Чтоб знали! Избранное (сборник) — страница 3 из 94

(Излюбленные рассказы)1993

Страстная дружба

Я не хотел с ней жить, и подавно я не хотел на ней жениться. А вот Джил именно этого и хотелось. «Чтобы меня кто-нибудь дома ждал», – такого минимального, но необходимого эффекта от замужества или сожительства она нетерпеливо ждала. В этом желании много логики, и я ему сочувствовал, поскольку не возражал бы и сам пожить с женщиной, но совершенно иного склада, чем Джил. Я тоже хотел бы прийти в каменный дом на берегу озера или океана, где бы меня ждала красивая, как Джил, женщина, которая уже приготовила мне обед, но не, как Джил, ненавидящая готовить; чтобы дом был чистым, чтобы женщина служила мне, счастливо засматриваясь мне в глаза.

Жизнь с Джил происходила бы в вечно неубранной дешёвой квартирке, жрали бы мы всухомятку, её настроение менялось бы десять раз на дню, и ебля – главная радость наших долгих отношений – превратилась бы в разовые перепихивания наспех. Нет, в жёны она не годилась. Как, наверно, и я – в мужья. На последнее я напирал сильнее всего, чтобы не оскорблять достоинство Джил указанием на её никчёмность в этом деле. Если бы я ей сказал, что она не годится в балерины, то она согласилась бы с этим безо всяких обид, но не дай Бог сказать женщине, что она не годится в жёны, – больнее удара не нанести, хотя талант здесь требуется побольше, чем у балерины.

В отношениях с каждой любовницей наступает такой момент, когда никакие подарки, никакое внимание её не радует, и единственное, чего она желает, и единственное, что её излечит от недовольства и сварливости, – это замужество – тотальное свидетельство любви, которое она принимает всерьёз и с тайным ощущением победы над сопротивлявшимся любовником.

С каждым месяцем недовольство Джил усиливалось. После нескольких оргазмов – хорошо хоть, что не «до», а то они могли бы и вовсе не возникнуть (у неё) – между нами неизбежно начинался разговор о безысходности наших отношений, и её настроение становилось беспросветным. Я одевался и уходил. С чувством великого освобождения и счастья я нёсся по автостраде домой и поздравлял себя с очередной победой, ибо если мужчина выеб женщину без денег и без наложения на себя обязательств по продвижению в сторону брака, значит, он выиграл бой. Ведь в глубине души женщина всегда презирает мужчину, который женился на ней, поскольку женитьба для мужчины – это акт слабости. Он уступает требованиям общества вместо того чтобы следовать требованиям своих желаний. Итак, если мужчина не женится на женщине, то она его начинает ненавидеть, а если женится, то она его начинает презирать. Но, как известно, до любви гораздо ближе от ненависти, чем от презрения.

Я дружески посоветовал Джил искать мужчину, который бы исполнил её брачные мечты, а пока ебаться со мной. Мне с ней было сладко, и, признаться, я представлял со страхом, что я когда-нибудь буду без неё, но мне было ещё страшнее представить, что когда-нибудь я буду только с ней.

Наши прежние отношения строились на презумпции моногамии (как Джил того желалось). Я же ей внушал, что моногамия и прочая верность вовсе не являются доказательством любви. Ведь теперь уж все признались-перепризнались, что в фантазиях измены всякого рода процветают, как в тропиках. Задача общества в том, чтобы не позволить фантазиям превратиться в реальность. А раз есть желание, то разве не является самым естественным попытаться удовлетворить его для того, кого любишь. Истинная любовь будет стремиться моногамию уничтожить, ибо моногамия противоречит фантазиям возлюбленных, а значит, и их сексуальной жизни. Так что, если ты требуешь верности от партнёра, то это эгоизм. Если же ты принуждаешь к верности себя, то это самоистязание. Истинная моногамия уже заложена в мужчине природой, и она заключается в том, что, если перед тобой лежит десяток голых баб, то ты выбираешь одну, в которую хочешь кончить. В этом и состоит «единственность» женщины, ибо ты не можешь кончить одновременно в нескольких. Вот в чём настоящая суть моногамии.

Джил в ответ на мою теорию пыталась уничтожить меня словом «циник». «Что ж, – думал я, но вслух не говорил, – женщины ненавидят цинизм, потому что с его помощью мужчине удаётся избежать женитьбы».

Джил была исключительно ревнива и бесилась от одной только мысли, что я могу совокупляться с кем-либо ещё. Я же не тревожился, представляя, что она с кем-нибудь спит, – главным для меня было, чтобы она была готова раздвигать ноги, когда бы я этого ни захотел. А что она делает в промежутках, меня мало волновало. Более того, я испытывал не ревность, а неожиданный восторг, представляя её с другим мужчиной, мысленно глядя на неё со стороны, на наслаждение, ею поглощаемое, на её столь знакомые движения бёдер, стремящихся к оргазму. И я испытывал от этих фантазий вполне законное наслаждение. В психоаналитических анналах такие чувства диагностируются как латентный гомосексуализм. Что ж, пущай диагностируют, пока я наслаждаюсь.

Джил постоянно подозревала меня в неверности, и не без оснований, хотя я тоже спал с ней всегда, когда ей этого хотелось, но в промежутках у меня имелась, по меньшей мере, ещё одна любовница. Женщины требуют верности, потому что тогда им легче управлять партнёром, шантажируя пиздой, а если нет другой пизды, ты становишься более зависимым от единственной.

Самое мучительное чувство у Джил, как, впрочем, и у многих женщин, возникало от предположения, что я хочу её только ебать. Женщины чувствуют себя несчастными в двух случаях: когда их никто не хочет ебать или когда их хотят только ебать.

И ничто не могло убедить Джил в противном: ни моя безотказная помощь в её бытовых делах, ни наши общие интересы в искусстве и совместная и, что самое главное, успешная работа в нём – ничто не убеждало её в моей заинтересованности, выходящей за пределы её половых органов. Единственным доказательством моей любви для неё была женитьба.

После того как Джил стало совершенно ясно, что я на ней не женюсь, она начала стараться (а я её подначивал) наши отношения прервать, чтобы быть свободной для другого мужчины. Ведь по традиции, если женщина начинает совокупляться с другим, то получается нечестным продолжать ебаться с прежним любовником. А Джил хотела быть честной. Я же говорил, что не ревную, что я остаюсь ей другом, желающим ей всего наилучшего, а значит, и наслаждения, пусть не обязательно со мной. Но со мной – тоже. Главным для меня было, чтобы она перестала смотреть на меня как на потенциального мужа, а то я хочу посадить бабу на хуй, а она хочет сесть мне на шею.

Отношения любовников состоят в том, что требования женщины к мужчине постоянно возрастают и доходят до требования брака. В результате женщина остаётся либо с разбитым, либо с новым, но всё равно – корытом. Значит, чувствами женщины руководит вовсе не любовь, ибо при любви должно существовать одно желание – быть с любимым при любых условиях. Но если эти растущие требования женщины не выполняются, то она решительно похерит эту не нужную ей любовь.

Вот мы и стали встречаться вместо нескольких раз в неделю – один, чтобы у неё было время на поиски. Я выспрашивал о её похождениях. Джил сначала было неловко рассказывать о них, да ещё – мне, но потом она решилась и, увидев, что моя реакция не болезненная, а эротически заинтересованная, совсем раскололась. Любовница стыдлива ровно настолько, насколько ей позволяет любовник.

Сначала было вроде не о чем рассказывать – мужики были малоинтересные, и дальше поцелуев не доходило. Но вот она мне объявила, что познакомилась с Тэдом, богатым мужчиной сорока пяти лет, который к ней замечательно относится и который после нескольких встреч стал планировать, через сколько недель они съедутся жить вместе, а через сколько месяцев – поженятся. «То, чего я не могла добиться от тебя в течение лет, я получила от него за две недели, – сказала она, торжествуя. – Моя уверенность в себе была нулевая, а теперь она взметнулась до небывалых высот». Она рассказывает, как Тэд шлёт ей на работу открытки, цветы, подарки и прочие знаки внимания. «Он очень старается», – говорит Джил. И в этой фразе столько холодной наблюдательности за развитием чувства у жертвы, попадающей в капкан пизды.

– Ну, а что он за любовник? – спросил я.

Тут Джил замялась:

– Странно мне как-то говорить об этом с тобой…

– А ты не смущайся, мне же не может быть безразлично, как удовлетворяют мою девочку. Ты кончила с ним?

Я знал, что ей трудно кончить с новым мужчиной и что ей нужно к нему приспособиться, приноровиться. У мужчины направление – от оргазма к комфорту, а у женщины – от комфорта к оргазму. Несчастные женщины: одна может кончать, только лёжа на спине, другая – только лёжа на животе, третья – только лёжа на боку и т. д., а мужик – хоть вниз головой, хоть на бегу, и всё – без всякого труда.

– Нет, ещё не кончила, – призналась Джил.

– Но он хоть знает, что делает?

– Я ещё не разобрала. Мы были вместе только три раза, и первые два раза я была совсем пьяная.

– Теперь ты понимаешь, почему испокон веков считалось для женщины неприличным напиваться?

– Почему?

– Да потому, что пьяной женщине трудно кончить. Вот мужчины, заботясь об экономии собственных сил, и установили удобные для себя моральные нормы.

– И по той же причине для мужчины пить – признак мужества, потому что у него, когда хорошо выпьет, стоит, и он кончить не может, – продолжила мою мысль Джил.

– Вот видишь, какая ты молодец – всё понимаешь. Но у Тэда этот закон, как мы знаем, не сработал. Давай встретимся, ты небось голодная, да и расскажешь всё поподробнее. Ты сегодня не занята?

– Нет, не занята. Да, я хочу с тобой встретиться, я ведь ему ничего не обещала, и мы ни о чём не договаривались, – сказала Джил, чтобы оправдать для себя совокупление со мной.

Я испытывал острейшее возбуждение и желание, поджидая нашу встречу. Причиной такого возбуждения было знание, что другой мужчина ебёт Джил, что она не может с ним кончить и находится во взведённом состоянии, несмотря на мастурбацию, которой, я был уверен, она, как всегда, снимала излишнее возбуждение. Я так ясно представлял её с распростёртыми ногами, прижимающую к себе за зад этого мужика и делающую свои любимые движения бёдрами, засовывающую язык ему в рот, как она это делает со мной. Мне слышались её усиливающиеся стоны и потом его скороспелый оргазм, и виделось лицо Джил, разочарованное и злое, каким я никогда не видел его в постели, но навидался при наших разговорах о нашем будущем, вернее, об его отсутствии. И вот ентот Тэд отваливается, беспомощный и бессильный, и тут я бросаюсь на неё по свежим, мокрым следам любви, и Джил, радостная, хватается уже за мои ягодицы и ритмично прижимается клитором к основанию хуя, и я чувствую особую влажность во влагалище от спермы отработавшего мужика, который сидит и наблюдает за нами – учится. Наконец я чувствую, как Джил напрягается, вытягивается в струнку и со стоном облегчения начинает поддавать бёдрами, знаменуя покорение вершины, и тут кончаю я, и она изо всех сил прижимает меня к себе. Я не вытаскиваю хуй, а держу внутри, пока не закончатся сокращения стенок, которые становятся всё реже, и вот наконец последнее. Джил открывает глаза, в которых светится благодарное счастье, и тогда я выскальзываю из неё, а мои сперматозоиды продолжают борьбу со сперматозоидами того мужика, и если одерживают победу, то пиррову, так как Джил принимает противозачаточные таблетки.

И вот я у её дверей. Она открывает мне со смущённым лицом – первый раз мы встречаемся с точным знанием, что у неё есть другой любовник, а у меня – другая любовница. Я сказал ей об этом, чтобы она поревновала. У Джил маниакальная структура ума. Бросишь слово, а она будет вокруг него строить фантазии без конца, которые разгоняют её по кругу навязчивой идеи, принося боль и неуверенность в себе. И никак ей из этого круга не выскочить, пока не появится новое слово, за которое она схватится.

Переступив порог, я, обделённый её верностью, бросился на её тело – губы, шею, уши, грудь, живот и нижеследующее. Страсть наша теперешняя была сильнее, чем даже при первых встречах. Тогда в ней был акцент на познании друг друга, на пробах и ошибках в принесении друг другу наслаждения, а потому в страсти был привкус неуверенности, сомнения в правильности ласк. Теперь же, после стольких лет, мы точно знали, что нужно друг другу, и наши движения и ласки были меткими, выверенными и вызвали сильнейшие наслаждения. Вот оно, преимущество длительности нашей связи, которую я хотел сохранить, несмотря ни на каких новых любовников и любовниц, что для Джил было так странно, но что она теперь тоже ценила.

Мы отбросили одежду и легли в пахучее месиво ласк. Её анус был особо чувствителен, и я уделял ему трогательное внимание.

Во время передышки она мне рассказала, что при первом совокуплении с Тэдом он сразу вошёл ей в зад, что обрадовало её как обещание изощрённости в любви. Но потом он, видно, почувствовал что-то не то, вытащил и переместился во влагалище. («Хуй даже не вымыл, – возмутился я, – ещё занесёт тебе микробов!») Однако ни разу после он не проявлял интереса к её анусу, а ведь для того, чтобы первое совокупление с женщиной сотворить в жопу, надо быть, как де Сад, с довлеющим анальным уклоном. Посему я сделал глубокомысленное заключение, с которым Джил с усмешкой согласилась: она слишком высоко задрала ноги, а Тэд промахнулся и всунулся в зад, благо он у неё такой разработанный, что войти в него легко. Тэд быстро кончил, не заботясь о Джил, и заснул.

Они встречались целых четыре раза до того, как лечь в постель. В последний раз три часа разговаривали у неё в квартире, и он заключил разговор обнадёживающим заявлением, что скоро им нужно будет решиться на половую жизнь. На этом он встал и, к великому разочарованию Джил, ушёл. На следующий раз Джил взяла инициативу на себя, и они оказались в постели, но для этого ей пришлось хорошенько выпить.

И тут я бросаю невзначай, что моя новая, двадцативосьмилетняя, замужняя, с ребёнком, впервые в жизни испытала оргазм со мной и теперь рвётся совокупляться днём и ночью, предпочтительно без всяких перерывов. Я вижу, как Джил улыбается, но улыбка её кривится от боли. Я вижу, как эта мысль, мною подброшенная, подхватила огонь её воображения и понеслась по мозгу. А я подливаю в него масла и говорю: моя любовница была настолько невинной, что считала, что испытала оргазм, когда становилась мокрой. Джил смеётся дрожащими губами.

И вот мы тешим друг друга в четвёртый раз. А Тэд кончает только раз за ночь, а утром даже не пытается – быстро вскакивает с постели и бежит мыться. Джил спросила Тэд а, кончает ли он больше одного раза за ночь. Он не ответил ни да, ни нет, но стал юлить, мол, должно пройти время, чтобы они привыкли друг к другу. Когда он кончил, а Джил не успела, он заявил ей: «Я вижу, что ты мне сопротивляешься». Мол, это её вина.

– Да, он не по этому делу, – заметил я соболезнующе.

