Гордон Райт, двадцатидевятилетний адвокат, чуть менее самодовольный, чем Чарльз, наше уважение завоевал воистину огромным пенисом. Обнаружилось это случайно: однажды вечером после изнурительного матча по мини-футболу мы вслед за Гордоном прошли в душ и увидели огромную сосиску, при ходьбе раскачивающуюся из стороны в сторону. Жуткий хобот поразил нас до глубины души, особенно когда мы посмотрели вниз и увидели свои маленькие стручки. Имея такой огромный инструмент, Гордон никогда им не хвастался, и в нашей группе его ценили за скромность и порядочность.
Самым беспокойным из пятерых был Малькольм Бауэрз — невысокий чрезмерно эмоциональный парень с вечно потными подмышками. Большую часть тридцати прожитых на свете лет он мучился чувством вины за то, что мужчины сделали с женщинами, и досады за то, что женщины сделали с мужчинами. Верным союзником Малькольма был тридцатисемилетний Воан — бородатый физиотерапевт, имевший неприятную привычку губить увлекательные беседы идиотскими цитатами из американских справочников по психологии. Но, несмотря на серьезность, оба были очень милыми. Если бы не они, мы с Чарльзом только и делали бы, что откалывали плоские шутки и вынуждали Гордона говорить о пенисе.
В плане отношения к феминизму я был где-то посередине относительно других членов клуба: не такой обеспокоенный, как Малькольм и Воан, и не такой апатичный, как Гордон и Чарльз. Другими словами, с одной стороны, хотелось быть честным и современным, а с другой — феминизм казался отвратительной ерундой. Огромным преимуществом клуба была возможность открыто признаваться в грубых предрассудках и не бояться порицания. Члены клуба ревностно придерживались правила: все сказанное на заседаниях строго конфиденциально, а откровенность ценится превыше других добродетелей, таких как такт, политкорректность и хороший вкус.
В этом месяце роль хозяина исполнял Малькольм. Мы расселись на подушках в гостиной его неуютной квартиры. Он жил в Марпл над магазином игрушек и ухитрился сделать и без того небольшую квартирку зрительно меньше, обставив ее в темно-коричневой гамме. В начале каждого заседания мы по традиции рассказывали друг другу последние новости. Сейчас главным событием стал фингал Малькольма. Хозяин квартиры уныло поведал нам свою историю.
— Как вы знаете, меня очень волнует проблема порнографии и то, как в ней проецируется отношение мужчин к женскому полу.
— Ага, — весело перебил Чарльз, — любишь порнушку?
Каждый месяц Малькольм говорил о порнографии, а Чарльз задавал один и тот же вопрос.
— Ты же в прошлый раз меня об этом спрашивал, — устало проговорил хозяин.
— И буду спрашивать, пока не получу внятный ответ. Несколько секунд Малькольм беззвучно открывал рот: ни дать ни взять золотая рыбка.
— А ты, Чарльз? Сам-то любишь порнушку?
— Не то слово, обожаю! А ты?
Малькольм сник, и мне стало его жаль. В таком положении многие в лепешку расшиблись бы, только бы переспорить друга. Многие, но не Малькольм. Он по убеждению говорил правду, как бы глупо при этом ни выглядел.
— Ну, порнография возбуждает меня сексуально, однако сказать, что я ее люблю, нельзя.
Чарльз грустно улыбнулся, вполне удовлетворенный таким ответом, а Малькольм продолжал рассказывать:
— Частью моей кампании по борьбе с порнографией в Марпл является пикетирование газетного ларька, в котором продают поркоиздания.
— Как можно пикетировать ларек в одиночку?
— Сначала я попросил продавца убрать с витрин журналы. Он отказался. Тогда я встал у входа и убеждал потенциальных покупателей бойкотировать ларек, потому что в нем продают дискредитирующую женщин литературу.
— И тебя слушали?
Малькольм горестно покачал головой.
— Люди думали, что я сошел с ума.
— А что подумал продавец? — радостно засмеялся Чарльз.
— Он тоже решил, что я свихнулся, вышел из ларька и стал угрожать. Я отказался уйти, и он дал мне в глаз, поставив этот синяк. Хозяин был вьетнамец, а я не думал, что вьетнамцы применяют физическое насилие. Гордон, я очень рад, что тебе смешно…
“Гордон аж побагровел — таких трудов ему стоило сдерживать смех. Услышав упрек, он тоненько, по-девичьи взвизгнул, а в следующую секунду смеялись все, кроме Малькольма.
Увидев, как расстроен наш коротышка, Воан сказал:
— Да ладно тебе, Мал! Признайся, в твоей истории есть что-то смешное…
Несчастный парень ничего подобного не чувствовал, и Воан предложил окружить его стеной любви.
— Ну вот, опять! — буркнул бессердечный Чарльз.
В чем-то он был прав. Каждый месяц, когда Малькольм рыдал или был на грани слез, мы все обнимали его, чтобы продемонстрировать братскую солидарность. Беда была в том, что братание еще сильнее расстраивало Малькольма. Увы, исключением не стал и тот вечер: мы обняли друга, образовав целое гнездо тесно переплетенных тел, и несколько секунд, затаив дыхание, смотрели, как всхлипывает хозяин дома.
Немного успокоившись, Малькольм рассыпался в благодарностях.
