на то, чтобы показать их значимость, выделить им центральное место, даже если для этого ему требуется высвободить их из плена религиозной доктрины. Семейные узы утрачиваются, а затем вновь обретаются уже на другом уровне, который обусловлен не генетикой. Таким образом Иствуд раскрывает весь случайный, небиологический характер этого родства. Семейные узы способствуют передаче наследства, но это не то, что происходит естественным путем, поскольку не заложено в самой природе. Любовь к имени, которая обуславливает все любовные связи согласно учению Лакана, не зависит от генетики. Действительно, в обеих киноисториях семейственность имеет жестокосердный характер и проявляется через цинизм и безразличие. В «Малышке на миллион» есть два показательных примера. Первый эпизод – когда Мэгги, новоиспеченный профессионал от бокса, на деньги от первых побед покупает дом для своей матери и членов семьи. Дарение было единственным и искренним мотивом. Но со стороны Другого нет признания, вместо благодарности она получает презрение. «Над тобой и твоими действиями все смеются», – говорит мать. Энтузиазм дарующего оборачивается разочарованием. На месте жеста признания – очередной упрек. «Лучше бы ты прислала мне деньги, а не покупала этот дом», – сердится мать. «А я не была обязана», – бормочет про себя Мэгги. Как бы обозначает: никакой закон крови не требовал от меня дара через жертву. Это был мой выбор. И я снова выбрала вас как своих родных. И даровала плоды трудов. Я подарила дом, чтобы вы стали в нем семьей. И это был свободный жест, без принуждения. А от вас ни малейшего знака… И только память об отце ее утешает. В следующей сцене Мэгги в сопровождении Фрэнка отправляется в отдаленный район, куда в детстве часто приезжала с отцом. В этом глухом местечке готовят лучшие в мире торты с лимонным кремом. «Домашний крем», – уточняет Мэгги. Да, снова всплывает тема дома, потому что пространство, где рождаются подлинные связи, не обязательно совпадает со стенами отчего дома.
Во второй сцене мы наблюдаем делегацию членов семьи во главе с тучной матерью, которая навещает Мэгги, прикованную к постели после рокового исхода поединка за чемпионский титул, с целью вымогания заработанных денег. Необратимый паралич родной дочери не вызывает ни жалости, ни сострадания, ни любви, ни служения, ни участия. Единственное беспокойство – как получить подпись на бумагах о передаче наследства. Любовь к имени оборачивается потребительской необходимостью иметь это имя на документах, чтобы присвоить заработанное потом и кровью. Мать не смущает даже то, что единственно возможный способ поставить подпись – держать ручку во рту. Ведь достаточно палочки, закорючки, тени имени, чтобы переливание денежной суммы состоялось. Но парализованная дочь ничего не подписывает. Она приберегает свое имя – Мэгги Фитцджеральд, чтобы избрать для себя другое. То, что подарит ей тренер Фрэнк. Гэльское имя Mo chuisle. Когда-то, теперь уже в прошлом, толпа поклонников скандировала ей: «Mogui!» Мы уже знаем: любовь – это всегда любовь к имени. Будучи сильной и боевой, выигрывая бои, героиня приняла второе крещение и новое имя, не задумываясь о его значении. И теперь, обессиленная и обездвиженная, прикованная к больничной койке, она спрашивает о смысле имени у нового отца. И Фрэнк без колебаний отвечает: Mo chuisle означает «мое сокровище». Любовь не бывает без любви к имени. Потерянный в детстве отец Мэгги, который в ее воспоминаниях участливо провожает к месту смерти старого и больного пса, возвращается к ней через нежность Фрэнка, который так же, как настоящий отец, умеет заботиться и ценит ее оскорбленную самобытность.
«Хочу, чтобы были Вы!» – «Я буду твоим тренером!»
Таким был акт удочерения Мэгги, которая обрела нового отца. Фрэнк разглядел в ней способность к боксу, следовательно, признал ее желание стать профессионалом, ответил на порыв тренироваться именно у него, а не у другого тренера («Я хочу Вас!»). Извлек из анонимности прежней жизни (она приехала из юго-западного района Миссури, а по сути, из «ниоткуда», сказав ему «прощай»). Сделал для нее исключение («Я девчонок не тренирую»), поступившись собственными этическими принципами, а также правилами, принятыми в клубе («этот тренажерный зал посещают только мужчины»; «бокс – исключительно мужской спорт»). Универсальный шаблон («Я девчонок не тренирую!») разрывается, позволяя произойти встрече, давая место новому, неожиданному, самобытному. «Я буду тебя тренировать!» Таким образом, акт отцовства совершается не на основе установления правил, а в нарушение заданного порядка, привычной морали, законов крови и родства, религиозных догм.