Джил деловито и одновременно мечтательно сказала:

– Если бы я с ним кончила, тогда можно было бы развивать отношения. А так никаких усилий прикладывать не хочется.

Теперь при моём самом незначительном подталкивании она рассказывает мне детали, меня и её возбуждающие. Говорит, что хуй у Тэда совершенно гладкий, шёлковый, не то что у меня – шершавый. Во рту его держать, мол, удобней, а в остальных отверстиях шершавость помогает. «Ещё бы, – поясняю я ей, – он свой хуй и не использовал почти, потому он у него как новый, а мой работал не покладая рук, весь в трудовых мозолях».

Тэд во время ебли норовит задрать ноги Джил повыше. А она может кончить, только опустив и вытянув ноги. Тэд, когда она опускала ноги, думал, что ей больше не хочется, и со спокойной совестью кончал. Никак он не мог разрешить парадокс, что положение наибольшей женской доступности – широко разведённые ноги, согнутые в коленях – вовсе не обязательно является положением наибольшего наслаждения для женщины.

Звонит телефон. Джил не хочет снимать трубку. Включается ответчик. Она всегда прослушивала ответчик при мне, когда мы приходили к ней домой после гульбы, – тем она демонстрировала, что ни один мужчина ей не может звонить с компрометирующими словами. И действительно, это были либо подруги, либо деловые звонки. А теперь она не скрывает, что у неё есть другой любовник. И он наговаривает на ответчик: «Джил, это Тэд, я очень хочу тебя видеть, я буду звонить тебе каждые полчаса».

Мы оба приостанавливаемся в движениях, слушая это важное сообщение, потом понимающе улыбаемся друг другу и продолжаем продвижение к оргазму, который не медлит совершиться сначала с Джил, а потом со мной. Теперь ей будет трудновато кончить с Тэдом. Я не сомневаюсь, что она его пригласит после моего ухода, да я и хочу, чтобы она его пригласила. Пусть она тщетно потужится и повспоминает обо мне.

Я встаю с кровати и одеваюсь. Джил начинает застилать постель, чего она никогда не делала перед моим уходом. Значит, точно пригласит Тэда и потому хочет, чтобы у него не появилось никаких подозрений из-за смятой постели. Прощаясь, Джил говорит, желая уязвить меня: «Счастливой ебли», а я отвечаю: «И тебе – того же: позови сейчас Тэда, поебись с ним», – поощряю её известное мне намерение искренне доброжелательным голосом. Пусть она чувствует мою дружескую заботу, чтобы их связь сохранилась, чтобы Тэд на ней женился и чтобы Джил получила всё, недополученное от меня, – поджидающего её дома мужчину.

У гинекологического кресла

Единственный путь к пизде Глен отыскал в медицине, а именно, в гинекологии. Он потерял веру в то, что какая-либо женщина когда-нибудь заинтересуется им. С детства лицо его было покрыто мерзостными пятнами экземы, и люди избегали смотреть ему в глаза, а смотрели в лоб – единственное место, которое оставалось почему-то чистым. Вот из-за чего до тридцати пяти лет он и остался девственником. Проституток он панически боялся, потому что они были воплощением доступности женщин, которой он вожделел, но и в такой же степени страшился. Свой страх по отношению к проституткам Глен объяснял себе опасностью заражения венерическими заболеваниями. Ему уже вполне хватало экземы, и всякая иная болезнь, даже обыкновенная простуда, вызывала в нём непомерный ужас.

Последние несколько лет Глен в общественных местах всегда носил белую маску. Носил он её и на приёмах в поликлинике, объясняя это гигиеническими соображениями. Маска прятала его лицо, оставляя на виду только лоб. Таким способом он скрывал от пациенток свою болезнь.

Из-за своей профессии и постоянного голода Глен воспринимал женщин прежде всего как гениталии. Женщина для него была символом пизды. Например, когда он видел идущих по улице женщин, он думал так: «Выгуливают пизды».

Гэйл, пациентка Глена, обожала ходить к гинекологам. Почувствовав такое влечение, она сначала убеждала себя, что причиной его является забота о собственном здоровье. Но постепенно ей пришлось признаться, что наслаждение, которое она получает при осмотре врачом её нутра, является единственной, но вполне основательной причиной. Гэйл не шла на приём к женщине-гинекологу. Она не ходила подолгу к одному и тому же гинекологу-мужчине, а меняла одного на другого, разочаровываясь в них, как в обыкновенных мужчинах. Мужчина влёк Гэйл, только если он был гинекологом. Ибо только гинеколог смело давал ей указание раздеться ниже пояса и лечь на гинекологическое кресло, а иными словами – раздвинуть ноги, и тем очаровывал её своей мужской бесцеремонностью и самоуверенностью. Гэйл сразу становилась мокрой и поначалу стыдилась этого, но потом, наоборот, хотела, чтобы врач заметил её влажность и по-мужски отреагировал на это.

Её влёк профессиональный опыт обращения с женскими половыми органами, которым обладал всякий гинеколог. Она знала, что он не будет отводить глаза от её разведённых ног, как это делали многие мужчины, перед которыми ей приходилось оказываться в подобной позиции. И, как следствие такого опыта и бесстыдства, ей предвосхищалось в гинекологе сексуальное мастерство: уж он-то знает, где находится клитор и сколько наслаждения он приносит женщине. Каждый раз, когда она ложилась на гинекологическое кресло, она ждала, что врач, находящийся в такой удобной позе, прильнёт к её распахнутости ртом и точным попаданием языка доведёт её до оргазма. Однако этого не происходило, и Гэйл записывалась на приём к следующему гинекологу.

Глен был вполне возможным воплощением её мечты. Он обладал неоспоримой властью над женщинами, и перед ним любая женщина расщепляла ноги. Но на этом, увы, всё и останавливалось. Изощрённее пытки было придумать невозможно. Для большинства мужчин главным препятствием при овладении женщиной являются одежда и её сдвинутые ноги, но после того, как она раздета и ноги раздвинуты, совокупление гарантировано. Для Глена же всё было наоборот: женщина раздевалась и раздвигала ноги без всякого сопротивления, но именно после этого для врача совокупление с пациенткой становилось преступлением.

Глен воображал каждую пациентку своей любовницей. Он возненавидел резиновые перчатки, которые он обязан был надевать при исследовании. Он избегал смотреть на лица женщин, поскольку не хотел, чтобы привлекательность или непривлекательность лица оказывала на него влияние и меняла отношение к половым органам женщины. Когда пациентка расслаблялась, развалясь в гинекологическом кресле, её тело и лицо не были видны, и только пизда открывалась его глазам, носу, губам, языку. Каждая женщина была для него красива благодаря своей пизде. И не только в красоте было дело, а в нежности, мягкости, то есть во всех тех атрибутах самки, которыми сама-то женщина, выше пояса, быть может, и не обладала.

Он с наслаждением вводил два пальца во влагалище, проверяя его консистенцию, и нажимая другой рукой ей на живот, обласкивал ими матку. Его ноздри расширялись, стараясь уловить запах влагалища, который был, как правило, прибит тщательным подмыванием, которое женщины совершали, к его величайшему сожалению, перед визитом к нему. Он всегда исследовал матку через анальное отверстие, даже когда такой осмотр с медицинской точки зрения не требовался. Это оказывалось неожиданным для многих женщин, не опорожнивших желудок. И поэтому он часто упирался пальцем в фекалии, скопившиеся в прямой кишке. Тут он всегда быстро подносил к носу палец и делал несколько коротких вдохов. После осмотра он делал одно и то же заключение, не высказывая его, конечно, вслух: «К ебле пригодна».

В течение всего приёма член его находился в состоянии эрекции, и после последней пациентки он уходил в туалет и там онанировал. Часто он делал это по два-три раза за время приёма. Именно в работе Глена и состояла его половая жизнь.

В первый раз Гэйл пришла на приём к Глену по рекомендации подруги. Одной из самых важных тем в разговорах с подругами для Гэйл была, разумеется, тема о гинекологах. Начать такой разговор всегда оказывалось легко: она спрашивала, довольна ли подруга своим гинекологом, и тут же рассказывала о недовольстве своим, которое заключалось в его непрофессионализме, – в детали Гэйл не вдавалась. Она расспрашивала о возрасте, привлекательности и врачебном мастерстве гинеколога подруги и без труда получала его телефон. Глен не только заинтересовал её, как всякий гинеколог, но и заинтриговал, поскольку подруга, которая дала Гэйл его телефон, рассказала, что она никогда не видела его лица, потому что врач постоянно был в маске.

Гэйл приходила к гинекологам с одной и той же жалобой: боль в придатках из-за неспособности достичь оргазма. Она утверждала, что у неё слишком маленький клитор и это является причиной её страданий. Врач исследовал её и утверждал, что клитор у неё вовсе не маленький, а даже изрядных размеров. Тогда она просила гинеколога помассировать клитор и показать, как это надо делать, потому что она, мастурбируя, явно делает что-то не то. Тут гинеколог задавал вопросы, на которые у Гэйл были подготовлены ответы, дающие гинекологу моральное право провести эксперимент. Не все этим правом пользовались, но некоторые начинали массаж в попытке обучить Гэйл тому, что она прекрасно знала сама. Было несколько врачей, которые предлагали ей использовать вибратор, от чего она отказывалась. Стоило гинекологу начать массировать клитор, как она сразу кончала, привычно подавляя рвущиеся из неё стоны, чтобы не услышала сестра или пациентки за дверью. Но ни один гинеколог не осмелился приникнуть к ней языком. Следует сказать, что Гэйл была красивой женщиной, и они утаивали своё восхищение, как она – свои стоны. Но для неё не проходило незамеченным их восхищение. Были случаи, когда гинекологи пытались назначить ей свидание после приёма. Но она отказывалась, потому что вне гинекологического кабинета они становились для неё обыкновенными мужчинами и не могли возбудить её.

Когда она пришла к Глену, он, как и все, был впечатлён её красотой. Однако маска скрыла кровь, бросившуюся к его щекам. Лоб же его был по-прежнему безмятежен и бледен.

После снятия анамнеза он дал привычные для себя и для Гэйл указания раздеться ниже пояса и лечь в гинекологическое кресло. Она возбуждённо повиновалась. Эта была первая пациентка Глена с такими симптомами, и он затрепетал. Когда же Гэйл попросила его помассировать клитор, у Глена закружилась голова от вида её гениталий, которые просили у него наслаждения.

– Вы хотите испытать оргазм от моего массажа? – спросил он как можно более холодным голосом.

– Я была бы вам очень благодарна, – как ни в чём не бывало произнесла Гэйл.

Перед глазами Глена было раскрыто чудо, на которое накладывалось увиденное им красивое лицо Гэйл.

Он вдруг подумал, что если он будет массировать клитор не пальцем, смазанным в лубриканте, а языком, то пациентка, быть может, и не заметит разницы, если не касаться её губами и лицом. Решение было принято мгновенно – это была первая и, скорее всего, единственная такая возможность. Но для совершения задуманного ему надо было снять маску. И вот он приблизился к чуду на длину своего языка. Гэйл сразу почувствовала, что это не палец, и восхитилась смелостью гинеколога и наслаждением, которое он ей давал. Она схватила его голову руками и прижала к себе так, что Глен не успел убрать язык в рот, и тот у него прижался к верхней губе. Всё его лицо, покрытое пятнами экземы, утонуло в вожделенном волшебстве, и Глен кончил одновременно с Гэйл.

Он ещё не пришёл в себя, как услышал крик Гэйл, – она села в кресле и увидела страшное лицо Глена. Он поспешно натянул маску.

– Извините меня за уродство, – сказал он с горечью.

В кабинет заглянула сестра и вопросительно посмотрела на Глена, а потом на Гэйл.

– Ничего страшного, – сказала Гэйл, – доктор просто нажал на болезненное место.

– Всё в порядке, – подтвердил Глен сестре, и та скрылась за дверью.

Гэйл слезла с кресла и стала одеваться.

– Спасибо, и простите меня, – сказал Глен.

– И вы простите, – тихо сказала она, не глядя на Глена.

Гэйл оделась и, не говоря больше ни слова, ушла.

Глен стал в ужасе думать: если она начнёт жаловаться, то у него отнимут врачебную лицензию, а с ней и всю его жизнь.

Он провёл бессонную ночь, раздумывая, как убедиться в том, что Гэйл не подаст на него жалобу, – прийти ли к ней домой и предложить деньги или просто убить. Эти мысли перемежались у него с острым наслаждением от воспоминаний первого мужского, а не врачебного контакта с пиздой. Если бы можно было уговорить Гэйл на настоящее совокупление! Как склонить её на встречу?

Гэйл тоже не спалось. Страх от ужасного лица Глена быстро улёгся, и воспоминания о наслаждении, ею полученном, стали преобладать. Она наконец нашла нужного гинеколога, и если бы она не увидела его лица, то всё было бы прекрасно. «Что это за болезнь у него, заразная ли?» – думала Гэйл, но с любопытством, а не со страхом.

Когда на следующий день Глен заглянул в карточки больных, записавшихся к нему на приём, он увидел карточку Гэйл. Она была назначена последней, на самый конец его времени приёма.

Глен обрадовался и испугался одновременно: либо она захотела продолжать «лечение», либо будет собирать на него материал, чтобы подать в суд. Может быть, она придёт с полицейским, или с детективом, или с магнитофоном.

Когда она вошла в кабинет, Глен, так и не решив, как начать с ней разговор, привычно произнёс свою команду:

– Разденьтесь ниже пояса и ложитесь в кресло.

Гэйл боялась, что Глен снова начнёт извиняться, затеет бесполезный разговор, но то, что он сказал, снова покорило её. Она улыбнулась ему и радостно повиновалась. Ей показалось, что он улыбнулся тоже, но маска не позволяла ей в этом убедиться. Гэйл не просто лежала, раздвинув ноги, но чуть двигала ими взад-вперёд, будто это было гинекологическое кресло-качалка.

– Я больше не напугаю вас, – сказал Глен. – Вы хотите повторить процедуру?

– Да, – решительно сказала Гэйл.

Всё произошло так же восхитительно для обоих. Глен сразу же натянул маску, так что на этот раз Гэйл не увидела его лица.

– Я хочу пригласить вас к себе на обед, – сказала Гэйл, одеваясь.

– Спасибо, – задрожал Глен, – когда?

– Вы свободны завтра вечером?

– Свободен.

Когда Глен пришёл в назначенное время по указанному адресу, его встретила Гэйл и провела в комнату.

В столовой было накрыто два маленьких стола. У каждого из них стоял пуфик, но так, что, сев, Глен и Гэйл оказались спиной друг другу и спины их соприкасались.

– Ваша маска возбуждает меня и напоминает мне, что вы мой гинеколог, и я не хочу поэтому видеть вас без маски, – объяснила Гэйл такую странную сервировку столов.

Глен воспринял это как утончённую тактичность. Гэйл принесла еду, и Глену пришлось снять маску, но Гэйл не видела его лица, а лишь прижималась к нему спиной. Когда трапеза была закончена, Гэйл поднялась и спросила:

– Вы не возражаете быть моим домашним врачом?

