A. С. Стало быть, фермера режут, но с соблюдением приличий…
B. Л. Ваши слова — как будто из того кафе, где мы с Томом завтракали. Рейгана там и ругают за эту половинчатость, противоречивость. Говорят: лучше бы уж он пустил все на самотек — все кончилось бы быстрее. Они верят в рыночный механизм. Сильнейшие, перестроившись, остались бы, остальные закрыли бы лавочку и пошли на все четыре стороны — что ж сделаешь, в западном мире ни одно хозяйство не работает в спокойных условиях, не чувствует себя в безопасности, западный человек всегда готов к риску, а значит, и к поражению. Но Рейган так дело и ведет, чтобы львиная доля субсидий доставалась именно сильнейшим. И не просто сильнейшим. Я же говорил: создается новое сельское хозяйство. Фермера заменяет агропромышленное объединение — комбинат, комплекс. Ему конкуренция со старушкой Европой по силам. Это то, что предвидел и начинал знаменитый фермер Гарст. Он постепенно превратил свое семейное хозяйство в агропромышленное объединение. Индустриализация пришла не извне, а выросла из нужд развивающегося хозяйства. Ему нужны были удобрения и другие химсредства — создал тукосмесительный завод, который стал обслуживать еще полсотни фермеров. Ему нужно было наладить хранение растущих объемов зерна — создал свой элеватор, который тоже стал служить и соседям. Ему нужны были семена — создал семеноводческий завод, постепенно ставший крупнейшей селекционно-генетической компанией США. Ему нужно было эффективно использовать корма — создал животноводческую ферму. Наконец, он нуждался в финансировании этих дел — купил банки, шесть банков, которые тоже, естественно, обслуживают всю округу. И все это является практически одним громадным многоотраслевым хозяйством на базе одной ведущей отрасли — семеноводства. Со своими дорогами, складами, со своей территорией и населением…
Вот такие объединения и становятся преобладающей формой американского сельского хозяйства.
A. С. Один герой последнего романа Василия Белова сравнивает избу с подводной лодкой, пригодной к автономному плаванию, способной сохранять жизнеспособность в любых условиях, при любых потрясениях…
B. Л. Если бы изба — то есть связанный с нею образ жизни, быт, форма хозяйства, уровень производства — была действительно подобна подводной лодке автономного плавания, то в ней до сих пор жили бы и мы и американцы.
A. С. И хоронили бы четверых из пяти младенцев, рождающихся в этой избе, при этом образе жизни, форме хозяйства и уровне производства. Впрочем, герой Белова полагает, что упразднение избы — результат некоего всемирного заговора. Не случайно, говорит он, избу везде уничтожали в первую очередь. То есть заговорщики таким способом хотели выкурить крестьянина из деревни, чтобы растлить его, невинного, в городе.
B. Л. Да в избе — кто жил в ней, тот знает — дует же изо всех щелей! Как ни конопать, дует… Сколько ни топи… И тараканы лезут. Это не значит, что мне не нравится старая деревня, что мне ее не жалко. Жалко! И семейную ферму, которую Америка приносит в жертву своему желудку, от которой она отвернулась, как девка, идущая за тем, кто лучше угостит (не мое сравнение — я слышал его в придорожном кафе), — жалко. Это было славное «изобретение». Семейная ферма сформировалась сто — сто двадцать лет назад. Она была эталоном сельского хозяйства. Она достигла высочайшей производительности труда, организованности, мобильности, вокруг нее сформировалась социальная деревенская инфраструктура. Но не хотят уже люди жить на фермах. Молодая хозяйка не хочет, как она говорит, хоронить себя на хуторе. Усадьба сына Тома Кристала всего в двух километрах от маленькой деревушки, есть отличная дорога, есть машина — нет, его жена не хочет жить у себя на усадьбе, ей надо к людям.
A. С. В какую-никакую, но — толпу… Как всякий нормальный человек, я не против того, чтобы существовали наши малые деревни, а захиревшие — возрождались. Но возрождались бы не по нашему, городских служащих, писателей, ученых, желанию и решению, а по желанию и решению их самих, этих деревень, по желанию и решению людей, которые живут или будут там жить. Мы все-таки слишком верим в творческую, так сказать, силу начальства. Нам кажется, что при желании и должных знаниях можно найти и выдержать золотую середину. Много мы видели золотых середин? Мы упоминали свежайший пример: борьба с нетрудовыми доходами… Во что она выразилась, не успев родиться? И это, к сожалению, естественно. Вы можете привести пример, когда по команде появилось что-то новое и значительное?
B. Л. Сколько угодно! Я вам назову только те дела, в которых с самого начала, еще на стадии изучения чужого опыта, участвовал сам. Создание бройлерной промышленности. Промышленное производство яиц. Звероводство. Внедрение культуры сорго. Семеноводство кукурузы, без которой сегодня никто не мыслит сельского хозяйства: сначала мы купили пять семеноводческих заводов, потом построили еще двести — и пошло.
