ИЗМОТАННАЯ ДЕВУШКА
С утра я прикидываю, не прогулять ли мне школу вообще, но риск снова нарваться на неприятности слишком велик. Конечно, они заметили, что меня не было в школе всю вторую половину дня. Они — это директор Скотт и школьный психолог, ну и одноклассники, наверное, тоже. Директор Скотт сказала, что на этот раз меня не накажут — я раньше никогда так не делала, и они знают, что сейчас всем в школе приходится тяжело, — но понадеялась, что это не войдет у меня в привычку.
Не то чтобы в этот свободный вечер я натворила что-то ужасное. Хайрам привез меня на пляж, припарковался. Никто из нас и не подумал выбраться из машины. Апрель в Северной Калифорнии, солнечный день после дождливой зимы. Волны набегали на пляж. Вода выглядела не слишком заманчиво, но я все равно не стала отстегивать ремень безопасности, чтобы избежать соблазна нырнуть.
Хайрам присвистнул:
— Майк Паркер, значит. Мне он никогда не нравился.
Я покачала головой:
— О чем ты? Он всем нравится.
— А мне нет.
— Ты его едва знаешь.
Хайрам пожал плечами:
— Получается, его никто по-хорошему не знает, так?
— Его все обожают, — автоматически ответила я, махнув рукой вперед, в пространство, как будто там был не штормовой океан, а школьная парковка: брось камень — и попадешь в Майка и его друзей, обедавших за своим обычным столиком. Я передернулась, и воображаемая картина испарилась. Школа — Майк, его друзья, все, кроме Хайрама, — внезапно очутились где-то очень далеко, как будто я придумала ту жизнь или услышала о ней от кого-то. — Даже его девушка, — тихо добавила я. — Она все еще его любит.
Хайрам бросил на меня пронзительный взгляд. Он было взял меня за руку, но, видимо, передумал.
— Даже если и так, — наконец сказал Хайрам, — он не любит ее.
Я покачала головой:
— Конечно, любит. Все знают, что он влюблен по уши.
Это правда. Все наши одноклассники расступались, когда Майк шел по коридору за руку с девушкой, которую так любил. Другие девочки с завистью смотрели им вслед. Даже парни, которые вечно хвастались, что их никому не захомутать, иногда признавались, что ради такого готовы пожертвовать свободой.
Глядя на океан с пассажирского сиденья машины Хайрама, я покачала головой и сглотнула. Скинула кроссовки и уперлась ступнями в бардачок, свернувшись калачиком. Наклонила голову, чтобы длинные волосы занавесили мне лицо и меня не было видно.
— Это не любовь, — твердо сказал Хайрам.
Я тихо спросила:
— Откуда ты знаешь?
Сквозь пелену волос я увидела, как Хайрам пожал плечами. Мы смотрели, как бьются о берег волны, одна за другой. Помнится, я где-то читала, что волны набегают последовательно, но здесь такой организованности не было. Вода казалась неопрятной. Сбивалась, обрушивалась на себя, снова и снова.
— Может, это была любовь. — Мой голос был едва слышен, как будто раздавался откуда-то издалека. Я натянула рукава на запястья, но кожа под тканью внезапно зачесалась. Я засучила рукава обратно, откинула голову и уставилась в потолок машины. — Только… неправильная любовь.
— Может, — согласился Хайрам, а затем добавил: — Но может, это даже хуже, чем если бы любви не было вовсе.
Мы оставались на пляже, пока не стемнело, а потом Хайрам отвез меня домой. До тех пор я и не думала, что он знает, где я живу.
ПОПУЛЯРНАЯ ДЕВУШКА
На следующий день на большой перемене я направляюсь к нашему обычному столику во дворе. Гляжу прямо перед собой, чтобы не замечать многозначительных взглядов одноклассников.
Этим утром я хорошо продумала наряд. Я знаю, что одежда не главное, но когда ты — одна из самых популярных девушек в школе, на тебя все смотрят, а сейчас, со всей этой историей, я знаю, что смотреть будут особенно пристально. И вообще, мне нравится наряжаться. Так я могу заявить о себе, не говоря ни слова.
Так что на мне темно-синие джинсы и любимые сабо на высоких каблуках. Ослепительно-белая футболка с названием старой группы «Лед Зеппелин» на груди, я заказала ее, увидев в журнале «Тин Вог». Длинные каштановые волосы распущены, но на голове вместо ободка темные очки, хотя сегодня густой туман и прогноз погоды показывает, что возможен дождь. Стиль — калифорнийский кэжуал. Прохладно, но я не взяла ни куртки, ни свитера. Не хочу, чтобы казалось, будто я что-то скрываю или от кого-то прячусь.