– Это будет для меня большой честью! – восторженно отозвался Глен.

– Тогда приступим, – умилённо сказала Гэйл и показала рукой, чтобы Глен следовал за ней.

Она открыла дверь смежной комнаты и вошла, приглашая своего врача.

Посередине просторной комнаты стояло гинекологическое кресло.

Мечта матросика

Бывший матросик Ник пригласил меня к себе в дом на обед. Я жил в Америке всего лишь месяц, и глаза мои постоянно находились в широко раскрытом состоянии. Матросик недавно демобилизовался и жил в крохотном домике, который показался мне хоромами. Я ещё плохо понимал разговорную речь и сам изъяснялся через пень-колоду. Но я точно понял, что к нам присоединится его знакомая девушка, о которой он говорил с причмокиванием.

Она приехала на своей машине и вошла в домик. Яркая, выше меня и матросика на голову, с длинными ногами и волосами. Решили отправиться за продуктами в магазин. Сели и поехали вместе. Они о чём-то тараторили, а я сидел сзади и смотрел в её шею, проглядывавшую иногда сквозь волосы, когда она поворачивала голову.

Приехали. Ошарашенный изобилием еды, я иногда отвлекался от девушки на кое-какие товары, но быстро возвращал своё внимание к ней. Ник купил пакетик чего-то и спросил, ел ли я «Твинкис». Чего я, конечно же, нет. Он разорвал обёртку и дал мне что-то вроде мягкого эклерчика. Вкуснота этого изделия на мгновенье опять отвлекла меня от Джейн. Так её звали. Вспомнил.

С полными мешками еды мы быстро вернулись в дом. Джейн поставила пластинку Боза Сгагза под названием нечто «Шёлковое»[12]. И стала танцевать, излучая стройные бёдра и ноги. Музыка женских сфер.

Ник возился на кухне, поглядывая на Джейн с восхищением и причмокивая мне за её спиной. Я попытался пристроиться к ней в танце, но у меня ничего не получилось – она держалась, вернее танцевала, независимо. Она танцевала одна, плывя в музыке и отдаваясь тому, кто был в её мечтах. Когда песня кончилась, Джейн пошла на кухню и стала быстро и ловко резать овощи, постепенно оттесняя Ника. Он подошёл ко мне и шёпотом поделился своим восторгом – вот наконец они договорились вместе пообедать. Он также поведал мне, что у неё есть парень, который якобы ею пренебрегает. Я тотчас зашёлся злобой (про себя) – такой девкой пренебречь! Сволочь. Да я б не знаю, что сейчас сделал, чтобы поиметь её. С момента приезда в Штаты у меня не было бабы. Я бросался на каждую, которая улыбалась мне, а улыбались практически все, если наши взгляды встречались, пока я не понял, что улыбка здесь – лишь знак вежливости, а не согласия.

На плите уже что-то призывно дымилось, и Ник снова пошёл на кухню к Джейн. Теперь что-то должно было вариться, нужно было ждать, и Джейн снова вышла на середину комнаты. Танцевать. Она заново поставила пластинку Сгагза. И я опять пускал слюни, поспешно сглатывая их. Наконец обед сварился. И мы сели за стол. И съели обед – сложно сочинённое мясо.

Покрутившись вокруг грязных тарелок, Джейн пошла звонить по телефону. Ник заговорщически объяснил, что она звонит своему парню. Я слышал её интонации, не понимая, о чём она говорит. Но я точно слышал слёзы в её голосе, я слышал мольбу. Потом раздалось радостное восклицание. Она повесила трубку и стала собираться – он позвал её наконец. И она застремилась к нему. Было завидно, конечно, но больше всего меня поразило другое – на хуя Ник затеял с ней этот унизительно невинный обед? Какого пениса встречаться с бабой, которая в открытую ебётся с другим, а на тебя ей откровенно наплевать, что по-американски называется: «она с тобой дружит»? Кормить её обедом, виться вокруг неё. Ублажать. Нет, слишком жирно. А Сгагз пел: «Вот кэн ай сэй?» Ник же чувствовал себя счастливым, будто он выеб её раз десять, похлопывал себя по ляжкам и победно посмеивался. Я, может быть, и сильнее поприставал бы к Джейн, но сдерживало меня то, что она как бы мечта Ника, и я чувствовал, что встревать не следует.

Когда Джейн уехала, Ник предложил показать мне злачные места. Я сразу согласился, и мы сбросили грязные тарелки в раковину.

Он привёз меня в даунтаун. Было холодно, и на улицах – пусто. Мы долго ездили, стараясь отыскать бесплатное место для стоянки. Наконец мы запарковали машину в каком-то тёмном закутке, и Ник повёл меня по улицам. Над одним из домов сияла голая неоновая баба. Мы вошли и сели за столик. Я всё ждал, что к нам начнут подходить женщины. Но вокруг были только мужчины. Бар был тёмный, а на сцене ходила женщина под музыку – опять пел Боз Сгагз. А по-русски его бы, наверно, звали Бозя Закс. У женщины была голая грудь, но бёдра содержались в трусиках. И явно не намеревались выйти наружу. Официантка в нижнем белье приняла у Ника заказ на два пива. Мне не хотелось пить, мне не хотелось смотреть на женщину, мне хотелось иметь живую пизду перед собой, которую можно нюхать, лизать, в которую можно погружаться хуем, пальцами, носом.

Меня это раздражало прежде всего потому, что я умышленно избегал всяких «холостых» возбуждений. Приятели-эмигранты тащили меня в порнокинотеатры, но я не желал идти, не имея бабы, на которую мог бы излить своё возбуждение. Сначала баба, а потом порнография. А тут он меня всё-таки затащил на зрелище, которое шло вне установленной мной очерёдности.

К нам попыталась подсесть девица, от которой я бы не отказался. В тот момент я бы ни от какой не отказался. Разборчивость означает сытость.

Я не знал, что делать, но Ник сказал ей что-то, и она отвалила. Он пояснил, что она просила купить ей выпить, а это является только началом траты больших денег, которых у него нет, а у меня и подавно. Я слушал Боза Сгагза и представлял Джейн, с кем-то вовсю уже колыхающуюся.

Мы тянули пиво, стараясь не опустошать стаканы слишком быстро. На сцене менялись гологрудые бабы, имитирующие нимфоманию.

– А чего они штаны не снимут и ног не разведут? – спросил я Ника. Он буйно расхохотался, будто я рассказал самый остроумный анекдот, когда-либо им слышанный. Но так как он ещё и покраснел, то я понял, что хохочет он от смущения.

– В нашем городе закон такой – не разрешается при всех штаны снимать, только лифчики.

– Ну, а сколько стоит бабу купить? Без штанов?

Он опять расхохотался и сказал, что у него денег нет и что коль я хочу, то надо посмотреть в «Жёлтые страницы» телефонной книги в раздел под названием «Эскорт-сервис». «Посмотрел в раздел и бабу раздел», – скаламбурилось автоматически.

Я допил своё пиво и поблагодарил Ника. Мне не терпелось заняться делом. Ник нехотя поднялся, ибо официантка в нижнем белье сразу подбежала к нашему столику, предлагая пополнить мой стакан. Покупать мне ещё пиво за пять долларов Ник себе позволить не мог, поэтому он стоя допил своё пиво, прощальным взглядом окидывая очередные груди, которые были подвижны, как шарики ртути, и которые так же невозможно было взять в горсть.

Ник отвёз меня в мою квартиру, пустую, но с кроватью. Я раскрыл «Жёлтые страницы» и отыскал раздел «Эскорт-сервис». Там было только три телефона под следующими названиями: «Страстные ноги», «Сладкие игрушки» и «Мечта». Дрожащей рукой я набрал первый номер. Включился ответчик и попросил оставить мой телефон. Я не оставил. Второй номер оказался отключён, и о новом подсоединении не сообщалось. Третий номер сработал.

– Добрый вечер. Чем могу быть вам полезен? – спросил у меня вкрадчивый мужской голос.

Я замялся от удивления, что голос не женский. Голос повторил свой вопрос.

– Это эскорт-сервис? – на всякий случай спросил я.

– Да, – сказал голос и пришёл мне на помощь. – Вы хотите познакомиться с женщиной?

– Да. Хочу.

– В какой гостинице вы остановились?

– Я не в гостинице, я дома.

– Наши услуги – пятьдесят долларов за час.

– А что это за услуги?

– Об этом вам надо договориться с девушкой. Какую вы хотите?

– Я хочу молодую, высокую, стройную, нежную.

– У нас есть такие девушки. Специально рекомендую вам Сузи. Если вы дадите мне свой телефон, она вам сразу перезвонит.

Я продиктовал телефон. Через минуту мне позвонила Сузи с приятным и опять же вкрадчивым голосом. Она спросила, что я хочу с ней делать. Я не знал, как это объяснить по-английски красноречиво, и мне пришлось воспользоваться недвусмысленным словом «фак». Сузи меня прекрасно поняла и, записав адрес, сказала, что приедет в течение часа. Я отложил пятьдесят долларов из тех денег, что заработал за неделю, помогая маляру красить стены и потолки.

Через час в дверь постучали. Я лежал на кровати и слушал на своём транзисторе вездесущего Боза Сгагза. Я подошёл к двери и посмотрел в глазок. На плохо освещённой площадке я увидел женщину, искажённую увеличивающими силами глазка. Когда я открыл дверь, я не поверил своим глазам и решил больше не полагаться на глазок: передо мной стояла Джейн, а за ней громоздился громила. Он не увидел её широко распахнувшиеся глаза, так как стоял за её спиной, а удивление на моём лице он, по-видимому, отнёс на свой счёт. Убедившись, что я не представляю опасности, он сказал, что будет ждать её в машине, повернулся и стал спускаться по лестнице. Я узнал мужской голос, с которым я вёл переговоры. Я сделал шаг назад, Джейн вошла, и я закрыл дверь. На ней было облегающее пальто, и её длинные волосы были забраны в узел на затылке.

– Ну, что, старый знакомый? – спросила она иронично, осилив своё удивление.

– Да, – подтвердил я.

Она прислушалась к музыке, струящейся из транзистора, и мне показалось, что она снова начнёт молча и одиноко танцевать посреди моей комнаты.

– Выключи! – резко сказала она.

Я повиновался и заткнул рот Бозу Сгагзу.

– Только имей в виду, Нику – ни слова. А то мой друг тебе покажет. Сколько у тебя есть денег на развлечение? – сказала Джейн, обводя глазами мою пустую комнату с кроватью.

– У меня только сорок долларов, – сказал я, оставив десятку для торговли.

– Ты что, охуел? – спросила она. – Тебе ведь было сказано, что за час – пятьдесят долларов.

– А мне целый час не нужен, – сказал я, постепенно приходя в себя. Сказал и взял её за зад.

Джейн сбросила мою руку и по-деловому предложила:

– Слушай, никакой ебли за пятьдесят быть не может. Мне деньги надо зарабатывать, ты думаешь, я могу прожить на секретарские гроши? Я тебе отсосу за сорок. По знакомству. Я с других за это меньше ста не беру.

В дверь громко постучали.

– Это мой друг, – сказала Джейн-Сузи, подбежала к двери и приоткрыла её.

Я увидел мощную фигуру её дружка.

– Не волнуйся, милый, я буду через пять минут. Жди меня в машине, – услышал я её сладкий голос.

– Ну, давай деньги, – сказала она мне нетерпеливо.

Я решил не торговаться за вид услуг, вытащил из кармана сорок долларов и расстегнул ширинку.

Женщина встала на колени и умело принялась за дело. До оргазма я лишь успел подумать, что матросик и я – оба потратили деньги, чтобы её накормить. Но я знал, что мы так и не смогли её насытить. Ни её, ни себя.

Женщина, говорящая: «Давай ебаться!»

Любовь считала себя женщиной необыкновенной, и все мужчины, которые имели счастье с ней общаться, полностью разделяли её мнение. Если ей нравился мужчина, а понравиться ей было не так уж и трудно, то она после минутного разговора с ним, а иногда и без всяких предисловий говорила: «Давай ебаться!»

В России мужчины сразу ухватывались за это предложение и за саму Любовь обеими руками, и она опорожняла партнеров до последней капли. Она делила мужчин на тех, кто в жизни хочет только ебаться, и на тех, кто хочет не только ебаться. Но как те, так и другие всегда жаждали встретиться с ней снова и просили её дать номер телефона. Она давала им неверный номер и побыстрее сматывалась. Уж так получалось, что в большинстве случаев ей не хотелось видеть этих мужчин по второму разу. А если хотелось, то она звонила им сама, по телефону, который те ей диктовали всегда совершенно правильно.

В передовой же Америке наступательное предложение Любови заставляло мужчин пятиться. И дело было не в плохом произношении Любы, ибо слово «фак» она сразу научилась произносить без акцента. Дело было в психологии американцев, чрезвычайно напоминающей Любе женскую. Стоило ей изъясниться, как американцы начинали мямлить чисто женский текст: «Нам нужно сначала лучше познакомиться», «Я должен сначала полюбить» и даже: «Я с первого свиданья любовью не занимаюсь». Бедная Любовь стала терять уверенность в себе, а это пострашнее, чем терять красоту, чего она боялась больше всего на свете.

Однажды в школе английского языка, где училась Любовь, устроили вечер, на который пришли спонсоры. Она сразу почувствовала на себе горячий взгляд черноволосого красавца лет сорока. Любовь спикировала глазами в область хуя и своим особым зрением определила параметры. У каждого ученика и спонсора на груди была нацеплена бумажка с именем. Красавца звали Джон. По телу Любы прокатилась сладкая волна, и ей безумно захотелось Джона. Но подойти к нему она не решалась из-за своего плохого английского. Тут он сам заговорил с ней: «Как давно вы приехали?», «Что у вас за профессия?». И прочие вопросы, ответы на которые Люба уже заучила. На ней было надето элегантное платье и не менее элегантные туфли. Люба чувствовала, что выглядит прекрасно. Её глаза, горящие нескрываемой страстью, делали её до неприличия очаровательной. Приложив все свои англоязычные усилия, она сказала Джону:

– Джон, мы взрослые люди. Зачем нам играть в игры? Давай ебаться!

– Что вы сказали? – отшатнулся Джон и оглянулся, не слышал ли кто. Никого рядом не было, все были увлечены своими разговорами. Да и Люба была не дура, она сказала заветное слово полушёпотом.

– Я хочу вас ебать! – гордо повторила Любовь.

– Давайте выйдем на улицу, – предложил Джон, и они вышли в разгулявшуюся весну.

– Вы же меня совсем не знаете, – укоризненно сказал Джон по пути.

– А мне не надо ничего о вас знать.

– Вы первая женщина, которая так разговаривает со мной.

– Да, я необычная женщина, – сказала Люба и добавила: – И очень красивая женщина!

– Вы обворожительны! – не смел перечить Джон. – Только нельзя же так сразу, мы должны сначала лучше узнать друг друга.

– Вы женаты?

– Нет. А вы замужем?

– Нет, конечно. Послушайте, Джон. Мы же взрослые люди, ну, зачем нам притворяться? Ведь так редко случается, когда мужчина и женщина сразу хотят друг друга.

