МАЙЯ
— Я так рада, что ты собираешься на праздник. Это пойдет тебе на пользу.
Джуни сегодня надо будет сбежать из дома, но не мне. Мама чуть ли не выталкивает меня за дверь. В конце концов, я никогда не пропускала «Большую ночь», даже в девятом классе, а не так уж много девятиклассников имеют возможность туда попасть. Думаю, маме приятно видеть, как я наряжаюсь, ей от этого легче — как будто это значит, что то, что случилось с Майком, не так уж и важно, все возвращается на круги своя, а ее дочка собирается на вечеринку.
Мама не в курсе, что Майк тоже будет там. Она, наверное, думает, что родители оставят его дома в наказание. Но я достаточно хорошо знаю семью Майка, чтобы понимать — они никогда так не поступят.
Мама маячит у меня в комнате, пока я одеваюсь, и комментирует мои наряды (хотя я никогда не слушаю ее, когда дело касается моды). До выхода еще полчаса. «Большая ночь» начинается в девять, но Джуни сказала, не стоит приходить слишком рано, так что мы планируем прибыть где-то без пятнадцати десять. Достаточно поздно, чтобы в доме у Кайла уже было полно одноклассников, но достаточно рано, чтобы те, кто завтра побежит, еще не ушли. Джуни этого не говорила, но, думаю, она знает, что бегуны никогда не остаются допоздна. Майк и остальные члены команды уйдут в пол-одиннадцатого, максимум в одиннадцать. Так что мне не придется слишком долго быть рядом с ним. А Джуни — рядом с Тесс.
Не то чтобы мы будем с ними рядом-рядом. Вряд ли Майк захочет со мной разговаривать, и вряд ли Джуни захочет разговаривать с Тесс.
Меня раздражает мельтешение мамы. Не только потому, что мне не нужны ее бесконечные комментарии, мне еще не нравится перед ней переодеваться.
Я сегодня блевала после ужина. Думала, что не буду, раз больше не должна нравиться Майку, но все равно блевала. И я не обедала, потому что вчера вечером не блевала. Я тянусь за очередной футболкой. Интересно, мама замечает, что живот у меня плоский — пустой, — хоть мы только что поужинали?
Вчера Хайрам сказал, что я и так отлично выгляжу, но я сейчас в такой форме, потому что блюю, — как я могу быть уверенной, что без этого я ему понравлюсь? То есть нельзя сказать, что я блюю ради Хайрама. Но я ведь блюю теперь уже не ради Майка, так ведь?
Я трясу головой, но осекаюсь, пока мама не спросила, о чем я думаю. Может, я блевала, потому что знала, что она будет смотреть, как я одеваюсь, и хотела хорошо выглядеть перед ней.
Я не всегда была такая. В детстве, когда в лагере мы переодевались в купальники в общих раздевалках, меня не волновало, кто что увидит, хотя некоторые девочки вытворяли сложные акробатические трюки, чтобы переодеться не снимая футболки.
Одежда — это как доспехи, если подумать. Те девочки в раздевалке прятались за футболки, потому что в них чувствовали себя защищенно, в безопасности. Одежда позволяет тебе выбрать, что увидит весь остальной мир — в буквальном смысле она определяет, насколько обнажено перед всеми твое тело. А в переносном смысле выбранная тобой одежда определяет, кого увидит мир: крутую спокойную девушку в джинсах и футболке, не боящуюся критики в юбке или платье, стильную девчонку в облегающих брюках и крутых ботинках.
Я подумывала сегодня принарядиться, надеть платье или юбку, но раньше я ходила на «Большую ночь» только в джинсах. Значит, джинсы и футболка. Но какая футболка? Какие джинсы? Я примеряю разные сочетания, но всё не то.
Сегодня все будут на меня глазеть (и не так, как на Джуни — на нее сложно не заглядеться, такая она красивая). Меня раньше никогда не смущали взгляды окружающих. Все смотрели, потому что я была популярная и стильная, и потому что мне так повезло с Майком, и потому что мы были так влюблены. Но сегодня на меня будут смотреть, потому что я девушка, которая обвинила Майка в том, что он меня бил, девушка, которая оставалась с ним три месяца после первой пощечины, девушка, которая вчера после обеда уехала вместе со школьным неудачником, девушка, из-за которой Майка могут исключить.
От одной мысли о том, чтобы войти в дом Кайла, у меня начинают потеть ладони. Я боюсь, что увижу Майка, но еще мне интересно, как он отреагирует на мое присутствие. Посмотрит на меня со злобой? С ненавистью? С любовью? И, может, в глубине души я радостно жду этой встречи, как ждала встречи с ним каждый день в эти полгода.
Джуни сказала бы, что я вольна чувствовать все, что захочу. Но она бы не поняла, почему мои чувства так противоречивы.
Не может же быть такого, чтобы хоть кто-то, кроме меня, испытывал столько разных эмоций одновременно.
Наконец мой выбор падает на футболку с «Лед Зеппелин», хотя я уже надевала ее на этой неделе, любимые темно-синие джинсы, чуть рваные на коленке, и черные ботинки на низком каблуке. Поворачиваюсь к своему туалетному столику и стягиваю волосы в низкий хвост. Надеваю сережки, от которых моя шея кажется длиннее.
— Очень красивые, — говорит мама со своего насеста на краю кровати. Она собирает мои разбросанные футболки, но не складывает, потому что знает, что я все равно потом сделаю лучше.
В отличие от мамы я каждый день застилаю постель. Я раскладываю одежду, и в моем шкафу порядок, а книги на полках расставлены, и не абы как, а по цвету — мне так больше нравится. Однажды я расставила книги в комнате Майка по цветам радуги, пока он занимался, — просто так.
Я кручу на запястье его браслет. По моей комнате разбросаны следы Майка и приветы от него: под кроватью — аккуратно сложенный свитер; наша фотография, которую я распечатала и поставила в рамке на столик. Такая же у меня на обоях телефона. Наверное, мне стоило избавиться от всех напоминаний о нем, прежде чем отправляться в понедельник в кабинет директора Скотт. Так ведь поступают женщины в книгах и фильмах, да? Я не должна хотеть думать о нем после всего, что было.
Но ту фотографию я поставила в рамку уже после того, как он в первый раз меня ударил.
Я пересекаю комнату и смотрю на свое отражение в зеркале над письменным столом. Не могу решить, что делать с макияжем. Синяк прикрыть довольно легко — он уже тает, из розового перетекает в желтый, но его видно, тень под кожей. Замазать или нет, все знают, что он там, — мои одноклассники всю неделю им любовались. Если замаскирую, подумают, что я его стыжусь. Или решат, что он уже прошел и я раздула из мухи слона?
Я наношу бронзер, румяна, укладываю брови. Тушь, блеск для губ.
Я пользуюсь консилером почти каждый день, потому что у меня всю жизнь синяки под глазами. Мама даже жаловалась на них моему педиатру, и он сказал, что это наследственное — со стороны папы, как утверждает мама, — и помочь может только ежедневный прием противоотечных. И хоть мама и хотела, чтобы ее крошка была красивой, но против излишнего употребления лекарств возражала, так что синяки остались на месте. Но как только я доросла до макияжа, — хоть моя мама не из тех, кто заставляет ждать определенного возраста, мне просто не приходило в голову краситься до четырнадцати, — начала замазывать круги консилером.
А это значит, что внешность волновала меня и до Майка. Так что, может, я и без него начала бы блевать.
С другой стороны, мне всегда нравилось краситься и наряжаться. Засовывать пальцы в рот мне не нравится. Иногда приходится мысленно умолять свой рот раскрыться так, чтобы пальцы проскользнули внутрь.