Хотя я смотрю прямо перед собой, невозможно избежать сочувствующих взглядов, поднятых бровей, даже похлопываний по руке, сопровождаемых вопросами: «Как ты?», а иногда: «Как Майк?» Я отвечаю, что не хочу сейчас это обсуждать.
Майк уже сидит за нашим обычным столиком, по обе стороны от него его лучшие друзья. Интересно, Анила и Кайла тоже донимают вопросами одноклассники? Впрочем, они выглядят гораздо внушительнее меня, так что, наверное, нет. Вполне возможно, сейчас они рядом с Майком как раз для того, чтобы его не трогали.
Они всегда так сидели. Мы выбрали этот столик в девятом классе, и с тех пор он наш (сейчас мы в одиннадцатом). Время от времени какой-нибудь несведущий ученик присаживается за него, но стоит Майку посмотреть — ему даже не приходится ничего говорить, — чужак испаряется.
Майк всегда казался старше нас. Даже в детском саду, когда большинство детей не могут и минуты просидеть спокойно, он всегда обедал за одним и тем же столиком. Майк никогда не вставал из-за парты, пока учитель не объявлял, что начинается перемена. Вот тогда он вскакивал с места и побеждал во всех подвижных играх. Я раньше думала, что Майк такой быстрый, потому что в отличие от остальных мальчиков всегда сидел очень тихо, как будто заранее решил не расходовать энергию по пустякам.
Я мнусь у входа, опираясь рукой на отштукатуренную колонну. Наша школа — длинное одноэтажное здание, вытянутое и изогнутое, как змея. С одного бока змеи трек, где почти каждый день тренируется Майк, за ним парковка. Столы расположены по обе стороны школы, но все нормальные люди сидят с южной, как мы.
Девушек за нашим столиком не видно. Может, теперь никто из них не захочет сидеть с Майком. А может, они просто еще не пришли.
Кто-то хватает меня сзади. Я резко оборачиваюсь.
— Ты меня напугала, — говорю я.
Это моя лучшая подруга Джуни.
— Давай сегодня пообедаем в библиотеке, — предлагает она. — Кому нужна вся эта драма?
Джуни кивает на столик, где сидят мальчики. Я вижу, что к Майку и его друзьям подсела девушка. Вот тебе и женская солидарность! Это десятиклассница, которую, если не ошибаюсь, зовут Ева Меркадо. Ей всегда нравился Майк. Он, правда, ей ни разу не улыбнулся. Я не к тому, что Майк грубиян, просто он хранил верность своей девушке.
Я смотрю на парковку, куда за обедом стекаются неудачники и обдолбыши, и поворачиваюсь к Джуни:
— Отличная идея с библиотекой.
— Поверить не могу! Просто поверить не могу!
Мы сидим за одним из четырех круглых столов, расставленных между книжными стеллажами, и Джуни без умолку говорит:
— Я не к тому, что не верю; конечно, я верю, просто мне не верится — понимаешь, о чем я?
Я пожимаю плечами. Не знаю, отчего моя лучшая подруга так разнервничалась. Это же не ее обвиняют. И не она обвиняет. Но Джуни бывает очень настойчивой: родители ее так воспитали, что она переживает обо всем на свете и старается выслушать сторону каждого. Наверняка это время от времени давит на нее.
Особенно в таких случаях.
Джуни ерзает на стуле, накручивает на палец прядь коротких черных волос, потом отпускает и начинает грызть ногти. В отличие от меня, она всегда выглядит загорелой, благодаря унаследованному от матери оттенку кожи. Кроме того, от отца у нее зеленые глаза, такие светлые, что на контрасте кожа кажется еще смуглее. Тоже в отличие от меня, на Джуни кофта с длинными рукавами до самых запястий, ботинки и джинсы. Джуни такая хорошенькая, что может вообще не ничего не оголять, не краситься и не укладывать волосы, и все равно все будут на нее заглядываться. На нее будут заглядываться всегда.
— Где ты вчера была? — спрашивает она наконец. — Я тебя весь день не видела.
— Я тут пообедала. А потом… просто осталась после звонка.
— Ясно, — рассеянно кивает Джуни. — Тут был просто цирк. — Она машет рукой в сторону коридора.
— Что говорят? — Я знаю, что судачат не только о том, как у нас всех дела, хотя со мной пока только это и обсуждают. Интересно, когда со мной начнут беседовать о чем-то еще?
Джуни снова теребит волосы, пытаясь выглядеть непринужденной. Мы дружим с шестого класса, с тех пор, как ее семья переехала сюда посреди года, и я понимаю, когда она притворяется.
— Ну, ты знаешь.
— Нет, не знаю. Поэтому и спросила.