– Знаете, – предложил Джон, – вот моя машина. Хотите, поедем в ресторан, поужинаем?

– Нет, я сыта, спасибо. Я хочу с вами спать.

– Тогда давайте покатаемся вокруг озера, – заключил Джон, не обращая внимания на более заманчивое предложение Любы.

Перед ними стояла машина с открытым верхом. По эмблеме – кружок с тремя лучиками внутри – Люба узнала, что это «мерседес». Джон распахнул перед ней дверцу, дождался, пока Люба уселась, и аккуратно закрыл. Если бы он пожелал, то Люба отдалась бы ему прямо на улице, не садясь в машину. Давно она так не хотела мужчину.

Когда они подъехали к озеру, уже стемнело. Люба положила руку ему на колено и увидела, как в нужном месте у него топорщатся брюки. Джон и Любовь взялись за поцелуи. Джон засовывал ей в рот язык, и она радостно пыталась его проглотить, не жуя. Потом она отвечала ему тем же.

– Давай выйдем из машины, – предложил Джон.

Люба радостно повиновалась, она бы выполнила любое его желание. При первой встрече она испытывала тем большее удовольствие, чем сильнее было наслаждение, испытанное от неё мужчиной.

Джон посадил её на капот и стал ласкать грудь, восхищаясь попутно остальными частями её тела. Он гладил Любовь поверх колготок, но не пытался их снять или залезть в них рукой. Люба не настаивала на его руке внутри, потому как знала, что некоторые мужчины испытывают отвращение от прикосновения рукой к мокрой пизде. Она соскочила с капота. И встала перед Джоном на колени. Перед разрывающейся молнией на ширинке.

– Я хочу тебя поцеловать, – сказала Любовь.

Вместо того чтобы извлечь наружу свой наружный половой орган, Джон тоже опустился на колени и подставил ей свои губы.

Люба не могла поверить в происходящее. Впервые мужчина, желающий её, а в этом у неё не было сомнений, не хотел проникать ни в одно из её отверстий.

– Что с тобой? Может, ты болен? – заботливо, без всякого раздражения в голосе спросила Люба.

– Я здоров, и я не гомосексуалист, – сказал Джон, поднимаясь с колен. – Но я не могу так сразу броситься на женщину. Я джентльмен. А у тебя есть мужчина?

– Сейчас нет.

– Ты что, всем тоже так сразу предлагала?

– Нет, не сразу. Но я же хочу, чтобы у нас всё было честно, – старалась уйти Люба от его изысканий прецедентов. – Ты же хочешь меня, правда?

– Да, очень хочу, – сознался Джон.

– И я тебя ужасно хочу. Почему же ты меня обнимаешь и целуешь, а ебать не хочешь?

– Мы ещё с тобой будем заниматься этим много раз. У нас будет замечательная любовь. Но я ещё не готов для романа. Давай поедем.

И тут, конечно, Любовь сделала ошибку, за которую потом корила себя. Надо было быстро расстегнуть ему ширинку, засунуть туда руку, вытащить член – и в рот. Уж тут бы он никуда не делся. Но она согласилась сесть в машину, и он повёз её домой, не к себе, как она надеялась, а к ней. Только теперь Люба поняла, что находится в совершенно другой стране, где магазины переполнены товарами, а мужчины – предрассудками.

Пока они ехали, Джон ласково наставлял Любу, что нельзя так быстро и бездумно заводить отношения. Люба перебила его и спросила, когда же он хочет встретиться. Договорились на послезавтра. Джон дал ей свою визитную карточку и подтвердил, что Люба прекрасна.

Две ночи Люба представляла себе каждую деталь их будущей встречи, как она наконец берёт его хуй в рот, как мужчина в неё послушно кончает. Джон, вспоминала Люба, прервал один из поцелуев вопросом, как она предохраняется. На что она сказала, что никак, – знает, мол, опасные дни. «Может быть, это его напугало?» – анализировала Любовь.

Две ночи она почти не спала, утешая себя пальцем и дилдо, который ей прислал по почте бывший россиянский любовник, осевший в другом городе; у этого любовника не хватало денег, а скорее всего желания прилететь к Любе и выебать её, как она ему неоднократно предлагала по телефону. Он прислал ей своего наместника, и Люба им усердно пользовалась.

За час до назначенной встречи Джон позвонил и сказал, что у него будут заняты ближайшие три месяца и сегодня встретиться с ней он не сможет, но что он обязательно будет Любе звонить и чтобы она тоже обязательно звонила ему. Люба сказала как можно спокойнее, что ему она звонить не будет, а он, когда передумает, может ей позвонить.

Любовь никогда не падала духом. Она твёрдо знала, даже не делая подсчётов, что мужиков на земле – как рыб в океане. И эта мысль неизменно утешала её при всех немногочисленных неудачах с мужчинами, случавшихся у нее. Однако в Америке эти неудачи следовали впритирку друг за другом, густо.

«Увы, его только зовут Скотт, – подумала Любовь, когда за ним закрылась дверь, – а от животного у него даже запаха не осталось».

А дело было так. Познакомились они в магазине. Она пыталась изъясниться с продавщицей, а он помог.

– Какой у вас милый акцент, вы из Франции? – совершенно искренне спросил Скотт, демонстрируя тем самым полное отсутствие лингвистического чутья, но являя собой весьма крупного мужчину.

– Я из России, – радостно ответила Люба, ибо это был американский мужик.

Люба достала бы языком до его соска, но подступиться к нему было нелегко из-за выпирающего живота. От этого Скотт понравился Любе ещё сильнее. «У него должен быть большой хуй», – подумала Любовь и не ошиблась. Но прежде чем убедиться в правильности своего предположения, ей ещё пришлось потрудиться.

Скотт предложил выпить кофе, и они зашли в кафе.

– Хотите попить кофе у меня дома? – спросила Люба Скотта.

Слово «ебаться» она решила оставить на закуску. Но тот, к сожалению, куда-то торопился, и, посидев с полчаса в кафе, они договорились встретиться следующим вечером. Люба утешала себя тем, что хотя бы попрактикуется с ним в английском. Она разработала фантастический план для упрощения английского языка до такой степени, чтобы он стал почти русским. Происходить это должно было приблизительно так: она начнёт разговаривать со Скоттом и вставит русское слово. Американец спросит, что оно означает. Она даст английский перевод этого слова, не говоря, что это русское слово, а утверждая, что оно английское, просто этот синоним Скотту неизвестен. Тот в разговоре с другими американцами употребит это русское слово, которое ему представили как английское, и на естественный вопрос, что оно означает, объяснит вопрошающим его смысл. Те по невежеству начнут его использовать в разговоре. А она тем временем использует больше и больше русских слов, давая их перевод и называя их английскими, и, будь она уважаемой интеллектуалкой, все подхватили бы эти слова, чтобы заимствовать их из её почитаемой речи. Таким образом, всё большее количество русских слов внедрится в английский, и в конце концов английский станет понятен русскому человеку.

На следующий день Скотт поднялся к ней в квартиру, держа в руках букетик гвоздик. Когда Люба благодарственно уткнула в них нос, она не почувствовала никакого запаха. Он хотел повезти её куда-то развлекаться. «Ох уж эти мне американские мужики!» – вздохнула про себя Люба.

И тут она произнесла свою вещую фразу. Скотт сделал вопросительную гримасу, и Люба с готовностью повторила своё заклинание. Скотт привлёк-таки Любовь к себе, а она расстегнула-таки ему ширинку. Пошли поцелуи, и в итоге любовники оказались голые в постели. Член у Скотта стоял хорошо, поэтому Люба положила мужчину на спину и взобралась на него. Направив пальцами его кончик в нужную точку, она одним движением утопила его в себе, сказав себе: «Наконец-то». Но тут она почувствовала, что хуй уходит из-под неё. Скотт снял с себя Любу, встал с кровати и начал натягивать на стоящий хуй трусы.

– Что случилось? – совершенно ошеломлённая произнесла Люба.

– Всё слишком быстро происходит. Я ещё не готов для серьёзных отношений.

– А я и не хочу серьёзных отношений с тобой, я хочу ебаться! – в отчаянии воскликнула Люба.

– Ты прости, что так получилось. Ты мне действительно нравишься, – сказал уже в дверях Скотт и ушёл.

Люба сидела голая на кровати, не зная, что и подумать. Почему-то первой реакцией было обвинить себя. Но в чём? В том, что она опять была честной? Но с другой стороны, она не могла себе представить, что на свете может существовать мужчина, который, войдя в неё, да ещё в первый раз, не захочет в неё кончить. Она вообще не представляла, что такие мужчины существуют на этом, пусть Новом, свете. Она знала, что существуют импотенты, которые ей ещё не попадались, но такое?..

Ей стало страшно – неужели большинство американцев живут с женоподобной психикой?

Россия стала восходить в её мечтах землёй обетованной. Но лишь одной своей яркой стороной – обилием сексуально энергичных мужчин. Грузины были неиссякаемым и самым надёжным, хоть и не самым приятным, горячим источником. По слухам, подобным источником в Америке ей представлялись негры. Но она их боялась. Боялась их преступности, их наркотиков, их СПИДа.

Но сломалась Люба на негре-малолетке, он ей показался, по крайней мере, чистым и приличным. Это произошло опять же в каком-то магазине. Пока магазины были для неё самым завлекательным местом и предоставляли наиболее доступный живой контакт с американцами. Негритянский юноша вывозил продукты в тележке к машинам покупателей.

– Сколько тебе лет? – спросила Люба прежде всего.

– Восемнадцать, – сказал курчавый, как Пушкин, мальчик.

«Ну, тут уж должно быть наверняка», – подумала Люба, давно уже оглядев его с ног до головы поэтическим взглядом.

На груди мальчика висела этикетка без цены, но с именем «Билл». Люба сказала, что у неё нет машины и что она сама докатит тележку до дома, который напротив магазина. Но ей нужно помочь передвинуть мебель, и если Билл хочет заработать, то он может заскочить после работы ей помочь. Деньги его сразу соблазнили. Но ещё более влекла Билла белая женщина. Смена кончалась через два часа. У Любы было достаточно времени, чтобы принять душ, подкраситься и одеть халатик на голое, огнедышащее тело. Пришёл Билл и спросил: «Что двигать, мэм?»

Он старательно отводил глаза от её распахивающегося халатика. Любовь решила не пугать его своей сакраментальной фразой «Давай ебаться!», а повела его в спальню, где она нарочно отодвинула кровать от стенки и оставила посреди комнаты.

– Подвинь её к стене, – попросила она.

Билл нагнулся, взялся за кровать, а Люба зашла сзади и упёрлась лобком в его выпятившийся зад. Билл одним движением придвинул к стене кровать, но боялся повернуться. Люба завела спереди свою руку, расстегнула ему ширинку и засунула внутрь все пальцы. Хуй сопротивления не оказал, ибо был вялый. Люба развернула Билла лицом и толкнула его на кровать. Он упал на спину, а Люба – на него и впилась в его нижнюю губу, так как она одна полностью заполнила Любин рот. Руки Билла ожили и стали мять Любу. Любовь стаскивала с него джинсы. Он приподнял зад, как приподнимала она свой, когда ею руководили мужчины.

– Сними кроссовки, – скомандовала Люба, и Билл снял их дрожащими руками. Носки его пахли не потом, как ожидала Люба, а сладким дезодорантом. Член всё ещё не был готов к трудам праведным, но его чёрный цвет завораживал Любовь и распалял. Она поглотила знакомую форму и стала её обрабатывать. И здесь запах был не мужским, а фруктово-ягодным. Она уже привыкла к благообразности запахов в Америке: «Если резко запахло клубникой, значит – поблизости туалет», – научилась узнавать она. Любовь, конечно, не жаждала российской нечистоплотности или грязи, но мужского запаха ей определённо хотелось. А член всё не твердел и не рос.

«Чуждый чарам чёрный член…», – продекламировала про себя Любовь. Билл лежал и глубоко дышал, держась руками за её голову. Усилия Любы привели к неизбежному извержению семени из по-прежнему мягкого хуя. Люба от удивления раскрыла рот, и семя вылилось на живот Билла.

И такого с ней ещё не бывало! Билл смущённо сел на кровати, вытер живот простынёй и молча стал натягивать трусы. Люба не стала его останавливать. Билл подошёл к дверям и промямлил: «Спасибо, мэм. До свиданья». Это была его первая белая женщина.

Тут Любу действительно охватила паника. Что же это за мужики в Америке?

Любовь вспомнила, как она устраивала себе частые командировки. Ехала она всегда в двухместном купе. С каким трепетом и предвосхищением она ждала появления попутчика. Им, как правило, оказывался мужчина, и часто весьма интересный. И если ей не везло в одну сторону, то уж обязательно везло в обратную.

Другим любимым ею способом обретать любовников было ловить такси на улице, а ещё лучше частную машину. Если она видела в ней привлекательного шофёра, она садилась и давала свой адрес. Когда они подъезжали к её дому, она предлагала шофёру ебаться. Каждый, кому это предлагалось, радостно следовал за ней в её роскошную квартиру и уходил не раньше времени, а лишь когда Любовь указывала на дверь. Однажды вечером её прихватили прямо на улице двое парней, затащили в парадняк и стали угрожать ножом, чтобы она побыстрее обнажилась.

– Пойдёмте ко мне домой, я вам дам так сладко, а что здесь на батарее корячиться?

– Обманешь! – не поверили своему счастью насильники.

И, решив, кто куда, использовали её одновременно с двух сторон, поставив на колени. Любови было жалко новых колготок, которые она надела первый раз и которые сразу разодрались на коленях.

«Мужчина встаёт на колени в мольбе, а женщина в готовности эту мольбу исполнить», – так она думала, удовлетворяя их и всё-таки испытывая некоторое удовольствие, несмотря на страх. Когда они кончили и оставили её одну, Люба вышла из парадного, только теперь ощутив стоявший там запах мочи. Она словила такси и заспешила домой отмываться. Ей было противно прежде всего потому, что парни ей не поверили и не захотели устроиться не спеша, по-человечески. Но даже об этом приключении она теперь вспоминала с трепетом.

– Если б ты знал, какие мужики в России грязные. Я их как к себе приведу, прежде всего под душ, – делилась воспоминаниями Любовь с Владом, её первым любовником-соотечественником, который вполне американизировался, по меньшей мере в своих запахах.

Влад жил в Америке уже более десяти лет. Американки обрыдли ему своей феминистичностью, закомплексованностью и обыкновенной глупостью. Кроме того, ему хотелось в постели болтать с женщиной по-русски. Посему он через знакомых узнавал о приезде очередной гостьи или эмигрантки и знакомился с ней. Его американский опыт, скромные деньги, представлявшиеся огромными для наивных россиянок, машина, казавшаяся им роскошной, производили неизгладимое впечатление на вновь прибывших. Влад продавал машины, был в этом весьма успешен, а потому магазин ежегодно предоставлял ему в пользование новую модель. Влад был мягок в обхождении и многозначителен в разговорах. Он любил производить впечатление богача и человека, вхожего в бог весть какие высшие общества. Это ему легко удавалось только с ошалелыми от первых американских впечатлений россиянками. Он мог показать свою чековую книжку, от которой женщина просто отпадала, хотя бы потому, что раньше никогда не видела чековой книжки. Но на этом Влад не останавливался и указывал:

– Видишь, в каком банке я держу деньги?