— Ты красавица, — провозглашает мама. Я всегда думала, что все мамы говорят такое детям, и неважно, как их дети выглядят. Я выгляжу нормально, но явно не красавица — не с синяком, который нарушает всю симметрию лица.
А может, мама думает, что я красавица, несмотря на синяк. Может, она так меня любит, что для нее я хороша даже с синяками под глазами — наследственными и нет.
А может, она думает, что я красавица благодаря синяку. Потому что Майк ударил меня, а я сказала: достаточно.
В конце концов.
Что мама скажет, если узнает о том, что в глубине души я жду встречи с ним? О том, что я спрятала его свитер под кровать, а не выбросила. О том, что я не хочу снимать его браслет.
Я замазываю консилером круги под глазами, но синяк оставляю как есть.
ДЖУНИ
Я не должна думать о том, что Тесс будет на вечеринке. Я не должна думать о том, что только неделю назад представляла, как мы с ней явимся на «Большую ночь», может даже держась за руки, и все разразятся овациями (адресованными не мне, конечно, а ей, потому что она лучшая бегунья в женской команде). Я не должна думать о том, что была не против, чтобы на меня все смотрели, потому что все смотрели бы на Тесс, а если смотрели на меня, то с мыслями о том, как мне повезло быть с ней. Это приводит меня к мысли о том, как все раньше смотрели на Майю. А это приводит меня обратно к тому, о чем я, собственно, и должна думать, а именно — о Майе и о том, все ли сегодня будет хорошо.
Вообще я даже не об этом должна думать. Я хочу сказать, это очень важно и заслуживает моего полного внимания, но сейчас мне стоит сосредоточиться в первую очередь на том, как выбраться из дома, чтобы родители не заметили.
Я не из тех, кто вечно пытается куда-то улизнуть. Ну да ладно, мне нужно было скрываться каждый раз, когда я собиралась порезаться, но это мой единственный опыт… улизывания. И он не поможет мне сегодня выбраться на улицу.
Я не собираюсь соскальзывать по водосточной трубе или связывать простыни, чтобы вылезти из окна своей комнаты. Может, это и не слишком креативно, но я решила просто дождаться, пока родители уйдут к себе — почти каждый субботний вечер они смотрят в кровати какой-нибудь фильм. Когда я была младше, смотрела вместе с ними, и хоть кино часто было мне не по возрасту, меня это устраивало. Я почти всегда засыпала первой, но на следующее утро просыпалась в своей постели (туда переносил меня папа). Когда я стала старше, начала проводить субботы сначала с Майей, потом с Тесс, или в комнате за учебой, или в ванной за порезами. В любом случае, я перестала проводить субботние вечера с родителями.
Ну так вот, мой план на сегодня — дождаться, пока они уйдут к себе, а потом на цыпочках спуститься по лестнице и улизнуть через заднюю дверь. Может, я слишком уж паинька? Я оставила на расстеленной кровати записку, что со мной все хорошо, я с Майей, я ненадолго, — чисто на тот случай, если они заглянут ко мне в комнату прежде, чем я вернусь.
Я хочу сказать, это правда ненадолго. Мы появимся, чтобы доказать, что Майя не боится находиться рядом с Майком (а я не боюсь находиться рядом с Тесс), а потом, сказав свое веское слово, удалимся. Туда и обратно, и родители не успеют ничего заметить.
Так ведь?
Ни малейшего понятия не имею. Я уже говорила, что никогда раньше не сбегала из дома. Единственное правило, которое я нарушила (если не считать тех, которые меня подбивал нарушить папа, потому что считал их социально несправедливыми), — не резаться, и стоит учесть, что родители никогда формально мне этого не запрещали. Ну, до того, как мы заключили трехмесячный договор.
Кстати о вещах, о которых нельзя думать. Мои руки дрожат, когда я вытаскиваю футболку и джинсы из кипы (чистых) вещей у меня на полу (мама постановила: она будет стирать мои вещи, но отказывается убирать за мной, так что, если я не могу разложить чистую одежду, это моя проблема, а не ее, пока бардак ограничен моей комнатой). Руки дрожат, когда я расчесываю свои короткие волосы. Я говорю себе, что нормально нервничать, когда собираешься на вечеринку, где будет твоя сногсшибательная бывшая девушка. И нормально нервничать, когда собираешься в дом Кайла, потому что он наверняка уже знает о демонстрации и точно знает, что я лучшая подруга Майи. И нормально нервничать накануне большого проекта, хотя папа говорит, что он никогда не волнуется перед акцией протеста, а только ждет в нетерпении.
Я не могу усесться на руки или засунуть их в карманы, пока одеваюсь. Я собиралась сегодня накрасить ресницы — я почти не пользуюсь косметикой, лишь изредка тушью и блеском, — но руки так трясутся, что невозможно удержать кисточку. Я кладу тюбик обратно в шкафчик.
Там лежат малюсенькие ножницы из маникюрного набора, которые как-то пережили геноцид острых предметов. Может, мама решила, что они слишком маленькие, чтобы нанести какой-то вред.
Острые концы загибаются, почти такие же тонкие, как иголки. Думаю, они должны повторять форму ногтей. Кончики совсем узкие, ими можно сделать крошечный надрез, только чтобы снять напряжение. Крови почти не будет. И она очень быстро остановится.
Прежде мне никогда не хотелось пользоваться ничем, кроме моих бритвенных лезвий, которые я чистила ватными шариками и спиртом. Но в понедельник я думала о том, чтобы порезаться зеркалом. А теперь не могу отвести взгляд от ножниц.
Я хочу сказать, сегодня особая ночь, чрезвычайные обстоятельства. Может, мне стоит порезаться, чтобы успокоиться. В конце концов, я уже наказана, какая разница?
Нет. Одно дело — наказание за прогул и побег (если меня поймают). И совсем другое — за нарушение трехмесячного договора. Я насилу отвожу трясущиеся руки в стороны, хватаюсь за края раковины. Если буду держаться, не смогу дотянуться до ножниц. Но меня так трясет, что пальцы соскальзывают с гладкой поверхности. Я выхожу из ванной, не закрыв шкафчик, потому что боюсь слишком сильно хлопнуть дверцей и разбить ее (появится еще больше острых предметов).
Что, если все пойдет не так? Что, если завтрашняя демонстрация обернется катастрофой такого масштаба, что попадет в мое личное дело и повлияет на поступление в университет в следующем году? Что, если Кайл не пустит нас на порог? Что, если Тесс будет там с другой девушкой, у которой не диагностировали тревожность и ОКР, которая не будет портить отношения и стесняться раздеваться при свете?
Я трясу головой. Вчера я поцеловала Тесс. Черт, о чем я думала? Но все же вчера мне было так хорошо, что я поцеловала Тесс. Вчера я была готова опередить мальчиков и сесть за наш столик. Мне нужно чувствовать себя так же, как вчера.
Только сегодня. И завтра. Вот и все. Я так и планировала, верно? За этим они мне и нужны. Это лучше, чем порезы. Правда ведь? И формально они не запрещены (ну конечно запрещены, просто не предусмотрены нашим трехмесячным договором).
Я роюсь в рюкзаке, пока не нахожу пакетик, который мне дал Хайрам. Я вытряхиваю красную таблетку — дневную, хотя снаружи уже темно, — и кладу ее под язык. Я не хочу возвращаться в ванную за водой, так что рассасываю таблетку, как конфету, чтобы она смягчилась и уменьшилась. Вкус такой мерзкий, что я давлюсь, но в конце концов проглатываю.
Я слежу за часами и, когда приходит время, на цыпочках спускаюсь по лестнице. За руль садиться не буду, потому что родители точно услышат, как открывается гараж. Майя сказала, что одолжит мамину машину. Сказала, что отключит фары и подождет за углом, чтобы мама с папой ее не увидели.