Иногда мне кажется, что мы с Джуни не очень хорошие лучшие подруги. Может, у дружбы, которую заводят в шестом классе, к девятому срок годности уже истекает?
— Ну да. Я хочу сказать, вроде все поверили. Я к тому, что доказательства налицо. — Джуни указывает на себя, как будто это у нее синяк под глазом. — Думаю, все так сложно, потому что Майк всем нравился.
— Ну да.
— Ну да, — повторяет Джуни чуть громче, чем нужно.
Она снова принимается грызть большой палец, бросая взгляды по сторонам, как будто опасаясь, что за нами кто-то следит. Наконец произносит:
— Я слышала, как тренер сказал, что это может лишить Майка шансов на университетскую стипендию.
Я знаю, как важна для него эта стипендия. Майк говорил, что его родители с трудом сводят концы с концами. Его младший брат, Райан, тоже ходит в частную школу — здесь же, в Норт-Бэй, но в другую, для детей с особыми потребностями: у него врожденные трудности с обучаемостью. Подозреваю, что школа Райана даже дороже нашей.
А университет дороже их обеих, вместе взятых. Так что стипендия очень бы им помогла. К тому же, мне кажется, он попросту хочет одержать эту победу.
— Почему? Он же не станет от этого медленнее бегать?
— Да, но там есть, ну, пункт об этике, который Майк нарушил, — если выяснится, что он и правда это сделал.
— В каком смысле «если он и правда это сделал»? Ты же сказала, что все верят. Доказательства и все такое. — Я указываю на свое лицо, копируя Джуни.
— Да, но это же могла быть случайность. Или, ну, знаешь, недопонимание, — отвечает Джуни и быстро добавляет: — Я хочу сказать, так говорят. — Джуни очень любит выражение «я хочу сказать», но сегодня она вставляет его в речь как-то особенно часто. — Некоторые говорят, что все наоборот.
Интересно, в каком смысле наоборот? Я не спрашиваю.
Джуни продолжает:
— Я слышала, девочки планируют собраться, чтобы потребовать его исключения.
— Собраться?
Джуни пожимает плечами:
— Ну да, протестовать. Устроить демонстрацию какую-нибудь.
— Ты пойдешь?
— А ты?
Честно говоря, я даже не задумывалась о том, что Майка могут исключить. На моей памяти из академии Норт-Бэй исключали лишь однажды — за плагиат.
Я не слышала, чтобы хоть из одной школы из-за такого кого-то исключили. Мне кажется, я вообще раньше о таком не слышала. Я читала об обвинениях в сексуальном домогательстве, и, естественно, за это обязаны исключать. Но Майка обвиняют в другом.
— Если его исключат, стипендия ему точно не светит, — говорю я наконец.
Майк, наверное, в ужасе от мысли, что может потерять стипендию. Наверное, думает, как посмела его девушка, которая, казалось бы, должна была любить его больше всех, поставить под угрозу его будущее. В конце концов, пусть он сделал ей больно — синяки проходят, но студенческий долг — это на всю жизнь. Я-то знаю и уже ищу возможности получения финансовой поддержки в университете, хотя до поступления еще два года. У меня в академии Норт-Бэй стипендия за выдающиеся успехи в учебе. Я должна поддерживать отличные оценки и, хоть никто этого не говорил, следить за поведением и за тем, чтобы нравиться окружающим. Я стараюсь не забывать, что нахожусь здесь благодаря щедрости администрации школы.
Джуни кивает:
— Это точно. Но я не уверена, что ученики могут повлиять на исключение. Даже если устроить акцию протеста, знаешь, это не… — Она замолкает, словно пытаясь подобрать нужные слова. Наконец говорит: — Не факт, что его все-таки исключат. В школе не прописан протокол для таких ситуаций.
Джуни как будто ждет моего ответа, но я не знаю, что сказать. Я рада, что это не факт? Жаль, что его не исключат?
— Как думаешь, что будет? — спрашивает она наконец.
Я качаю головой:
— Не знаю.
Меня внезапно охватывает ужасная усталость.
Насколько было бы проще, если бы все участники просто промолчали.
Многие женщины ничего не говорят. Не заявляют, что их бьют. Ищут тональник покачественнее, объяснения поправдоподобнее. Скажем, открылась дверца шкафа и на голову упала кружка. Ночью врезалась в ручку двери. Конечно, это не очень достоверно — дверные ручки, на минуточку, находятся не на уровне глаз, — но так ведь говорят женщины в фильмах. Они прикрывают своих мужчин, по крайней мере сначала. В конце концов эти женщины устают и решают: достаточно.
Разве нельзя было подождать, пока Майк не получит стипендию?
