ИЗМОТАННАЯ ДЕВУШКА
Сегодня я дала Хайраму себя поцеловать. Хотелось бы мне сказать, что в первый раз, но это продолжается с тех самых пор, как в январе я постучалась к нему в машину. Наверное, в глазах некоторых это делает меня шлюхой.
Может, и в моих глазах тоже, но я не собираюсь об этом думать.
До того дождливого зимнего четверга мы с ним ни разу не разговаривали. Я знала, кто он такой, — кажется, это все знают, как будто он неотъемлемая часть школы, несмотря на то что Хайрам всего на год старше меня, а перевелся в Норт-Бэй только в десятом классе. Он появляется на уроках (иногда) и на вечеринках (постоянно). Школьный неудачник, школьное посмешище, но всегда рядом, если где-то тусовка.
В тот первый раз шел дождь, небо было затянуто тучами, не то что сегодня. Я постучалась в окно его машины — раньше мне было бы слишком страшно такое сделать. Раньше я бы попросила своего парня постучаться или хотя бы пойти со мной. А может, подождала бы, пока он сам мне это предложит. Но этой зимой то, что раньше меня пугало, стало казаться намного менее страшным.
Сейчас, в объятиях Хайрама, в яркий солнечный весенний день, я должна была бы волноваться, что кто-то увидит меня, что кто-нибудь пройдет мимо к своей машине, что кто-нибудь припаркуется слишком близко, хотя машина стоит в дальнем углу почти пустой парковки. Кто-нибудь может нас сфоткать или даже запустить прямой эфир для всей школы. Что бы сделал мой парень, если бы поймал меня с Хайрамом? Может, вызвал бы его на бой, как делают иногда парни, как будто мы в дореволюционной Франции и он должен на дуэли защитить мою честь?
Но если бы меня волновала такая возможность, я вообще не подходила бы к машине Хайрама. Просто находиться здесь настолько же скандально, как и целоваться с ним.
Как бы я объяснила окружающим происходящее, с поцелуями или без? Врать нехорошо, но мне поверят, если я придумаю достаточно убедительную отмазку.
Точнее сказать, раньше бы поверили. Сейчас, после всего, что случилось, я уже не уверена. Может, решили бы, что я так говорю только из-за всей этой истории с Майком. Как будто то первое обвинение — снежок, который образует лавину.
Между поцелуями мне вдруг приходит в голову, что имя Хайрам настолько отличается от имени Майк, насколько это вообще возможно.
Майк Паркер.
Хайрам… Я чуть не прервала поцелуй, осознав, что не знаю его фамилии.
Хайрам отлично целуется. Лучше, чем можно от него ожидать. Ну, по крайней мере, лучше, чем я от него ожидала. Нельзя сказать, что Хайрам классический красавец — еще одно отличие от пай-мальчика Майка Паркера, — но мне он всегда казался привлекательным, может, потому, что его не особо волнует вопрос классической красоты. У него козлиная бородка — или «Ван Дейк», я вечно путаю, — но как-то так выходит, что она никогда меня не щекочет. Она мягкая, почти шелковистая, на пару тонов светлее почти черных волос на голове. Губы у него тонкие, и от этого поцелуи кажутся нежными, осторожными. Как будто он каждый раз просит разрешения. А может, пытается удержать мой интерес, целуясь так, чтобы мне казалось, что я повторяю «да, да, да» снова и снова.
И так всегда — прикосновения Хайрама едва ощутимы. Не только потому, что он никогда, ни разу, не стягивал с меня свитер, не задирал футболку — кстати, в тот первый раз он меня поцеловал или наоборот? — а потому, что его прикосновения легкие-легкие, как перышко, прохладные, мягкие. По моему телу пробегает дрожь.
— Замерзла? — Губы Хайрама так близко, что я чувствую, как они шевелятся.
— Все хорошо.
— Уверена?
Я киваю, но он не возвращается к поцелуям, пока я не говорю твердо:
— Все в порядке.
Вдалеке слышится школьный звонок. Обед закончился, пора на урок.
— Надо идти.
Хайрам кивает:
— Я буду тут.