Я открываю заднюю дверь, которая возле кухонной раковины, осторожно, чтобы не хлопнуть. На цыпочках бегу за угол. Майя поджидает меня в условленном месте. Распахиваю пассажирскую дверь:
— Отличная идея! Встретиться за углом, я хочу сказать.
Майя пожимает плечами:
— Майк так делал, когда подвозил меня домой после свидания. Если я не хотела, чтобы нас видела мама.
Черт! Не надо было говорить, что это отличная идея. Я не собиралась отвешивать комплимент Майку. О чем я думала? Почему не могла просто промолчать? Почему нельзя было просто поздороваться, как любой нормальный человек? Отметить ее классный прикид. Спросить, как она. Сказать что угодно, но нормальное.
Я делаю глубокий вдох и засовываю руки под бедра. Нужно только подождать, говорю я себе, и появится ложное ощущение уверенности.
Нужно потерпеть еще совсем немножко.
МАЙЯ
Дом Кайла — до нашего похода к Хайраму — я описала бы как самый шикарный из всех, где я бывала. Он стоит на холме с видом на залив, пусть и не таким классным, как у Хайрама. Подъездная аллея длинная, и я оставляю мамину машину — она с радостью одолжила мне ее на вечер — прямо на улице, потому что по обе стороны дорожки уже припарковано несколько машин. Посреди аллеи стоят ворота, но цифрового замка, как у Хайрама, не видно. Подниматься к дому нужно далеко в гору, и, думаю, если бы я не нервничала, мы с Джуни посмеялись бы над тем, что мы совсем не в форме, так пыхтим и кряхтим.
Майк любит бегать вверх и вниз по подъездной аллее. Я садилась на траву с краю, потому что родители Кайла из тех, у кого даже в калифорнийскую засуху газон зеленый и аккуратно подстриженный, и подбадривала его. Мне нравилось думать, что это помогает, но если взглянуть правде в глаза, Майк бегал бы тут вне зависимости от моего присутствия. Если не я, наверное, его подбадривала бы какая-нибудь другая девушка, например Ева Меркадо, десятиклассница, которая всегда была в него влюблена. Но я никогда не ревновала к Еве. Майк всегда говорил, что ему нужна только я, цитируя старую любовную песню.
На вечеринке столько народу, что, кажется, никто не замечает, как мы с Джуни заходим внутрь, рука в руке. Чего я ожидала? Что мы войдем и воцарится тишина, кто-нибудь выключит музыку и все уставятся на нас?
Ну, честно говоря, да. Именно этого я и ожидала.
Но нет, музыка такая громкая, что даже не слышно слов, только ритм басов. Раздвижные двери во двор открыты, но я вся взмокла, несмотря на ветерок. Еще немного, и мой макияж потечет, а волосы потеряют объем, и все усилия, которые я приложила, собираясь, пойдут насмарку. Джуни ведет нас через толпу — здесь столько народу, что приходится идти гуськом, но она не отпускает мою руку. У меня ладони влажные, а у Джуни — прохладные и сухие. Как она умудряется сохранять спокойствие? Меня как будто вот-вот вырвет, и не потому, что я сама этого захотела, — мне и правда нехорошо. Очень хочется развернуться и сбежать обратно в мамину машину. Джуни сжимает мою ладонь.
Кто-то кричит:
— Майя!
Я оборачиваюсь и вижу Мэгги Хаобш, которую знаю с первого класса.
— Что ты здесь делаешь?
— «Большая ночь» же, — отвечаю я неуклюже, как будто то, что никто из одноклассников не ждал моего появления, — большой секрет.
— Почему бы ей не быть здесь? — спрашивает Джуни, смерив Мэгги пристальным взглядом.
— Да нет, классно, что ты тут, я просто… Не думала, что ты в настроении для вечеринок, после всего.
Я думаю обо всех вечеринках и забегах, которые посетила за последние полгода, пока встречалась с Майком, иногда пряча синяки под одеждой.
— Не волнуйся, — говорит Мэгги, успокаивающе поглаживая меня по руке. — Хайрам сегодня не придет.
— Хайрам? — повторяю я.
— Он, конечно, неудачник, но не идиот, — продолжает Мэгги. — И Кайл сказал ему не приходить. Но я всегда готова выслушать тебя, если захочешь поговорить.
Ее голос сочится патокой. Можно подумать, что я доверилась всем ученикам Норт-Бэй, когда рассказала о том, что произошло, так что теперь каждый из них, видимо, считает, что стал моим близким другом. Впрочем, со мной так было всегда: пусть я не всех хорошо знала, но все хорошо знали меня — плата за популярность.
Джуни заметила бы, что я рассказала не «о том, что произошло», а об агрессии Майка.
Я поворачиваюсь к ней:
— Ты знаешь, о чем говорит Мэгги?
— Понятия не имею. — Джуни пожимает плечами. — Но Мэгги всегда была той еще штучкой, скажи?
— Точно. — Я киваю и снова устремляюсь вслед за Джуни.
Кто-то кладет руку мне на плечо:
— Ого! — Это Кайл. — Не думал, что ты объявишься. Пришла извиниться?
Мы с Джуни одновременно переспрашиваем:
— Извиниться?
Только у меня это звучит как вопрос, а у Джуни — как ругательство.
— Ага, — соглашается Кайл и наклоняется ко мне так близко, что я чую его дыхание.
Кайл в команде и не должен пить перед завтрашним забегом, не говоря уже о том, чтобы проводить у себя «Большую ночь». Впрочем, он всегда был довольно заурядным бегуном. Его, скорее всего, не выпустят на трек. Я всегда думала, что это Майк убедил тренера включить Кайла в команду, но никогда не спрашивала. Майк не любил такие вопросы.
— Ну, знаешь, за всю эту путаницу, — подмигивает Кайл. — Путаница — это мягко сказано, конечно, но не волнуйся, Майк нам все объяснил.
— О чем это ты? — спрашивает Джуни.
— О твоем фингале, конечно! — Кайл машет на мое лицо. — Я говорил Майку, что надо наподдать этому неудачнику хорошенько, но он сказал, что не станет опускаться до уровня Хайрама. А может, просто не хочет защищать честь такой потаскушки, как ты.
— До уровня Хайрама?! — выплевывает Джуни. Она не понимает, о чем речь. А вот я понимаю. Здесь все кристально ясно.
Майк редко строит планы на ходу — он любит продумывать стратегию заранее, — но, видимо, вчера сделал исключение. Потому что, едва решив меня защитить, Хайрам предоставил Майку лазейку.
Как только он вышел из машины, Майк тут же понял, что между нами что-то есть (пусть даже просто дружба).
А потом Хайрам ударил Майка, и Майк упал, показывая всем, кто злодей, а кто — пацифист.
И Майк сказал, что меня, как и его, ударил Хайрам, и выставил меня лгуньей и изменщицей.
И все в это поверили, потому что гораздо проще ненавидеть неудачника, с которым никто, по сути, не общается, чем любимчика всей школы.
Кайл уходит, и я объясняю все это Джуни.
— Но это же ерунда, — говорит она. — Ты же сказала, что это Майк. Ты даже не упоминала Хайрама. Так ведь?
Нет, не упоминала, по крайней мере в разговоре с директором Скотт. Вообще-то я даже в разговоре с Джуни ничего не упоминала про встречи с Хайрамом, даже когда он возил нас: из школы, на пляж, к себе домой, к нам домой. Я хранила Хайрама в секрете.
Нет. Я хранила Майка в секрете.
Нет. Я хранила секрет Майка.
Или то, что он меня бил, — это мой секрет?
Я мотаю головой. Джуни протягивает мне стаканчик. Я делаю глоток. А потом еще один и еще, пока не допиваю до дна.
— Майя! — Это Эрика Блэк. Мы с ней в одном классе по истории. — Я так рада, что ты здесь!