И вообще, он не похож на тех парней из кино — они все негодяи. Они становятся агрессивнее, пока не начинают по-настоящему представлять опасность, и женщины не получают действительно серьезные травмы: до больницы, до отдела интенсивной терапии, вот это вот всё. Майк — хороший парень. Он ничего такого не имел в виду. Все знают, что он идеальный бойфренд.
Спросите любого.
ЕГО ДЕВУШКА
Да, хорошо, Майк первым позвал меня на свидание, но это с моей подачи мы официально стали парой.
Думаю, кроме нас об этом никто не знал, потому что я тогда чуть не сгорела от стыда и умоляла его никому не рассказывать. Впрочем, мы теперь расстались, так что вряд ли можно рассчитывать на все эти обещания.
Хотя как раз официально мы не расставались. Я только предполагаю, что мы расстались. В других обстоятельствах это показалось бы даже забавным, потому что в начале наших отношений я очень переживала, встречаемся мы или нет, и мне было нужно официальное подтверждение. В других обстоятельствах Майка это бы рассмешило (он всегда считал меня забавной).
Мы были на трех свиданиях. Это не так уж и много. Два свидания наедине и одно не совсем свидание, потому что я в любом случае собиралась на ту вечеринку. Просто так я отправилась бы со своей лучшей подругой, а теперь — с Майком (у него машина, он нас отвез), и мы вошли в дом, держась за руки. Тогда я еще отслеживала, сколько раз мы успели подержаться за руки.
Один: в конце первого свидания. Ужин в итальянском ресторане. Он держал меня за руку по дороге от ресторана до парковки, а потом от машины до моей двери. Мне, честно говоря, не хотелось, чтобы он держал меня за руку во второй раз, потому что я знала, что нас увидит мама и будет страшно радоваться, что хоть у одной из нас есть парень, и мне придется объяснять ей, что Майк не совсем мой парень, парнями не становятся после одного-единственного свидания, и неважно, насколько хорошо это свидание прошло и как сильно ты уже влюблена.
Два: в начале, середине и конце нашего второго свидания. От машины до очереди в кинотеатр; потом он взял меня за руку посреди фильма; потом после фильма мы пошли к машине, держась за руки. Тогда мы еще и впервые поцеловались, но это было для меня не так важно. Я видела, как он целовался с девушками по углам на вечеринках и даже пару раз в школе, но никогда не замечала, чтобы он с кем-то держался за руки. Впрочем, на момент второго свидания нас тоже никто не видел держащимися за руки, не считая моей мамы — я не считала.
Три: по сути, это было между свиданиями. Он около десяти секунд держал меня за руку во время обеда. Но наши руки были под столом, так что, думаю, вряд ли кто-то нас видел.
Четыре: на вечеринке. На нашем третьем свидании. Это была вечеринка в честь Хэллоуина, чуть запоздалая. Костюмы были необязательны, и мы с Майком решили не заморачиваться, хотя друг с другом заранее этого не обсуждали. Мы почти весь вечер держались за руки. Когда Майк не смотрел, наши друзья — они почти все нарядились в костюмы, в отличие от нас, — корчили мне рожицы, посылали воздушные поцелуи, подмигивали, театрально ахали. Они были рады за меня. И завидовали. До тех пор я не знала, что можно чувствовать и то и другое одновременно.
Мы с Майком ушли с вечеринки довольно рано. Анил и Кайл закричали, что он подкаблучник, хотя это не я решила уходить. Майк отмахнулся. Он никогда не смеялся, когда Анил и Кайл шутили про девчонок, с которыми они мутили (или хотели замутить), про то, как Майк меня слушается, про то, у какой звезды самая классная задница, про то, какое порно они нашли в интернете. По крайней мере, при мне. По дороге к его машине мы держались за руки. «Ты поведешь?» — спросила я, и Майк ответил: «Ну конечно». Не знаю, зачем я спросила. Я бы все равно не села за руль. Я никогда не водила его машину. Майк довез меня до дома, но припарковался за углом. Он сказал, что нас может увидеть моя мама, и я сказала: «Спасибо огромное». Я была тронута, что он заметил, как меня смущает мамино любопытство.
Мы долго целовались. Ничего больше, только поцелуи — я не хочу, чтобы показалось, будто Майк был агрессивным. Мы никогда не делали того, чего не хотелось мне.
Через какое-то время он отстранился:
— Ты опоздаешь домой, если сейчас не уйдешь.
— Не волнуйся, — сказала я, наклоняясь к нему, — маме на самом деле все равно, когда я вернусь. У нас, конечно, установлен комендантский час, но она как будто услышала о нем в сериале и не понимает, зачем он нужен на самом деле.
Майк засмеялся. Я и сама не поняла, что пошутила.