Он никогда не предлагал отвезти меня домой после школы, но я почти уверена, что согласится, если попрошу. Я надеваю куртку и вжимаю ладони в серое псевдобархатное сиденье. Когда-то оно, наверное, было мягким, но сейчас колючее, как будто на него пролили сок и не удосужились нормально почистить (как случилось с одним из моих старых плюшевых мишек). Под моей левой коленкой обивка прожжена, наверное какой-то другой девушкой, сидевшей тут до меня. Не такой осторожной, как я.
Я выбираюсь из машины и закрываю за собой дверь. Перед тем, как она захлопывается, слышу Хайрама:
— Знаешь, я бы никогда не сделал тебе больно.
Я к нему спиной. Не уверена, видит Хайрам или нет, что я киваю.
Не все парни такие, как Майк Паркер.
Я это знаю.
Четверг, 13 апреля
ДЕВУШКА С БУЛИМИЕЙ
Сегодня в школе кто-то сказал, что, может, папа Майка бьет маму Майка, что, если Майк ему подражает, тогда все понятно. И тут же добавил, что это, конечно, его не извиняет (наши ученики гордятся своей репутацией внимательных и чутких людей, это чуть ли не записано в уставе школы), но хотя бы объясняет, почему Майк это сделал. Если сделал (никто не произнес этого вслух, но слова повисли в воздухе, как реплика в комиксе).
На это кто-то ответил, что в наше время, если не знаешь, что девушек бить нельзя, ты либо идиот, либо мерзавец; и все вокруг рассмеялись, как будто быть идиотом или мерзавцем смешно.
Майк не идиот. Этой осенью он сдал пробные экзамены и объявил о своих результатах практически всей школе. Потом, конечно, краснел и делал вид, что случайно проговорился, но если серьезно — как можно о таком проговориться случайно? Меня так и подмывало проговориться, что мои оценки выше. Каково бы ему было услышать, что его побила (ха-ха, побила) девушка вроде меня?
Но я не из тех, кто ввязывается в драку и устраивает сцены, даже когда люди вокруг несут какую-то чушь. Никто не любит зазнаек.
Но если тебя кто-то ударил, ты не ввязываешься в драку. В этом я уверена. А если ты даешь сдачи, это самозащита, так что ты не виноват, но все равно все может стать только хуже. Майк высокий, сильный, так что если дать сдачи и разозлить его еще больше, то девушка (или парень — не будем сексистами) окажется в еще большей западне.
В одной статье советовали фотографировать каждый синяк, каждую царапину. Тогда, если спросят, как долго это продолжалось, насколько тяжелыми были повреждения, сколько раз били, — будут доказательства. Конечно, в том случае, если девушка захочет привлечь парня к ответственности, но кто не захочет?
Может, та, которая продолжает встречаться с парнем еще три месяца после того, как он ее ударил?
В общем, все эти мысли я держу при себе. Говорю же, я не из тех, кто ввязывается в драки.
Сейчас я вставляю в уши наушники и включаю музыку, чтобы до меня больше не доносилась чушь, разлетающаяся по коридору. Я все еще слушаю протяжный фолк, который мне включал папа, когда я была маленькая и мы с ним уезжали подолгу кататься на машине: Джони Митчелл, Джеймса Тейлора, Нила Янга, «Кросби, Стиллз и Нэш» (сейчас у меня в ушах Джони Митчелл все мечтает о реке, по которой можно унестись прочь,[1] — не она одна мечтает). Мне все еще слышен гул голосов, так что я делаю погромче. Смотрю себе под ноги, чтобы ни с кем не встретиться взглядом.
Наверное, не буду сегодня обедать. Я не завтракала, а сейчас уже одиннадцать, но есть не хочется. (Теперь звук достаточно громкий, так что слышен только томный голос Джони.) А может, я пообедаю, но немного, — если употребить не больше пятисот калорий, а потом не есть до ужина, день пройдет отлично. В смысле, даже если за ужином я проглочу тысячу калорий, после все равно выблюю по крайней мере половину, и получится меньше тысячи калорий на весь день. Так я точно похудею.
Не то чтобы теперь кому-то интересно видеть меня без одежды, даже если было интересно раньше. И сколько бы килограммов я ни потеряла, живот у меня все равно мягкий и круглый. К счастью, сегодня прохладно, и я могу надеть свитер поверх футболки. Это мода, а не камуфляж, что вы.
