ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Пятница, 14 апреля
МАЙЯ
Кто-то берет меня за руку, и я чувствую ладонь — не прохладную и мозолистую, а теплую и гладкую. Обернувшись, вижу, что это Джуни.
— Она не хочет с тобой разговаривать. — Она произносит это так спокойно. Чувствует, как бьется мое сердце?
— Если честно, это не твое дело, Джунипер.
Я пытаюсь вспомнить, называл ли Майк ее Джуни или всегда обращался к ней как к Джунипер? Может, коротким именем называю ее только я, ну и ее родители? Может, она бы предпочла, чтобы к ней обращались «Джунипер», потому что так гораздо взрослее. Сейчас, стоя рядом со мной, она выглядит такой взрослой и спокойной, хотя ростом едва доходит Майку до груди. Это у нее от мамы. На школьных собраниях она спокойно обсуждает даже самые сложные вопросы. Полная противоположность моей матери, которая нервничает, даже если дело касается вполне безобидных вещей.
С другой стороны, Джуни не настолько хорошо знает его манеру говорить. Может, она не осознает, что есть причина беспокоиться. Она не понимает, что, когда его голос такой тихий и спокойный, это значит, что Майк злится. Я будто вижу, как кровь бежит по его венам, ускоряясь вместе с пульсом. Иногда, когда мы были близко и он говорил таким тоном, я чувствовала, как меняется его сердцебиение. Интересно, у него одного в мире голос становится спокойнее и тише, когда он злится или даже возбуждается? Я впервые это заметила во время поцелуя. Майк не шептал мне на ухо ласковые слова, как в кино, и не стонал от наслаждения. Он был тихим, сосредоточенным — все держал под контролем. Кроме сердцебиения. Я в нем это люблю (любила?). Я любила (люблю?) тот факт, что я знаю о нем то, чего не знает никто другой.
Джуни что-то говорит, но я слишком занята мыслями о сердцебиении Майка и не слышу ее. Она сжимает мою ладонь и легонько тянет. Это привлекает мое внимание.
— Пошли отсюда, — предлагает она.
Джуни направляется было к своей машине, маленькому синему гибриду, но потом внезапно сменяет курс и поворачивается к Хайраму. Он все еще стоит возле своей коричневой машины и машет, зовет нас к себе.
Я слышу за спиной ритмичные шаги Майка. С такими длинными ногами ему не нужно торопиться, чтобы догнать нас. Его пальцы обхватывают мой локоть. Иногда он держал меня не за ладонь, а так, и я видела, как под кожей перекатывается жир. Не помню, я заметила это до или после того, как начала блевать.
— Это просто недоразумение, — говорит он.
Мы с Джуни не останавливаемся. Майк держит меня за другую руку, не за ту, которую сжимает Джуни.
— Разве ты не помнишь, что это вышло случайно? — спрашивает он.
Джуни сжимает ладонь крепче, как будто говоря, что не позволит ему внушить, что меня подводит память.
— Я только хочу объясниться, — добавляет Майк.
И затем:
— Мы можем все исправить.
Тут я останавливаюсь и отпускаю руку Джуни. Она засовывает руки в карманы джинсов. Майк хочет все исправить? Разве он не злится, что я доставила ему столько неприятностей? Правда, пока только теоретически, потому что собрание попечительского совета будет обсуждать нас лишь в понедельник. Я поворачиваюсь к нему.
Он выглядит спокойным. Немного ослабляет хватку. Большим пальцем тихонько рисует круги на внутренней стороне моей руки. Он знает, что мне это нравится.
И наконец тихо, как будто смущаясь присутствия Джуни, но достаточно громко, чтобы она точно услышала:
— Я люблю тебя.
Я чувствую, как во мне рождаются слова: «Я тоже тебя люблю». Я всегда отвечала ему. Мышечная память, рефлекс, вроде того, как вздрагивает нога, когда доктор стучит по колену молоточком. Я так легко могу это сказать, так легко могу прильнуть к нему снова.
Но при этом мне хочется, чтобы он отпустил мою руку. Если он не отпустит, может сжать пальцы сильнее, а если сожмет сильнее, мне будет больно. Я знаю, что он ни в коем случае меня не ударит — точно не сейчас, перед всей этой толпой. Он слишком осторожен. Но он может сделать мне больно.
Вокруг нас собрался народ. Зовут учителей — думают, что взрослые вмешаются, разнимут нас. И, конечно, если они появятся, Майк сделает все, что ему скажут. Может, нас обоих отведут в кабинет к директору Скотт, у всех на виду.
Я бросаю взгляд на Хайрама. Еще пара шагов, и я в его машине. Он поможет мне забыться, перестать чувствовать: и ту часть меня, которая хочет остаться, и ту, которая хочет спрятаться, и ту, которая полностью сосредоточена на пальцах Майка, стискивающих мою руку.
Я не знаю, что делать. Не знаю, какую часть слушаться.
Хайрам такой быстрый, что, кажется, даже может обогнать Майка. Он хватает меня за руку, за ту, которую держит Майк, но почти неощутимо, прямо под его пальцами, так что Майку приходится отпустить меня. Хайрам встает между нами. Он почти на голову ниже Майка, но кажется неприступным, как стена. Хайрам толкает Майка в грудь. Майк отшатывается. Я вижу, как на его лице мелькают эмоции. Ярость? Разочарование? Удивление? Но потом все сглаживается, как будто маска едва не слетела, но вернулась на место. На старте у него такое же выражение: каждый забег — это возможность показать школе, тренерам, родителям, соперникам, наблюдателям из университета, какой он быстрый.
А сейчас, на парковке, Хайрам предоставил Майку возможность показать всем, какой он хороший.
Хайрам отводит руку назад, сжимает кулак. Я раньше не замечала, что он левша. Ему приходится потянуться вверх, чтобы ударить Майка в челюсть.
Майк падает навзничь на землю, но успевает поджать колени и аккуратно подставить руки, чтобы не ушибиться. Не думаю, что Хайрам ударил Майка так сильно, что мог сбить его с ног. Но вряд ли это понимает кто-то, кроме меня.
Учителей зовут еще громче. Я поднимаю взгляд и вижу Еву Меркадо — она прикрывает рот ладонью. Кайл и Анил стоят наготове, словно ожидая указаний. Хайрам все еще сжимает кулаки. Он хочет ударить еще раз, но не собирается бить лежачего. Майк не поднимается. Зачем? Лежать гораздо выгоднее.
— Пошли отсюда, — говорю я Хайраму, повторяя слова Джуни. Беру его за руку, чувствую, как она расслабляется.