В чем заключается уникальный отцовский поступок? Этот вопрос не дает покоя Фрэнку, является предметом его сомнений, разрешить которые он не может даже с помощью твердых религиозных учений. Эта тема также важна для Иствуда, и она зазвучит с новой силой в фильме «Гран Торино». Фигуры двух приходских священников, двух духовных отцов, которые появляются в киноисториях, – это две тени, персонажи, облаченные в рясы духовного конформизма, вера которых сведена к абстрактному своду правил. «Я в замешательстве… что такое Святой Дух? А Иисус?» – спрашивает Фрэнк у приходского священника. На что тот раздраженно отвечает: «Возьми выходной… не приходи завтра на службу». В «Гран Торино» отец Янович разворачивает дискуссии на основе застывшего богословского знания и пустых догматических формул, далеких от жизни. Проповедь, которую он произносит во время панихиды по умершей жене Уолта, звучит риторически, поскольку не привязана к существу происходящего. Уолту все это кажется «жалким». Знание, не подкрепленное опытом, мертвое учение «двадцатисемилетнего девственника, едва окончившего семинарию, накачанного чтением книг, которому нравится держать за руки старушек и обещать им вечную жизнь». В этом нет никаких свидетельств, одно лишь автоматическое воспроизведение абстрактных догм. Здесь нет уникального поступка, способного перевести абстрактные рассуждения в живое свидетельство. И тем не менее эти абстрактные рассуждения о смерти как об опыте боли и пути к спасению, о ее неразгаданном и фатальном характере окажутся «пророческими» для Уолта, они претворятся в действие благодаря его окончательному выбору[46].
Непреклонное желание
Персонаж Мэгги Фитцджеральд из фильма «Малышка на миллион» олицетворяет непреклонное желание. Ее мать страдает ожирением, сестра – мошенница, брат сидит в тюрьме, отец мертв. Сама она пятнадцать лет работает официанткой. Ситуация изначально проигрышная. Но именно ее решимость покоряет Фрэнка. Тот наблюдает издалека и отмечает ее умение тренироваться за пределами возможностей, вне времени и не щадя себя. Ее сила не в технике, но в видении, которое ее направляет. Может бить по груше в темноте. У нее есть сердце и есть призвание. «Рискует всем ради мечты, которую никто не видит», – слышим мы комментарий за кадром. Видимо, эта черта передалась от преждевременно ушедшего отца. Об этом напоминает тучная мать, кидая реплику, как оскорбление: «Ты такая же, как твой отец!» Отношения между Мэгги и Фрэнком возникают на пепелище кровных уз. Фрэнк говорит «Да!», несмотря на ее женский пол, ничтожный статус (ей с детства внушали, что она – «отбросы»), возраст (31 год – слишком поздно для бокса), сомнительность подобной инвестиции и заведомо проигрышное дело. Но все эти ограничения становятся силой Мэгги, как только совершается символический акт удочерения. Отцовское «Да!» обладает силой любить другого не вопреки, а именно благодаря тому, что это проигрышное дело. А еще потому, что у Мэгги, в отличие от прежнего протеже Фрэнка, бросившего наставника на пороге мирового титула ради более состоятельного менеджера, есть понятие долга за свое «проигрышное дело».
Бокс – не слепое насилие, а борьба, конфликт, вызов возможностям. Насилие, таким образом, включено в символический свод, состоящий из писаных правил, но главное – из негласной этики, которая предполагает абсолютное уважение к противнику. Есть что-то противоестественное в этом виде спорта – мысль, неоднократно звучащая в фильме. Например, «чтобы нанести хороший удар, надо отступить назад». Бокс не высвобождает дикую сокрушительную ярость, он ей противостоит. Единственное правило, которое имеет значение, настаивает и как мантру повторяет Фрэнк, – «защищайся всегда, постоянно».