Правильная феминистка послала бы это все. Она бы обнажила свой дряблый живот всем на обозрение, потому что любят не за внешность, и если парня интересует только красота, он тебя не достоин. Правильная феминистка сказала бы, что на теле должны быть мягкие места и что любому парню повезет, если девушка для него разденется, неважно, как она выгладит.
Типа, как я могу вести себя как феминистка, когда речь идет о парне, который бьет свою девушку, а при упоминании о боди-позитиве тут же капитулирую?
Я переключаюсь на другой альбом. Заиграла одна из любимых папиных песен — «Полнолуние» Нила Янга.
Вы уж меня простите, но если решать, что делает тебя правильной феминисткой, то отвращение к парню, который колотит девушку, гораздо важнее, чем любовь к жиру на животе.
Скажи я это вслух, никто со мной не согласится, но, как по мне, было видно, что Майк из тех, кто может ударить девушку. Когда Майк разговаривает с теми, кто ниже его — а таких большинство, и это абсолютно все девушки в школе, — он всегда стоит так близко, что приходится запрокидывать голову, чтобы на него посмотреть, как будто умоляя его тебя поцеловать, даже если вообще-то хотела только одолжить карандаш. Он из тех, кто на людях не отлипает от своей девушки — да, это, типа, выражение привязанности, но, может, он просто хочет всем показать, что девушка принадлежит ему. К тому же стоит учесть то, как он ведет себя, выиграв забег. Прикидывается скромным, но если присмотреться, видно, что в глубине души считает, что ему все должны сказать огромное спасибо за то, что он соизволил дать Норт-Бэй шанс выиграть наконец чемпионат.
Я слышала, девочки собираются устроить акцию протеста, требовать исключения Майка. Может, я тоже пойду.
Он ударил девушку.
Он опасен.
Ему нельзя ходить вместе с нами в школу.
Пятница,14 апреля
ПОПУЛЯРНАЯ ДЕВУШКА
Я вчера посмотрела — может, стоило это сделать раньше, но мне только вчера пришла в голову мысль загуглить, — почему мужчины бьют женщин. В основном информация была про мужей, которые колотят своих жен, так что это не совсем то же, что у нас, но я прочитала, что большинство абьюзеров в детстве подвергались насилию или наблюдали его. Так они усваивали, что сильные эмоции выражаются только таким способом, даже если эти эмоции — любовь и привязанность. На самом деле те, кто бьет жен, с гораздо меньшей вероятностью — если верить одной из статей — будут резко реагировать на незнакомцев. Они бьют жен, потому что для них отношения всегда включают в себя насилие. Они почти никогда не признают, что бьют своих партнеров. Они почти никогда не считают себя преступниками.
Получается, что Майк, возможно, не виноват. То есть, вероятно, он поступал так ненамеренно и не из ненависти. Я хочу сказать — оправдываюсь, как Джуни, — конечно, он в ответе за свои действия, но что, если с ним случилось что-то, из-за чего он стал таким.
Ну, то есть его папа бил его маму, а папа его папы бил свою жену, и так далее до самого первого Паркера, жившего еще в Европе, кажется в Ирландии: Майк как-то говорил, что его предки из Ирландии, хотя вообще-то Паркер — английская фамилия (это мне тоже рассказал Майк). Но его папа всегда казался таким славным. Впрочем, пару раз, когда я была у них в гостях, я слышала, как его родители ссорились, а при гостях не ссорились даже мои родители.
И все равно, как я ни стараюсь, не могу представить, что мистер Паркер бьет Майка. Я видела, как он обнимал сына после удачного забега, как хвалил его за хорошие оценки. С другой стороны, Майк всегда казался идеальным парнем, так что, видимо, внешность обманчива.
Но если Майк не перенял это поведение от отца, тогда какое остается объяснение? Может, он просто родился немного не таким, без какого-нибудь крошечного гена, из-за которого вырос агрессивнее других? Может, он понимал, что поступает неправильно, но просто не знал, как по-другому выразить свои чувства.
Получается, он не виноват?
Можно ли сердиться на того, кто совершил ужасный поступок, но не по своей вине?
Можно ли из-за этого от него отворачиваться?