— Ты уверена? — спрашивает он, и я понимаю, что, если захочу, Хайрам ударит Майка еще раз, и еще, и еще, у всех на глазах, даже лежачего. Ради меня.
Я мотаю головой и тяну его к машине. Он тяжело дышит, но не сопротивляется, когда я запихиваю его на водительское сиденье. Я огибаю машину и сажусь рядом. Вот теперь Кайл и Анил выходят из толпы. Помогают Майку подняться. Он стоит, упершись руками в колени, как будто выдохся. Хайрам даже не бил его в живот.
— Давай отвезу тебя домой, — предлагает Хайрам, но я качаю головой: домой мне не хочется.
— Давай покатаемся, — говорю я.
Мы едем.
ДЖУНИ
Мы так долго едем в полной тишине, что, кажется, Майя с Хайрамом просто не заметили, что я села сзади. Но я не собиралась ждать приглашения. Я хочу сказать, не могла же я отпустить Майю одну с (как выяснилось) склонным к насилию школьным неудачником — хотя, конечно, единственный акт насилия, который он совершил на моих глазах, был направлен против того, кто причинил боль Майе.
— Ты как? — спрашивает наконец Хайрам и переводит взгляд с дороги на Майю.
— Необязательно было так делать, — говорит Майя.
— Нет, обязательно. — Хайрам медлит. — Руки так и чесались.
Майя улыбается:
— Я догадалась.
Она наклоняется вперед и осторожно снимает левую руку Хайрама с руля. Костяшки пальцев на ней еще розовые.
Хайрам кладет руку обратно:
— Ты так и не ответила на мой вопрос.
— Какой вопрос?
— Как ты?
Они разговаривают как старые друзья. Не помню, когда в последний раз мы с Майей болтали так непринужденно. Я заправляю за ухо волосы: пряди выбились из хвоста, пока мы бежали по школьной парковке.
— Нормально.
— Давай отвезу тебя домой.
Майя качает головой:
— Не хочу.
— Тогда снова на пляж?
На пляж? Снова? Похоже, они уже бывали на пляже. Я хочу сказать, вместе. Но с каких пор они общаются? Я потянула Майю к машине Хайрама только потому, что у меня не было с собой ключей, и это показалось самым удобным способом выбраться.
Я помню, как он спросил о Майе, когда отдавал мне таблетки. Он как будто переживал, но я не обратила внимания, потому что за Майю переживали все. Я хочу сказать, даже до всей этой истории. Она из тех, о ком заботятся все, даже те, кто не очень хорошо с ней знаком, — потому что она из тех, с кем все хотят быть хорошо знакомыми.
Я засовываю руку в карман и понимаю, что телефона там нет. Он в сумке, которая осталась на школьной парковке — я ее бросила, когда побежала за Майей. Ее подберут, но что, если кто-то заглянет внутрь и увидит таблетки? Вряд ли можно с первого взгляда догадаться, зачем они. Я хочу сказать, в школу нельзя приносить лекарства, но их вполне можно принять за пилюли от аллергии, и вообще психотерапевт вполне могла прописать мне таблетки от тревожности. Но я ведь не хочу, чтобы в школе узнали о моих проблемах. Черт! Вот бы здесь была моя сумка. Я бы приняла еще одну таблетку, и мне не было бы так страшно на заднем сиденье в машине Хайрама. А еще лучше, если бы сумка была со мной, а ключи от машины лежали в ней, а не в шкафчике, и тогда мне вообще не пришлось бы сидеть на заднем сиденье в машине Хайрама.
На какой пляж он нас везет? Я хочу сказать, да, конечно, мы в Калифорнии, но пляж не то чтобы у нас на заднем дворе. Думаю, Хайрам едет в Сосалито, к бухте Сан-Франциско. Там есть пляжи, но это минутах в тридцати езды от школы. А это значит, что к пятому уроку мы не вернемся, а это значит, что мы прогуляем школу, а этого я не делала никогда в жизни — если не считать постоянных опозданий, которых в сумме, наверное, наберется на урок-другой. Но все видели, что случилось, и никто не будет меня винить за то, что я уехала с Майей. Меня же не могут наказать за то, что я помогла лучшей подруге в трудную минуту? Я хочу сказать, даже Майка пока что никак не наказывают. Но даже если меня не накажут, школа наверняка свяжется с мамой, которая попытается связаться со мной, но не сможет, потому что мой телефон лежит в сумке на парковке.
Я мотаю головой. Почему меня вообще волнует наказание за прогул и забытый телефон? Сейчас главное — Майя. Это я должна была спросить, как она. Это я, как хорошая подруга, должна была заставить Майка отпустить ее. Я должна была заранее приготовиться заснять на телефон, как Майк схватил ее за руку, чтобы все увидели то, что было видно только мне (а потом Хайраму): он сжимал ее слишком крепко. А может, я должна была спокойно позвать на помощь учителя, а не стоять там, беспомощно держа Майю за руку.
Черт, как жаль, что я оставила таблетки в сумке. Может, у Хайрама есть еще, но я не собираюсь спрашивать в присутствии Майи, которая никогда в жизни не нарушила ни одного правила (не считая того, что прямо сейчас мы прогуливаем школу). И уж совершенно точно она никогда не принимала наркотики. И вообще, я до сих пор не уверена, что Майя с Хайрамом знают о моем присутствии. Они разговаривают так, как будто одни в машине. Я засовываю ладони под бедра.
Хотя нет, они уже не разговаривают. Стоит тишина, но неловкости не чувствуется. Майя так и не сказала, как она. Наверное, это значит, что не в порядке, но что здесь странного? Даже я сейчас не в порядке, хоть это не мой парень (бывший парень?) схватил меня за руку на глазах у всех. Телефон в школе, а часов я не ношу, так что понятия не имею, сколько сейчас времени и как долго мы ехали (в машине, судя по всему, часы не работают), но в конце концов Хайрам поворачивает на парковку, покрытую песком, и паркуется.
Он оборачивается ко мне и улыбается:
— Не хочешь искупаться, Джунипер?
Видимо, они все же заметили, что я сижу сзади.
Еще только апрель, но сегодня солнечно и тепло. Не по сезону тепло, сказал бы папа и начал длинную тираду о погодных тенденциях и изменении климата. Не то чтобы меня не волнует изменение климата (это величайшая катастрофа, с которой столкнулось человечество, конечно, она меня волнует), но сейчас я просто рада, что на пляже едва ли не лето. Как будто мы и не прогуливаем школу.
