чтение твоей книги, которую я кончил вчера и прочел с большим и сильным интересом. Все вопросы так живо и душевно тобою возбуждаются и твоя книга резко отличается от обычных ученых диссертаций тем, что в ней чувствуется живой человек, вложивший часть своей души в эту книгу. Эти вопросы чужды моему обычному материалу мысли, но я не могу сказать, чтобы я совсем вдалеке от них, и что они не касались близко меня, и чтобы во многом так или иначе не соприкасались с предметом моего мышления.
Читая твою книгу, все время билась сильно и бродила одна мысль, и, даже там, где я не соглашался с ходом твоих рассуждений, невольно с интересом и любовью вдумывался в то вечное, которое отражалось во всех затронутых тобою положениях. Лично мне дороги очень два твои основные положения, из которых одно, кажется мне, не вполне тобою выявлено, хотя всюду сильно и резко тобою проводится.
Это твой взгляд на историю с точки зрения всемирной истории, т. е. изучение явлений жизни народа или эпохи с широкой общечеловеческой точки зрения. В действительности, конечно, такой взгляд ближе к действительности, и благо, если его возможно применить как научный метод. Обособленное изучение истории одного народа или государства как бы мысленно уединенного от общемирового фона, на котором она идет, может быть иногда неизбежно, удобно для решения вопросов об отдельных частных процессах — но никогда не даст нам ясного представления об основных вопросах исторического бытия, о том, что особенно близко и дорого нам, что по существу вечно. Это все равно как изучение организма без связи с его средой, как подстановка декартовского человека-машины вместо живого человека. Душа при таком изучении исчезает во всех ее живых — настоящих проявлениях.
Твоя работа в этом отношении является живым, отрадным исключением среди работ других русских историков, и я думаю, что тебе вполне удалось показать плодотворность научного применения всемирно-исторической точки зрения, так как тобой уловлены такие формы, которые пережили внешнюю оболочку отдельного государства, перелились из одного «организма» в другой «организм» (если под «организмом» мы будем подразумевать отдельный формально от человечества «народ» или государство). Меня более всего интересует история мысли, а ее изучение невозможно без полного и глубокого признания неизбежности всемирно-исторической точки зрения на человеческую жизнь.
Другой принципиальный вопрос, тобой поставленный и, по-моему, местами блестяще разрешенный, к сожалению, представлен тобой на примере, но теоретически не вполне обоснован. Мне кажется, однако, он логически неизбежно связан с всемирно-исторической точкой зрения. Это — значение конкретных примеров, частных подробных случаев для получения о явлении более правильного представления, чем в обычных в последнее время — статистических или, я бы назвал, схематических — изложениях истории. Когда история является без лиц, без имен и без всякого влияния человеческой живой личности. Это так называемая история масс и различных «исторических процессов».
Не отрицая значения таких изучений и иногда прямой их неизбежности, я думаю, однако, что они дадут нам только рамки, как бы фон, на котором идет исторический процесс, но не позволяет уловить его настоящих причин. Такой причиной является психическая личность человека вне расы, вне времени, вне государства — т. е. неизбежный и необходимый субстрат всемирно-исторического понимания истории. Приводимые тобой примеры Горация и Аттики — а еще более, должно быть, Плиния (?) дают ясное указание на основные пружины — человеческие настроения и его (человека) психология, — которые отнюдь не подпадут под статистическое и схематическое изложение истории. Мне кажется, значение и неизбежная связь психологического (т. е. личного) толкования исторических явлений с всемирно-исторической точкой зрения на историю тобой проведена, но явно не разработана.
Читая твои конкретные примеры, чувствуешь, что избранный тобою метод изучения вносит новое, более глубокое понимание исторического явления, чем привычные нам схемы или прагматические изложения событий. В области развития идей и мысли человека особенно сильно чувствуешь такое значение живой личности и недостаточность для понимания процесса общих схем: отдельный частный случай служит не только примером схемы или общего явления, он в то же время дает возможность судить об ограниченности этой схемы, дает мерку ее приложимости, позволяет чувствовать ее границы, т. е. только и дает ей научную обоснованность, так как в точном научном знании основным является знание пределов колебаний обобщения или определения. Я думаю, что выбранный тобою прием имеет большой методологический интерес.<…>
Рим в жизни человечества только пассивно сыграл созидательную роль, только благодаря железной системе своего насилия, а настоящая созидательная работа была в других углах человеческой жизни, более живых, свободных, более мирно общавшихся.