Эрика уже третий человек, который не ожидал меня увидеть. Несколько дней назад всех удивило бы, если бы я здесь не появилась.
— Вот как?
— Конечно. Я уже приготовила розовую футболку для демонстрации.
Джуни шикает на нее, но Эрика качает головой:
— Ой, такое не утаишь, Джунипер. И вообще, разве пустить клич — не главное?
Конечно, но…
— Ну, — говорит Эрика, — клич пустили. Поверь мне, здесь все готовы к завтрашней акции.
— Все? — повторяю я, оглядывая толпу вокруг. Майк никогда не любил вечеринки — предпочитал небольшие компании, — но всегда на них ходил. «Людей посмотреть, себя показать», — говорил он.
Если подумать о том, что сегодня показываю я, эта присказка звучит почти смешно.
— Ну, почти все. — Эрика чуть ли не хихикает. — Чудо, что этого неудачника до сих пор не исключили.
Эрика третий человек, который называет Хайрама неудачником. Я пытаюсь вспомнить, называла ли я его так до того, как начала общаться с ним в его машине. Или даже после.
— Слушай, — тихо говорит Джуни, наклоняясь ближе, чтобы ее слова не заглушала музыка, — я попробую разобраться, что тут происходит. Ты подождешь пару минут?
— Я объяснила, что происходит, — начинаю я, но Джуни уже отпустила мою руку и растворилась в толпе.
А Эрика все говорит. Она почти переходит на крик, потому что иначе я ее не услышу:
— Я хочу, чтобы ты знала, тебя никто не винит.
— Что? — тупо переспрашиваю я.
— Никто тебя не винит, ну, знаешь, за путаницу. Ты тут жертва, а мы никогда не будем винить жертву.
— Конечно, нет, — соглашаюсь я. Я знаю, что она хочет услышать. Я всегда умела угадывать, что от меня хотят услышать.
— Травма — это сложно. ПТСР[3] и все вот это. Я читала, что от него даже бывают галлюцинации, представляешь?
Я киваю, несмотря на то что нет, не представляю.
— Дело не в том, что кто-то не верит, что тебя ударили. — Эрика берет меня за руку, как будто мне срочно нужна поддержка. — Ты же понимаешь, да? Мы все тебе верим.
Я снова киваю, но они верят не мне. Они верят Майку.
Разве я могу их винить? Майк высказался, как только его ударили. А я нет.
— По крайней мере, Хайрам показал всем, кто он на самом деле. Господи, он тебя принуждал? — В голосе Эрики снова звучит тревога. — За это тебя тоже никто не станет винить.
И она добавляет:
— На твоем месте я был пошла в полицию сразу, как только это случилось.
Я медленно моргаю. Эрика верит, что это длилось несколько месяцев, но не верит, что я знаю, кто именно меня бил.
— Почему ты осталась? — спрашивает она. — Он пригрозил, что будет хуже, если расскажешь?
Эрика здесь, на моей стороне, готова завтра протестовать, но все равно считает, что я сделала что-то не так. Считает, что на моем месте сразу же постояла бы за себя.
Может, это и правда. Может, такая Эрика сильная.
Майк никогда не угрожал мне. Угроза означала бы признание того, что он сделал, а это не входило в его планы. Если не считать того, как он целовал мои синяки.
Но почему же тогда я его не бросила? Почему не рассказала все раньше? Какая девушка останется после того, как парень ее ударил?
Что это вообще за девушка, которую бьют?
Майк увидел во мне что-то, какой-то знак, что я буду молчать, по крайней мере некоторое время? Он выбирал меня так же тщательно и вдумчиво, как делает все на свете. Иначе зачем ему была нужна я, когда он мог получить кого угодно?
Он мог выбрать Эрику, но, может, видел, что она сразу за себя постоит. В отличие от меня.
Эрика принимает мое молчание за неловкость и говорит:
— Не волнуйся. Не будем об этом, если ты не готова. — А потом добавляет: — Майк и не попытался дать сдачи, даже в такой ситуации, бедняга.
Бедняга. Почему ей легче поверить в мою измену, чем в то, что Майк меня ударил?
Но тут до меня доходит: я и правда изменила Майку. Может, все видят, что это правда, как будто мой синяк — алая буква, как у Тестер Прин.
Но синяк — дело рук Майка.
— Кажется, тебе не помешает еще выпить, — говорит Эрика.
Я снова киваю. Судя по всему, кивков более чем достаточно для поддержания этого разговора.
ДЖУНИ
Я ищу Тесс.
Не только потому, что мне сейчас хорошо (ложное чувство уверенности) и я хочу, чтобы Тесс видела, как мне хорошо. И не только потому, что, когда мне в последний раз было так хорошо и я видела Тесс, я ее поцеловала. И не только потому, что я просто хочу увидеть Тесс.
Я ищу Тесс, потому что думаю, что Тесс сможет мне объяснить, о чем говорила Эрика, как все настолько перепуталось и перемешалось.
Не могу вспомнить, почему я так смущалась того, что вчера поцеловала Тесс. Она моя бывшая девушка, мы увлеклись. Такое постоянно случается с бывшими. И вообще, я хочу ее вернуть. Так ведь? Как ей еще об этом догадаться?
Тесс найти легко, она выше всех девчонок в классе (и половины парней). А прическа добавляет ей еще роста. Ее темные глаза обрамлены подводкой, которая перетекает в стрелки по бокам (Тесс называет такой макияж клеопатровым), на губах прозрачный блеск, от которого они сияют. В отличие от меня, Тесс умеет обращаться с косметикой. Она как-то накрасила меня, но, по-моему, я стала похожа на клоуна. На ней темные обтягивающие укороченные джинсы, черные балетки и черный топик с высоким горлом — я замечаю, что лифчика под ним нет.
— Привет! — Я встаю на цыпочки, чтобы обнять Тесс. У нее теплая кожа. — Я тут видела Эрику Блэк. Она сказала, что теперь все знают про демонстрацию.
Пухлые губы Тесс расплываются в улыбке. Зубы у нее такие белые, что в темноте почти светятся.
— Правда, здорово? — говорит она. — Ребята из Ист-Преп тоже с нами. Даже если из-за этого отложится забег.
— Но они даже не знают Майю и Майка. — Я не обдумываю слова наперед, не повторяю их про себя несколько раз, не пытаюсь определить — уже после того, как произнесла, — все ли с ними в порядке.
— Конечно, они знают Майка. — Тесс поводит плечом. — Они с девятого класса с ним соревнуются. И не обязательно знать Майю для того, чтобы протестовать против домашнего насилия.
— Но речь ведь не о домашнем насилии. Речь об исключении Майка. Мы хотели, чтобы попечительский совет в понедельник начал обсуждение, зная, что все учащиеся заодно.
Все же ясно. Как она не понимает? Как все этого не понимают?
Улыбка Тесс гаснет:
— Просто, мне кажется, когда появилось больше информации…
— Информации? Ты про этот идиотский слух о Майе и Хайраме? — Я пытаюсь перекричать музыку, а может, просто кричу. Я закатываю глаза: — Боже, ты ничем не лучше остальных.
Я не переживаю, что обижу Тесс. Я не переживаю, что поступаю с ней так же, как она со мной в понедельник: решаю, что она неправа, не дав ей возможности объясниться. Я вообще не переживаю. Я машу рукой в сторону толпы, как будто они лемминги, марширующие, куда им скажет Майк, слепо верящие каждому его слову. Я поворачиваюсь, но Тесс хватает меня за руку.
— Я слышала, он собирается участвовать в акции, — говорит она. — Он бы наверняка не стал этого делать, если бы действительно ударил Майю?
Нельзя сказать, что Тесс говорит уверенно, скорее, она действительно хочет услышать, что я думаю.