Конечно, летом пляж не был бы таким пустым.
Хайрам облокачивается о машину и щурится на солнце, но Майя хватает меня за руку и тянет к воде. Она снимает штаны прямо тут, на солнце. Ей, кажется, все равно, что Хайрам увидит ее полуголой.
— Пошли! — кричит она восторженно, как ребенок.
Я оглядываюсь. Кажется, Хайрам не смотрит. Я медленно стягиваю штаны и иду за Майей в море. Если быстро нырну под воду, никто не заметит шрамы. Вода будет ледяная. Даже летом она тут не то чтобы теплая, а, скорее, не совсем холодная. Я где-то читала, что одним из последствий переохлаждения является апатия. Может, мне тоже от ледяной воды станет все равно?
Майя забегает в море и вскрикивает. Оно такое холодное, что даже больно, но когда я резалась, не издавала ни звука — тут то же самое. Я не видела, как Хайрам разделся до трусов, но он оказывается рядом с нами в фонтане брызг, кладет руки Майе на плечи и растирает их, чтобы согреть. Майя на миг прислоняется к нему, а потом ныряет под воду. Выныривает, тяжело дыша.
Вода такая холодная, что долго купаться невозможно. Мне кажется, в море мы находились не дольше тридцати секунд. Ну, минуту-другую. Сначала на берег выходит Хайрам, потом Майя. Она плюхается на песок и ложится на спину, закрыв глаза, Хайрам за ней. Я вылезаю из воды последней. Наконец добираюсь до того места, где они растянулись, подставив солнцу животы. Я сжимаю руки в кулаки, чтобы остановить дрожь, но тут замечаю, что Майя и Хайрам тоже дрожат. Это просто холод.
Я не успеваю надеть джинсы, когда Майя открывает глаза.
— Откуда это? — спрашивает она, легонько дотрагиваясь кончиками пальцев до шрама у меня на бедре: доктору пришлось наложить девять швов.
Я пожимаю плечами.
— Его не было, когда я в последний раз видела тебя в купальнике. — Майя щурится на солнце, отчего синяк на ее лице виден еще отчетливее, чем раньше. — Прошлым летом.
— Я знаю.
Я бросаю взгляд на Хайрама. Его глаза закрыты, дыхание ровное и глубокое. Но он точно не мог так быстро заснуть. Не то чтобы он не в курсе моих загонов, если учесть нашу с ним последнюю встречу. Интересно, он рассказал кому-нибудь? Он же не связан политикой конфиденциальности. Даже доктор Крейтер не совсем связана: поскольку мне нет восемнадцати, она обязана докладывать родителям о моем лечении.
Я сажусь рядом с Майей. У песка острые грани. Песок — это же, по сути, по крайней мере отчасти, крошечные крупинки стекла, так?
Майя спрашивает:
— Ну так от чего это?
До Дня святого Валентина мои порезы принадлежали мне, и только мне. Никто их не видел. До заключения нашей трехмесячной сделки не существовало никаких ожиданий по поводу того, буду я резаться или нет. Это зависело только от меня. Потом… У меня как будто что-то отобрали — не просто возможность резаться, а возможность резаться тайно. Теперь мне приходится с кем-то этим делиться. С кем-то об этом разговаривать (ну, в теории, по факту говорит обычно доктор Крейтер).
Но Майя первая, кто просто-напросто спросил. Почему-то от этого мне легче ответить.
— Я себя порезала, — говорю я тихо. Подсовываю руки под бедра. Я никогда раньше никому об этом не рассказывала. Мама, папа, доктор Крейтер, врачи в больнице узнали обо всем не потому, что я им рассказала.
Майя не спрашивает, случайно ли. Вместо этого она говорит:
— Почему?
— Так легче.
Этого я тоже ни разу не произносила вслух. Доктору Крейтер незачем это объяснять. Она же сказала, что работала с пациентами вроде меня. Она знает — ну, или думает, что знает, — почему мы так поступаем. Почему я так поступила.
Майя не уточняет, легче чего (как доктор Крейтер), и не называет это безумием (как папа). Она смотрит на меня:
— Мне тоже легче, когда я блюю.
Я не спрашиваю, специально ли она вызывает рвоту. Я высвобождаю руки из-под бедер.
— Никто не понимает, — говорю я.
Майя кивает:
— Вообще никто.
— Я хочу сказать, не то чтобы я думала, что это, типа, полезно.
— Конечно, нет, — соглашается Майя.
— Но никто не понимает, как от боли может становиться лучше. Хотя я знаю, что так не должно быть.
— Я понимаю.
— Не знала, что ты поймешь.
— Не обязательно было от меня это скрывать.
— Тебе тоже необязательно было от меня это скрывать.
— Что именно?
— А?
— Что я блюю или что меня бьет Майк? — К моему удивлению, Майя смеется, как будто это шутка. Через секунду я присоединяюсь. Вообще-то, это, наверное, не смешно, но мы не можем остановиться. Мы хохочем, пока не начинают болеть животы. Мы хохочем, пока нам не становится снова тепло.
— Будь я хорошей подругой, знала бы, что происходит, — наконец говорю я.
Может, Майя чувствовала, что я скажу что-то не то. Может, она пыталась со мной поделиться, а я не слушала. Или была слишком занята болтовней и мыслями о себе, чтобы заметить, что Майе тоже есть что сказать. Хотя мы не очень-то много разговаривали в последнее время.
Майя качает головой:
— Нет, не знала бы. Я специально все скрывала. Как и ты.
Я киваю. Майя права. Мы обе знаем, как спрятать то, что не хочется показывать другим.
— Зачем, интересно?
Майя пожимает плечами.
Я бросаю взгляд на Хайрама, который все еще вежливо притворяется спящим, и говорю:
— Мы стали реже видеться с тех пор, как вы с Майком начали встречаться. Я даже не могла больше подвозить тебя до школы.
— Я знаю. — Майя садится и обнимает колени руками. Длинные волосы падают на лицо, отчасти прикрывая синяк. — Он хотел, чтобы мы проводили время вместе. Все время, какое только было.
Она вздыхает. Я думаю о том, как мне хотелось быть с Тесс. Как я ждала ее ответов на сообщения. Как я боялась, что она меня не любит, если она медлила с ответом.
Глаза у Майи блестят.
— Он всегда был так добр ко мне.
— Как ты можешь такое говорить? — Слова вырываются прежде, чем я могу их остановить. Я всегда несу какую-то чушь.
Майя пожимает плечами:
— Не знаю.
— Можно спросить еще кое-что?
Она кивает.
