ению Достоевского, быть подлинно свободным, менее зависимым от различных эгоистических побуждений и склонностей.
«NB. Самоограничение и воздержание телесное для свободы духовной, — отмечал он незадолго до смерти в записной тетради, — в противоположность материальному обличению, беспрерывному и безграничному, приводящему к рабству духа».
Рассеянный по страницам многих его произведений призыв к нравственному воспитанию Желания и Воли человека важен в настоящее время и для той сферы человеческой деятельности, которая к творчеству Достоевского имеет, казалось бы, сугубо косвенное отношение. Устранение опасных дисгармоний между человеком и широко понимаемой окружающей средой, составляющее цель экологического подхода к действительности, происходит по пути взаимодополняющих сдвигов в экономической, социально-культурной и нравственной жизни человека. О первых двух областях речь заходит довольно часто в печати, кино, на телевидении, чего нельзя сказать о последней. Между тем важность нравственных аспектов в решении экологической проблематики очень велика. Ведь именно возрастающие материальные потребности исчерпывают природные ресурсы, перекачивая их в жизненно необходимые и в совсем не нужные вещи. А как раз в критическом обуздании бессмысленных желаний, усложняющих жизнь на ее низшем уровне, заложен отказ от действий, разрушающих природу, заключено положительное воздействие нравственности на окружающую среду. Многие наши желания лишены собственно человеческого элемента. Почему квартира должна быть огромной и роскошной, а одежда дорогой и модной? Пища — изысканной, жирной, сладкой, а унитазы — прозрачно-голубыми? Зачем такое всепоглощающее усложнение, умножение искусственных способов удовлетворения незамысловатых насущных потребностей в крове, одежде, еде и ее переваривании? Вот на это-то усложнение и умножение растрачиваются во многом «камни, обращенные в хлебы».
Идеал, великое, высшее — эти слова и понятия наиболее близки миросозерцанию Достоевского. Только они, не раз отмечал писатель, определяют человека в человеке, способствуют людской целостности и братолюбивому единению. Потому-то Достоевского так тревожило время, полное, по его словам, самых невыясненных идеалов и самых неразрешимых желаний. Еще более его тревожило пренебрежительное отношение некоторой части современников к этим понятиям как «вздору» и «стишкам». «Об идеалах бредят только одни фантазеры, — представлял он в „Дневнике писателя“ мнение подобных людей, — а с грязнотцой-то и лучше».
Но именно в потере вековечных идеалов, великих мыслей, в отсутствии высшей идеи, высшего смысла, высшей цели жизни, в исчезновении «высших типов» вокруг видел Достоевский корни и главную причину духовных болезней своего века. «Почему же мы дрянь?» — спрашивал он и отвечал: «Великого нет ничего». Среди таких взаимообусловленных болезней его особенно беспокоило преобладание плотских интересов за счет духовных, участившиеся случаи внешне не мотивированных самоубийств среди молодежи, случайность русских семейств, распад прочных нравственных связей между поколениями.
По мнению писателя, без великого и высшего «согласиться жить могут лишь те из людей, которые похожи на низших животных и ближе подходят под их тип по малому развитию своего сознания и по силе развития чисто плотских потребностей. Они соглашаются жить именно как животные, то есть чтобы есть, пить, спать, устраивать гнезда и выводить детей. О, жрать, да спать, да гадить, да сидеть на мягком — еще слишком долго будет привлекать человека на земле, но не в высших типах его». Молодежь, считал Достоевский, не может успокоиться на любви к еде, чинам и поклонению подчиненных, везде и всегда она жаждала и жаждет положительных идеалов — во что верить, что уважать, к чему стремиться. Но, не находя подобных идеалов, «молодежь страдает и тоскует из-за отсутствия высших целей жизни», чем и объясняет Достоевский потерю охоты жить среди части ее представителей.
Отсутствием высших положительных идей, обладающих преемственной прочностью и объединяющей общностью, объяснял Достоевский и неблагополучие во взаимоотношениях отцов и детей. По его убеждению, «без зачатков положительного и прекрасного нельзя пускать поколение в путь». Но в действительности все происходит как раз наоборот, ибо «общего нет ничего у современных отцов… связующего их самих нет ничего. Великой мысли нет (утратилась она), великой веры нет в их сердцах в такую мысль. А только подобная великая вера и в состоянии породить прекрасное в воспоминаниях детей…»
Достоевский считал, что всякое устроение общества без ясных идеалов и твердых нравственных ориентиров бесперспективно и грозит трагическими срывами. «Без идеалов, то есть без определенного хоть сколько-нибудь желания лучшего никогда не может получиться никакой хорошей действительности. Даже можно сказать положительно, что ничего не будет, кроме еще пущей мерзости…» Хотя идеал и не совпадает с текущей действительностью, но сила и глубина нравственного запроса в нем, его очищающая корыстолюбивые чувства и препятствующая развитию людских пороков нравственная красота и не позволяют этой действительности быть абсолютно плохой. Чем выше идеал, чем меньше в нем эгоистического расчета, чем определеннее, то есть обоснованнее глубоким знанием человеческой природы, желание лучшего, тем более приближаются люди, по мнению Достоевского, к искомой цели братолюбивого общения.