— Ну конечно стал бы, — твердо говорю я. — Это же так просто превратит его из злодея в героя.
Тесс меняется в лице, но я стряхиваю ее руку и ныряю обратно в толпу, ищу Майю. Здесь всегда было так жарко? Я обмахиваю лицо руками. В комнате темно, но все равно заметно, какие розовые у меня ладони.
Я хватаю Майю за руку ровно в тот момент, когда кто-то в комнате выплевывает:
— Шлюха!
Я оборачиваюсь.
— Кто это сказал? — кричу я. Без промедления. Ложное ощущение уверенности. Внутренний монолог на беззвучном режиме. Ну, не считая той части меня, которая отмечает эту беззвучность.
Никто не отвечает.
— Я вижу, кто сказал, тот храбрец необычайный. — Я смеюсь. — Что, шлюха? Серьезно? А термин похуже нельзя было найти? Для женщины, для феминистки, для жертвы? Давайте допустим, чисто теоретически, что Майя изменила Майку, — это что, дает ему право ее ударить? А она не изменяла, чтоб вы знали, Майя была идеальной девушкой, а Майк все равно ее ударил. Да что с вами не так? — Я оборачиваюсь к Майе и повторяю: — Да что с ними не так?
Глаза Майи лихорадочно блестят.
— Ты как? — спрашиваю я. — Не слушай их! Они не знают, о чем говорят.
Майя мотает головой. Она что-то произносит, так тихо, что я не слышу. Наклоняюсь, приблизив ухо к ее рту. Ее теплое дыхание обдает мне кожу. Господи, как жарко-то.
— Они знают, о чем говорят, Джуни. — Ее голос дрожит.
— В каком смысле?
— Я целовалась с Хайрамом.
Майя смаргивает слезы. Я делаю шаг назад и снова спрашиваю:
— В каком смысле?
— Не все время, — говорит Майя. — Только… Только иногда. И мы всего лишь целовались, ну, в основном.
Я мотаю головой и делаю еще шаг назад. После всего, что вчера случилось, после всего, что я ей рассказала, как она могла от меня это скрыть?
Черт, какая я идиотка! То, как Хайрам вчера выскочил из машины ударить Майка, то, как он открыл Майе пассажирскую дверь, то, что он знал, где она живет, — ну конечно, между ними что-то есть!
Весь вчерашний день на пляже, в доме у Хайрама я думала, что мы становились ближе, что мы возвращались туда, откуда ушли. И все это время они, наверное, только и мечтали от меня избавиться, жалели, что я залезла на заднее сиденье, считали меня назойливым третьим лишним. Естественно, Хайрам сначала подвез меня — ему хотелось побыть с ней наедине. Наверное, он поэтому и таблетки мне дал. Он только хотел с моей помощью умаслить Майю.
— Ты соврала мне?
Майя мотает головой:
— Я не врала…
— Да, ты просто не сказала всей правды. — Так же, как молчала о Майке. Как молчала о булимии.
— Прости меня! — Ее слова звучат совершенно безжизненно.
— О чем еще ты мне врала?
— Ни о чем, честное слово! Просто… Мы же говорили вчера, что последние полгода не так близко общались…
— И кто в этом виноват? Это ты испарилась, а не я!
— Я же сказала, Майк хотел все время быть вместе…
Вопрос, который застрял у меня в горле еще в понедельник, поднимается на поверхность. Потом я буду вспоминать, сколько версий у этого вопроса, который задавали тысячи раз тысячи людей тысячами разных способов: почему та девушка не закричала, когда ей к горлу приставили нож? Почему другая девушка не сопротивлялась, не кусалась, не лягалась, когда ее схватил бугай на голову выше и в два раза тяжелее? Разные вариации этого вопроса звучат из уст судей, адвокатов, журналистов и просто случайных прохожих, потому что им всем кажется, что они что-то знают о выживании; потому что им кажется, что они знают, как повели бы себя в такой ситуации, в которую им, скорее всего, никогда не доводилось попадать.
Но сейчас я об этом не думаю (внутренний монолог отключен). Я спрашиваю:
— Ты сказала, что в первый раз он ударил тебя в январе. Три месяца назад! Как ты могла с ним остаться?
Я отворачиваюсь, прежде чем Майя успевает ответить. Я благодарна, что на вечеринке столько народу. Проще сделать так, чтобы между мной и Майей оказалась горстка людей.
Прохладная ладонь ложится мне на руку. Я оборачиваюсь. Тесс.
— Слушай, — говорит она. — Слушай, извини меня. Ты права. Конечно, я верю Майе.
Я мотаю головой:
— Майя соврала.
Не про Майка. Про Хайрама. Но вранье есть вранье. Так меня учил папа. Черное и белое. Плохое и хорошее. Правда и ложь.
Губы Тесс искривляются в полуулыбке.
— Это всегда так сложно? — спрашивает она. — Знаешь, когда я читала о том, что происходит в других школах, всегда сразу понимала, кому верить.
Я тянусь вверх, моя ладонь ложится на шею Тесс сзади. Она ахает:
— У тебя такие горячие руки!
Я тяну Тесс вниз, к себе.
— Пошли отсюда? — шепчу я.
МАЙЯ
Я не вижу, кто говорит, но слово звучит так ясно, так громко, что можно подумать, вокруг не гремит музыка, не шелестят разговоры.
Шлюха.
Джуни начинает кричать на толпу, как будто это сказали они все, а не одна из девочек (кажется, голос был женский). Но, может, Джуни знает то же, о чем подозреваю я, — даже если не все это сказали, то все подумали.
Шлюха.
— Да что с ними не так? — спрашивает Джуни, поворачиваясь ко мне. Думаю, это риторический вопрос.
— Не слушай их, — добавляет она. — Они не знают, о чем говорят.
Я мотаю головой. То есть я пытаюсь помотать головой, но тело меня не слушается. Они знают, о чем говорят. Я изменяла Майку.
Он поэтому меня ударил?
Но я начала изменять только после первой пощечины.
Может, поэтому он ударил меня снова.
Но до вчерашнего вечера он не знал обо мне и Хайраме.
Может, я это заслужила. Может, Майк знал, что я буду целоваться с другим. Может, он знал, что я плохая. Дрянная девчонка.
Шлюха.
Я наклоняюсь, иначе пришлось бы кричать, чтобы Джуни меня услышала. Я признаюсь ей, что они знают, о чем говорят.
— Я целовалась с Хайрамом. — Мой голос дрожит.
— В каком смысле?
— Не все время, — поспешно добавляю я, как будто частота — или ее отсутствие — это смягчающее обстоятельство. Как будто так лучше, правильнее. — Только… Только иногда. И мы всего лишь целовались, ну, в основном.
В основном поцелуи. В основном — нежные губы Хайрама на моих. Но иногда его ласковые руки пробегали по моей коже. Иногда они проскальзывали ко мне под футболку, иногда под пояс джинсов. Всегда так медленно, так неуверенно. Всегда будто каждым движением спрашивая разрешения, давая мне возможность сказать «нет».
Иногда Хайрам действительно спрашивал разрешения. Не шептал. Он спрашивал четко: «Ты не против?» Он, казалось, ни капли не боялся, что может испортить этим настрой. Никогда не боялся, что я могу одуматься и отказаться. Мне кажется, что он как раз хотел дать мне время все осмыслить, что он просто вернулся бы на свою сторону машины, если бы я передумала.
Но этого не случалось.
Шлюха.
Даже Джуни так считает. Я вижу это по ее лицу, по тому, как она отшатывается от меня. Она считает меня отвратительной.
Лгунья.
Потаскушка.
Я все это заслужила.
Прежде чем исчезнуть в толпе, Джуни спрашивает, как я могла оставаться с ним еще три месяца. Я не знаю, что ответить.