— Ты хочешь, чтобы его исключили?
— Не знаю, — опять отвечает она.
Быстро — снова так быстро, что не успеваю остановиться, — я спрашиваю:
— Но все-таки хочешь, правда? Иначе зачем ты пошла к директору, а не куда-то еще?
— По привычке? — предполагает Майя. — Знаешь, какой-то пережиток младшей школы, где нас учили говорить учителю, если что-то не так.
Я киваю:
— Логично.
Майя улыбается:
— Вообще-то, не очень.
— Да нет, вполне логично! — настаиваю я.
— Ты просто пытаешься меня утешить.
— Ну, я утешаюсь, когда истекаю кровью. Не мне кого-то осуждать.
Майя смеется — не так громко, как раньше, но все равно искренне:
— Ты всегда знаешь, что сказать.
— Ты что, шутишь? — Теперь смеюсь я. — Я никогда не знаю, что сказать!
Волнистые волосы Майи волнуются еще сильнее на соленом морском ветру, и она заправляет пару прядей за ухо, потом утыкается подбородком в колени. Я пытаюсь перестать пялиться на темно-розовую кожу вокруг ее глаза.
— Ты же слышала про демонстрацию в воскресенье? — Конечно, я знаю, что слышала. Я сама рассказала ей за обедом. — Они… то есть мы хотим потребовать исключения Майка.
Майя не отвечает. Я поспешно добавляю:
— Я могу все отменить, если хочешь. Могу попробовать.
Майя переводит взгляд на воду и глубоко вздыхает. Наконец она говорит:
— Помнишь, нам вечно говорили не ябедничать? Ну, в садике. Ябеда-корябеда, — напевает она. — И чего бы ни добивались взрослые, мы знали, что дети не должны друг про друга ничего рассказывать.
— Но ты не ябедничала на Майка! Ты… — Я с трудом подбираю слова: — Ты доложила о нем.
Как будто Майя разведчица, а Майк — вражеский шпион. Нет, так получается, что она специально с ним связалась.
Майя смотрит на волны как завороженная: одна волна, вторая, третья. Я сдвигаюсь, чтобы сесть так же, как и она, но смотрю не на море, а на нее.
— Ты все еще носишь браслет, который он тебе подарил, — замечаю я вслух.
Майя кивает:
— Я знаю.
— Как думаешь, ты когда-нибудь его снимешь?
Взгляд Майи бегает вверх-вниз, вслед за волнами.
— Я не знаю.
МАЙЯ
Когда мы добрались до пляжа, я все еще ощущала прикосновение Майка. Я знала, что он больше не держит меня, но моя кожа как будто бы в это не верила. Раньше мне это так нравилось — чувствовать Майка после расставания. Но сегодня я хотела, чтобы это прекратилось. И кинулась в воду, как будто можно было его с себя смыть. Я знала, что Хайрам и Джуни увидят мои бедра, живот, те части тела, которые толще и мягче, чем мне хотелось бы, те части тела, которые я обычно маскирую одеждой, но мне нужно было избавиться от прикосновений Майка.
Вроде сработало. По крайней мере, вода такая холодная, что я уже ничего не чувствую.
Мне все еще не хочется домой, но мы сидим на пляже так долго, что уже спустился туман и похолодало. Джуни не приглашает меня к себе. Наверное, не хочет, чтобы родители увидели ее с Хайрамом. Мама Джуни может о нем знать. Фрида (в отличие от моей мамы) из тех родителей, которые во всем участвуют и знают все обо всем. Она спросила, как прошло наше с Майком первое свидание, через пару дней после того, как оно случилось, когда я ужинала у них дома. Это было еще до того, как я перестала приходить к ним на ужин. Мама Джуни отлично готовит (в отличие от моей).
— Поехали куда-нибудь, где нет родителей, — говорю я наконец. — И учителей. И школьных психологов.
— Понял-принял, — отвечает Хайрам.
Мы садимся в машину, и он трогается.
— Рука еще болит? — через какое-то время спрашиваю я.
Хайрам ухмыляется:
— Меньше, чем его лицо.
Я поворачиваюсь к Джуни и вижу, что она прикрыла рот рукой, пытаясь не расхохотаться. Нас сегодня смешат странные вещи.
Хайрам ведет машину к холмам за школой, где расположены лучшие дома с видом на бухту Сан-Франциско и мост Золотые Ворота. Кайл, лучший друг Майка, живет в одном из них. Я несколько раз была у него в гостях, вместе с Майком.
Хайрам ведет машину дальше, вверх, за улицу Кайла. Вдоль дорог живые изгороди, такие густые, что домов за ними не видно. Наконец Хайрам подъезжает к гаражу. Путь преграждают ворота, но Хайрам высовывается из окна и набирает код на замке. Ворота открываются.
Перед нами стоит дом, как будто полностью из стекла. Сплошные окна, от пола до потолка. Хайрам паркует машину.
— Чей это дом? — подает голос Джуни с заднего сиденья.
— Беспокоишься, что нас поймают за взломом и ограблением? — спрашивает Хайрам.
Джуни не так близко с ним знакома, чтобы распознать шутку. Только повернувшись, он замечает, что она встревожилась.
— Не волнуйся, — успокаивает ее Хайрам. — Это мой дом.
— Правда?
— Ага. Откуда иначе у меня код от ворот?
Джуни пожимает плечами.
— Поверь, не такой уж я преступник, как считают в Норт-Бэй.
Он открывает дверцу машины, и, чуть помедлив, мы с Джуни следуем его примеру. У входной двери, тоже стеклянной, вместо замочной скважины еще один цифровой замок. Хайрам снова вводит код, может тот же, что был на воротах. Я не присматривалась.
Замок щелкает, и Хайрам говорит:
— Ты хотела туда, где нет родителей.
— А как же твои? — спрашиваю я.
Хайрам открывает дверь, и мы с Джуни идем за ним вниз по лестнице в одну из самых шикарных гостиных, которые мне доводилось видеть. Вся мебель белая, а прозрачная стеклянная стена выходит на залив.
— Мама уехала в Биг-Сур, — отвечает Хайрам. — Папа на работе в городе.
Телефон Хайрама пищит. Он достает мобильник из кармана. Морщится, передает мне. Я читаю сообщение и передаю телефон Джуни.
— Это что, шутка?! — чуть ли не вскрикивает она. — Это ты, значит, нарушил правила школы? — Джуни мотает головой: — Они до сих пор официально не признали, что Майк нарушил устав, а тебя берут и исключают?
— Тут не сказано, что меня исключают, — поправляет Хайрам. — Только что попечительский совет обсудит это на следующей неделе.