Действующая чемпионка мира – в прошлом преступница, убийца, известная своим пренебрежением к противникам, олицетворяет слепую и безжалостную ярость. Она как будто перешла сюда со страниц романа Маккарти. Она буквальное воплощение грубой физиологии. Своим пугающим и мрачным видом она стремится показать, что Зло находится вне Закона. Борьба между соперниками уступает место презрению и смертоносному насилию. Здесь нет уважения, одно лишь желание уничтожить противника. И эта встреча со Злом сокрушает мечту Мэгги. Она не защищала себя непрестанно, как предписывал мудрый тренер, и теперь обречена быть парализованной до конца своих дней. Ее наивность (на мгновение повернулась к убийце спиной) – непоправимая ошибка и грех. Расплата – жизнь на искусственном легком. А скоро и пролежни начнут терзать ее тело. Но Фрэнк ее не оставляет, всегда находится рядом. Он больше не тренер, но сиделка, друг, свет в окошке, любимый отец. Когда ей неизбежно потребуется ампутировать ногу, она обратится с просьбой помочь ей умереть. Ведь ее жизнь больше не жизнь. А ведь когда-то была жизнью, где она добилась того, к чему так упорно шла. «Я получила все, чего хотела. У меня уже все было. Не позволь отобрать это у меня», – просит Мэгги. Поначалу Фрэнк не допускает даже саму эту мысль. Он взывает к Богу. Отправляется за советом к духовному отцу и получает скупые увещевания: «Предоставь это Богу» – и строгие предупреждения: «Совершив подобное, вы заблудитесь, окажетесь на краю пропасти, навсегда себя потеряете». Догматические речи всегда разочаровывают. Они не касаются конкретики, не терпят исключений. В них не звучит любовь к имени. Сомнения разрешаются после отчаянных и неистовых попыток Мэгги покончить жизнь самоубийством. Она прикусывает язык, надеясь истечь кровью, вскрывает швы и обнажает раны. И тут уже Фрэнк сам решается на исключительный поступок, бросая вызов Закону (богословскому, основанному на догмах, и общественному – запрету на эвтаназию). Он позволяет «своему сокровищу» уйти с миром.
Другое посвящение
В фильме «Гран Торино» вновь встает вопрос о том, что такое наследие и как можно передать желание от одного поколения другому. Вопрос о наследстве связан не только с имуществом, но и с желанием. Как по наследству передается желание? Это центральная тема «Гран Торино». И вновь, как мы видим, не родство по крови делает эту передачу возможной. Наследование превосходит родословную. Сыновья, невестки и внуки Уолта не соблюдают правила приличия даже на похоронах его супруги. Смотрят в телефоны, обсуждают дела, посмеиваются над церковным обрядом, не пытаясь держать себя благопристойно. Жизнь – цирк, и они в ней – клоуны. Им противопоставлен добрый пастор, прилежно исполняющий заупокойную молитву. Его утешения звучат бессмысленно (да и существуют ли разумные слова для таких случаев). Рассуждения о «горечи» и «сладости» смерти, в которые пускается молодой «отец», кажутся бездушными, текут как вода по скалам и не имеют связи с той жизнью, что осталась.
Герой Тао из «Гран Торино», подобно Мэгги, – пример безнадежного дела. Они неудачники. И для обоих случайная встреча с героями Иствуда – Уолтом в одном случае и Фрэнком в другом – становится судьбоносной. Это встреча с тем, кто, не являясь идеальным образцом для подражания (Уолт сам говорит Тао, что не собирается быть ни для кого моделью поведения), знает, как воплотить Закон, согласовав его с желанием, способен дать свидетельства о том, как можно крепко затянуть в единый узел Закон и желание. Если Мэгги в ее тридцать лет уже поздно мечтать о боксерской карьере, то Тао и вовсе не знает, чего хочет и в каком направлении ему двигаться. В отсутствие настоящего отца его жизнь течет по воле случая, он не хочет взрослеть, его считают девчонкой, дебилом («Тормоз» – придумывает ему прозвище Уолт).