И наоборот. Ничто так не отдаляет человека от этой цели, как понижение идеала до его незаметного превращения в идола, не искореняющего, а маскирующего и тем усложняющего извечные пороки людей, приспосабливающегося к ним. Таких идолов или «невыясненных идеалов» в системе размышлений Достоевского можно назвать еще «несвятыми святынями». «Я ищу святынь, — писал он, — я люблю их, мое сердце их жаждет, потому что я так создан, что не могу жить без святынь, но все же я хотел бы святынь хоть капельку посвятее, не то стоит ли им поклоняться!»
Высшим нравственным сознанием, качеством святынь и совестью человека, его способностью искренне обняться с другими, пожертвовать не только лишним, но и хлебом насущным измерял Достоевский намерения и подлинность достижений людей, всякую их деятельность и взаимоотношения.
А как выглядят в свете такого подхода наши критерии и оценки? Стоит внимательнее приглядеться ко многим расхожим понятиям, которые мы употребляем часто как сами собой разумеющиеся. К ним относятся, например, понятия счастья, жизненного успеха. Поучительно обратиться к шедшей не так давно на страницах «Литературной газеты» дискуссии о подлинном и мнимом успехе. Этой дискуссии как раз и не хватало представлений о духовном идеале, о человеческом в человеке, о высшей цели его существования. Подход к проблеме почти во всех выступлениях, условно говоря, узкореалистический. То есть она рассматривается с точки зрения того, как бывает в жизни (вернее, как видится происходящее сквозь призму жизненного опыта конкретного выступающего), а не с точки зрения того, как должно быть. В этом случае сама категория успеха не анализируется в твердом плане высшего нравственного сознания и высшей цели, а отсюда — множественность и расплывчатость критериев успеха, сводимых к пестрой гамме различно понимаемых условий для счастья и самоутверждения индивида. И опять-таки понятия счастья и самоутверждения берутся в качестве безусловного фундамента для рассуждений без какого-либо критического осмысления их в деле преодоления несовершенства внутреннего мира человека и небратских отношений между людьми.
Если же перевести разговор в плоскость долженствования, то настоящим успехом, а точнее, достижением (поскольку категория успеха слишком опутана множественностью и расплывчатостью «реалистических» ассоциаций) может считаться лишь то, что как раз способствует такому преодолению.
Какая же получается картина, если под углом таких возможных достижений посмотреть на «реалистические» выступления в дискуссии философа, писателя, литературного критика, публициста, педагога, призванных по роду своей деятельности наставлять на путь истинный, сеять, так сказать, «разумное, доброе, вечное»? Посмотреть на окружающую каждого из нас жизнь?
Вот, например, философ справедливо критикует иллюзорность идолопоклонства перед полыми символами успеха — степенями, званиями, должностями. Он за нормальное, реалистическое отношение к жизни, за надежный, как он пишет, контакт с действительностью, из которого, по его мнению, и должен возникать благодаря честным усилиям и стараниям нормальный, реалистический, а не мифический успех. Однако каково все-таки качество нормального, реалистического успеха? Куда ведут и чему собственно служат честные усилия и старания? Чтобы получить конкретный ответ на эти вопросы, обратимся к той части его статьи, где он пытается доказать правоту репетитора-«реалиста» перед его женой-«символисткой». Последняя, дескать, жаждет от мужа степеней, званий, научных статей, то есть пустых знаков отличия, а тот, трезво оценив свои способности, плюет на символическое признание и самоутверждает себя в качестве «ремесленника», экстраклассного репетитора, что позволяет ему зарабатывать много денег и вновь самоутверждать себя, теперь уже в качестве мужчины, поскольку, как искренне считает философ, быть мало-зарабатывающим мужем унизительно.
Философ приписывает приславшей в редакцию письмо женщине грех «символизма», фетишизации научной карьеры. Но ведь ни о каких степенях и званиях, ни о какой желаемой научной карьере мужа та даже не упоминает. Пугает же ее его чрезмерная «мужественность», слишком уж надежный контакт с действительностью через деньги, из-за которого разрушается душа близкого ей человека, уменьшается необходимая сейчас всем как воздух человечность в повседневности. Ее беспокоит прежде всего то, что муж теряет совесть, превращает репетиторство в конвейер, набивает себе цену, становится жестким и напористым добытчиком. Явная нравственная деградация «ремесленника», гораздо более унизительная, чем возможное безденежье, называемая философом почему-то продвижением по пути «уяснения всей (?!) правды» о себе лично и о жизни человечества в целом (?!), по которому муж прошел дальше жены, и составляет центральный тревожный нерв ее письма. В свете подлинных достижений и «символизм» и «реализм» — два сапога пара. Корыстолюбие, постоянное подгребание под себя (пусть и осуществляемое честными, точнее, законными усилиями), укрепление небратских, чисто функциональных и меркантильных отношений (ты мне — я тебе) — вот настоящие плоды «надежного» контакта с действительностью и «нормального», «реалистического» успеха. Куда же мы придем, должны прийти с такими плодами, бесконечно самоутверждаясь в эгоистических свойствах, разделяющих людей? И что же это за путь «всей правды», если на нем, рассуждая по контрасту, нет ничего «ненормального» или, говоря словами Достоевского, идеального, святого, нет никакого определенного желания стать чуточку благолепнее?