Женщина робко прочитывала по-английски: «Фёрст Банк».

– Точно, – подтверждал Влад, – Первый банк. А в Первом банке не открывают счёт кому попало, на то он и Первый.

Женщина мгновенно проникалась к нему почтением. Влад любил свежих россиянок за чистоту. Не то что СПИДа, а обыкновенного триппера можно не опасаться, каждая перед отъездом проверяется вовсю у врачей, чтобы ехать здоровой. И поначалу им спать не с кем. Вот он и лишает их американской девственности.

Любовь делала постоянные усилия, чтобы не брать в любовники эмигрантов. Она избегала эмигрантских вечеринок, русскоязычных гостей, устремляясь только на американцев. Пыль, которую Влад хотел пустить в глаза, Любовь легко сдула. Но неудачи с американцами и воспоминания о родных мужиках настроили её на соглашательский лад, и тут Влад пригласил Любовь в бар. Когда они подняли бокалы, Влад спросил:

– За что пить будем?

– За еблю! – предложила Любовь.

Влад от удивления раскрыл рот и, чтобы оправдать этот жест, влил в рот содержимое бокала. Затем он полез через стол с поцелуем, который Люба приняла на язык.

Они быстро свернули вступительную часть и поехали к Владу домой. Там свершилось совокупление, по которому Любовь так тосковала. Но по пути Влад приобщил её к новому для неё. Русские женщины не развращены в России обилием частных машин, и поэтому большинство не делало минет в машине, как американские женщины, занимавшиеся этим со школьной скамьи. Поэтому русскую женщину можно приятно удивить новизной, дав ей сосать хуй во время движения. Это придаёт её ощущениям американский колорит, до которого они так жадны в первое время.

Для Любы её собственный оргазм был не важен. Его она достигала сама. Любу восторгало чувство наполненности мужчиной. Любовь стремилась принести мужчине максимальное наслаждение и тем закабалить его, чтобы он рвался встретиться с нею опять, а там уж она возьмёт своё, если сама захочет увидеть его снова.

Влад впервые встречал женщину с такой явно мужской психикой. С одной стороны, он радовался лёгкости и простоте отношений, а с другой стороны, испытывал тревожную неудовлетворённость от её полной независимости от него, а значит, полной заменимости самого Влада. Влад продолжал ей намекать на важную позицию, которую занимает в некоторой огромной компании, о названии коей он таинственно умалчивал. По опыту он знал, что ему трудно поддерживать долгие отношения с какой-либо россиянкой, потому что они скоро начинали понимать, чего стоит Влад. Он чувствовал, что бесцеремонная Любовь сдерёт с него личину гораздо быстрее, чем остальные. Но именно с Любовью ему хотелось связь продлить. Поэтому он всячески льстил ей и делал комплименты её внешности в ответ на её комплименты его хую.

– Понимаешь, – говорила Любовь Владу, – я обожаю мужиков, но каждого из них я запросто могу переломить пополам. В том числе и тебя. Всем им я говорю одно и то же и потому не верю, когда ты мне говоришь разные приятности. Ты тоже лжёшь.

Влад попытался убедить Любовь, что он восхищается ею совершенно искренне, но Люба взяла его за член и тем направила ход мышления Влада на его собственные ощущения.

Вскоре Люба почувствовала себя одинокой. Она пыталась разобраться в смысле этого чувства и приходила к выводу, что она испытывала одиночество только тогда, когда ей хотелось быть с мужчиной, но такового не оказывалось рядом. Влад был не в счёт. В России после совокуплений, когда мужчина покидал её, она никогда не чувствовала себя одинокой. Ей никогда не бывало грустно оттого, что мужчина уходил, это приносило ей только радость. Женщины, которым требовался мужчина утром, вызывали у неё презрительную ухмылку. Любу окружала музыка, она была певицей. «Кто ебёт и поёт – тот два века живёт». Это была её любимая поговорка. В России она пела в опере, а в Америке где придётся: в ресторанах, в синагогальном хоре, в церквах, на вечеринках богатых американцев.

После Влада она дала себе зарок не совокупляться с эмигрантами, хотя они и вились вокруг неё. Она поняла, что будущее можно строить только на американцах, а не на кичащихся болтунах-соотечественниках. Без году неделя в Америке, а уж торопятся давать исчерпывающие советы по любому вопросу, по каждой стороне американской жизни. Никто ни на один из её многочисленных вопросов ни разу не ответил ей: «Не знаю». Все знали всё. Из-за постоянных американских улыбок и вежливости у свежего эмигранта, взращённого на советском хамстве, возникало мнение, что он приносит счастье и радость каждому американцу, с которым он ни заговорит, что еще более убеждало его в абсолютности своих знаний и мнений.

Инвалиды советского мышления лепили своё представление об Америке с помощью простой экстраполяции. Например, приходит в магазин самоуверенный, самовлюблённый, самолюбивый эмигрантишко, эдакая самость. И не может он найти там какую-то жратву, запавшую в сердце. Вернее, в желудок. (Потому-то Любовь и называла их про себя: «желудочники».)

С готовностью он экстраполирует: раз сей жратвы нет в этом магазине, значит, заключает он, в Америке «такого» нет. А раз в Америке «такого» нет, то она недостойна того почитания и любви, в которой принято было лелеять свою мечту о ней. А раз Америка недостойна той любви, то и пошла она на хуй – у нас, на прошпекте Жертв Революции в Санкт-Ленинграде и получше было.

Любовь восхищалась Америкой и потому была очень чувствительна ко всякого рода проявлениям пренебрежения со стороны соотечественников к её новой родине. Её любовь к Америке как раз и была той основной причиной, по которой она избегала бывать в эмигрантской среде. Ей, женщине с железной логикой, был отвратителен парадокс: бежать из ненавистной России в Америку, чтобы, будучи в ней, опять оказаться в России, то есть среди тех же людей, только с ещё сильнее проступившими омерзительными чертами нового советского человека. Ехала-ехала, летела-летела, «а с платформы говорят: “Это город Ленинград”». Нет, ей были нужны только американцы.

В России слову «Израиль» оправдательно предпосылали определение: историческая родина. Люба называла Россию своей физиологической родиной. А зато Америку она считала родиной духовной.

И вот, несмотря на такое любовное отношение к Америке и такое ненавистное отношение к России, она тосковала по русской сексуальности. Единственный и огромный российский недостаток – отсутствие места, где эту сексуальность отправлять, был неведом Любови, поскольку у неё всегда была отдельная квартира. Оставались только неоспоримые преимущества: всегда готовые и ненасытные мужчины, жаждущие её, не обременённые ни чувством вины, ни семейными, ни религиозными, ни нравственными обязательствами. Её магическая фраза: «Давай ебаться» поставляла ей мужчин в любом количестве и качестве. Один поэт даже сочинил ей мадригал:

Любовь, ты чудо красоты,

и плоть твоя благоуханна!

Жила бы на Востоке ты,

была б звездой гаремов хана.

Но Запад – он и ценен тем,

что вывел женщин из пучины,

и, увидав тебя, мужчины

попасть мечтают в твой гарем.

Но остались у неё в России и неудовлетворённые мужчины: ревнивцы, обманутые, жаждавшие, но не получившие её столько, сколько хотели. Об их мстительности и злобности ей вспоминать не хотелось.

Материнское чувство у Любови было полностью удовлетворено одной внебрачной дочкой Миррой, о которой она заботилась в той же степени, в какой была беззаботна в отношениях с мужчинами. В результате выросла умная, воспитанная, полногубая и, что не менее важно, привлекательная девушка. Несмотря на то, что мама и дочь в открытую говорили о сексе, Мирра воспринимала похождения мамы с напряжением, что выражалось в излишне критическом отношении к профессиональным достижениям Любы. Мирра, посещая оперу или концерт, где выступала мать, едко критиковала ту за погрешности, которые зорко замечала. Мирра всегда разговаривала в миноре, недовольным голосом, улыбалась с грустинкой и даже во время оргазма, которого она недавно научилась достигать самостоятельно, делала недовольную мордашку.

По приезде в Америку дочка сразу поступила в университет и поселилась отдельно, и теперь Любовь могла полностью посвятить себя своим любимым делам, из-за которых она собиралась прожить два века.

Когда Влад впервые увидел Мирру и его глаза умаслились, мать сказала ему, что вовсе не возражает, если он соблазнит её дочь, но помогать ему в этом не будет. Влад решил попытаться и пригласил Мирру в ресторан. Девушке было интересно рассматривать только что открывшуюся глазам Америку. К тому же Мирра хотела ещё и поддеть мать – вот, мол, мужчина интересуется дочкой больше, чем матерью. В ресторане Влад без устали рассказывал небылицы из своей американской эпопеи. Девушка молча слушала, оглядываясь по сторонам. Влад заказал два коктейля и вручил официантке стодолларовую банкноту, которую он специально выменял в банке, чтобы ошеломить Мирру своим богатством. Девушка никак не отреагировала. Но увидев, что Влад не спрятал сдачу в карман, а оставил лежать на столе, Мирра поинтересовалась зачем. И здесь у Влада был подготовлен ответ:

– Я нарочно оставляю деньги, чтобы официантка видела. Она подумает, что это её чаевые, и будет лучше нас обслуживать.

Через некоторое время Влад предложил заказать по второму коктейлю. Мирра не захотела, а себе Влад заказал. Официантка принесла коктейли и взяла в оплату одну банкноту из сдачи, лежащей на столе. Через некоторое время она вернулась со сдачей и добавила её к кучке денег, что якобы приманивала её услуги.

Тут Мирра не преминула заметить:

– Значит, чем лучше она нас обслуживает, тем больше мы заказываем коктейлей и тем меньше для неё остаётся чаевых.

Влад кивнул и не нашёлся что сказать, а Мирра продолжала:

– По-видимому, этот американский обычай имеет глубокий смысл.

– Конечно, – важно согласился Влад, не успев придумать какой, но ему помогла Мирра:

– Чем больше вы пьёте, тем меньше чаевых остаётся на столе для официантки и тем меньше она становится заинтересованной в хорошем обслуживании, а значит, таким образом удерживается ваше желание напиться. Правильно я поняла американские обычаи?

– Правильно, – исправно подтвердил Влад.

– Тогда я бы хотела, чтобы вы отвезли меня домой.

Влад послушно поднялся и сгрёб в карман всю сдачу со стола, оставив доллар чаевых.

В машине Влад попытался поцеловать Мирру. Но та уничтожающе посмотрела на него и сказала, что не любит мужчин значительно старше себя. Это объяснение успокоило Влада, ибо он боялся, что Мирра назовёт причиной отказа изобличение его в мелкой лжи, и это было бы оскорбительно. А так – разница в возрасте вовсе не вина Влада. Просто у девочки дурной вкус, а тут уж ничего не поделаешь.

– Ну, как тебе понравился Влад? – спросила мама дочку.

– Да у меня на него клитор не встанет! – ответила Мирра, чтобы уязвить мать и в то же время быть правдивой.

Но вот с Любовью произошло то, о чём мечтает каждая россиянка, приехавшая в Америку, – в неё влюбился богатый, добрый и неглупый американец Дик. Произошло это скоропостижно под сенью храма, купол которого служил, по-видимому, увеличительным стеклом для божественной мощи, не без вмешательства которой возгорелся огонь в Дике. Он влюбился с первого взгляда, а точнее, с первого звука, услышав пение Любы и узнав, что она из России. Он предложил ей замужество ещё до того, как они легли в постель, что, конечно, могло свидетельствовать либо о том, что он вообще был не такой уж и умный, либо что он потерял голову от любви.

Любовь вертела носом, задом, головой. Носом – потому что хотелось американца получше, головой – потому что хотелось американцев побольше, а задом – потому что ей всегда хотелось. Но Дик всячески демонстрировал ей свою любовь: цветы-шметы и сувениры в виде ювелирных изделий. В постели он не представлял из себя ничего интересного для Любы, но у него всё было на месте, и Любовь решила, что его ещё можно воспитать в своём вкусе. Несмотря на свой полтинник, Дик радостно поддавался обучению и через месяц исправно сопел, вылизывая Любовь в нужном месте.

Чуть она стала жить с Диком, ей стал названивать Джон, что пренебрёг ею в «мерседесе», и просить о встрече. С одной стороны, у Любы был соблазн совокупиться с ним, но она боялась, что это как-то может помешать их отношениям с Диком. С другой стороны, решив не изменять Дику по тактическим соображениям, она испытала огромное удовольствие, отказывая Джону, мстя за его первоначальный отказ.

– Я дала вам шанс, и вы им не воспользовались, – торжествуя, говорила она каждый раз, когда он звонил.

Затем стал звонить Скотт и просить встречи, чтобы уже больше не убегать раньше времени. И здесь Любовь триумфально отказала.

В магазине продолжал смотреть на неё выразительными глазами негритянский Билл. «Де Билл», как она его про себя называла. Но Любовь не замечала его в упор. Она решила выйти замуж за Дика, а уже потом осваивать американскую целину.

Одним из проявлений любви Дика было настойчивое желание поехать с Любовью в Россию, посмотреть те места, где она жарко провела своё детство и юность. Люба опасалась ехать туда, ещё не получив американского гражданства, но желание ткнуть американцем в нос завистливым бывшим коллегам и знакомым взяло вверх, и она согласилась на поездку, к великой радости Дика. Лицом он напоминал верблюда, у которого вместо горбов должны были скоро вырасти рога. Неизвестно, любил ли он плеваться, но от желаний Любови он не отплёвывался, а всё проглатывал.

Он спрашивал её, будет ли она его любить, если он обеднеет. Любовь честно говорила: нет, не будет.

– Какая ты честная, мне это так нравится, – утверждал Дик, крепясь изо всех сил.

Но через некоторое время он не выдерживал и переспрашивал.

– Хорошо, – говорила Любовь, – я объясню тебе поподробнее: я не девочка и жить только любовью уже не могу. Мне нужно жить комфортабельно.

Дик грустнел от правды, но от Любови не отказывался. Пришлось и ей идти на некоторые компромиссы. Например, она стала носить локоны над ушами, что нравилось её любовнику, но делало её лицо вульгарным, и Любовь это видела. Она объяснила дочке: «Ему это нравится, что же я могу поделать – невелика плата. Он платит и заплатит значительно больше».

Один раз Любовь всё-таки не выдержала и позволила Владу заманить себя к нему в квартиру. У неё было два часа перед приёмом, на который она шла с Диком.

На высоких каблуках, в нарядном облегающем платье и с пустыми руками: ни сумочки, ни косметички, ни денег. Любовь знала, что она сама и есть всё, что ей нужно, чтобы прожить, чтобы мужчины радостно выложили перед ней остальное. Влад хотел было с ней поцеловаться, но оказалось – нельзя: Люба не взяла с собой помады, и возвращаться к Дику она должна с нетронутыми губами, причёской и прочим.