Безотцовщина, живущий в доме среди женщин, Тао находится в поиске отличительной черты, знака принадлежности к мужскому роду. Лакан предполагал, что в эпоху «испарения» отца «все что угодно» может исполнить символическую отцовскую функцию. Поэтому Тао, нехотя и вопреки своим нравственным принципам, соглашается на обряд инициации, навязанный бандой кузена. Чтобы стать мужчиной, ему следует угнать соседский автомобиль, «Гран Торино» Уолта 1972 года выпуска, винтажный шик которого контрастирует с убожеством и однообразием их квартала. Но благодаря Уолту Тао не преступает заповедь «Не воруй!», не примыкает к банде воров и насильников. Ему предстоит пройти другой обряд посвящения, который требует не нарушения Закона, а трудового рвения[47]. С этого момента Уолт становится символическим опознавательным знаком; вовлекает парня в дела, уводит с улицы, вписывает в мужское сообщество строительной бригады, поощряет ухаживания за девушкой… И на этом примере хорошо видно, как отцовская функция становится формой донорства, а не угрозой подавления, способностью к передаче желания. В Уолте Тао находит то, что искал: возможность стать мужчиной без потери тех черт, что отличают его от собратьев и вызывают насмешки. Тао добрый, нежный, увлечен садоводством, уважает старших. Тао просто другой…
Нет идеальных свидетельств
Ничто не напоминает в Уолте традиционного отца, который повелевает и воспитывает. Да он уже и сам с трудом существует, будучи пожилым и страдая раком легких. Его образ далек от героического великолепия Гектора: он попивает пиво, стрижет газон, борется с нахлынувшими воспоминаниями и чувством вины за ужасы войны в Корее. Не привык никому о себе рассказывать, а смерть жены и вовсе выбила почву из-под ног. Верным спутником остается лишь собака. Нет, Уолт вовсе не образец для подражания, не тот идеальный отец, чье слово внушает уважение и страх. В день рождения он получает подарок от старшего сына – предложение оставить собственный дом и перебраться в дом престарелых. Его воспринимают как не вполне адекватного. Нет, Уолт не может претендовать на то, чтобы быть хорошим примером для своих сыновей. Но нравственная сторона свидетельства не совпадает с нравственной стороной хорошего примера. Напротив, самое ценное свидетельство, которое может дать отец в эпоху своего «испарения», состоит в полном отказе от идеала, от указаний на то, какой в идеале должна быть праведная жизнь. Когда Уолт в первый раз защищает Тао от нападок свирепствующей банды его кузена, то не исходит из соображений идеала или справедливости, а просто защищает свой дом и свою территорию, изгоняя незваных гостей.
Насилие, которое сеет преступная банда кузена, в том числе изнасилование сестры Тао, Сью, – это чистое проявление жестокости, полное отрицание границ: это наглядный пример извращенной модели жизни. Вспомним вероломство и беззаконие смертельного удара, которому подверглась Мэгги во время титульного боя. Слепое бесчинство парней из банды не останавливают даже кровные узы. Насилие, замешенное на кровосмесительной тяге, выливается в оргию, безудержное наслаждение, которое целенаправленно сметает все ограничения. Природного родства оказывается недостаточно для установления принадлежности к стае, а голос крови не взывает к чувству человеческой солидарности. Насилие вне Закона стирает границы, ослабленные символическим «испарением» отца. И симметричный ответ на насилие, «око за око», как предписывает Ветхий Завет, может привести к усилению агрессии, а не к ее подавлению. Поэтому Уолт принимает решение не отвечать на насилие насилием. Если Тао одержим чувством мести, рвется нанести сокрушительный удар, равноценный оскорблению, то Уолт не торопится, берет продолжительную паузу для размышлений. Его реакция асимметрична по отношению к преступному деянию банды. Все вокруг ждут от него мести, равнозначной нанесенному оскорблению, мести вне Закона. Но мудрость и величие Уолта состоят не только в том, что герой привлекает Закон на свою сторону, а не противостоит ему – устраивает все таким образом, чтобы окружающие стали свидетелями его убийства, невинного и безоружного, и преступники неизбежно понесли наказание – он приносит в жертву свою угасающую жизнь, чтобы восстановить справедливость. Отказывается от наслаждения жизнью, чтобы восстановить порядок вещей и вернуть символические границы. Это становится возможным только через экстремальный выбор, свидетельство того, что упоение Злом не должно стать последним словом в жизни. Его тело, изрешеченное бесчисленным множеством пуль, опускается на землю и как будто принимает форму распятия. Но в этом свидетельстве нет универсальной силы, намека на возможность спасения мира, искупление человеческих грехов. Во времена «испарения» отца ни один Бог не способен спасти. Но это не умаляет ценности свидетельства, напротив, оно кажется более значимым, решающим и необходимым. Желание по-прежнему нуждается в Законе, даже если этот Закон больше не имеет под собой богословского основания. Незадолго до трагического эпилога Уолт вручает Тао медаль «За отвагу», которую сам получил за войну в Корее. И Тао вешает ее на грудь как талисман. Знак воинской чести, очищенный от идеологического налета, превращается в символ признания и подлинного родства. Все кровные родственники будут исключены из завещания. «Гран Торино» перейдет по наследству Тао. Посвящение состоялось: тот самый предмет, кража которого позволяла на полных правах войти в преступную группировку, теперь становится законным трофеем, подтверждающим факт символического наследования. За этот короткий промежуток времени между двумя событиями Тао пришлось пройти через горнило Закона, подвергнуться травме, чтобы принять дар, и из первых рук получить свидетельство о том, как можно совместить эту травму с желанием.