A. С. Двести семеноводческих заводов — это хорошо, а кукурузы-то все равно не хватает, покупаем, потому что по телефонограмме: «Приступить к прикатыванию зерновых и однолетних трав…» — урожаи не растут. И не имеет значения, откуда они летят в Старую Рябину — из сельхозуправления, как вчера, или из РАПО, как сегодня, или из райкома, как всегда.
B. Л. К сожалению, вы правы. Это угнетает. А ведь от того, будет ли найден способ защитить хозяйство, трудовой коллектив от этих телефонограмм, от всего и вся, что за ними стоит, зависит судьба, наше будущее. И ведь оно может быть прекрасным, может! Пятьдесят лет назад появились колхозы (совхозы — несколько раньше) — новая форма хозяйства при общественной собственности. Они показали образцы ведения крупномасштабного хозяйства и большие возможности для решения социальных вопросов. И мы с ними тоже в конце концов пришли к агропромышленному объединению.
A. С. Точнее бы сказать: к идее такого объединения. Оно пока существует сугубо формально, само себе не хозяин, ему нет до себя никакого дела, оно, по сути, не подозревает о своем существовании, это вывеска, да и только. А как интересно, сильно, умно начиналось… Возникало снизу, из нужд самих хозяйств, местности… Не создавалось, а именно возникало, пыталось возникнуть… Потом подключился бюрократ — подключился сверху, с инструкций, шаблоном, селектором. Что произошло бы с объединением Гарста, если бы взять да и поставить над ним контору в округе, а над окружной конторой — контору в столице штата, а над штатной конторой — контору в Вашингтоне? И чтоб в этих конторах сидели тысячи служащих на твердых окладах от правительства…
B. Л. Как бы нам это прокричать во весь голос, как бы прокричать?! Что нельзя гробить прекрасные, жизненные идеи… Что нельзя из Москвы навязывать каждому району огромной страны одну и ту же схему управления, вывески, штаты… Приезжаешь в иной район, где десять — двенадцать колхозов и совхозов, начинаешь считать и за голову хватаешься. На каждое хозяйство — не меньше полутора — двух десятков служащих райцентра. Да и в самом хозяйстве не меньше трех десятков.
А. С. С некоторых пор я коплю вырезки из кубанских и украинских газет на тему борьбы с приусадебными теплицами в селах и особенно в райцентрах. В последние годы сначала, кажется, на Кубани, а потом и в других зонах страны совершен крупный шаг в развитии приусадебного земледелия, возникла культура тепличного хозяйства. Наконец-то совершен переход из девятнадцатого века в двадцатый. Этот переход имеет важные социальные последствия. Впервые в нашей истории свежий огурец стал массовым продуктом питания в марте месяце.
И вот как только эта новая отрасль стала на ноги, на нее набросились местные власти. Знаю одну станицу на Кубани, в каждом дворе — теплица. Масса замечательных огурцов: сладкие, изящные, один в один. Люди рады бы продавать их колхозу с тем, чтобы он продавал их в своих ларьках где-нибудь на побережье Черного моря. Но колхоз не покупает. Во-первых, у колхоза (кубанского!) нет денег на это, во-вторых, председатель боится, как бы райком не обвинил его в поощрении «частника», в-третьих, колхозу велено производить огурцы в общественном хозяйстве. Видели бы вы эти огурцы: не огурцы, а дубовые полена — никому, естественно, не нужны, когда на рынке есть лучшие. Люди просят: берите с нас налог, продавайте нам стекло, кирпич, горючее. А им в ответ или молчок, или бульдозер с дурачком-корреспондентом, который с восторгом опишет, как искоренили еще одно «кулацкое» хозяйство. Вместе с теми, кто его посылает, он думает, что из этой теплицы, если ее своевременно не разрушить, вырастет советский фермер, кулак, вырастет и приберет к рукам нашу родную Советскую власть.
В. Л. Не вырастет и не приберет.
A. С. То же соображение — и в тайной, а местами и открытой борьбе против самой идеи семейного подряда.
B. Л. Советский фермер, советский кулак не вырастет и никого к рукам не приберет, даже если этого кто-то очень захотел бы. Даже американский фермер, американский единоличник, как видите, сходит на нет, не выдерживает конкуренции с агропромышленным объединением… Те, кто рушит сейчас теплицы «частников» на Кубани и Украине, — это ведь, помимо всего, еще и очень темные люди. И это те же лица, те же бюрократы, которые мешают нормально развиваться и колхозам. К колхозам они относятся не лучше, чем к «частникам». Мне кажется, подчеркивать это на каждом шагу очень важно с политической точки зрения. В борьбе с ними нам надо «задействовать» всю память, весь опыт великой нации, каковой мы являемся и каковой нас считают в мире. Мы должны найти в себе силы не давать таким людям власти. А кому по ошибке дали — быстрее забрать. От всей этой «шелупони» надо своевременно освобождаться. Что такое «шелупонь?» Это термин моего друга, экономиста и писателя Николая Шмелева. Этим термином он объединяет всех тех мелких ретроградов, которые мешают нам жить и нормально вести хозяйство.