— Ну и… — начала я. — Что будет в понедельник?
— В понедельник?
— Да, в школе.
— В школе?
— Хватит за мной повторять! — Я чуть толкнула Майка. Он сделал вид, будто силой удара его отбросило на другую сторону машины. — Я к тому, что…
«Ух, — подумала я, — он серьезно заставит меня это произнести вслух?» Я даже не была уверена, что мне стоит что-то говорить. В глубине души я считала, что лучше помалкивать и не смотреть в зубы дареному коню. Другим девушкам от Майка не светит и такого.
Но я не хотела превратиться в маму, которая в свои пятьдесят не видит разницы между признанием в любви и сексом на одну ночь (у нее не так давно случился некоторый конфуз при попытке интернет-свидания).
Я набралась храбрости и спросила прямо:
— Хочешь быть моим парнем?
Сейчас я думаю об этом и только диву даюсь. Не потому, что я так храбро спросила. Совсем наоборот: я думаю о том, как я это сформулировала — как будто статус наших отношений зависел только от него, не от меня. Это тогда Майк понял, что все за нас решать будет он?
С другой стороны, а вдруг ему и в голову не приходило, что решать может кто-то еще? Пока я не зашла в кабинет директора.
Майк засмеялся. Снова. Я не собиралась его смешить, но, как я уже сказала, он всегда считал меня забавной. Мне было так стыдно, что я даже не смогла снова его легонько толкнуть. Я хотела услышать ответ. Даже когда он надо мной смеялся, я надеялась, что он скажет «да».
Если бы он сказал «нет», я все равно целовалась бы с ним и дальше. Если бы он мне позволил.
Но он сказал «да». Точнее, он сказал «конечно», как будто уже давно все решил. Сейчас я думаю: чья это была идея — официально стать парой?
С тех пор мы держались за руки постоянно. На глазах у всех. Когда мы с ним шли по школьным коридорам, рука в руке, я была горда как никогда.
ДЕВУШКА С БУЛИМИЕЙ
Да, я блюю после ужина. Ну и что?
Сначала я пыталась питаться через раз, но все время срывалась. Слишком хотелось есть. И одолевала скука. И я была уже по горло сыта попытками заморить себя голодом — ироничный выбор слов, но чего уж там. Так что в конце концов перестала пропускать ужины и начала их выблевывать.
Я не толстая. И никогда особо толстой не была. Просто не очень худая. Но полгода назад я села на диету. С годами я научилась скрадывать проблемные места правильно подобранной одеждой — у меня стройные ноги, но на животе жир, так что я носила в основном облегающие джинсы, легинсы или короткие шорты, а сверху что-нибудь длинное и свободное. В основном мне этого достаточно.
Но если снять одежду, этот фокус не пройдет. А у меня впервые появилась надежда, что будет повод эту одежду перед кем-то снять. И мне хотелось выглядеть красиво. В смысле без одежды. И пусть до этого я всего лишь пару раз целовалась.
Никогда не могла понять, почему мало кому хотелось меня поцеловать. Я ходила на классные вечеринки, тусовалась с симпатичными парнями. Не то что я самая красивая (и, естественно, не самая стройная), но знаю кучу не таких симпатичных (это субъективно, но я же знаю, что не уродина) и не таких худых девочек (тут просто факты и цифры), которые тем не менее целовались чаще меня.
В итоге я решила, что дело в химии. Может, те девочки выделяли больше феромонов, чем я. А может, к ним было проще подступиться — может, парни не так нервничали перед теми девочками как раз потому, что они не такие красивые и стройные. По этой логике выходит, что самых красивых и стройных девочек никто никогда не поцелует, но я так думаю, что парни готовы пойти на риск быть отвергнутыми, если есть шанс замутить с такой красавицей. А вот я оказалась где-то посередине — недостаточно красивая, чтобы игра стоила свеч, но недостаточно замарашка, чтобы точно согласиться.
Все парни свиньи.
Так вот. Не то чтобы я блевала каждый вечер. И я никогда не блюю днем, и никогда не блюю в общественных туалетах, потому что фу. Я блюю у себя дома, в своей ванной на втором этаже, и потом всегда все убираю: смываю воду в унитазе, вытираю остатки, мою руки, чищу зубы. Нельзя даже сказать, что я с тех пор сильно похудела. В основном я блюю для того, чтобы вечером лечь спать с плоским (пустым) животом. Знаю, считается, что у голодных сон неспокойный, но мне так спится лучше. Когда хочется есть и в животе тянет, я будто чувствую, как мое тело переваривает остатки (никак не удается выблевать все до капельки). Чувствую, как мое тело работает. Приятное ощущение.