Сейчас большая перемена, пятница. Майка обвинили пять дней назад. Слухи бушуют.
— В воскресенье будет митинг.
— Как думаете, он придет завтра на «Большую ночь»? («Большая ночь» — это традиция академии Норт-Бэй, вечеринка накануне главного забега в соревновании с нашим соперником — школой Ист-Преп. В ней участвуют даже те, кому предстоит бежать на следующий день, хотя они обычно уходят пораньше, чтобы выспаться.)
— Майка отстранят от занятий.
— Его исключат из школы.
— Университетской стипендии ему точно не видать.
— Вся жизнь псу под хвост!
Ребята, с которыми я ни разу в жизни и словом не перекинулась, подходят ко мне на переменах. Они улыбаются, все из себя печальные и сочувствующие, но в итоге непременно спрашивают, что происходит на самом деле. Девятиклашки, которые раньше и приблизиться ко мне не осмелились бы, наперебой задают разные вопросы. Сложно удержаться от мысли, что ими движет не сочувствие, а желание посплетничать. Интересно, Майка (и Анила, и Кайла) тоже достают бесконечными вопросами? Понятия не имею, я его не видела. Расписание Майка я знаю наизусть, так что мне несложно избегать мест, где он может появиться.
Я начала слушать музыку на переменах, чтобы избежать расспросов и заглушить болтовню в коридорах. Вообще-то нам не полагается в школе ходить в наушниках, но в такой ситуации никто из учителей мне ничего не скажет.
На все вопросы я отвечаю: «Мне не хотелось бы это обсуждать». Это всегда так разочаровывает, как будто у каждого есть право знать, что происходит. Ко мне обращались несколько ребят классом младше, которые всегда приходили к Майку на тренировки, хотя он даже имен их не знал. Интересно, они по-прежнему будут болеть за него?
Раз уж на то пошло, этот ответ: «Мне не хотелось бы это обсуждать» — чистая правда.
Но, оказавшись замешанной в таком скандале, ты, видимо, становишься общественным достоянием, прямо как знаменитость, которую журналисты донимают вопросами о разводе, потому что весь мир считает, что имеет право знать.
Я делаю музыку погромче.
Анил и Кайл на несколько шагов впереди меня, идут по коридору к южному выходу — к нашему столику. Никто не пристает к ним с вопросами.
Они не знают, что я иду за ними. А если знают, то игнорируют меня.
Я не свожу взгляда с пола под ногами, отказываясь даже смотреть на всех желающих сочувственно мне улыбаться и задавать вопросы.
Джуни подходит сзади и берет меня под руку. От неожиданности я подпрыгиваю. Она осторожно вынимает из моих ушей наушники и шепчет:
— Это всего лишь я.
Я смотрю на наши переплетенные руки. Интересно, на смуглой коже, как у нее, сложнее или, наоборот, проще скрыть синяк? Я всегда очень бледная. На солнце в лучшем случае покрываюсь веснушками; в худшем — заливаюсь ярко-розовым румянцем.
— Идем! — Джуни тянет меня к южному выходу, где сразу за дверью стоит наш столик. Ее глаза широко раскрыты, вокруг зрачков тонкая зеленая полоска. — Я хочу сказать, мы там сидели столько же, сколько они, правда ведь?
Я вдруг понимаю, что кроме того дня, когда мы вместе ходили в библиотеку, не знаю, где эту неделю обедала Джуни. Может, она сидела с мальчиками, с Майком? Он был первым, с кем она целовалась, еще в восьмом классе, хоть и сказала, что это не считается, потому что поцелуй был на спор, у всех на глазах, и вообще Майк ей не нравился в этом смысле. Никто, кроме меня, не знал, что до него она ни с кем не целовалась, даже сам Майк. Джуни взяла с меня обещание никому не говорить, и я не говорила.
Когда мы выходим наружу, солнце светит так ярко, что у меня рябит в глазах.
— Я хочу сказать, — добавляет Джуни, — у нас столько же прав на столик, сколько и у мальчиков, скажи?
Она так говорит, как будто Майк проходит через развод, а столик — это ребенок, за опекунство над которым он сражается.
Я расцепляю наши руки. Мне плевать, что на этой неделе я почти каждый день пропускаю обед. Я и близко не подойду к тому столику.
