Вы спросите меня: счастливы ли она и Константин? Я скажу: да, счастливы. И в подтверждение этому сообщаю, что своего первенца они назвали Александром, назвали так, потому что настоящая любовь бессмертна.
ТУМАН
День странный. Куда-то пропало солнце. Берега реки (она стала шире и почти неподвижна) размыты синеватой дымкой. Во второй половине дня дымка стала гуще. Сначала в ней растаяли деревья, потом кромка берега.
– Туман, – предупредил я Таню.
– Ничего, до Кедрова рукой подать.
– Тебя где ссадить?
– Нигде, – почему-то сердито ответила Таня.
– Не понимаю.
– А ещё учитель русского языка. Я сказала, нигде.
– Да ну тебя, – отмахнулся я.
Мне действительно было не до её капризов. В пяти шагах кругом сплошная мгла. Стемнело. Нужно смотреть в оба. Вечера не было. Сразу наступила ночь. И вскоре впереди показалось мутное зарево. Это Кедрово. Таня предупредила – впереди два моста. Я стою впереди, на самом краю плота.
Мутная лента огней обозначила берега. Откуда-то сверху всё яснее и громче доносится шум проезжающих машин. Высоко над нами нависает редкая цепочка огней. Спереди надвигается чёрная стена. Легкий толчок. Ледорез. Руками отталкиваюсь от холодных скользких столбов. Несколько секунд кромешной темноты, и опять чуть посветлело. Первый мост позади.
Подходит Таня, прижимается к моей спине, испуганно шепчет:
– Страшно.
– Не бойся мать, не врежемся, – бодро успокаиваю её я.
– Гудит что-то.
Прислушиваюсь. Действительно, туман наполнен тихим, однотонным, тревожным гулом большого города.
Впереди – яркое жёлтое пятнышко.
Таня объясняет:
– Там островок. На нём всегда кто-нибудь есть: или рыбаки, или ребята наши.
Жёлтое пятнышко превращается в яркий косматый костёр. Вокруг него сидят несколько человек. Видны одни лица, а остальное словно врыто в землю. Сначала различаю мелодию, потом отдельные слова, потом приглушённые гитарные аккорды. Очень простенький мотив и совсем простые слова:
...А в тумане просто,
Просто затеряться,
Просто затеряться,
А найти не просто,
А найти не просто –
Это люди знают,
Это люди знают,
Часто забывают...
Костёр проплывает слева. Стихает песня. И снова плот словно зависает в воздухе. Еле сдерживаю себя, чтобы не нагнуться и не потрогать – вода под нами или пустота.
После второго моста ленточки огней превратились в цепочки. Вскоре пропали и они. Таня давно уже притихла, а тут и мне стало не по себе. Шестом осторожно гоню плот вправо. Когда-нибудь мы должны уткнуться в берег.
Неожиданно под брёвнами зашуршало. Стоп. Приехали. Сходим на берег. Словно мрачные, безмолвные часовые, один за другим появляются стволы деревьев.
Трогаю ладонью кору. Под пальцами шуршат влажные чешуйки. Сосны. Где поставить палатку? Таня бродит за мной, потом грустно просит:
– Саша, не надо пока костёр разводить, – и исчезает. Странное желание. А мне так хочется света. Только не ослепительного, мёртвого, электрического, а огня костра – живого, весёлого.
Кое-как умудряюсь поставить палатку. Укладываю на её пол сено (на плоту оно отсыреет), на сено – одеяло. Распихиваю сумки, спальный мешок, свою куртку. Всё на ощупь. Темно - как говорится, глаз выколи.
Вылезаю, оглядываюсь. Спрашиваю куда придётся:
– Ты где?
– Иди сюда, – глухо откликается Таня,
Я сижу верхом на толстом суку, опираясь спиной на ствол дерева. Сук длинный, наверное, нависает над рекой. Таня сидит амазонкой, прижимаясь спиной к моей груди. Я обнимаю Таню за пояс, чтобы не упала, чтобы было теплее, чтобы не уходила.
Вдруг Таня устало запрокидывает голову на мое плечо. Её глаза полузакрыты. Она что-то шепчет. Я склоняю голову и, почти касаясь губами её губ, шепчу:
– Что ты говоришь, что?
– Мы могли не встретиться.
– Мы не могли не встретиться.
Я осторожно целую её. Потом ещё раз, ещё, сильнее и дольше. Таня обнимает меня за шею.
– Сашенька, ты со всеми женщинами такой хороший?
– Неумная, у меня их почти и не было. Танька, поплыли завтра дальше.
– А ты сомневался? Я же...
Таня вдруг резко и с ужасом шепчет:
– Смотри!
С реки в таинственной тишине на нас медленно надвигается огромный чёрный, вытянутый вверх четырёхугольник. Слышится шорох полотна, лёгкий плеск воды. Алые паруса? Летучий голландец? Пётр Сергеевич прав, что верит в чудеса. Но чудес на свете не бывает. Таня давит на меня спиной, потом не то всхлипывает, не то тихо взвизгивает и прыгает на землю. Я за ней. Хватаю её за руку и бегу к палатке. Подталкиваю Таню внутрь, а сам задерживаюсь. Слышу шорох, треск ветвей и тут же сердитый женский голос:
– Женя, мы на берег напоролись! Ты что, слепой? Какого черта развесил этот парус? За ним же вообще ничего не видно, да и ветра нет. Разворачивай.
Раздражённый мужской голос ответил:
– Да заткнись ты, всегда всю романтику испохабишь.
Перебранка удаляется. Я, смеясь, вваливаюсь в палатку. Таня вскрикивает и, наверное, накидывает что-то на голову, потому что смех её становится глуше. Трогаю рукой. Моя куртка.