А вот блевать ни разу не приятно. На днях я зашла в онлайн-группу поддержки лечащихся от булимии. Не знаю, что я хотела найти: советы, чтобы перестать, или поддержку, чтобы блевать было легче и проще. Я чувствовала себя самозванкой, просто прокручивая сайт. Так вот к чему я: некоторые писали о том, как им не хватает блевания. Именно физического акта. Они описывали это почти что фетишистскими — можно так сказать? — образами: ощущение пальцев во рту, ощущение того, как зубы упираются в костяшки, ощущение удовлетворения, когда пища начинает подниматься вверх по пищеводу, успокаивающий запах рвоты.
Я подумала: вы что, издеваетесь? Вы представить себе не можете, как бы мне хотелось, чтобы у меня не было необходимости блевать. Как бы мне хотелось просто морить себя голодом и не париться. Или повернуть время вспять и стать одной из тех, кто не толстеет, сколько бы ни ела, потому что, по-моему, одна из величайших несправедливостей жизни — то, что некоторые девушки могут есть, что хотят, и отлично выглядеть обнаженными, а все остальные — не могут.
Разве не об этом мечтает каждая девушка — и, скорее всего, каждый парень? То есть я знаю, по-хорошему нам должно быть все равно, знаю, что главное — заниматься спортом и просто иметь здоровое тело, но серьезно: это одна из тех вещей, насчет которых все должны притворяться, например, делать вид, что не знаешь, какая ты хорошенькая. Что, если подумать, полнейший бред, ты ведь сама никакого отношения не имеешь к тому, как выглядишь, это вопрос удачи, вопрос генетики, вопрос времени. В конце концов, девушки, которые сейчас считаются непривлекательными, в девятнадцатом веке могли считаться королевами красоты.
Так вот. Я иногда блюю. Недостаточно, чтобы серьезно сказать, что у меня булимия. Говорю же, самозванка.
Я сегодня чуть не упустила шанс проблеваться, потому что мама решила после ужина поговорить о том, что творится в школе. Оказывается, уже все родители в курсе. Я сидела молча: если отвечу, разговор затянется, а еды с каждой секундой переваривалось все больше, а значит, получится выблевать меньше.
В конце концов я поставила точку, встав из-за стола со словами:
— Майк Паркер просто мерзавец. Он всех нас провел, но нет никакого смысла как-то в этом разбираться. Только мерзавец может бить свою девушку.
И ушла, не высказывая вытекающую мысль, а именно: «Никакая уважающая себя девушка не останется с тем, кто ее бьет». Пофиг, сколько раз он извиняется и обещает больше так не делать, сколько раз говорит, что любит тебя. Пусть я каждый вечер провожу по тридцать (двадцать, пятнадцать, пять — каждый раз по-разному) минут в объятиях моего фаянсового друга и не то чтобы эксперт в вопросах самоуважения, но это знаю даже я.
ЕГО ДЕВУШКА
Есть некоторые плюсы в том, что мои родители прошли через такой тяжелый развод. Один из них — то, что они предпочитают друг с другом не разговаривать. Посредником обычно служу я.
«Скажи маме…»
«Скажи папе…»
«Когда приедешь в следующий раз…»
«Твои оценки за последний месяц…»
Честно говоря, обычно я не считаю это плюсом. Но теперь, когда мне выгодно, чтобы мама знала, а папа нет, я благодарна этой их вражде.
Если папа узнает про Майка, может спросить, почему я не пошла в полицию. Я буквально слышу его голос: «С преступлением должен разбираться не директор».
Вообще, в кино драки в кафе, в спортзале, на парковке всегда разнимает директор. А в следующей сцене оба парня сидят на скамье у него в кабинете, один с разбитым носом, другой с фингалом. Выходит, для директоров это обычное дело.
Хотя, может быть, директор вмешивается потому, что все происходит на территории школы. Тогда это не тот случай. Майк никогда не бил меня в школе.
И обычно в таких ситуациях дерутся оба — ну, кто-то один начал, второй дал сдачи, — но я никогда не сопротивлялась. Может, стоило, но какой смысл? Майк выше меня на голову. Он спортсмен. Он может обхватить пальцами мой локоть, как тугим браслетом.
К тому же в кино речь обычно идет о двух парнях. Иногда о девушках, но я никогда не видела, чтобы дрались парень с девушкой. Ну, если фильм не про супергероев или шпионов.