Джуни не осталась бы. Эрика Блэк не осталась бы.
Может, бьют тех, кто остается. Тех, кто не уходит, а изменяет.
Если бы речь шла о другой девушке, об истории, которую я только слышала и не знала никого из участников, я бы сказала, что тому, что парень ее бьет, нет оправдания. Даже если она изменила ему. Даже если она с ним осталась.
Сказала бы, да?
Я ведь в это верю, да?
— Ты реально облажалась, знаешь ли.
Я оборачиваюсь. За мной стоит Ева Меркадо. Точнее, она стоит передо мной.
— Что? — тупо спрашиваю я.
— Ты реально облажалась. Из-за этой твоей путаницы у Майка могут быть серьезные неприятности.
— Моей путаницы? — Я оборачиваюсь и вспоминаю, что Джуни здесь больше нет.
— Или ты просто соврала? Потому что я точно заметила бы разницу между Майком Паркером и Хайрамом Бингхемом!
Она выплевывает имя Хайрама, как будто от него остается мерзкое послевкусие. Мы с Евой едва знакомы, но я вижу в ее лице ненависть. Раньше она ненавидела меня за то, что у меня был Майк, а у нее нет. А теперь — за то, что я от него отказалась.
А я отказалась? Мы пока не расстались официально.
Ева продолжает:
— Думала, что одной этой сказочки хватит, чтобы его удержать, да? Знаешь, Майк заслуживает девушки, которая его ценит. Которая не сделает ему больно. Не изменит ему.
— Ты о себе? — не удержавшись, спрашиваю я.
Рассказывая обо всем, я не думала о какой-то гипотетической девушке. Я не думала, что Майк найдет еще кого-то, кому тоже будет больно. Я даже не думала об исключении Майка, о возможных последствиях. Я думала только о себе.
Я хотела, чтобы это прекратилось.
Ева считает, что я это сделала, чтобы спасти свою шкуру. Не от побоев, а от расставания. Она считает, что я обвинила Майка, чтобы не ударить в грязь лицом. Только вот какая девушка скажет, что парень ее бьет, только ради того, чтобы не ударить в грязь лицом?
Только если она хуже, чем девушка, которая осталась.
Только если она обманщица. Изменница. Шлюха.
Именно так обо мне думает Ева.
— А может, и о себе. — Ева пожимает плечами, отвечая на вопрос, о котором я забыла. — Я бы обращалась с ним в триста раз лучше, чем ты.
Может, она была бы такой хорошей девушкой, что Майк не делал бы ей больно. Может, она бы не изменила ему, если бы сделал.
До боли знакомый голос вмешивается в разговор:
— Ну все, Ева, этого достаточно.
Как я хочу, чтобы это была Джуни. Или Хайрам, который снова явился меня спасти. Нет, я не хочу быть девушкой, которую нужно спасать.
Девушкой, которую бьют.
Девушкой, которая остается.
Что бы я сделала вчера на парковке, не будь со мной Джуни и Хайрама? Может, позволила бы Майку утянуть себя в какой-нибудь тихий уголок. Может, кивнула бы, когда он сказал: «Это просто недоразумение».
И когда сказал: «Разве не помнишь, что это вышло случайно?»
И когда сказал: «Я только хочу объясниться».
И наконец, когда сказал: «Мы можем все исправить».
Я позволяю Майку отвести себя вниз по лестнице в комнату Кайла. Он держит меня под локоть, почти ровно в том же месте, где держал вчера на парковке. Я чувствую кожей каждый его длинный палец. Не отпуская меня, Майк закрывает за нами дверь. Мы уже были наедине в этой комнате. Мы целовались на кровати Кайла меньше двух недель назад. В доме такая хорошая изоляция, что я почти не слышу шума вечеринки.
Майк стоит перед дверью. Это он специально, чтобы отрезать мне путь к отступлению, или просто потому, что только что закрыл ее за собой?
Майк все делает намеренно.
Я с удивлением обнаруживаю, что мое сердце бьется как бешеное. Я где-то читала, что самое опасное время в абьюзивных отношениях — если у нас такие отношения — это когда женщина пытается их разорвать.
Но сейчас Майк мне ничего не сделает. Здесь. Так ведь? Не в доме Кайла. Не тогда, когда наверху столько народу. Не тогда, когда вокруг нас витает столько слухов. Майк для этого слишком осторожен.
Он стоит так близко, что я чувствую запах «Тайда» и туалетного мыла. (Сам Майк вряд ли заметит разницу между «Тайдом» и другими порошками. Мне кажется, он ни разу в жизни ничего не стирал.) И другой запах, тот, который сопровождал его всегда, как будто исходил изнутри, — сочетание дыхания, пота — запах парня. Я запомнила его давным-давно.
Две недели назад было волнительно оказаться с ним здесь наедине. Я не знала, как далеко Майк зайдет. Кайл мог вломиться в любой момент; ему незачем было бы стучаться в дверь собственной комнаты. Мой пульс участился, ладони стали влажными. Майк не спрашивал разрешения, как Хайрам. Нельзя сказать, что он вел себя агрессивно, но разрешения не спрашивал. Он переходил с одного уровня на следующий, методично, как во всем остальном.
Две недели назад между поцелуями я все отвлекалась на дверь, на окно, на шкаф. Искала пути к отступлению. Место, где спрятаться.
Я вдруг понимаю, что, вполне возможно, это было вовсе не волнительно.
Было страшно.
— Ух, вот это неделька, — говорит Майк. Отпускает меня и театрально падает на кровать Кайла. У него такие длинные ноги, что между джинсами и кроссовками видны лодыжки.
Я молчу, но не выхожу из комнаты, хотя он освободил подступ к двери. Девушка, которая остается, не будет пытаться сбежать, правильно? Я стою посреди комнаты. Ноги будто каменные. Думаю, я бы не смогла уйти, даже если бы захотела. Майк встает и пересекает комнату, подходит не вплотную, но так, что мне приходится задрать голову, чтобы посмотреть ему в лицо.
— Я не сержусь на тебя, Майя, если ты об этом переживаешь.
Не сердится? За то, что я ему изменила, или за то, что рассказала директору Скотт?
— Я не могу на тебя сердиться. Я люблю тебя.
Я всегда чувствовала себя такой скованной в его присутствии? Всегда боялась сказать что-то не то? У меня в горле всегда пересыхало?
Мне удается кивнуть.
— До сих пор, — многозначительно добавляет Майк. — Если вдруг ты решила, что что-то изменилось.
Я снова киваю. Он склоняется ниже, его лицо совсем близко.
— Я не всегда буду так занят — бегом, учебой, братом. Ты знаешь, мне бывает тяжело. — Он проводит рукой по русым волосам.
Это значит, что он не всегда будет меня бить?
— Нас в отношениях двое, знаешь ли, — добавляет Майк. Он так близко, что я чувствую его дыхание.
Я киваю. Он прав, я половина пары. Нельзя ударить кого-то, если этого кого-то нет.
Майк хмурится, но это быстро проходит.
— Тебе нужно только взять свои слова обратно. Скажи, что запуталась, и все снова станет как раньше, — мягко говорит он.
Я киваю. Снова. Я не отстраняюсь, когда он наклоняется, его губы совсем близко.
— У нас столько планов, Майя. Мы вместе поедем в университет. Никогда не расстанемся.
Он целует меня. Я вдруг думаю, что в моем имени можно допустить ошибку и написать: «Моя».
Я отвечаю на поцелуй. Это рефлекс, мышечная память? Или страх, что, если не поцелую, он разозлится?
Или дело в том, что описанное им будущее, в котором мы всю жизнь проводим вместе, кажется таким простым по сравнению с тем, что творится со мной сейчас?
Или дело в том, что я тоже его люблю — несмотря ни на что?