ЕГО ДЕВУШКА
Чтобы вы знали: он никогда не бил меня кулаками. Из-за глаза — теперь, спустя почти неделю, синяк перецвел до желто-серого оттенка — кажется, что все не так, но на самом деле это след от пощечины. Просто на этот раз удар был сильнее.
И бил он меня редко. На самом деле только дважды. В основном хватал, тянул, сжимал. До той первой пощечины я не думала, что это плохо, хоть мне и было больно. Может, он просто не осознает своей силы. Может, это просто страсть. Я не возражала, когда было больно (разве?), потому что он притягивал меня к себе, держал крепче, целовал сильнее.
Сейчас смешно (разве?), потому что даже тогда я бы не назвала Майка ни страстным, ни небрежным. Он методичен, я никогда не встречала человека, который действовал бы так размеренно. Вот даже с бегом: он не просто бросается бежать из начальной позиции. То есть во время забегов — конечно, но перед каждым состязанием он все репетирует пошагово.
Стартовая позиция, кончики пальцев упираются в пол, сразу за линией старта.
Бедра поднимаются.
Первый шаг — Майк пробовал начинать и с правой ноги, и с левой, и хотя он правша, выстреливал быстрее, когда первый шаг был с левой ноги (я сама засекала время на треке после уроков, в том числе и в те дни, когда тренировок не было).
Выиграв забег, он праздновал победу продуманно — вскидывал руки, но лишь на мгновение. Оборачивался поприветствовать занявших второе, третье, четвертое места. Ему рукоплескала вся школа, но он не бежал по кругу, отмечая свой триумф. Когда я спускалась с трибун его поздравить, он не бросался ко мне с восторгом. Только быстро обнимал и целовал в щеку. Он не думал тогда обо мне. Он не думал даже о своей победе — все его мысли были о следующем забеге.
Каждый его поступок был продуманным. Каждый шаг — уже принятым решением.
То, как он пригласил меня на свидание, официально, не дожидаясь, пока мы окажемся на одной вечеринке, с надеждой, что как-нибудь что-нибудь произойдет, как поступило бы большинство парней.
То, как он припарковался за углом моего дома, чтобы мы могли целоваться после третьего свидания, не опасаясь, что нас увидит моя мама.
Даже то, как он в первый раз дал мне пощечину — не слишком сильно, чтобы следа не осталось.
Как я уже сказала, после того вечера в январе я думала, что такого больше не повторится. Так оно и было — в какой-то степени — до второй пощечины в это воскресенье. Он вернулся к другим методам, попроще: тыкал, толкал, хватал — чуть сильнее, чем хотелось бы. Не черно-белое, не плохо и хорошо, а оттенки серого.
Какое-то время я уговаривала себя не замечать (или делать вид, что не замечаю) эти легкие оттенки. Но после Дня святого Валентина больше не могла притворяться, что это происходит случайно.
Майк все делает намеренно.
Конечно, День всех влюбленных мы провели вместе. Мне впервые было с кем отпраздновать четырнадцатое февраля, и я очень этого ждала. Одолжила у лучшей подруги красный топик, но пришлось сверху надеть свитер, потому что на левом предплечье темнели три синяка — их оставил Майк, слишком крепко сжав пальцы.
Я сказала себе, что это неважно, что холодно и свитер все равно пришлось бы надеть.
Потом, когда Майк начал меня раздевать, я ждала, что он проигнорирует синяки. Но вместо этого он поцеловал каждый — методично, один за другим, крепко прижимаясь губами к коже — так, как другой парень прижимался бы к татуировке со своим именем на коже любимой.
— Я люблю тебя.
Он целовал меня не останавливаясь. Он даже это делал аккуратно, будто прочитал руководство о том, в какие места целовать девушек, чтобы им нравилось: за ухом, между ключицами, в веки.
— Я тоже тебя люблю, — ответила я, и это было правдой.
Я любила, когда он целовал меня и держал за руку. Я любила, когда мы вместе шли по улице, когда я садилась к нему в машину. Я любила, когда он вел машину — одна рука на руле, другая у меня на коленке.
Я должна его ненавидеть. Я должна ненавидеть его за причиненную боль. Проблема в том, что я одновременно ненавижу его за то, что он делал мне больно, и люблю за то, как все было, когда он этого не делал.