— Когда должны обсуждать Майка! — фыркает Джуни.
— Сегодня все видели человек двадцать, — вставляю я. — А у нас с Майком свидетелей не было.
— Выходит, Хайрама накажут, а Майк ограничится выговором? Так, что ли?
Я качаю головой:
— Все видели, что случилось: Хайрама спровоцировали, он думал, что защищает меня. Попечительский совет поймет и примет правильное решение.
Джуни качает головой в ответ. Родители воспитали ее с верой в то, что правильные решения не даются без боя. Но в отличие от моей подруги, я не так уверена, что именно в данном случае правильно. Потому что Хайрам ударил Майка, и даже если его спровоцировали, это против правил. И если Майка исключат за нарушение правил, то с Хайрамом придется поступить так же, верно? Иначе будет нечестно.
Не то чтобы я хочу исключения Хайрама.
Или Майка.
Ну, наверное.
Я не уверена.
Если Майка исключат, университетской стипендии ему не видать.
Это повлияет на всю его жизнь.
— Не превращай это в один из твоих крестовых походов против социальной несправедливости, Джунипер, — говорит Хайрам и ведет нас на кухню.
Шкафы и столики сверкают белизной. Хайрам открывает холодильник, который маскируется под один из шкафчиков. Вынимает несколько контейнеров с едой, протягивает нам по банке газировки. Мы с Джуни вскарабкиваемся на холодные стальные стулья, окружающие кухонную стойку напротив.
— Меня нельзя назвать страдальцем, — добавляет он и машет рукой на абсурдно стильную обстановку.
— Но будет неправильно, если тебя исключат, а Майка нет.
— Исключить могут и тебя, и его, — говорю я. — Может, я уже вам обоим испортила будущее.
Джуни мотает головой:
— О чем ты?
— Хайрам никогда бы не ударил Майка, если бы я молчала дальше. А Майк… Никто ничего не знал бы, если бы я не рассказала. Если их исключат, виновата буду я.
— Если нас исключат, виноваты будем мы, — говорит Хайрам. — Ты не заставляла меня бить Майка.
— Да, но ты бы не стал этого делать, если бы…
Хайрам перебивает меня:
— И ты явно не заставляла Майка бить тебя. Это было его решение, а не твое. Если бы его исключили за списывание на физике, ты же не винила бы мистера Чапника за то, что тест слишком сложный, так?
Но это я решила все рассказать. Я кладу локти на стол и ложусь на них. Как мне может быть плохо одновременно из-за того, что я не рассказывала о Майке, и из-за того, что все рассказала?
— Ну не суть. — Хайрам пожимает плечами. — Пока меня не исключили.
— А вот как так? — внезапно спрашиваю я, поднимая голову. Спасибо за новую тему для разговора. — В смысле, ты же почти не ходишь на уроки.
Хайрам снова пожимает плечами:
— Как-то это ни на что не повлияло. Я все равно поступил, куда хотел.
— Правда?
Он прислоняется к холодильнику и проводит рукой по черным волосам. Короткие, почти ежиком, — мне они всегда нравились на ощупь.
— В Колумбийский.
— В Нью-Йорке?
Я не думала, что он уедет так далеко. Точнее, я вообще не думала, что он поступит в университет. Это я не к тому, что считаю его глупым, просто мне казалось, что такие вещи его не волнуют.
— В нем самом. — Хайрам мне подмигивает. — Моя сестра уже там.
— У тебя есть сестра?
Столько времени я провела в его ужасной коричневой машине и почти ничего о нем не знаю. Я не спрашивала. И не в том смысле, что он интересовался моей жизнью, а я не отвечала взаимностью. Нет, мы просто вообще почти не разговаривали. Ни о чем важном точно. Ни разу с того январского четверга, когда я впервые постучалась к нему в машину.
Это было через две недели после того, как Майк дал мне пощечину. Мы все еще были вместе, и он больше меня не бил, хотя по мелочи — щипки, стискивание все вот это продолжалось. Я не знала, считать это насилием, как пощечину, или нет, но не могла больше об этом думать. Я вообще ни о чем больше не могла думать. Во время большой перемены шел дождь, за наш привычный столик было не сесть, так что мы собрались в коридоре возле шкафчика Майка. Майк обнял меня, крепко сжал (это считается?) и откусил кусок от моего сэндвича. Я резко встала.
— Пойду повторю конспект, — поспешно объяснила я и направилась к библиотеке. Сэндвич оставила Майку, сказав себе, что лучше пусть он все съест. Меньше калорий для меня.
Но, не дойдя до библиотеки, я развернулась и вышла на парковку. Машин было не так много, как обычно, потому что некоторые уезжают обедать домой или в кафе, но машина Хайрама стояла на своем обычном месте. Я видела, как он сидит впереди с закрытыми глазами. Мне в голову пришло: ему там не скучно?
Не давая себе передумать, я постучалась к нему в окно. Хайрам открыл глаза — он, конечно, не спал, — а я распахнула пассажирскую дверь и села. Я дошла до машины и залезла в нее так быстро, что меня наверняка никто не заметил. В конце концов, здесь одноклассники ожидали бы меня увидеть в последнюю очередь.
Хайрам, казалось, знал, за чем я пришла, безо всяких объяснений. И он не спросил почему, но не в том смысле, что ему было плевать. Он кивнул на школу и сказал:
— Иногда надо от всего этого отдохнуть, да?
Я делала это впервые, и Хайрам терпеливо объяснил, когда вдыхать, когда выдыхать. Он не засмеялся, когда я поперхнулась, не ругал меня, когда я что-то делала не так. Я откинулась на спинку своего сиденья. Всего несколько минут, а оно уже начало казаться мне моим. Я подумала, интересно, мне когда-нибудь с кем-нибудь будет еще так же комфортно?
— Да, — кивнула я в ответ. — Нужно отдохнуть.
Сейчас Хайрам улыбается мне через кухню, а у Джуни отвисает челюсть:
— Как ты поступил в Колумбийский? Я хочу сказать, не обижайся, но ты же сам признался, что редко ходишь на уроки.
Я внезапно понимаю, что, может, Джуни вечно вставляет в речь эти «я хочу сказать», потому что боится как-то обидеть собеседника.
— Идеальная посещаемость необязательна для хороших оценок, — отвечает Хайрам, пожимая плечами.
Джуни, похоже, в абсолютном восхищении. Она отличница, я знаю, но еще мне известно, что она занимается больше, чем кто-либо другой.