– Не хочу от тебя ничего подхватить – ты ведь с негритянкой ебался. Внутрь кончать нельзя.

Влад соврал ей для пущей важности, что недавно спал с негритянкой, и теперь корил себя за ложь, наверное, в первый раз в жизни. Наружу кончать он не хотел.

– Сделай мне минет, – предложил он.

– Но у меня же нет помады, я не могу подкрасить рот. Впрочем…

Чтобы не повредить помаду, Любовь стала лизать далеко высунутым языком, широко раскрыв рот, чтобы языком не касаться губ, будто зализывала царапину. Она добросовестно довела Влада до оргазма и потом восхищалась видом выстрелившей спермы, которая чуть не достигла его лица и залила его волосатую грудь. Теперь она могла возвращаться к Дику.

– За это ты повезёшь нас в аэропорт, когда мы поедем в Россию, – предъявила счёт Любовь.

Через несколько дней Влад на правах давнего друга отвёз Любовь и Дика в аэропорт. Любовь учила Дика в самолёте русскому алфавиту, в котором он никак не мог усвоить твёрдый и мягкий знаки. Люба объясняла ему и так и сяк, и Дик наконец запомнил эти буквы, когда Любовь дала ему наглядный пример, сказав, что твёрдый знак должен быть нарисован на мужском туалете, а мягкий на женском.

В назначенный срок Дик вернулся один, без Любы. Он выглядел, как верблюд, сделавший долгий переход по пустыне. На расспросы он отвечал, что у Любы было столько встреч с родственниками и друзьями, что он потерял её из вида, как только они вышли из самолёта. Она иногда появлялась в отеле, с лёгкой усталостью на лице, не омрачающей жадности взгляда, чтобы познакомить его с очередным дальним родственником, с которым она была очень близка, вручить Дику билеты на балет или в оперу, взять у Дика сотню-две долларов, засунуть их в лифчик – сумочки у неё, как всегда, не было – и исчезнуть. Дик не знал ни слова по-русски и совсем ошалел от людей, всеми способами вымогавших его доллары. Последние три дня Любовь не появлялась вообще. Он не знал, где её искать. Дик позвонил в американское посольство, но там ему сказали, что помогать ему в розыске Любы они не могут, так как она не является гражданкой США, и посоветовали связаться с милицией. Он позвонил в милицию и через переводчика объяснил о пропаже Любы. В отель пришёл милиционер в штатском и на недурном английском заверил Дика, что Любовь разыщут и вернут Дику в Америку, а ему имеет смысл не задерживаться, а возвращаться. Дик повиновался.

Но Любовь ему так и не вернули.

Узнав о пропаже матери, Мирра связалась с различными организациями, с сенаторами и конгрессменами, звонила родственникам и знакомым в Россию, но никаких сведений о Любе добыть не могла. Больше о ней никто не слышал. А так как Россия испокон веков стоит на пороге вечности, то можно с полным основанием заключить, что Любовь канула в Вечность, где ей и быть положено.

Операция «Аборт»

Я спал с Люськой только один раз, но она всё равно забеременела. И ведь знала, и говорила мне, что беременеет легко, чуть ли не от одного взгляда мужчины, и что опасный день у неё, и что не использует никаких приспособлений. Она наотрез отказалась от презерватива (предлагал надеть), от противозачаточных свечей (предлагал вставить), и, несмотря на знания и опыт, я буквально вынужден был кончить в неё, потому что она зверела при подходе к оргазму и вопила: «Не вытаскивай, умоляю, останься во мне!» Если б оргазм у неё был единственным, я бы мог его переждать и вытащить, но они у неё шли один за другим. Кроме того, она так хваталась за мои ягодицы и так захватывала меня всеми губами, что я подумал: «А, чёрт с тобой!» Но чёрт оказался и со мной. Так мы попали в чистилище, то есть в абортарий.

После моего оргазма она бежала в ванную, вставляла шланг гибкого душа себе в нутро и, как брандспойтом, разгоняла демонстрацию сперматозоидов. Но не тут-то было. Один мой шустренький проскочил и продемонстрировал свою мощь. Беленький, он сделал своё чёрненькое дело.

И вот она звонит мне и объявляет о недельной задержке. Работы у неё нет, машины нет, страховки нет, английского она не знает. Единственные американские знакомые – это церковники, которые приютили её и в тридцать лет за девственницу почитают – ведь замужем она не была. Хозяйка не выпускает Люську со двора – куда, да зачем и почему. Одним утром Люська обнаружила в садике мёртвого зайчика. Хозяйка, недовольно косясь на Люську, разрешила ей в лесок напротив пойти, похоронить косого. Страшное дело.

Но самое страшное, что Люська мечтает заиметь ребёнка после своих восьми абортов. Всё планировала, что в Америке она уж обязательно родит. От миллиардера. А тут я подвернулся, с деньгами еле заметными.

Я заехал за ней и повёз в аптеку, чтобы купить набор для анализа мочи на беременность. Я подвёл её к отделу, где продавались противозачаточные средства, а рядом с ними эти наборы на тот случай, если контрацептивы не срабатывают. Родильный дом и абортарий часто находятся в одном здании, так и здесь средства для выявления жизни и борьбы с её зарождением мирно соседствовали. На коробках от презервативов были изображены парочки, романтически держащиеся за руки, которым слово «презерватив» должно быть абсолютно чуждым по духу. Было также изображение мужской головы над женской, причём валетом. То есть в динамике они продвигались к позе «69», которая, как известно, в презервативах не нуждается. Получалось, что картинки на коробках резиновых друзей намекали, как избежать их использования, то есть рубили сук, на котором они, презервативы, сидят. Самоубийственная реклама какая-то.

Люська хихикала моим шуточкам, отвлекаясь от своего упадочного настроения, в котором она находилась с первого дня задержки. И моей целью было веселить её, не давать размышлять и углубляться в ужас аборта. Я выбрал коробочку с набором, и мы поехали ко мне домой на анализ. Я объяснил ей, в какую пробирку писать, в какую переливать. Она пошла в туалет и стала возиться. Наконец вышла. Нужно было ждать двадцать минут. Если смесь покраснеет, то, значит, беременна, а если останется прозрачной, то пронесло. Тест был символичен: если беременна, то краснеет – стыд то бишь и позор. А надо бы наоборот: если беременна, то жидкость бледнеет – чего краснеть-то? – рассуждал я вслух.

Люська опять не могла удержаться от смеха, хоть и ходила туда-сюда, каждые треть минуты поглядывая на часы.

– Ты только, смотри, в обморок не упади, если порозовеет. Розовый цвет красивый, ты восприми его эстетически, – подготавливал я её к худшему.

Через восемнадцать минут – дольше вытерпеть Люська не смогла – она ворвалась в ванную и завыла. Я вошёл за ней и увидел на раковине пробирку гнетущего цвета.

Люська села на кровать, слёзы текли у неё по щекам.

– Ну, что теперь делать? Что теперь делать? – повторяла она.

– Как что? Аборт! – подсказал я.

– Сама знаю, что аборт. Я так не хотела больше абортов. Но не могу же я сейчас рожать. Я бы даже одна родила, если бы у меня с визой было в порядке.

Это меня насторожило – ещё вздумает рожать, а потом я с ней буду повязан на всю жизнь через ребёнка, не говоря уже об алиментах, которые в излишне справедливых Штатах сразу на меня навесят. Ну, как я могу быть ответственным за беременность, если она изнасиловала – пусть не меня, а мой сперматозоид? Я ведь сопротивлялся, предлагал ничью. Но она играла в поддавки и выиграла. И природа ей подыграла. Я же не собирался сдаваться.

– Если ты знала, что так легко беременеешь, то чего же ты не хотела, чтобы я наружу кончил?

– Потому что тогда никакого удовольствия нет. Ненормально это, наружу кончать, мне нужно, чтобы всё внутри оставалось.

– Вот и осталось.

– Но было так сладко, – сказала Люська и опять заплакала.

– Не волнуйся, всё будет в порядке, – утешал я её. – Но раз уж так приключилось, то мы можем сейчас бесстрашно не предохраняться.

Люська улыбнулась сквозь слёзы и отвернулась, чтобы я не видел её улыбки. Но я увидел. Я обнял её, она для проформы отстранилась, но потом быстренько ко мне пристроилась. И расцепляться нам не нужно было, пока совсем уже не пропал интерес друг к дружке.

Мы договорились, что я, естественно, заплачу за аборт и что сделать его нужно как можно быстрее. Я позвонил в клинику, выяснил, что к чему – процедура занимала в общей сложности часа три. Я назначил на самое позднее время – четыре часа дня.

Люська придумала для своих хозяев, что я везу её на встречу с художниками-эмигрантами. Для этого ей пришлось нарядиться и намазаться. Я заехал за ней, и хозяева махали ей на прощанье лапками, внимательно меня оглядывая. Она обещала вернуться не позже девяти вечера, и это внушило им уверенность в невинности мероприятия. Люська с умным видом уселась в машину.

– Вот, нарядилась на аборт – до чего всё смешно, – сказала она мне, махая ручкой хозяевам, пока мы отъезжали.

– А что, аборт весьма важное, а значит, и торжественное событие.

– Да брось хохмить-то. Не до смеха мне сейчас.

– Но плакать уж точно не стоит. Такая косметика даром пропадёт.

Люська прыснула. Единственное спасение от трагедии – это комедия. Тогда и выжить можно.

Приехали мы в поликлинику. Сидит мама с развратной дочкой. Глаза с поволокой, лет пятнадцать, полусонная такая. Мать лет тридцати. Не хочет, чтобы дочка ошибки её повторяла, вот и притащила аборт делать. Дочка не сопротивляется. Сидит милашка, раздвинув ноги – в любимой позе, значит.

Мы с Люськой подошли к секретарше, которая дала нам анкеты разные заполнить. Люська дёргается, ничего не соображает, а я за неё анкеты заполняю:

– Смотри, радуйся, это тебе не российская живодёрня – очереди никакой, чистота, порядок – тебя опустошат и не заметишь.

– А меня усыплять будут?

– Нет, абортируют под местным, местечковым наркозом.

– Да хватит хохмить-то, – хихикнула Люська и сразу посерьёзнела, – у меня в Москве свой врач был, он мне в вену вводил чего-то, и я сразу отключалась. А здесь что, с болью придётся?

– Да не придётся! Хватит паниковать. В Америке один укол действует, как все советские наркозы, вместе слитые.

– А ты откуда знаешь?

– Рассказывали потерпевшие.

Я дал Люське подписать анкеты.

– А что там написано-то? – сказала она, подмахивая уже не бёдрами, а пером.

– А то, что аборт, как и всякая операция, может окончиться неудачно и что ты об этом предупреждена.

– То есть я помру, а они не виноваты?

– Да брось ты, жива будешь. А помрёт живчик, за это они принимают вину на себя.

Тут дочку вызвали на процедуру. Мать ей ручкой помахала, а когда та исчезла за дверью, вытерла слезу.

Отдали мы анкеты сестре и уселись ждать, когда вызовут. А я думаю, вдруг Люська встанет и скажет: «Я передумала! Не хочу делать аборт!» Что тогда делать? Нет, не мог я расслабиться, пока всё не окончится. Точно так же я не мог расслабиться, когда мы с ней в первый раз ехали ко мне домой совокупляться. Я всё напрягался – вдруг ей взбредёт в голову приостановить затеянное. И теперь я жалел, что она до этого не додумалась, тогда был бы я сейчас расслабленный и спокойный.

Люська же сидит и дрожит от страха, будто первый раз аборт делает. Надо развлекать, отвлекать, но одежду не совлекать, отчего скучно.

А вокруг книжки и брошюры о противозачаточных средствах лежат. Я взял одну, что потолще, читать стал и с ходу ей переводить. Лучше всего – таблетки. Побочные эффекты: похудение или потолстение.

Люська говорит:

– Если похудение, то мне годится, но что, если побочный эффект боком выйдет и я толстеть начну? Нам такие таблетки не нужны!

Я не унимаюсь, продолжаю читать список побочных эффектов: «Блевание во время оргазма и как самый редкий случай – смерть во время совокупления».

– Там так и написано!? – уставилась на меня Люська.

– Нет, не так, – сказал я, – это я твою бдительность и здравый смысл проверяю.

Читаю дальше. Другой метод, не слишком надёжный – срочное вытаскивание члена до семяизвержения. Нет, мы это отвергаем, кроме того, легко ошибиться в этом методе и вытащить не до, а после. Тогда этот метод из противозачаточного становится исключительно зачаточным.

Следующим методом значится периодическое воздержание. Это значит воздержание, но не полное. А посему существует возможность зачатия, однако значительно уменьшенная. Тут мы пришли к выводу, что периодическое воздержание должно приводить к периодической беременности, что сразу делало этот метод для Люськи негодным, поскольку им-то она до сих нор и пользовалась.

В конце брошюры оказался словарь для невежд, где член определялся как орган, вставляющийся во влагалище. У нас одновременно возник вопрос: а если этот орган вставить в рот или ещё куда, перестаёт ли он от этого быть членом?

Так за разговорами мы и не заметили, как час прошёл, вышла вычищенная дочка. Ошарашенная, уже не сонная, она матери зычно объявляет:

– Представляешь, врач сказал, что у меня четыре месяца было!

Мать обнимает дочку, и они уходят со сцены.

Наконец Люську вызвали. А я вызвался идти с ней, поскольку она ни бе ни ме в английском. Случай редкий, чтобы мужчина шёл в святая святых. Но если мужчины теперь присутствуют при родах, то почему бы им не присутствовать при абортах.

Сестра пригласила нас в закуток, обвешанный плакатами, рассказывающими и показывающими, как использовать всевозможные противозачаточные средства. Настоящая научная порнография. Люську взвесили – она с недовольством смотрела на движущуюся стрелку:

– Растолстела я на американских харчах.

– Ничего, через несколько минут похудеешь, – утешил я её.

Потом у Люськи измерили кровяное давление. Оказалось чуть повышенным.

– Ничего, – сказал я, – скоро тебе сделают кровопускание.

Она прыскала сквозь слёзы, а сестра удивлённо на нас смотрела, не понимая нашей тарабарщины.

Сестра спросила, рассматривала ли Люська возможные альтернативы аборту. Я перепугался, а вдруг Люська спросит: «Какие?» – и тогда сестра начнёт перечислять: роди ребёнка, а потом отдай его в приют; или, ещё чего доброго: роди ребёнка и не отдавай в приют. Я адаптировал перевод, оставив главный смысл: хочет ли Люська делать аборт? И Люська сама сказала: «Нес».

Наконец сестра задала ей уж совершенно бестактный вопрос: «А ваш партнёр согласен на аборт?» Сестра сделала вид, что я здесь, быть может, и ни при чём, хоть я ей только что двести семьдесят долларов заплатил, причём наличными, как здесь полагалось. Я и Люська стали заглядывать под стол в поисках прячущегося партнёра.

– Да это же я партнёр, – вдруг вспомнил я и умилённо уставился на сестру. – Нет, я совершенно не возражаю против аборта, – заверил я её.