— Признаюсь, этот год для меня очень трудный: я расхожусь с подругой, и разрыв получается тяжелым и мучительным. Наш клуб просто спас мне жизнь. Нисколько не преувеличиваю! Спасибо вам всем огромное! Спасибо за любовь и поддержку!
Перебивая друг друга, мы заверили его, что все нормально, для того наш клуб и существует.
После Малькольма должен был рассказывать я. Из-за болезней и праздников с нашей последней встречи прошло шесть недель. В стерильный стакан с тех пор утекло немало семени. Совершенно спокойно, без витиеватых прилагательных и цветистых оборотов я рассказал членам клуба о своем участии в беременности Натали. Вежливое равнодушие на их лицах скоро сменилось завистью.
— Везучий педрила! — воскликнул Чарльз.
— Чарльз, почему ты считаешь Гая везучим? — начал спорить Воан.
— А что, невезучий?
— По-твоему, в этой ситуации проявляется триумф мужского шовинизма. Вот я и хочу понять как.
Чарльз закурил сигарету и выпустил дым в сторону некурящего Воана.
— Ты прав, дружище! В том, что Гай обрюхатил двадцатидвухлетнюю телку, мне действительно видится победа. Возможно, потому, что я этой девице в отцы гожусь. Так или иначе, искренне считаю его везучим педрилой.
— Постой, — встрепенулся Гордон, — они воспользовались всего лишь искусственным осеменением.
— Да хоть бы он сперму морем переправил, мне плевать! Дружище, это самый настоящий триумф мужественности!
— Он ведь так не считает! — забеспокоился Малькольм. — Гай, ты ведь так не считаешь, правда?
— Считаю, — выдержав долгую паузу, признался я. — Чарльз прав. При мысли, что Натали носит моего ребенка, пробуждаются наихудшие шовинистские инстинкты. Хочу вам рассказать кое-что, в чем мне нe хватало мужества признаться раньше.
Снова пауза. Во рту пересохло. Четыре пары глаз смотрели на меня выжидающе.
— Я должен с кем-то поделиться, не то сойду с ума… Вы знаете, что я люблю свою жену, она мой лучший друг. Но Джина не вызывает у меня желания и, если честно, никогда не вызывала. Натали — вот кто заводит с полуоборота!
Малькольм был в шоке.
— Гай, это же чистой воды шовинизм! Поверить не могу, что услышал от тебя такое!
— Осуждение! Малькольм осудил члена клуба, это против наших правил! — чуть ли не впервые за все заседание оживился Гордон.
— Мал, ты сам всегда говоришь: мы здесь изливаем душу, а не судим, — эхом отозвался Воан.
Смутившись, Малькольм извинился.
— Думаете, стоит рассказать Джине то, что я только что рассказал вам?
— Конечно, стоит! — выпалил хозяин дома.
— Малькольм! — рявкнул Гордон.
— Простите… — пролопотал несчастный коротышка.
— Кто-нибудь читал книгу “Люби меня, как я тебя”? — спросил Воан, прекрасно зная ответ. — Нет? Обязательно прочитайте! В ней проводятся интересные разграничения между “позитивной и негативной правдой”, в том смысле, что полная и абсолютная откровенность отрицательно влияет на отношения. По мнению автора, тот, кто старается уберечь любимого от горькой правды, проявляет не малодушие или трусость, а истинную любовь.
— По-моему, полная чепуха! — фыркнул Чарльз.
— Да, Чарльз, для тебя это точно чепуха!
— Итак, я должен рассказать жене, что мне нравится ее сестра, или нет? — Все молчали. — Ну, давайте, мне важно знать!
За откровенность высказался только Малькольм:
— Больше всего меня беспокоит твое отношение к свояченице…
— Натали, — подсказал я.
— Да, именно. Извини, Гай, но твое отношение к этой девушке кажется мне крайне шовинистским. Ты явно гордишься тем, что помог ей зачать…
— Он дал ей сперму, — подсказал Чарльз. — Ну почему нельзя называть вещи своими именами?
Малькольма аж передернуло.
— Увы, радость, которую ты испытываешь от зачатия, не имеет ничего общего с уважением ее потребностей как женщины. Из твоих слов следует только, что ты считаешь ее привлекательной и наслаждаешься тем, что ввел ей свой экстракт.
— Экстракт? — усмехнулся Чарльз. — Какой экстракт? Ты что, с ума сошел?
— Знаешь, Мал, пожалуй, я не стану ничего говорить жене, зачем ее тревожить? Откровенность погубит мою репутацию. Джина думает, что я выше распутства. Да и Натали тоже…
— Другими словами, ты живешь во лжи, — с грустью подвел итог Малькольм.
Тайна четвертая
Следующие несколько месяцев сестры были безумно счастливы. Профессор Эмеритус из Королевского музыкального колледжа позволил Натали взять академку. Последний курс она начнет следующей осенью. Таким образом, появлялась куча времени на то, чтобы дурачиться с Джиной.
А у меня энтузиазма заметно поубавилось. Я вспомнил, что не особенно люблю детей, и признался Джине.
— Ну, так это же чужих, — успокоила супруга, — со своими все будет иначе, вот увидишь!
— А если не будет? — возразил я. — А если своих я буду любить еще меньше?
Жена чмокнула меня в щеку.
— Ты слишком переживаешь. Не беспокойся, ребенок-то будет не твой, а Натали.