Я чувствую, как оттаиваю, и прислоняюсь к нему, прижимаюсь к его груди. Мне всегда так нравилось чувствовать, как его сердце начинает биться чаще, хотя голос остается ровным.
Но сегодня его сердце бьется размеренно, спокойно.
Как обычно, поцелуй прекращает Майк, а не я.
— Просто скажи, что это был Хайрам. Что бы между вами ни было, с этим покончено. Я прощаю тебя. Я позабочусь, чтобы все об этом узнали.
Майк не спрашивает, что именно было между нами. Разве ему это важно? Даже если бы я ни разу не поцеловала Хайрама, дружба с ним все равно измена, потому что я о ней не говорила, она родилась у Майка за спиной.
Но он простит меня, если я скажу, что это Хайрам причинил мне боль.
— Все и так знают, что он урод. — Майк указывает на свое лицо. На нем тень синяка, но далеко не такого яркого, как у меня на следующий день после того, как Майк меня ударил. — Видишь, мне он тоже фингал поставил.
Тоже? Но мне не Хайрам поставил фингал. Его мне поставил Майк. Вчера на парковке он сказал, что это вышло случайно.
Как будто услышав мои мысли, Майк произносит:
— Так лучше, чем говорить, будто это случайность, Май. Если сказать про случайность, меня все равно будут подозревать. Но если ты обвинишь Хайрама, и вопросов больше не будет. Его все равно исключают, — добавляет Майк, как будто это уже решено. — И у него не стоит на кону стипендия.
Как обычно, Майк все обдумал. Это правда: Хайраму не нужна стипендия. Но разве Колумбийский университет не отменит зачисление, если там узнают, что его исключили?
— Ты лучше всех, Май. — Майк снова меня целует, на этот раз сухо и спешно. — Но мне пора домой. Утром рано вставать.
Я киваю. Я знаю, как Майк ведет себя перед каждым забегом: в одиннадцать в кровать, в семь подъем, час растяжки, потом в школу. Это определяло график наших свиданий.
Майк добавляет:
— Надеюсь, демонстрация не слишком задержит завтрашние соревнования.
Демонстрация. Майк собирается завтра на демонстрацию, протестовать против домашнего насилия.
То, что у нас происходит, можно охарактеризовать термином «домашнее насилие»? Мы с Майком — пара подростков. Мы не женаты. Мы не живем вместе. Как сказала мама, не нужно продавать дом, обсуждать опеку над детьми. У нас впереди вся жизнь. В одной из статей, которые я читала на прошлой неделе, говорилось о насилии в отношениях. Может, это оно и есть?
— Люблю тебя, — бросает Майк, прежде чем закрыть за собой дверь и оставить меня одну.
Его запах не уходит, хотя Майка уже тут нет. Мои ноги больше не деревенеют. Теперь они трясутся. Я опускаюсь на кровать Кайла.
Может, Майк не заслуживает исключения, не заслуживает того, чтобы вся его жизнь пошла наперекосяк. Он же сказал, что сейчас страшно перегружен. Так будет не всегда.
Майк никогда мне ничего не ломал, дело никогда не доходило до больницы. Другим женщинам — тем, про которых я читала, которым опасно разрывать отношения, — гораздо хуже, чем мне. Я прокручиваю его браслет на запястье. Серебро холодит мне кожу.
«И все снова станет как раньше».
Майк не считает меня шлюхой.
Майк все еще любит меня.
Если мы снова сойдемся, никто не посмеет называть меня шлюхой.
Он хочет всегда быть вместе.
О таком мечтает каждая девушка.
Так ведь?
ДЖУНИ
Тесс завтра побежит — если забег состоится, — а это значит, что ей нужно уйти пораньше. Я без машины, так что мы садимся к ней. Я опускаю стекло и чувствую, как пот — на шее, под руками, между пальцами — высыхает. Но мне все равно жарко. Это тепло исходит откуда-то изнутри.
Я наклоняюсь к Тесс, прикладываюсь щекой к ее прохладному обнаженному плечу. Носом отодвигаю край ее топика, целую руку, потом шею. Тесс прижимается ко мне в ответ. Когда она сворачивает на мою улицу, я резко подскакиваю и кричу:
— Останови машину!
— Почему? — Тесс припарковывается в нескольких домах от моего.
Я хихикаю:
— Фрида и Аарон не совсем в курсе, что я сегодня не дома.
— Ты сбежала?
— Ну да, я под домашним арестом.
— Правда? За что?
— За то, что откосила вчера от уроков. — Я снова смеюсь. — Почему говорят «откосила»?
— Ты не откосила от уроков, — возражает Тесс. — Ты помогла подруге, которой была нужна!
Я мотаю головой. Не хочу думать о Майе. И все мысли о ней тут же пропадают. Я чуть не начинаю смеяться снова. Неужели можно просто взять и перестать о чем-то думать? Я столько ночей провела, пытаясь отключить свои мысли, пытаясь заснуть, повторяя снова и снова разговоры и реплики прошедшего дня, обещая себе снова и снова в следующий раз промолчать, прикусить язык, чтобы избежать еще одной бессонной ночи.
Никогда не получалось.
Единственное, что помогало, — порезы, но мне больше нельзя.
Поправочка: раньше единственным, что помогало, были порезы. Теперь это красные таблетки Хайрама.
Я расстегиваю ремень. Тесс смотрит на меня, как будто чего-то ждет. Не уверена, кто из нас целует первым, но впервые в жизни мне плевать. Она же тоже целует меня, так? Она запускает пальцы в мои волосы, скользит ими вниз по шее, по рукам. Она хочет меня так же сильно, как и я ее.
Когда мы снова будем вместе, я не стану ждать, пока она возьмет меня за руку, чтобы пройти по коридору. Я не стану ждать, пока она наклонится, чтобы поцеловать ее перед уроком. Я первая скажу: «Я люблю тебя» — и не стану ждать, пока она мне напишет, чтобы что-нибудь запланировать.
Мы целуемся, целуемся, целуемся. Я не гляжу на часы в машине Тесс. Я вообще не слежу за временем.
Мы можем ходить на двойные свидания с Майей и Хайрамом. Нет, я сержусь на Майю. Она соврала мне про Хайрама. Ну, точнее, не соврала, а просто не призналась. Когда родители узнали про порезы, папа сказал, что умалчивание правды — то же самое, что вранье. Он сказал, что я должна снова заслужить их доверие. Отсюда трехмесячный договор, кодекс чести, все такое.
Я рассказала Майе про порезы, но не про таблетки. Я тоже умолчала правду.
А Хайрам не мог дать мне таблетки только для того, чтобы умаслить Майю, потому что он не рассказал ей об этом. Когда она спросила, о чем мы, он прикрыл меня.
Стоп, почему я думаю о Хайраме, о папе, о Майе во время поцелуя с Тесс? Разве я не должна думать о ней, только о ней и ни о ком другом? Почему я больше не могу избавиться от этих мыслей? Почему я не могу перестать думать о том, что сказала Майе у Кайла?
«Ты соврала мне?»
«О чем еще ты мне врала?»
«Это ты испарилась, а не я!»
«Как ты могла с ним остаться?»
Господи, я ничем не лучше остальных. Как будто жертва должна быть идеальной, чтобы ей поверили. Я как одна из тех, кто допрашивает пострадавшую от сексуального насилия: во что ты была одета? сколько ты выпила? — как будто она виновата в случившемся.
На самом деле я понятия не имею, почему Майя оставалась с ним. Я бы хотела верить, что сама ушла бы или сразу обратилась за помощью, если бы это случилось со мной, но откуда мне знать? Я никогда не была в ее положении. Я же сказала вчера, что несколько месяцев резала себя и не обращалась за помощью. Я не имею права ее осуждать.
Господи, мне так жаль.