Она тянется за едой на столе, и я вдруг понимаю, что страшно хочу есть. Но если поужинать здесь, потом не получится проблеваться. Я блюю только дома.
Но, может, ничего, если я что-нибудь съем? Я вчера блевала, и позавчера тоже. От одного ужина не потолстею.
Так ведь?
Хайрам продолжает:
— Мои родители учились в Колумбийском. И сестра там учится. Кроме того, у меня очень приличный факультатив.
— Правда? — Джуни не удается скрыть удивление.
— Я каждые выходные волонтерю у папы в больнице. Одно из моих рекомендательных писем написал отец пациента, с которым я работал.
— Ух ты, — говорит Джуни. Не прекращая похрустывать чипсами, она продолжает: — Погоди, но если так, почему у тебя такая фиговая машина? Разве твои родители не могут позволить себе что-нибудь получше?
— Родители могут, — соглашается Хайрам. — А вот я — нет.
— Ты сам купил машину?
Хайрам кивает:
— Они платят за школу. И все.
— Если не считать крыши над головой.
Хайрам смеется:
— И то правда.
— И поэтому ты продаешь… — Джуни осекается.
Хайрам качает головой:
— Я не продаю. С тобой был единичный случай.
Джуни с недоверием смотрит на него:
— Правда?
— Мой папа доктор. Ему постоянно достаются бесплатные образцы, и у нас ванные битком набиты лекарствами. Он их не принимает, — поспешно добавляет Хайрам, — но у нас куча таблеток, снятых с производства. Папа выворачивает карманы в одной из ванной, а потом забывает. — Хайрам наклоняется к нам, как будто доверяет секрет. — А в этом доме очень много ванных комнат.
— О чем это вы? — спрашиваю я. Что именно он дал Джуни?
Хайрам снова откидывается назад:
— Ни о чем таком. Просто родителей я особо не волную, и они много чего не замечают.
Я не успеваю больше ничего спросить — в кармане начинает вибрировать телефон. Я догадываюсь, кто это: только мама звонит, а не пишет, если не считать редких бесед с папой, — но я все равно глубоко вздыхаю при виде ее имени на экране:
— Мне бы сейчас родителя, которого я не волную!
Ну, зато ее звонок отвлечет меня от еды.
— Привет, мам.
— Где ты? Я с ума схожу от беспокойства!
Это не первый звонок с тех пор, как мы уехали из школы, просто я не брала трубку.
— Все нормально, — закатываю я глаза, так и не отвечая на ее вопрос.
— Ты не представляешь, как я переживаю! Ты столько от меня скрывала, как я могу быть уверена, что с тобой все хорошо?
— Извини, — говорю я, хотя виноватой себя не чувствую. Да, я пару часов не отвечала, но мама, как обычно, все сводит к себе: как она беспокоится, как переживает, как ей больно из-за того, что случилось с ее дочкой. Я вздыхаю. Разве это не она должна утешать меня?
— Извини, — повторяю я. — Все нормально. Я с Джуни. Потом поеду домой.
Я вешаю трубку, прежде чем она успевает спросить когда, прежде чем она попытается разыграть мамочку и впервые в жизни назначить комендантский час. Она никогда не возражала, когда я допоздна гуляла с Майком.
— Твоя мама опять до тебя докапывается? — спрашивает Джуни, кивая на мой телефон. До того, как мы с Майком начали встречаться, я почти каждый день жаловалась Джуни на маму.
— Конечно, — отвечаю я.
— Слава богу, мой телефон остался в школе, — вздыхает Джуни. — Я хочу сказать, представить не могу, что мне сейчас высказали бы родители. Особенно папа.
— Ты что, шутишь? — спрашиваю я. — У тебя классные родители!
Если бы мама Джуни была тут, она бы обняла меня и спросила, чем помочь. Семья Джуни всегда ужинает вместе, за столом на кухне, а не перед телевизором. Аарон — папа Джуни — за нее горой. Он радуется всему, за чтобы она ни взялась, и, готова поклясться, считает, что вообще никто на свете не достоин встречаться с его дочкой.
— Не уверена, чем папа будет разочарован больше — моим прогулом или тем, что это не я ударила Майка, — говорит Джуни наконец.
Я киваю, думая о шраме, который увидела сегодня. Не только у меня есть секреты.
— Мне кажется, мой папа расстроится, когда узнает, что я больше не с Майком.
— Когда узнает? — повторяет Джуни. — Ты не рассказала ему…
Я закусываю губу:
— Я не знала как.
— Я тоже не рассказывала родителям о нас с Тесс.
— О вас с Тесс?
— Мы расстались.
Джуни говорит быстро, но я слышу, как у нее перехватывает дыхание. Я качаю головой:
— Господи, и это подруга, называется! Мы весь день провели вместе, а я даже про нее не спросила.
— Ничего. — Джуни пожимает плечами. — Нам было о чем поговорить.
— Но я же твоя подруга, — настаиваю я.
— Нельзя сказать, что мы много общались последние полгода, — замечает Джуни и поспешно добавляет: — Я хочу сказать, я знаю, ты не виновата.
— Нет, виновата, — возражаю я. — По крайней мере, отчасти. Он не запрещал мне общаться с другими.
На самом деле не только Майку хотелось все время проводить вместе. Я жду, что Джуни начнет меня упрекать в том, что я провалилась как женщина, как феминистка, как человек. Но она молчит.
— Разве ты во мне не разочарована? — спрашиваю я. К горлу подкатывает комок.
— Из-за чего?
Из-за того, что я все еще по нему скучаю. Из-за того, что не бросила его сразу же, как только он меня ударил.
— Ты бы никогда не осталась с тем, кто причиняет тебе боль.
— Я сама себе причиняю боль, — замечает Джуни. Она так погружена в свои мысли, что забывает мне возразить.
Хайрам молчит. Он отлично умеет сливаться с толпой, не выделяться. Может, благодаря этому он так долго продержался в Норт-Бэй безо всяких проблем, несмотря на все прогулы. Может, учителя просто не замечают, в классе он или нет. Но он не сливался с толпой сегодня вечером, когда Майк меня догнал.
Хайрам сказал, что лучше не любить совсем, чем любить так.
Я протягиваю руку. Беру чипсы, обмакиваю в гуакамоле.
— Видимо, уже неважно, что я ем. — Я засовываю еду в рот, почти не жуя, и острые края чипсины царапают мне горло. — Все равно Майк больше никогда не захочет видеть меня голой.
Опять хочется плакать. Что со мной не так?
