бессрочная аренда). Если этого нет, если крестьянин начнет относиться к своему живому «предмету труда» исключительно по инструкции, как к чуждой ему вещи, тогда аграрное производство разваливается — в том суть «морали истории», как выражался Маркс.
В промышленности, где человек имеет дело с жестко фиксированным мертвым предметом труда, а не с живой природой, практически все оказалось возможным регулировать четкими принудительными нормативами. Однако, в отличие от западных методов организации индустриального производства, японцы даже в промышленность пытаются «пересаживать» внеправовые ненормативные отношения, свойственные крестьянской общине: отказ от жесткой системы контроля, система пожизненного найма, стимуляция отношения к фирме как к большой семье и т. д. — экономический эффект «пересадки» весьма впечатляющий.
И тем не менее вся либеральная европейская мысль, на которую мы по традиции по сей день ориентируемся, в качестве наивысшей ценности почитает отношения юридически-нормативные. Сложился прочный стереотип оценки нравственных отношений естественной общности как чего-то архаического, рутинного и даже противного цивилизации. Например, русских почти два века ругали за недоразвитое правосознание (почему не японцев?). При этом в качестве «смягчающего вину обстоятельства» никто не хотел принять во внимание даже тот очевидный факт, что по сравнению с воистину свирепой судебно-карательной практикой западноевропейских стран, породившей различные формы весьма «производительных» технологий лишения жизни (от гильотины до электрического стула), Россия за полтора столетия, вплоть до революции 1905 года, так и не сумела выработать сколько-нибудь эффективных навыков палаческого ремесла: «…за 175 лет в ней, — пишет В. В. Кожинов, — по политическим обвинениям было казнено всего лишь 56 человек (6 пугачевцев, 5 декабристов, 31 террорист времени Александра II и 14 террористов времени Александра III). За это же время в Западной Европе было совершено много десятков тысяч политических казней… В высшей степени характерный факт: в донесении генерал-адъютанта Голенищева-Кутузова Николаю I о казни пяти декабристов сообщалось, что „по неопытности наших палачей и неумению устраивать виселицы, при первом разе трое, а именно: Рылеев, Каховский и Муравьев сорвались“. Между тем в это время в любом крупном городе Западной Европы обязательно имелся квалифицированный профессиональный палач» (Наш современник. 1988. № 4. С. 171).
Так обстояли дела в благопристойной Европе XVIII–XIX веков — эпохи прочно утвердившегося правосознания. Правосознание действительно обеспечивало здесь почти образцовый порядок. Но почему оно оказалось здесь крайне необходимым? Каким образом конституировалось?
Здесь нет места подробно анализировать сущность права. Достаточно указать, что отцы европейского правосознания (Гоббс, Монтескье) основывали свои юридические построения на весьма замечательных аксиомах: 1) человек человеку — волк, 2) война всех против всех. Непросвещенному «архаическому» сознанию столь суровая аксиоматика действительно казалась несколько странной. С чего это вдруг взялось?
Ответ простой — с Реформации. Европейское правосознание, органичено связанное с отчужденным наемным трудом, начинает складываться в конце Реформации. В Богемии, где началась Реформация, к началу гуситских войн жило 2,5 млн. человек; к концу Реформации там осталось всего 700 тыс. живых душ. В Германии Реформация захоронила в братских могилах голода и террора больше двух третей населения. Во Франции, Нидерландах, где католики резали гугенотов, а гугеноты — католиков, жертв было чуть меньше. В Англии Реформация осложнилась «чисткой земель» — уничтожением крестьянства.
Это все — голые факты. Они уже не вызывают эмоций. Но все-таки стоит представить себе ту степень взаимного ожесточения — всех против всех! — которая могла привести к истреблению двух третей населения, и это — без современной техники массового уничтожения. К этому нужно добавить еще массовые миграции. А психология переселенца — очень серьезный фактор: человек, оторванный от родных корней, чаще всего начинает действовать в совершенно чуждой ему социальной среде обитания либо как совершенно затравленный, либо как хищный зверь.
Главная цель правового строительства общества типа Gesellschaft — превратить вооруженную (или просто кулачную) «войну всех против всех» в юридическую войну посредством судебного сутяжничества. В Европе это строительство удалось, и Запад очень гордится его плодами.[18] Но с точки зрения естественной общности самое развитое правосознание относится к чувству совести так же, как лошадиное копыто к человеческим пальцам. Конечно, во все времена и у всех народов случаются ситуации, которые лучше всего разрешаются посредством такого копыта, как уголовный кодекс. Однако есть очень много таких деликатных сторон человеческой жизни, где ничего не добьешься копытом. На скрипке можно играть только пальцами.