Папа познакомился с Майком давно, еще до развода с мамой. Мы тогда были просто друзьями, и Майк произвел на него впечатление, — когда я сказала отцу, что мы вместе, он сразу вспомнил, о ком я. Не то чтобы я прямо рвалась сообщить, что у меня появился парень, но пару месяцев назад, когда мы беседовали по телефону и у нас закончились темы для разговора (оценки, погода, мамино раздолбайство), повисла неловкая тишина и папа спросил: «Ну что еще нового? Молодой человек не появился?» Молодой человек. Как будто я какая-нибудь красотка с юга и мы в тридцатых, а не в двадцать первом веке.
Мой папа не из тех, кто может объявиться перед домом Майка с бейсбольной битой, чтобы разбить его машину за любимую дочку. Ну, знаете: «Еще раз коснешься моей дочери, и я тебя укокошу», вот это вот всё. Папа, конечно, разозлится — нельзя сказать, что он ужасный отец, — но, кроме этого, будет в замешательстве. Начнет недоуменно вспоминать, как мы с Майком были влюблены, как рядом с ним я вся светилась (мы все вместе ходили в ресторан, когда папа месяц назад приезжал меня навестить, и он так и сказал: «Ты рядом с ним вся светишься»).
Как и мама, папа поинтересуется, сколько это продолжалось, и если сказать правду, он спросит, почему я так долго молчала. Никто не понимает, что такой вопрос звучит как обвинение: «Почему ты не сказала раньше? Как можно было молчать?» — как будто это я виновата в том, что все тянулось так долго, что все зашло так далеко.
Конечно, папа поддержит мое решение пойти к директору, но в то же время, думаю, ему будет грустно — не только из-за того, что я пострадала, но еще и потому, что потеряла парня, которого, казалось, так сильно любила. А я и правда любила. Может, папа — единственный, кто поймет, что отчасти поэтому я ничего не говорила. Не потому, что боялась того, что сделает Майк, а потому, что была не готова от него отказаться.
А может, папа решит, что я больная, раз хотела остаться с парнем, который меня бьет.
В общем, папа спросит, почему я не пошла в полицию. Он, наверное, и не знает, как мало может в таких случаях сделать полиция. Я вчера погуглила: они максимум выпишут защитное предписание; но мы с Майком ходим в одну школу — как это вообще будет работать? В любом случае, я не из-за этого не пошла в полицию. Я не пошла в полицию, потому что это гораздо серьезнее, чем пойти к директору Скотт. Ограничиться школой показалось мне намного… сдержанней.
Когда он в первый раз меня ударил, я испугалась, но не удивилась. До того момента я не знала, что можно испугаться и при этом не удивиться. Испугалась, потому что получить пощечину само по себе очень шокирующе; не удивилась, потому что ровно в тот миг, когда это случилось, я поняла, что ожидала ее.
Мы были в комнате Майка — его родители работают, и мы всегда радовались, что нам повезло и можно каждый вечер после уроков проводить вместе (у меня дома тоже никого не было по вечерам, но он никогда не хотел идти ко мне). Родители Майка даже не обеспокоились установить какое-нибудь правило типа не приводить девушек в отсутствие взрослых, потому что прекрасно понимали, что не смогут следить за его соблюдением. У младшего брата Майка, Райана, каждый вечер после школы разные занятия — череда трудотерапевтов и репетиторов, — так что Майку вообще не приходится за ним присматривать.
Комната Майка на втором этаже. У него собственная ванная, совмещенная со спальней. Комната Райана на первом этаже, и помимо него его ванной пользуются гости.
Мы с Майком были тогда одеты, но за несколько минут до этого все выглядело наоборот. Пакет, который я наполнила льдом, чтобы охладить его лодыжку, лежал на полу. Майк спокойно пересек комнату. Я подумала, что лодыжка уже прошла, и была за него рада. Он собирался отвезти меня домой.
Эти детали я помню, но что я сказала, что он сказал до того, как все случилось, вспомнить не могу. Я спросила про лодыжку? Или мы поссорились? Я его разозлила? Кажется, по телевизору шел баскетбольный матч. Я, конечно, болела за любимую команду Майка.
Не могу вспомнить ничего, что покажется важным любому другому человеку: что случилось, почему он рассердился?
Я ненавидела себя за то, что мне никак этого не вспомнить. Может, я смогла бы сделать, чтобы такого больше не повторялось, если бы вспомнила, почему он так поступил.
Майк дал мне пощечину. Моя щека горела, но следа не осталось. Сейчас я думаю: он специально так сделал? Пощечиной легко напугать, даже если бить не сильно. Подумал ли он: «Как бы так ударить, не оставив синяка?»
Я молча потрясла головой — не пытаясь сказать «нет» Майку, пытаясь сказать «нет» тому, что произошло: этого не могло случиться со мной! И с Майком, пай-мальчиком, лучшим на свете парнем!