— По-моему, ты отлично выгладишь, — говорит Хайрам, а Джуни в то же время выпаливает:
— Кому какое дело, что думает Майк?
Она не замечает, что под взглядом Хайрама я краснею.
Что подумает Джуни, если я расскажу ей про него? Может, решит, что Майк имел полное право меня ударить, раз я ему изменяла. Знаю, она никогда этого не скажет, но, может, в глубине души подумает. Никто не будет жалеть — ну, по крайней мере, сильно жалеть — девушку, которая изменяла своему парню.
Может, даже Джуни не будет.
Может, даже я сама не буду.
— Кайл живет где-то рядом, так ведь? — спрашивает вдруг Джуни.
— Да, — кивает Хайрам. — Мы проезжали его дом по дороге сюда.
— «Большая ночь» завтра будет у него, да?
Хайрам пожимает плечами:
— Ну да.
Джуни поворачивается ко мне:
— Мы пойдем.
— Куда пойдем? — Я пока не хочу уходить. Мне нравится в этом большом стеклянном доме, таком чистом, как будто в нем никто не живет.
— Завтра. На «Большую ночь».
— Ты серьезно?
Джуни оживленно кивает:
— Ага! Я покажу Тесс, что не стесняюсь находиться с ней в одной комнате, пусть она и бросила меня на глазах у всей школы.
Я моргаю:
— Она бросила тебя на глазах у всей школы?
— Да, но не меняй тему!
— Какую тему?
— Ты войдешь к Кайлу, как к себе домой. Потому что Хайрам прав: ты не сделала ничего плохого. Майк сделал.
Мне не кажется, что я не сделала ничего плохого. Я изменила Майку. Из-за меня у него неприятности. У меня все еще есть секреты.
— Туда придут все, — добавляет Джуни. — Можно будет рассказать о демонстрации. К нам присоединится больше народу теперь, когда все видели, что произошло на парковке, так? Все видели, как он тебя схватил, я хочу сказать.
Но он брал меня за локоть медленно, осторожно. Он специально сделал так, чтобы это выглядело ласково, чтобы все увидели хорошего парня. Я кручу на запястье браслет Майка. Он подарил его мне, но я никогда не считала его своим.
— Мы должны пойти, — говорит Джуни. — Разве не за этим мы устраиваем акцию в воскресенье? Не за тем, чтобы ты могла находиться, где хочешь, не думая о нем?
Я отмечаю, что, когда Джуни о чем-то очень переживает, в ее речи гораздо реже появляется это ее «я хочу сказать». Может, ей нужно разгорячиться, чтобы забыть о страхе кого-то обидеть. Может, потому что она говорит так уверенно, мне больше не хочется плакать.
Я говорю:
— Да, ты права. Мы пойдем.
ДЖУНИ
Не могу сказать, что у меня не промелькнула мысль залезть в шкафчик в одной из многих ванных комнат Хайрама в поисках таких же таблеток, как те, которые остались в моем рюкзаке на парковке. Мне бы пригодилось чувство ложной уверенности, потому что, хоть Хайрам и сказал, что это его дом, ощущение все равно такое, будто мы сюда вломились. Насколько я могла судить — по крайней мере, по гостиной и кухне, где мы провели большую часть вечера, — не было никаких следов того, что Хайрам тут живет. Никакой грязной посуды в раковине после завтрака. Никаких детских фотографий на каминной полке. Вместо стопки дров в камине ряд больших, идеально круглых черных камней. (Видимо, это декоративный камин. Или арт-объект. Или архитектурный арт-объект.) На стенах никаких картин, только гигантские окна с видом на залив, как будто тот, кто проектировал комнату, сказал, что картины на стене будут отвлекать от вида. Такие помещения изображают в маминых журналах о дизайне интерьера, которые она читает, как другие читают модный глянец — с легким чувством стыда, потому что знает, что папа считает их легкомысленными.
Оглядывая этот пустой дом, я думаю, что, может, Хайрам ответил на мое сообщение и так рано приехал в школу, потому что ему было одиноко. Иначе зачем ему меня покрывать? До вчерашнего дня мы с ним вообще ни разу не разговаривали. Люди обычно не помогают просто так, стоит только попросить, верно? (А в случае прикрытия перед Майей мне даже просить не пришлось.)
Так вот. Я не хочу сказать, что не была бы рада снова почувствовать себя так же, как утром. Я могла бы попросить у Хайрама еще таблеток, но тогда Майя точно поняла бы, что происходит.
Я так нервничала, когда рассказывала ей про Тесс. Была уверена, что Майя думает, будто Тесс правильно сделала, что порвала с такой психичкой, как я (конечно, она считает меня психичкой после того, как узнала, что я режусь), но потом вспомнила, что она рассказала мне про булимию. А потом вспомнила, как доктор Крейтер говорила, что люди думают о тебе гораздо меньше, чем тебе кажется, и поняла, что Майя, скорее всего, думала о своих отношениях, о Майке, и от этого мне стало стыдно за то, что я решила, будто она вообще будет думать о моем разрыве с Тесс — обычном (хоть я и сгорала со стыда) разрыве, но никак не сравнимом с тем, через что проходит Майя. А от этого мне снова стало стыдно и тревожно, так что совет доктора Крейтер меня подвел. Так вот, как бы это ни было соблазнительно, я не собиралась рыскать в ванной Хайрама. Что, если я найду не ту таблетку и тревога не уменьшится, а наоборот?
Но тут у меня родилась идея вломиться на «Большую ночь», и стало легче. Строго говоря, мы не будем вламываться, потому что приглашена вся школа, но нельзя сказать, что Кайл очень обрадуется Майе. Он один из лучших друзей Майка. К тому же туда придут все участники соревнований. Они не останутся надолго и не будут пить — им нужно как следует отдохнуть перед забегом, — но на «Большой ночи» обязательно появятся. А это значит, что Тесс тоже будет там, но я иду не ради нее. Я иду для того, чтобы поддержать свою подругу. Как лучше показать Майку, что не ему решать, куда и с кем ходить Майе, если не заявиться к его другу, как к себе домой?
По дороге от Хайрама Майя возится с радио, переключаясь с одной станции классического рока на другую. Я и не знала, что ей нравится такая музыка, но она подпевает, как будто слышала каждую песню по миллиону раз. А я пытаюсь вспомнить, где моя зелено-серая футболка с разорванным рукавом, не отдала ли я ее маме, когда она в последний раз собирала вещи на благотворительность. Хотя, может, лучше надеть розовую — мы и на воскресную акцию придем в розовом. Нет! Лучше надену тот топик, который Майя одалживала у меня на День святого Валентина; хотя нет, может, лучше пусть Майя его и наденет. Я собираюсь уже спросить, не хочет ли она его одолжить снова, когда Хайрам останавливается у моего дома и объявляет:
— Доставка до двери.