Мне кажется, с всемирно-исторической точки зрения, ты должен был бы обратить внимание на появление — благодаря завоеваниям — в римском государственном организме хозяйственных форм иного порядка, иной живой жизни, которые постепенно разложились в чуждой им обстановке. Они умирали медленно и при своем замирании дали еще столетия живой жизни.<…>
Гаага, 9 июля 1900 г.[49]
<…> Посылаю тебе эти беглые, слишком несжатые наброски. Пришлось уехать из Полтавы, не кончив письма — а теперь тут под руками нет твоей книги, в которой сделал отметки. Здесь я купаюсь в Шевенингене, но живу в Гааге, так как тут музеи и хочу работать в библиотеке по подготавливаемой статье о кристаллографах XVII столетия. Все лето в Полтаве много работал — между прочим, над давно подготовленным курсом по истории естественно-исторических и физико-математических наук в новое время. Но верно еще несколько лет не решусь выступить.
Наташа и дети в Полтаве.[50]
Еще раз горячо и сильно благодарю тебя.
Твой Владимир.
Из письма к Н. Е. Вернадской
Гаага, 1 августа 1900 г.
Дорогая моя Наталочка…
Вчера был в концерте в церкви — некоторые вещи на меня произвели сильное впечатление — особенно арии Баха (орган со скрипкой — в первый раз слышал) — мне казалось, что эти звуки как-то проникают в меня глубоко, глубоко, что им ритмически отвечают какие-то движения души и все мое хорошее, сильное собирается в полные гармонии движения. Слышал знаменитую тройную фугу Баха — красоту ее сознаю — но она оставила меня холодным, может быть вследствие, как мне казалось — сухой игры Коопмана на органе. Я совсем начинаю увлекаться музыкой — хочется ознакомиться с ее теорией и историей.
Н. Е. Вернадской (Публикуется впервые)
5 августа 1900 г. Париж[51]
<…>Вчера провел целый день в Париже, сегодня еду в Бурж. Завтра с утра начинаются экскурсии.<…> Отправился с утра пешком по Парижу — понемногу узнавал его и много, много дум навеял на меня Париж. Во многом впечатление было тяжелое, так как вспомнилось старое время и невольно подводился итог духовной жизни прожитых 10 лет. Этот итог для меня в значительной степени отрицательный, и я чувствовал довольно тягостное настроение, из которого не хотелось выходить. <…> Мне кажется, что моя мысль подернута дымкой и моя воля связана туманом и я сознательно ничего не делаю, чтобы из него выйти. В его успокаивающем, укачивающем действии я нахожу удобные формы для «спокойной» умственной жизни. Если из моей научной деятельности выходило что-нибудь или выйдет, — это выходило помимо направляющего сознательного, напряженного действия — моей воли — выходило само собой.
Я чувствую, что моя личность, мое внутреннее я еще почти не проявлялось в жизни, как-то сильно чувствовалось, что как в облаке, окутанный от жизни и ее сильных воздействий пеленою, прохожу я жизнь — дилетантом — в своем мире, туманном и неясном. И так прошли молодые годы.<…>
Прервали Паша[52] и Цуриков, и с ними мы пошли по Парижу — на минутку в Лувр и затем на выставку.[53]
<…>Выставка грандиозная. Я был сегодня часа 2 с половиной и внимательно осмотрел только часть рудного отдела. Много интересного. И Париж полон умственных ресурсов — все-таки славный город и самый крупный, культурный в Европе.
Н. Е. Вернадской (Публикуется впервые)
19 августа 1900 г. Париж
<…>Вот, например, тебе мой день — вчерашний. Утром проводил Пашу и затем отправился на выставку. Было утреннее заседание конгресса — по прикладной геологии, которое меня интересовало, так как должен был быть доклад о положении вопроса об осушении Зюдерзее.<…>
Осушение Зюдерзее интересует меня особенно теперь, после того, как я побывал в Голландии.<…>
Французская жизнь показала мне в этот приезд как-то чрезвычайно ясно свою рабочую, деловую сторону. Интересно новое явление.<…> Новое явление — женщины ученые — жены профессоров — жены Лакруа, Ст. Менье, П. Кюри и т. д., которые принимают деятельное участие в их работах и, вероятно, представляют уголок мира (традиции французского протестанства?), незатронутый романистами.
Н. Е. Вернадской (Публикуется впервые)
8 августа 1902 г. Берлин[54]
<…>Работа моя идет хорошо, в том смысле, что план курса совсем выясняется — но я почти ничего не написал — думаю писать главным образом в Дании. Передо мною стоят ясные картины, выясняются общие рамки работы. Первые главы — мысленно — очень обдуманы. Я представляю средние века — как непрерывную эпоху брожения человеческой мысли — но созданные ранее, прочные и мощные формы постоянно подавляли неуклонно и интенсивно идущее стремление человеческой мысли в неизведанное. В этих формах по их характеру — живое исследование и изучение природы — проявление отдельных личностей — могло найти только два пути — сперва в ремесле и технике, где ему оказался простор в цеховых рамках, а затем — в искусстве.