– Вылезай, – говорю я.
– Не вылезу, страшно, там привидения.
Я тяну куртку к себе и пою:
– Эй, дубинушка, ухнем.
Таня вцепилась крепко. Дёргаю куртку сильней и тут же убираю свою руку, потому что услышал треск лопнувшей ткани. Таня притихла. Прощай, моя нейлоновая тряпка. Шарю рукой, чтобы узнать, где и как я распорол свою одёжку. Но моя ладонь ложится на Танину обнажённую грудь. Она неправдоподобно округла, туга и прохладна. Тишина такая, что начинает звенеть в ушах, а в глазах вспыхивают какие-то искорки. Таня не шелохнулась, а я не могу убрать свою руку, потому что это совсем чужая рука. Словно тяжким, чугунным, неуправляемым протезом я вожу по телу Тани.
Наступает какое-то умопомрачение. Я неловко наваливаюсь на Таню. Жадно ищу её губы. Таня медленно поворачивает голову то влево, то вправо. Мои дрожащие пальцы цепляются за резинку её плавок.
– Сашенька, не надо... Сашенька, давай без глупостей, – безвольно шепчет Таня, пытаясь повернуться на бок...
Я снова опрокидываю её на спину. Наши губы встречаются и уже не могут оторваться друг от друга... Таня сплетает свои руки на моих плечах. Потом её руки слабеют и одна за другой соскальзывают…
– Танька, милая, Танька, моя жёнушка... - шепчу я взволновано.
Мы лежим рядом. Я на спине, Таня боком, свернувшись в комочек лицом ко мне. Я молчу. Мне хочется выползти из палатки, броситься в реку и плыть, плыть... Но руки и ноги словно ватные, кажется, повернусь, встану, а они так и останутся лежать независимо от меня.
Вдруг Таня приподнимается, прижимаясь щекой к моему лбу и шепчет:
– Я куртку надену, можно? Ты дернул - все пуговицы на лифчике отлетели. Зачем ты так?
– Я же не видел, темно, думал, куртку потащил.
– Я не о пуговицах.
– ...прости, забыл, что перед эти спрашивают: «Ты любишь меня?» – и должен быть ответ «Да»...
– Ты просто не успел спросить, a я не успела ответить.
– Танька, бросим плот, поедем ко мне.
– Пойми, милый, что ничего теперь не изменится, где бы мы ни были... Всё изменится, когда я уйду.
– Уйдёшь?
– Сашуля, так надо... У меня... у меня... отпуск скоро кончится. И мне страшно: ты дальше поплывёшь один, тихо и спокойно поплывёшь и вспоминать меня будешь, будешь, пока другую не встретишь.
– Неумная...
– Я люблю тебя... Говорят, что дружба важнее и нужнее, чем любовь. А для тебя?
– Ты.
– Но я тебе своей дружбы не могу обещать. Разве потом, когда совсем старенькая стану, а до той поры очень любить тебя буду – может быть, как в той сказке. Я когда-нибудь тебе такую симпатичную дочку куплю, просто куклу...
Таня почему-то начинает плакать. Я целую её в подбородок.
– А себе?
– Мне и так с вами двоими не справиться.
Танины слёзы стекают по моему лбу, редкие, горячие. Таня вздыхает и жалобно говорит:
– Только есть примета, загадывать наперёд – не сбудется. Так и у нас. Я-то знаю…
Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу. Она совсем маленькая, моя Танька. Мы шепчемся. У меня от этих слов, как у пьяного, кружится голова. Странно, почему люди бывают очень искренни ночью? И почему утром бывают очень стыдно за эту свою самую чистую искренность? Наверное, потому что ночью люди маленькие-маленькие, a мысли у них большие-большие, а днём люди большие-большие, а мысли у них маленькие-маленькие.
Так мы и уснули, умолкнув на полуслове.
ТАТЬЯНА – УСТРОИТЕЛЬНИЦА
Проснулся. В палатке светло. Тани нет. Опять скажет: «Ну и соня ты, Саша». Вылез. Осмотрелся. Тани нет. Где-то совсем недалеко слышен гул проезжающих машин. Ночью их не было слышно, а сейчас словно прорвало. То тише, то громче, словно одна машина мчится по огромному кругу.
Искупаюсь пока. Подошёл к реке. У плота на песке написаны два слова: «Саша, прощай». Это на Таню похоже. Наверное, прячется за деревьями и наблюдает, что я буду делать.
В лесу загрохотало, ближе, ближе, и вот у палатки останавливается красная «Ява». Парень в зелёной штурмовке и синем шлеме заглушил мотор, не спеша слез с мотоцикла, поставил его на опорные ножки и сказал:
– Таня велела передать, чтобы ты не ждал её. Она вернулась. Обратно в свою колонию... Ну, тюрьму...
Я тут же сел. Этого нам только не хватало. Утро вечера мудреней, но это утро что-то чересчур мудрёное.
– Ты что, друг, ..? – добавляю мужское словечко.
Парень неторопливо отстегнул ремешок шлема и тоже сел напротив меня, широко расставив ноги. Лицо его спокойно, он даже смотрел не на меня, а куда-то через Клязьму. Если я ему сейчас врежу, то не сразу остановлюсь. Но в чём же дело?!!
Парень небрежно кладёт шлем на траву, рукавом вытирает лоб, закуривает и спокойно отвечает:
– Ты на меня не злись, слушай. Перед тем, как пойти в милицию, она позвонила мне на работу, объяснила, где тебя найти, и велела передать, чтобы ты не ждал её. Не доходит?.. Она сидела в колонии. Убежала, убежала вот на этом мустанге, – парень большим пальцем через плечо показал на «Яву», – а сегодня вернулась. Ясно?