Я удивлена, что он отвез меня первой, потому что дом Майи находится где-то между его домом и моим, но, может, Хайрам просто об этом не подумал — он знает адрес Майи не лучше, чем мой (я назвала его, садясь в машину). С другой стороны, он же предлагал отвезти Майю до того, как мы отправились на пляж, так что, может, он в курсе, где она живет.
Я вхожу и вижу родителей за кухонным столом, а это дурной знак. Сейчас довольно поздно, обычно в это время они уже в постели, ну или только ложатся, но сейчас мама с папой одеты и повсюду горит свет.
— Сперва скажи, — начинает мама, — с тобой все хорошо?
— Все нормально, — быстро отвечаю я.
— А с Майей?
Наверное, мама увидела Майю в машине Хайрама.
— Тоже.
— А кто тебя привез?
— Парень из школы. Хайрам, — добавляю я, чтобы мама не подумала, что я что-то скрываю. Ей нравится думать, что она знает всех в Норт-Бэй, но она не знакома с Хайрамом, и я раньше никогда о нем не упоминала. — Мы недавно подружились, ты его не знаешь.
Может, это перебор информации, но сложно не говорить, когда нервничаешь.
— Понятно. — Мама глубоко вздыхает. — Ты хоть представляешь, как мы волновались?
— Простите меня, — начинаю я, но мама поднимает руку:
— Ты не только прогуляла уроки…
— Я не могла оставить Майю…
— Ты не только проигнорировала все мои звонки и сообщения…
— Мой телефон остался в школе.
— О, так у Майи и Хайрама тоже не нашлось телефона, чтобы позвонить нам? Нельзя было оставить сообщение, чтобы мы знали, что с тобой все хорошо?
Мне нечего на это ответить. Я засовываю руки в карманы.
— Ты под домашним арестом, — говорит наконец мама. Голос у нее спокойный, ровный. В День святого Валентина, обсуждая с докторами мой поступок, она тоже говорила спокойно, несмотря на то что часто моргала, а значит, пыталась справиться с мигренью. Ей было больно, но она как-то сумела сохранить равновесие и ясность речи. Почему я не унаследовала эту способность?
Увы, мой голос дрожит:
— Но завтра вечером мы с Майей…
Мама качает головой:
— Не прикрывайся Майей. Я ведь знаю, что миссис Альперт поговорила с ней еще несколько часов назад.
Я закусываю губу:
— А-а.
Родители попросили Майю обращаться к ним по имени в первый день знакомства, но маме нравится, когда я называю взрослых «мистер» и «миссис», потому что так вежливей. Папа пытался с ней спорить, но в итоге сдался. «Не всякая битва важна», — сказал он мне потом, подмигнув.
Мама немного смягчается:
— Я знаю, что ты хотела поддержать подругу. У Майи нелегкий период. Но и тебе тоже сейчас несладко. Давай не будем забывать о том, что случилось.
— Я держу обещание.
Я не режусь. Я каждую неделю хожу к психотерапевту.
— Я это знаю, — говорит мама. — И мы тобой гордимся. Но ты представить себе не можешь, как мы переживали.
— Простите меня, — снова говорю я, а затем спрашиваю: — Но как же демонстрация в воскресенье?
— Арест значит арест, — начинает мама, но вмешивается папа:
— Это мы обсудим завтра. Он пытается говорить строго, как мама, но не может сдержать восторг. Он гордится тем, что я устраиваю акцию протеста. — А пока что, пожалуй, иди в свою комнату. Мы попросили учителей прислать задания по почте, чтобы ты наверстала пропущенное.
Я киваю. Я почти уверена, что папа уж постарается, чтобы в воскресенье я ничего не пропустила. Он считает, что мое участие будет большим плюсом при поступлении в университет, как и круглые пятерки, которые я получу благодаря заданиям, присланным по почте.
— Тесс принесла твои вещи, — добавляет мама, когда я уже поднимаюсь по лестнице.
Сердце начинает биться быстрее. Очевидно, она не заглядывала ко мне в рюкзак. Если бы мама увидела таблетки, разговор был бы совсем другой. Но что, если их нашла Тесс? Вообще, это, конечно, не ее дело. Мы больше не вместе. Так что с чего бы ей волноваться?
Ну, видимо, немножко все-таки волнуется, раз потрудилась забрать мой рюкзак и занести его мне. Я чувствую, как губы расползаются в улыбке, и пытаюсь снова их выпрямить. Сейчас не время радоваться.
Закрыв за собой дверь, я залезаю в рюкзак и разбираю его. Вынимаю пакетик и вытряхиваю таблетки на ладонь, пересчитываю красные и синие, чтобы убедиться, что все на месте. Я не буду сегодня принимать их на ночь. Я не заслуживаю помощи после того, как заставила родителей волноваться. Под домашним арестом или нет, папа с утра отвезет меня в школу, чтобы я могла забрать машину. Он не захочет, чтобы она все выходные простояла на школьной парковке. Я засовываю пакетик обратно в рюкзак.
Вынимаю из бокового кармана телефон, и экран загорается, высвечивая все пропущенные звонки и сообщения от родителей.
Я подпрыгиваю, когда он неожиданно жужжит, объявляя о новом сообщении от Майи: «Спасибо за сегодня».
Я не успеваю ответить, когда она добавляет: «Аарон с Фридой были в ужасе?»
«Да, — пишу я. — Я под домашним арестом. А твоя мама?»
«Она нормально. Пришлось извиниться, что я так ее растревожила. Ну, ты знаешь».
«Знаю, да».
«Раз ты под арестом, значит, у нас не получится пойти на „Большую ночь“?»
До того, как Майя начала встречаться с Майком, мы с ней всегда переписывались перед сном. Иногда болтали о предстоящей контрольной, или о моей очередной влюбленности, или о последнем свидании ее мамы с каким-нибудь неудачником. Иногда мы болтали о сериалах или о знаменитостях, но всегда болтали. Так что это очень привычно.
Я вспоминаю, как часто мама моргала во время разговора. Она так за меня беспокоилась, что ей стало плохо.
Значит, завтра нужно будет очень аккуратно выскользнуть из комнаты. Мама не должна догадаться, что меня нет. Не будет знать — не придется волноваться.
«Конечно, мы идем на „Большую ночь“, — пишу я. — Мы не можем такое пропустить!»