Может, стоило ударить его в ответ? Мне не пришло в голову дать сдачи. Может, если бы я не была единственным ребенком, если бы у меня была старшая сестра или младший брат, я бы инстинктивно ответила ударом на удар. Может, Майк раньше так играл с Райаном в рестлеров, может, потому он меня и ударил — вспомнил, как возился с младшим братом. Только вот пощечина — это не рестлинг и не таскание за волосы.
У себя в голове я описывала то, что случилось дальше, как будто это происходило не со мной: «Она заплакала», «Он извинился, когда первая слеза еще не успела упасть с ее щеки», «Он извинился, но не умолял».
В фильмах и книгах мужчины иногда падают на колени, молят о прощении, обещают, что больше такого не случится, — Майк этого не сделал. Наверное, мог бы, если бы я разозлилась, но я не чувствовала злости. Я только хотела домой. А домой меня должен был отвезти… Майк.
Я бы позвонила лучшей подруге, попросила бы ее забрать меня, но тогда пришлось бы объяснять, почему меня не отвезет Майк, пришлось бы придумать предлог: Майку надо заниматься; родители Майка не хотят, чтобы он так поздно водил машину (еще даже не время ужина). Логичного объяснения на ум не приходило, а жалкие оправдания вызвали бы только больше вопросов.
Мне даже в голову не пришло сказать правду. Репутация Майка была бы испорчена из-за какой-то нелепой случайности. Промаха. Ошибки. Разве это могло быть чем-то еще?
И я знала, что, если попросить кого-то еще подвезти меня, пришлось бы ждать — сначала ответа на сообщение, потом пока доедут до дома Майка. Бог знает, сколько на это уйдет времени.
Я помню, как жалела, что у меня нет машины, вспоминала слова мамы о том, что она нам не по карману, и папины намеки, что он, может, подарит мне машину на выпускной, потом гадала, почему папа может себе позволить машину, а мама нет, потом спросила себя, почему я вообще обо всем этом думаю. В любом случае, ничего не изменилось бы, будь у меня машина, потому что я бы не приехала на ней к Майку. С тех пор, как мы стали встречаться, он каждый день забирал меня в школу на своем сером гибридном внедорожнике, отвозил меня к себе сразу после уроков или после тренировки по бегу, а потом ко мне домой к ужину, пока его родители не вернулись.
«Она проглотила ком в горле и вытерла слезы», «Она попросила его отвести ее домой», «Он спустился по лестнице, пропуская ступеньки. Его шаги были такими тяжелыми, что перила тряслись», «Она медленно последовала за ним».
Лестница в доме Майка застелена мягким бежевым ковром. Родители всегда просили гостей снимать обувь перед тем, как подняться, о чем я старалась не забывать, хотя Майк эту просьбу игнорировал. Мне пришлось задержаться у двери, чтобы обуться. На ней все еще висел венок — мама Майка не успела снять рождественские украшения. Рождество я встретила с его семьей, и Майк подарил мне мой первый рождественский подарок — мягкий теплый шарф, который я перед выходом обернула вокруг шеи. У моих родителей подарки иссякают обычно к четвертому-пятому вечеру Хануки, а после развода мама даже не зажигала свечи.
Праздники в семье Майка были совсем другими: по дому разливался запах еловых веток, мама Майка готовила ветчину (я съела немного из вежливости — впервые попробовала свинину), а Майк со своим папой и Райаном играли в футбол во дворе. Я чувствовала себя приглашенной звездой черно-белого ситкома.
По дороге домой мы молчали. Майк включил радио, листая каналы, пока не попалась песня, которая ему нравилась, — как обычно. Ехать было недалеко, но мне хватило времени на размышления. Он ударил меня впервые, но прежде делал кое-что еще — щипал, дергал, хватал. Но это все в шутку, так?
Только тогда почему меня не удивила пощечина?
Я не поцеловала его на прощанье, как делала обычно, когда он довозил меня до дома. Это наполнило меня гордостью. Как будто я преподала ему урок.
Но на следующее утро Майк, как обычно, ждал меня в машине у дома, чтобы отвезти в школу, и никто из нас не заговорил о том, что случилось накануне. Может, я это выдумала? Все было как всегда: Майк держал меня за руку на переменках, поцеловал в шею за обедом на глазах у всех, съел половину моего сэндвича. На какое-то время я смогла убедить себя, что мне просто приснился кошмар.
Знаю, я не должна была этого делать. Я должна была порвать с ним. Рассказать родителям. Ну хотя бы не садиться к нему в машину на следующий день. Нельзя же любить парня, который тебя бьет. Но мне казалось, что это был сон. А что, если это и правда был сон? Нельзя же расставаться с парнем из-за плохого сна.
Но потом это случилось снова, и на этот раз все было до боли реально.