Если иметь в виду наше общество на современном этапе развития, то задачу нынешней перестройки — добиться того, чтобы люди смогли относиться к делу и к ближним своим по совести, — эту задачу нельзя, на наш взгляд, разрешить лишь путем укрепления правосознания, то есть посредством самого строгого соблюдения существующих норм уголовного и гражданского кодексов и других юридических или ведомственно-производственных нормативов, хотя именно сейчас становится все более очевидным, насколько важны нам четкие недвусмысленные правовые нормы. Очевидно, нужна и «борьба за права». Только вот вопрос: за какие права? За чьи?
Одно дело — технократия, которая громко требует прав (для себя), но в своих наукообразных моделях экономического развития продолжает рассматривать туземное население исключительно как «трудовой ресурс», а перестройку мыслит как возможность осуществить новую серию глобальных технократических экспериментов. Это кажется парадоксом, но даже некоторые ученые привыкли мыслить исключительно технократически, как заядлые бюрократы (с ними они и смыкаются, не разберешь где кто? — на работе, в каком-нибудь гипроводхозе, он бюрократ, в частной беседе — воинствующий демократ), как правило, их меньше всего волнуют права крестьянина, рабочего и добросовестного хозяйственника. Тут интересы расходятся в диаметрально противоположные стороны.
Чтобы возродить нравственность, конечно, нужно и право. Но следует ли из этого, что мы должны копировать буржуазную правовую систему? Коммунизм, с точки зрения Маркса, это социалистически преобразованные отношения типа Gemeinwesen (естественной общности). И нелишне напомнить, что уже в самом начале организации нашей власти (Советской власти) был отброшен стержневой принцип буржуазного права — разделение властей. В своем «Духе законов» Монтескье считал этот принцип главным, видя его не в разделении функций, а именно в противопоставлении властей. Логика тут простая: в буржуазном обществе человек человеку если уже и не волк, то, по меньшей мере, обязательно жулик; следовательно, нужно сделать так, чтобы один жулик (представитель одной из партий, захвативший данный орган власти) контролировал другого жулика — из другой группы, и наоборот, в результате чего аппетиты различных жуликов могут быть хоть как-то нейтрализованы.
В противоположность этому принципу, Советы были задуманы как рабочие органы народного самоуправления, и в ходе нынешней перестройки нужно добиться, чтобы они таковыми стали на самом деле.
На наш взгляд, ключ к разрешению многих наших сегодняшних экономических трудностей находится во внеэкономической сфере — правовой и нравственной. Что касается деревенской общности, здесь на первом месте проблема нравственности. Как ее возродить? Очевидно, только через борьбу за право полной хозяйственной самостоятельности крестьян и их добровольных коопераций.
В. БеловВозродить в крестьянстве крестьянское…
— Василий Иванович, как известно, в Москве прошел IV съезд колхозников. Много вопросов было поднято на нем, в том числе и о развитии кооперации, демократии в деревне. С утверждением их в жизни крестьянин должен почувствовать себя хозяином, творцом. Что вы думаете по этому поводу?
— За последнее время совещаний, собраний, заседаний стало не меньше, а, пожалуй, больше. Почему — не знаю. Но съезд колхозников, мне кажется, все-таки событие нерядовое. Разговор ведь шел о кооперативах, крестьянской предприимчивости. Мы возвращаемся к идеям ленинского плана кооперации, к идеям А. В. Чаянова, других прогрессивных мыслителей… Только на этом пути, используя глубокую личную заинтересованность крестьянина в конечных результатах труда, мы сможем наконец избавиться от дефицита в продуктах питания.
Сельский житель обретает себя как творец только в предоставленной ему свободе действий. Когда не понукают, не поучают, как пахать, что сеять, и не стоят над душой с очередным указанием. Но свобода эта вовсе не свобода от земли. Земля — главная опора крестьянина. Это с достаточной убедительностью подтверждают коллективы, которые берут сейчас в аренду фермы, технику. Они уже появляются на Псковщине, в Новосибирской области, о чем говорили на съезде колхозников. Есть они и у нас на Вологодчине.
Такой пример. В прошлом году в совхозе «Тотемский» звено шофера Валентина Творилова взяло арендный подряд в заброшенной дальней деревне. Людей не подгоняли ни директор, ни агроном, ни бригадир. И что же? В плохую погоду, когда через день лили дожди, восемь человек сумели заготовить столько отличного сена, сколько не под силу среднему по размерам колхозу. Вот она, цена самостоятельности на практике!
Далеко не все, конечно, принимают ее, эту самостоятельность. А кое-где еще пребывают и в неведении.
Недавно в одной из деревень произошел у меня разговор с двумя тамошними жителями. Спрашиваю: вот сейчас разрешается иметь приусадебный участок по пятьдесят соток — знаете об этом? Нет, отвечают, не знаем. Ну, а лошадь хотели бы иметь на подворье? Они говорят: так это же запрещено. Как-то запаздываем мы с разъяснением таких вот насущных изменений…