Все было совсем не так, как в фильмах и книжках, где парни теряли контроль в порыве страсти. Он никогда не просил меня молчать, не умолял хранить его секрет.
Никак не могу решить: это было бы страшнее или нет?
Дело в том, что я его не боялась. Это глупо? Не думаю, что Майк когда-нибудь нанес бы мне серьезную травму. Для этого он слишком осторожен.
Он так осторожен, так систематичен: значит ли это, что он планировал оставить синяк в воскресенье? Конечно, он не мог быть абсолютно уверен, насколько сильно бить; это зависит от меня, от того, как легко я зарабатываю синяки (очень легко, как нежное яблоко), от того, сколько железа я приняла за последние несколько дней, от того, сколько я выпила воды.
Он не все может контролировать.
Может, другая девушка ударила бы его в ответ. Может, другая девушка рассказала бы обо всем сразу — после первого удара, в день, когда он подвернул лодыжку. Может, другая девушка рассказала бы еще раньше, распознала бы в толчках, тычках, хватании тревожные звонки, не стала бы отмахиваться от них как от проявлений страсти. Та девушка не полюбила бы Майка. А если бы полюбила, то разлюбила бы гораздо раньше. Но эта девушка — я — терпела месяцами.
Говорят, что кто-то планирует устроить демонстрацию перед забегом в воскресенье, требовать исключения Майка. Он может потерять все шансы на стипендию. Возможно, его никогда больше не допустят до соревнований.
Я на это надеялась, когда в понедельник пришла к директору Скотт?
Может, стоило подождать, пока закончится сезон, пока выберут стипендиатов.
В конце концов, я столько терпела. Почему нельзя было потерпеть еще немножко?
Но я ни о чем таком не думала, когда заходила в кабинет директора Скотт.
Я думала только об одном: чтобы это закончилось.
ИЗМОТАННАЯ ДЕВУШКА
Я прохожу мимо столика, за которым тусуются популярные ребята. Я смотрю только на машину Хайрама в дальнем конце парковки, думаю, какое облегчение ждет меня там.
Я не курила нигде, кроме его машины. Может показаться, что он наслаждается своей властью — контролирует мой доступ. Но на самом деле свой доступ контролирую я сама. Уверена, Хайрам даст мне все, что я попрошу. Но я решила не просить.
Я иду как можно быстрее, но стараюсь не переходить на бег. Если побегу, привлеку внимание, а мне нужно смешаться с толпой, чтобы никто не заметил, куда я направляюсь. Чувствую себя ребенком, который играет в догонялки: меня вот-вот поймают, надо скорее успеть спрятаться там, где меня не достать.
Я смотрю вниз. На ногах новые кроссовки; я заказала их в понедельник, доплатив за срочную доставку, хотя папа назвал бы это пустой тратой денег.
Но мне нужна была новая обувь, и когда оказалось, что кроссовки велики, все равно надела их. Старые я уже выкинула.
Я чувствую спиной его взгляд. Нет, это глупости. Нельзя почувствовать взгляд. Так говорят только в романах и плохих фильмах. И все равно я знаю, он здесь, где-то позади. Я поднимаю взгляд на парковку и замечаю, как Хайрам выходит из машины. Не помню, когда в последний раз видела его не в машине, и он кажется мне меньше, чем я помнила. Сантиметров на десять выше меня.
Вокруг толпа, но я с ней не смешиваюсь. Я в середине. Я перехожу на бег. Все равно все на меня смотрят, так какая разница?
Впереди Хайрам открывает рот, но ничего не говорит. А может, я слишком далеко, чтобы услышать. Вместо этого раздается другой голос — сзади. Я слышу, как кто-то ускоряется, чтобы догнать меня: его длинные ноги, широкий шаг, быстрая походка. Я больше не бегу.
Мне все равно его не обогнать.
Нет смысла пытаться.
ИЗМОТАННАЯ ДЕВУШКАДЕВУШКА С БУЛИМИЕЙПОПУЛЯРНАЯ ДЕВУШКАЕГО ДЕВУШКА
— Майя, — говорит он. Он не повышает голоса. Он знает, что я его слышу.
Я оборачиваюсь.