На этом представление закончилось, и Люську увели в другую комнату, а меня туда уже не пустили и отправили в приёмную, ждать.

Через час Люська, бледная, вышла из дверей.

– Ну что, мальчик или девочка? – с облегчением бросился я к ней.

Трудовой день любовника

Память на имена у Дика была слабая, и больше всего он опасался называть своих любовниц по именам, чтоб не перепутать, а звал их «милая», «дорогая», «любимая». Про себя же он всех своих женщин называл «доктор». «Пойду к “доктору”», – решал он, отправляясь к очередной любовнице. Рано утром Дику позвонила его возлюбленная из Венеции. Она сообщила, что организовала себе командировку и прилетает завтра днём. Её муж не только не возражал, но даже радовался её деловым успехам.

Дик познакомился с ней во время одного из её приездов в Америку. «Ты даёшь женщине испытать её предельные возможности», – так охарактеризовала она мужское искусство Дика и пообещала, что будет прилетать регулярно на встречи с ним. И вот она своё обещание сдерживала. Дик нетерпеливо поджидал венецианку, ибо в ней он нашёл больше нежности и жара, чем во всех своих остальных любовницах. Во время одной из их встреч в гостинице ей позвонил муж, и она представила ему Дика как своего коллегу по деловым предприятиям в Америке. Пока Дик обменивался любезностями с её мужем, венецианка жадно делала ему минет.

Ожидая очередного её приезда, Дик не лишал себя женского общества, а наоборот, собирал его вокруг себя, чтобы ожидание не было слишком тягостным. Когда Дик был с женщиной, он чувствовал себя при деле. Он искренне считал, что женщина – это самый надёжный партнёр даже в бизнесе, ибо на неё всегда можно положиться.

По пути на работу в машине Дика зазвонил телефон, это была Нэнси. Она мрачным голосом заявила, что у неё во влагалище зуд и воспаление. Последний раз они совокуплялись три недели назад, и симптомы, будь они от Дика, должны были бы объявиться раньше. Нэнси утверждала, что у неё никого за это время не было.

– Если это что-нибудь венерическое, то и у меня, моя милая, были бы симптомы, да и другие женщины стали бы жаловаться, – логически рассудил Дик. Он, как правило, не скрывал ни от одной из своих любовниц, что она у него не единственная.

– Но у меня очень неприятные ощущения. Отвези меня, пожалуйста, к врачу.

Дик не мог сказать, что у него нет времени или чтобы она пошла сама. Он чувствовал ответственность за каждую женщину, с которой был близок, независимо от того, как долго эта близость длилась и нравилась ли ему теперь эта женщина. Вот почему женщины его не только любили, но и ценили и не посмели бы сказать, что в их постели от него останется лишь мокрое место.

У Нэнси не было машины, она недавно переехала в этот город, ещё не устроилась на работу. Нэнси была из тех женщин, которые совершенно теряют контроль над собой, как только мужчина прикасается к её клитору или попадает во влагалище. Именно поэтому она поначалу оказала Дику яростное сопротивление, когда он попытался до неё дотронуться. Нэнси хорошо знала себя и боялась, что ей будет не остановиться. Дик её пугал тем, что, с одной стороны, он был явно искусным мужчиной, а с другой стороны, что у него было много любовниц. Для Нэнси это значило, что она может сразу зациклиться на Дике, а также не выдержать конкуренции с его любовницами. Но у неё не было мужчины четыре месяца, и долго сопротивляться она не могла. Когда Дик отвозил её домой после первой близости, она прижалась к нему и сказала:

– Ну вот, теперь я тебя любить буду.

– Только, пожалуйста, не слишком сильно, – пошутил Дик и впоследствии вынужден был спускать на тормозах её желание частых встреч. Он уже давно понял, что цель мужчины и женщины не сблизиться друг с другом как можно больше, а найти оптимальное расстояние и поддерживать его, и потому Дик всегда предпринимал меры, чтобы восстанавливать дистанцию с женщиной после каждого с ней сближения.

«Что ж, повезу “доктора” к врачу», – решил Дик, чтобы унять её волнения, да и, на всякий случай, самому увериться, что действительно ничего не подхватил. Дик заехал на работу, сделал несколько неотложных звонков и отправился за Нэнси. Она вышла разряженная, будто они ехали не к венерологу, а на сатурналии. Нэнси радостно улыбалась. «А может быть, она врёт, и никакой инфекции нет, а пизда у неё чешется от элементарного желания?» – подумал Дик и произнёс эту фразу вслух. Нэнси стала божиться, что не дьявол, а Венера – причина её зуда.

Врач взял у неё кровь на сифилис и спросил Дика, хочет ли он исследоваться тоже.

– В зависимости от результатов исследований Нэнси, – дипломатично сказал Дик.

Врач скомандовал Нэнси раздеться от пояса и ниже и залезть на гинекологическое кресло. Дик попросил разрешения остаться в кабинете на время осмотра, и, так как Нэнси не возражала, врач согласился. Дик с удовольствием наблюдал, как врач вставлял расширитель, брал мазки и засовывал два пальца в тот рот, в котором не возникала от этого рвотная реакция. «Вот работка, – думал Дик, – видит око, да зуб неймёт». Нэнси пугливо постанывала, когда врач шуровал внутри, но утверждала, что ей не больно. Врач пошёл посмотреть мазки под микроскопом, а Нэнси оделась.

– Ты что стонала, от боли или от наслаждения? – поинтересовался Дик.

– Глупый, конечно, от боли – не могу, когда вставляют расширитель, мне всегда самый маленький вставляют, а тут, ты видел, какой огромный был?

– Но ты же сама говорила, что чем больше член, тем лучше.

– Так то член, – легко разоблачила Нэнси наивность Дика.

Вернулся врач и объявил, что ничего венерического он не нашёл, и прописал Нэнси мазь для облегчения зуда. Дик решил не обследоваться, а Нэнси стала капризно просить врача:

– А вы и у него возьмите кровь и мазки, а то я мучилась, а он сухим из воды выходит.

– Я вышел сухим не из воды, а из пизды, – шепнул ей Дик, и тут же подумал, что, если «выйти из воды сухим» является комплиментом, то выйти из пизды следует мокрым, а не сухим, иначе стыд мужику и позор.

По пути домой Нэнси предложила Дику зайти к ней, но у него был запланирован ленч с Кэри, и он из предосторожности предложил перенести встречу до её полного излечения от зуда.

Нэнси не удержалась и ревниво спросила:

– Почему ты хочешь спать со мной, ведь тебе всё равно, с кем спать?

Ей, как и многим женщинам, сей аргумент казался неотразимым. Дик ответил так:

– Если бы действительно было всё равно, с кем спать, то я был бы абсолютно моногамен и спал бы с тобой одной. Но именно потому, что каждая женщина особенная, оказывается вовсе не всё равно, с кем спать. Так что если мужчина полигамен, то это подтверждает именно его небезразличие к каждой из женщин.

На Нэнси эта логика не произвела благоприятного впечатления, и Дик решил, что он повторит эту счастливую мысль Кэри.

Кэри была профессором университета. Когда она делала Дику минет, то двигала головой возвратно-поступательно с огромной скоростью, и Дик боялся, что у неё может произойти сотрясение мозга. Но всё обходилось, и Дик кончал быстро, не в силах противиться нетерпеливому темпу Кэри.

До следующей лекции оставался один час, и она попросила Дика встретиться в ресторане, страстно заверяя, что через пару дней они проведут вместе гораздо большее время. Кэри нужен был срочный совет в области, в которой Дик считался специалистом. Она принесла анкеты, которые нужно было заполнить, и Дик, поедая свой любимый шпинатный салат, просматривал то, что Кэри уже успела сделать. Кэри настояла, что сама заплатит за ленч. Она любила свою независимость, которую давало ей профессорство, и часто платила за отель, где они занимались любовью. Когда Дик дал свои рекомендации и деловая часть была окончена, у Кэри оставалось пять минут. Она сняла туфлю и положила ступню Дику между ног. Длинная скатерть скрывала эту ласку.

– Спасибо тебе за помощь, – томно сказала Кэри, чувствуя его твердеющий член, – ты не только замечательный любовник, но и прекрасный друг, а это сочетание встречается нечасто.

Дик улыбнулся и поцеловал ей руку. Он дорожил Кэри, потому что она не требовала себе его будущего. Кэри была замужем за человеком, которого она уважала, у неё было двое очаровательных детей и любовник Дик, который придавал её жизни необходимую остроту. Кэри не мучилась угрызениями совести, а просто была честной и уступчивой по отношению к своим желаниям. Ей надоел научный респект, которым она пользовалась у мужчин, и ей льстило, что для Дика она – кусок горячего мяса с дырками, как она любила называть женщин.

– Каждая женщина таит в себе вход в рай, – сказал как-то Дик, любуясь её двойными воротцами.

– Но самое интересное то, что рай длится ровно столько времени, сколько ты в нём можешь оставаться. Мужчины не способны выдержать долгое пребывание в раю, хотя на словах они его так алчут.

Прикосновения Кэри заставили Дика остро возжелать Вики, с которой он должен был встретиться в два часа дня у её дома. У неё была задержка на два месяца, что с ней случалось и раньше без всякой беременности. Она вышла из дома с сумочкой, в которой была баночка с мочой. Вики не использовала противозачаточных средств по принципиальным соображениям и не позволяла Дику в неё кончать, потому что её менструации определялись не календарным исчислением, а эмоциональным. Если она страстно влюблялась (а в этом состоянии она как раз находилась), то её организм имитировал беременность, которой она желала и одновременно страшилась. Менструация нехотя появлялась раз месяца в три. Но стоило ей оказаться без любовника, как цикл восстанавливался с точностью до дня. В период задержек на Вики часто находил панический страх, что она забеременела, и она бросалась делать анализы на беременность чуть ли не каждую неделю. Все они оказывались отрицательными, но это давало ей лишь недолгое успокоение.

На днях Вики была в особо упадническом настроении, и Дик предложил подвезти её сегодня в клинику, где делали анализ мочи. Вики не доверяла аптечным наборам для самостоятельной проверки на беременность. Дик ждал её в машине, пока она относила баночку, и думал, что все женщины, входящие в двери этой поликлиники, похожи друг на друга, как две капли мочи. Впрочем, моча может оказаться последней каплей в попытке классифицировать женщин: именно по моче их можно было разделить на две основные группы – беременные и пустые.

Вики вышла из дверей клиники, ей предстояло позвонить через сорок минут, чтобы узнать ответ. Дик предложил ей совокупиться у неё дома, что находился неподалёку, но к ней, оказалось, приехала двоюродная сестра из другого города. Да и Вики всегда так волновалась, пока не получала ответ, что ни на чём, кроме своей возможной беременности, сосредоточиться не могла. Но Дик был уверен, что ответ будет отрицательный.

Дик предложил Вики посидеть в кафе и поболтать, пока эти сорок минут истекут. Разговор зашёл о том, как в детстве их учили, что положительно – это хорошо, а отрицательно – плохо. Но положительный анализ на болезнь означает, что она у тебя есть, и это плохо. А отрицательный результат означает хорошее – что ты здоров. В области болезней происходила полная подмена понятий. А вот при анализе на беременность получается полная неразбериха: всё, оказывается, зависит от желания женщины, и оно определяет, что хорошо и что плохо. Если женщина хочет забеременеть, то положительный результат становится и впрямь положительным. Если же она забеременеть не хочет, то положительный результат оборачивается отрицательным.

Дик заказал любимое шоколадное пирожное Вики. Она пила кофе, смотрела на него влюблёнными глазами и время от времени спрашивала:

– А что, если я беременна? Как ты думаешь, у хорошей любовницы зачатие должно происходить значительно легче, чем у плохой?

Дик умышленно принимал эти вопросы за риторические и старался увести её от этой темы. Но Вики мечтала о конкретном ответе, ей желалось, чтобы Дик сказал, что любит её и что хочет, чтобы она оставила ребёнка. Но в то же время она знала, что он этого не скажет, и её волнения ещё более возрастали. А Дик думал, что Вики напрасно считает себя хорошей любовницей только потому, что с готовностью разводит ноги.

Наконец сорок минут истекли, и она пошла позвонить. Дик думал о том, что вечером у него встреча с Николь, которая пригласила его к себе на ужин. Николь была прекрасной любовницей, ибо у неё не было стыда и она была не только требовательна на ласки, но и щедра на них. Он с трепетом представлял их скорую встречу, он хотел её больше, чем всех предыдущих «докторов» вместе взятых. Николь была на двадцать лет младше Дика и уверяла его, что именно такая разница в возрасте для неё более всего соблазнительна. Николь предупредила, что она приготовила Дику сюрприз, и Дик строил догадки, что бы это могло быть. Уж не объявление ли о беременности, несмотря на противозачаточные таблетки?

Появилась Вики с сияющим лицом.

– Всё в порядке – произнесла она и поцеловала Дика в губы. – О, как я счастлива!

Дик похлопал её по заду, и они вышли из кафе. Дик отвёз Вики домой и решил заехать в магазин, купить цветов и вина для Николь. У него было в распоряжении два часа, и он бродил по торговому центру, заходя в различные магазины. Дик заговаривал с красивыми продавщицами, шутил, и они смеялись. У одной он смог добыть номер телефона. «Каждая новая женщина это как новая весна – всегда берёт за сердце», – думал Дик.

Николь открыла дверь с выражением лица, которое показалось Дику торжественным. Когда он вошёл в столовую, его ждал сюрприз в виде незнакомого парня.

– Познакомьтесь, – сказала Николь, – это мой учитель и друг Дик, а это – Чарльз, мой жених.

И тут Дик вспомнил, что Николь последнее время часто говорила о том, что ей необходимо срочно выйти замуж и заиметь детей, чтобы удовлетворить настоятельные требования своих богатых родителей. Она нигде не работала, и родители грозили прекратить финансовую помощь, если она не выйдет замуж. Николь убеждала Дика, что её замужество будет чистой формальностью и что они будут продолжать встречаться. Они даже шутливо разрабатывали план, согласно которому Николь представит Дика своему жениху как своего старого учителя и друга. Дик огорчился только одному – он понял, что в этот вечер ему, по всей вероятности, не удастся забраться в Николь.

Дик и Чарльз пожали друг другу руки.

– Как я рада, что наконец могу вас познакомить, – щебетала недоступная любовница.

Выбор мужа был замечательный – парень явно принимал Дика за учителя, но не по сексу. «Мой учитель», – так нежно называла Дика Николь, когда он вызывал в её теле ещё неведомые ощущения.

Ужин прошёл церемонно. Дик сдерживался изо всех сил, чтобы не схватить Николь за зад или за грудь при Чарльзе.

Чарльз детально рассказывал об их планах на будущее и о большой семье, которую он хочет иметь.

Николь кокетливо поглядывала на Дика и облизывала губы языком, который он так любил в такой момент перехватывать своими губами.

В десять Дик попрощался и поехал домой. Он представлял себе, как Чарльз забирается на Николь, и ухмылялся его неуклюжести.