Я отстраняюсь от Тесс.
— Что такое?
— Я должна вернуться на вечеринку.
Тесс удивленно моргает:
— На вечеринку?
— Я должна убедиться, что с Майей все хорошо.
— Ох, солнце, — говорит Тесс, проводя пальцами вверх и вниз по моей руке. Я вздрагиваю (и давно мне стало холодно?). — Ты такая замечательная подруга.
— Нет. — Я мотаю головой. — Это неправда.
— Конечно, правда, — возражает Тесс, — разве ты не говорила только что, как тебя наказали за то, что ты ей помогла?
Я пожимаю плечами.
— А демонстрация, которую ты спланировала?
Демонстрация. Демонстрация, которая зажила собственной жизнью. Демонстрация, которая должна была помочь Майе, но это уже не так.
— Все правда верят, что это был Хайрам.
Тесс качает головой:
— Не все! И в любом случае все согласны, что Майе причинили боль и что ей нужна наша поддержка.
— Но ты считаешь, что это мог быть и Хайрам?
Тесс задумчиво хмыкает:
— Если это сделал Хайрам, то обвинять Майка — чистой воды безумие. Возможно, Майя и правда травмирована, как все говорят, но я думаю, она отлично понимает, что произошло.
Может, Тесс скажет, что это я безумная, если узнает, что мне лучше, когда я истекаю кровью, чем наоборот.
— Послушай, — говорит она. — Все будет хорошо. Я люблю тебя.
Меня это должно было обрадовать, но я все равно думаю о том, что Тесс не знает о моей тревоге, о докторе Крейтер, о диагнозе (а может, и не одном). Когда она порвала со мной, сказала, что как будто совсем меня не знает. Но честно говоря, так было всегда.
Так холодно, что я дрожу.
Нет. У меня дрожат руки.
— Мне надо идти.
— Ты уходишь? — Тесс не верит своим ушам.
Я киваю.
— Ты слышала, что я сказала?
Я снова киваю.
— И все равно уходишь?
Я открываю дверь машины и, спотыкаясь, вылезаю на тротуар. Я не оборачиваюсь, но меня пробирает дрожь, когда я слышу, как ревет мотор, как машина проносится мимо меня. Тесс думает, что я ее отвергла. Пару дней назад я бы предпочла, чтобы она так думала и дальше. Сейчас я не уверена, что лучше. Мне хочется, чтобы она думала, что я ушла, потому что я такая крутая и холодная или потому что у меня истерика?
Я прохожу по подъездной дорожке к дому и медленно, осторожно открываю заднюю дверь. Снимаю туфли. В доме тихо и темно. Я на цыпочках поднимаюсь по лестнице, с тихим щелчком закрываю за собой дверь спальни. Включаю настольную лампу и роюсь в рюкзаке в поисках пакета с таблетками. Я гуглю их название.
Оказывается, ложное ощущение уверенности не единственный побочный эффект. От этих пилюль бросает в жар, кружится голова, люди ведут себя импульсивно. Эффект возникает быстро и длится недолго (это я поняла еще вчера). Эти таблетки сняли с продажи, как и сказал Хайрам, из-за опасений, что они могут вызывать зависимость. Это точно. Вчера после первой же дозы я думала, как попросить Хайрама о следующей.
Я достаю телефон и пишу сообщение:
«Почему ты дал мне таблетки, если знал, что они вызывают зависимость?»
Телефон почти немедленно жужжит в ответ:
«Ты сказала, что они тебе нужны».
Правда? Я прокручиваю нашу беседу с Хайрамом. Он прав: я умоляла его о таблетках, обещала никому не говорить, обещала больше никогда не спрашивать.
«Не волнуйся, — пишет Хайрам, — у меня их больше нет. Так что даже при всем желании больше тебе не получить».
От этого мне и правда становится немного легче. Но тогда… Что, если они снова мне понадобятся?
Несколько штук еще осталось в пакете, который сейчас лежит у меня на столе.
Я считаю. Три. Возможность еще трижды ощутить ложную уверенность. Еще трижды поцеловать Тесс, не думая о том, правильно это или нет.
Пока эффект не исчезнет.
Как узнать, хотела ли я на самом деле поцеловать Тесс, хотела ли перестать ее целовать, кто решал — я или таблетки? Я беру пакетик и верчу в руках, таблетки перекатываются туда-сюда. Я могу сейчас принять синюю и заснуть, не прокручивая сто раз события дня, не гадая, что я сделала не так.
Я мотаю головой, бросаю пакет в мусорное ведро под столом, смотрю на закрытую дверь спальни. Ванная сразу по коридору. Я могу распотрошить свой станок «Джиллетт». Мама конфисковала его после Дня святого Валентина, и я сказала себе, что это не страшно, что небритые ноги — протест против патриархата. Но я ненавижу небритые ноги, и через месяц мама разрешила мне снова начать бриться.
Это так просто.
Но три месяца еще не прошло.
Мы с родителями вообще обсуждали, что именно меня ждет по истечении трех месяцев? Я решила, что это будет означать, что доктор Крейтер ошиблась: мне не нужны лекарства, не нужна групповая терапия, и вообще не нужно больше ходить к врачу. Если я смогу три месяца продержаться, то докажу, что способна справиться сама, способна остановиться и не резать свою кожу.
Но сейчас мне кажется… Может, я просто пыталась тянуть время? Может, в глубине души я думала, что выдержу три месяца и тогда снова начну резаться? Как тот, кто садится на диету, достигает идеального веса и возвращается к прежнему рациону, когда диета — средство для достижения цели, а не перемена образа жизни. Может, поэтому доктор Крейтер не одобряет наш с родителями уговор.
Я сажусь на руки.
Не буду резать. Не буду резать. Не буду резать.
Телефон жужжит новым сообщением Хайрама: «У тебя все в порядке, Джунипер?»
У меня так дрожат руки, что сложно печатать.
«Все нормально», — пишу я, хотя это не совсем правда.
«Я не должен был давать тебе таблетки, — отвечает Хайрам. — Я здесь, если захочешь поговорить».
Почему Хайрам так добр ко мне? Потом я вспоминаю: скорее всего, потому, что так он больше понравится Майе. Он не знает, что случилось на «Большой ночи». Он не знает, что Майя теперь наверняка меня ненавидит.
Но он же вчера прикрыл меня перед Майей насчет таблеток. Я представляю, как он сидит один в своем огромном доме — папа на работе, мама за городом, все одноклассники на «Большой ночи». Как я в Новый год и в День святого Валентина.
Хайрам, конечно, говорит, что готов меня выслушать, но если я расскажу, что сегодня случилось, он возненавидит меня за то, как я поступила с Майей. Как и Тесс возненавидит меня, если узнает, какая я на самом деле. Она никогда больше не скажет: «Я тебя люблю».
«Спокойной ночи», — быстро печатаю я. Откладываю телефон и переодеваюсь в пижаму. Я швыряю одежду под кровать, потому что знаю, что не захочу ее завтра видеть — напоминание обо всем, что сегодня пошло не так.
Все это крутится у меня в голове: что я сказала, что услышала, что сделала. Без порезов мне приходится лежать и обижаться на Майю за то, что она не сказала мне про Хайрама. Стыдиться того, что я ей наговорила. Винить себя за то, что я тоже что-то от нее скрываю. Терзаться из-за того, как я позорно сбежала из машины Тесс. Не сомневаться в том, что Тесс больше никогда не даст мне второго шанса. Сомневаться, что я хочу этого второго шанса.
Когда я была маленькой и мне нужно было делать прививку, мама так крепко сжимала мою ладонь, что становилось больно. Она говорила, что это для того, чтобы отвлечь меня от боли укола.
Может, порезы — то же самое. Способ отвлечься от всей остальной боли, которая меня окружает.