Дома Дик выпил коньяка и лёг спать. Только он заснул, как его разбудил телефон. Он предусмотрительно не снял трубку и дождался, пока включился ответчик. Звонила Линда, она была явно навеселе и просила срочно перезвонить ей, потому что она чувствует себя одинокой. Дик отключил телефон – слишком поздно, ему необходимо семь часов сна, чтобы завтра быть во всеоружии. Дик спал богатырским сном и не слышал, как пьяная Линда звонила в дверной звонок и стучала в дверь, крича: «Я знаю, что ты здесь! Открой мне сейчас же! Я хочу тебя!»

Дику снилась его венецианка, которая уж точно не позволит, чтобы какие-либо препятствия помешали их грядущему соитию.

Независимость от Ё

Больше всего я любил просыпаться от того, что женщина сосала мне хуй. Нет слаще пробужденья! Так, наверно, каждый день пробуждаются святые, ангелы и прочие счастливцы, проживающие в раю.

Проснувшись, можно открыть глаза и этим дать знать женщине, что ты пробудился, и подключиться к действу, прижимая её голову к бёдрам. Либо можно притвориться, что спишь, и проснуться только во время оргазма.

Либо можно даже кончить, будто бы во сне, а потом перевернуться на бок, как бы так и не проснувшись, и снова заснуть.

Я же в конце концов и впрямь научился не просыпаться во время оргазма и видеть эротические сны такой степени изощрённости, которая невозможна наяву. Ведь мы всегда ебём мечту, а не тело. Ощущения эти напоминали мне поллюции отрочества, когда я так жаждал избавиться от своей невинности и осуществлял это, увы, только во сне, видя перед собой девочку или женщину, в которую я был влюблён в то время. Единственным разочарованием была сырость, в которой я просыпался и которая лишь подтверждала, что всё было только сном.

Теперь же пробуждение было сухим, ибо наслаждение, испытанное во сне, было вызвано не мечтами о женщине, а самой женщиной, поглощающей женщиной.

Когда любовница спрашивала, чего бы я хотел, чтобы она мне сделала (а все женщины рано или поздно задают этот вопрос), я рассказывал ей о своём заветном желании. В принципе оно ей нравилось, потому что исполнить его можно, если оставаться на ночь, а многие женщины страшатся, что ты с ними не захочешь ночь проводить, а кончишь пару раз и уйдёшь или её спровадишь.

Но, заполучив меня на ночь, женщина успокаивалась и часто забывала о своём намерении исполнить моё желание. Чаще всего она просыпалась позже меня, а если просыпалась раньше, то ничего не делала или делала что-нибудь не то. А когда я спрашивал: «Чего ж ты, забыла об обещанном?» – она начинала оправдываться, что, мол, я спал на животе и к моему хую ей было не подобраться. И это правда, я действительно сплю на животе. Но в этом-то и трудность, которую нужно преодолеть женщине, желающей принести радость мужчине. Сделать минет для большинства женщин – раз плюнуть. Но я ведь просил о том, на что требуется не только слюна и резвый язык.

Прежде всего, женщине, конечно, нужно было проснуться раньше меня. То ли среди ночи, то ли рано утром. Многие женщины по ночам мочиться не ходят, ибо ухитряются протерпеть до утра. Для таких ночью моё желание было не выполнить. Им нужно было утром просыпаться раньше. Хорошо, проснулись, идут пописать. Тут легко меня разбудить, ибо я на приближение и равно на удаление женщины реагирую чутко. Проснусь – и всё насмарку, и опять наслаждение не свершилось.

Если же первый этап женщина совершала благополучно и я продолжал пребывать во сне, начиналось самое сложное – сделать так, чтобы я перевернулся на спину, и в то же время меня не разбудить. Как это удавалось умелицам, я не знаю, ибо раз я не просыпаюсь от поворачивания, то и не знаю, как оно было осуществлено. Я знаю только те приёмы, что не срабатывают, потому что от них я просыпаюсь. Самые малоизобретательные пытались меня перевернуть на спину силой. Этим они меня сразу будили. Другие начинали шептать мне что-то на ухо, пытаясь меня загипнотизировать, и от их голоса я тоже просыпался. Третьи призывали на помощь щекотку. Четвёртые тщетно пытались добраться до хуя, когда я лежал на животе.

И вот я сошёлся с женщиной по имени Ё, которая научилась пробуждать меня райским способом систематически. То есть всякий раз, когда она оставалась у меня ночевать, она будила меня этим чудесным, дивным приёмом. Естественно, что ей вскоре не пришлось затрачивать никаких усилий, чтобы я предлагал ей остаться у меня ночевать всякий раз, когда мы встречались. Дошло до того, что, когда я проводил ночь без неё, я всегда просыпался с дурным настроением, с тоской по раю.

Я хотел выяснить у моей мастерицы способ, с помощью которого она могла перевернуть меня на спину, не разбудив. Я хотел иметь ключ к себе, чтобы вручать его другим женщинам и тем самым освободиться от становящейся опасной ее власти, которая меня уже тяготила. Но выведать секрет оказалось совершенно невозможно. Ё не желала рассказывать о своих ухищрениях, которые так благотворно влияли на моё расположение к ней. Она предчувствовала, что, поделившись сутью своего изобретения, она может лишь породить конкуренцию.

А я тем временем привязывался к ней всё больше и больше. Я стал просить её оставаться у меня три ночи в неделю, потом четыре, а после того, как пару недель она ночевала у меня по пять раз, я предложил ей перебраться ко мне жить. Ё не пришлось уговаривать, поскольку она всегда хотела, что называется, «иметь мужчину в доме».

Наша совместная жизнь постепенно приняла своеобразную форму. Дело в том, что я работал во вторую смену и приходил домой около полуночи. Ё вставала на работу в шесть утра и ложилась спать в десять вечера. Поэтому, когда я приходил домой, Ё уже спала, как всегда на боку, и я, стараясь не будить её, пристраивался к ней со спины. Я поднимал вверх её ягодицу и легко проскальзывал в сочное влагалище, так как перед сном она кончала от вибратора, который всегда лежал у неё под подушкой, уже включённый в розетку. В выходные дни, когда у нас была возможность пообщаться в состоянии обоюдного бодрствования, Ё говорила мне, что моё вечернее семяизвержение в неё, спящую, является последней каплей, переполняющей её окончательной радостью после вибраторного оргазма.

По будним дням ранним утром я испытывал свой сонный оргазм, искусно высосанный Ё, и продолжал спать часов до восьми. Таким образом, когда я просыпался, Ё уже была на работе. И в этом была непроизвольная тактичность Ё, ибо сразу после оргазма с женщиной всё равно уже делать нечего.

Я безмятежно занимался своими делами, и единственное, что волновало меня, это регулярная доступность наслаждения, к которому меня приучила Ё, и, следовательно, моя зависимость – от неё. Утренний оргазм во сне окрашивал весь день в радужные краски, мои навязчивые эротические идеи полностью реализовывались в сновиденьях, сопутствующих оргазму, который славен тем, что временно излечивает от паранойи желаний.

Поначалу мы ждали выходных, чтобы поговорить друг с другом, сходить в ресторан, в кино. Но у нас всё чаще стали возникать ссоры из-за пустяков, из-за обнаружившейся чуждости взглядов и, наверно, по многим другим причинам, которых я до сих пор не знаю. Поэтому мы стали воспроизводить наши будничные отношения и во время выходных дней. Я, например, спал дольше, и Ё делала мне минет не в шесть, а в восемь утра. Я продолжал спать до десяти, а Ё за это время успевала подняться, привести себя в порядок и отправиться по магазинам. Я завтракал в приятном одиночестве, а потом уходил по своим делам. Возвращался я вечером, мы смотрели некоторое время телевизор, и Ё отправлялась спать раньше меня. Я приходил в спальню около часа ночи, когда она уже крепко спала, и наше сексуальное общение повторялось.

Как правило, на пути к женскому телу лежат бесконечные разговоры, но мой путь был совершенно безмолвным, и в этом была особая прелесть.

Я опасался, что мне захочется жениться на Ё, чтобы тем самым держать её при себе. Но женитьба страшила меня ещё более, чем возможная потеря Ё. Наши отношения были идеальными для меня именно потому, что в них, кроме молчаливого секса, ничего не было, а женитьба обязательно привнесла бы необходимость разговоров, обсуждений проблем бытия, не дай бог, возникновение детей, а с ними непрерывного ада, который бы поглотил мой священный утренний рай. По счастью, Ё не заводила речи о женитьбе, хотя бы потому, что мы так успешно избегали всяких разговоров. Но я ведь знал, что для того, чтобы отношения между любовниками длились, мужчине должен светить оргазм, а женщине – свадьба.

Одним из моих сновидений было ощущение, будто я нем, глух и слеп, будто я – сплошное осязание. Будто меня не обременяет необходимость ни говорить с женщиной, ни слушать её болтовню, ни даже видеть её – всё заменяет осязание, причём это ощущение овладевало мною во сне за мгновение перед оргазмом – в этом было совершенство общения с Ё, совершенство, которое я страшился потерять. Сутью этого совершенства была полная честность, поскольку, в моём понимании, ложь начинается именно тогда, когда люди начинают хотеть в отношениях чего-либо большего, чем секс.

Так продолжалось долго, пока одним утром я не проснулся после оргазма, полного восторженных сновидений, с ощущением, что у меня мокрый живот. Я точно помнил сквозь сон знакомое ощущение языка Ё и не мог понять, как моё семя оказалось не поглощённым ею. Я принял душ, позавтракал и принялся за свои дела. Когда я вернулся домой с работы и вошёл в спальню, Ё там не было. Я осмотрелся кругом и заметил отсутствие многих её вещей. Ни записки, ни слова на телефонном ответчике не было. Я запустил руку под подушку – вибратора Ё там тоже не было, и тогда я окончательно убедился, что она ушла от меня.

Я решил не раздумывать над этим в тот вечер, правильно полагая, что утро вечера мудренее. Я выпил пару глотков виски, усталость после работы дала о себе знать, и я заснул. Утром, во сне, я опять почувствовал прикосновения языка и губ Ё и проснулся, лёжа на спине с мокрым животом. Сновидения были, как всегда, прекрасны, а отсутствие в кровати Ё лишь напомнило мне прежние времена, когда она уходила рано утром, и я просыпался один.

Теперь, когда я возвращаюсь с работы, то ложусь в кровать, где уже нет Ё, спящей на боку, но тем не менее каждое утро то ли её призрак, то ли созданная ею во мне привычка вызывают наслаждение, не пробуждая меня от сладких видений. И хотя я просыпаюсь с мокрым животом, это незначительное неудобство с лихвой окупается независимостью от Ё, которую я наконец обрёл.

Свет в окошке

Напротив кровати вся стена была пустая. Никакой мебели, никаких украшений в виде картин не требовалось, ибо на обоях был изображён огромный (от пола до потолка) средневековый замок, обнесённый каменной стеной, ворота которой были заперты. На переднем плане большое дерево держалось за землю острыми корнями. Но ни человека, ни птицы, ни зверя нарисовано не было. Угол зрения был таков, что на замок зритель смотрел как бы сверху, и каменная стена не заслоняла здания.

Одежду я обыкновенно складывал на полу у стенки, и, надевая трусы и брюки, я видел, что вблизи рисунок замка, стены и дерева состоит из чёрных и белых точек. Не так ли и в жизни, думал я, всё превращается в бессмысленность чёрно-белых точек при ближайшем рассмотрении.

Так и пизда при излишнем приближении превращается в клетки разных типов, живущие своей жизнью и не имеющие никакого отношения к восторгу, который охватывает тебя, когда смотришь на неё с должного расстояния.

Ванда любила поговорить, так что мне не приходилось развлекать её разговорами, что для меня было бы непосильной задачей. Ванда говорила и за себя, и за меня. Я слушал, кивал, улыбался, иногда задавал вопросы и тем поддерживал её в состоянии речевой активности.

Когда-то она была замужем, но развелась, потому что оказалась бесплодной, а муж ей нужен был только для того, чтобы у желанного ребёнка был отец. В остальном муж был никчёмен. Он был настолько равнодушен к ебле, что его член даже в состоянии эрекции был холодным. Ванда замечала время на часах, когда муж на неё забирался. Скажем, цифры показывали 10.36. Когда он кончал, она смотрела на часы – было всё ещё 10.36. Она сразу бежала в туалет, якобы подмываться. Там она додрачивала себя до оргазма, а когда возвращалась в постель, то муж уже храпел. «Такова половая жизнь», – говорила она себе.

Каждую неделю муж давал Ванде деньги на расходы по хозяйству. Он работал напротив банка и поэтому вносил чек в банк по пути с работы домой. Когда Ванда отказалась сосать ему хуй, он отказался вкладывать чек в банк по дороге с работы, поэтому Ванде приходилось садиться в машину и ехать в банк, чтобы самой положить чек, который он в качестве наказания отдавал ей лично в руки. Очевидно, что воображение мужа в области изобретения наказаний не шло ни в какое сравнение с воображением Кафки. Что же касалось его воображения по части секса, то там он ощутимо отставал даже и от значительно менее знаменитых писателей.

В юности Ванда настояла перед родителями на том, чтобы уйти из католической школы, где пинали секс в хвост и в гриву, а она, с прирождённой убеждённостью в своей сексуальной правоте, верила в благо мастурбации. Соблазнил её еврейский мальчик, в которого она влюбилась всем телом. Отец её не хотел пускать на порог еврея-ухажёра, а когда Ванде было двадцать восемь, отец на смертном одре образумился и наказал ей выйти замуж за еврея. «Времена меняются, – объяснил он, – и нам, католикам, нужно меняться вместе с ними». Сказал это и умер.

Однако Ванда не послушалась отца и вышла замуж за католика, который мог напомнить еврея только своим ужасом перед менструациями. Муж был настолько брезглив, что не подходил в Ванде на пушечный выстрел, когда они у неё начинались, чем, кстати, её очень огорчал, ибо в эти дни ей особенно хотелось. Однажды, когда менструация у неё, казалось, кончилась, муж осчастливил Ванду соитием, но когда он извлёк хуй, тот оказался в крови. Муж вскричал от потрясения и бросился в ванную. Ванда виновато последовала за ним. Муж запретил ей включать свет в ванной, потому что вид крови на хуе внушал ему ужас, и муж заставил Ванду отмывать его в темноте.

После развода Ванда начала толстеть. В тридцать девять кожа на её лице была гладкая, будто натянутая на барабан. Лишний вес на теле давал о себе знать совсем иначе: вместо сужающейся талии у неё было расширение с толстыми складками. Ноги же росли стройные и вовсе не толстые. Но, находясь под грузным телом, они казались непропорционально маленькими. У неё был идеальный маникюр на красивых пальцах, но на ногах пальцы были все в раскорячку и без педикюра. Во время оргазма она кричала омерзительно визгливым голосом.

Года два назад Ванда по специальной диете сбросила вес и стала тоненькой. Компания, которая разработала эту диету, взяла её для телевизионной рекламы, где Ванду демонстрировали «до» и «после». Но через пару месяцев она набрала обратно весь прежний вес, да ещё с добавкой. Теперь, жуя что-то перед телевизором, Ванда с гордостью показывала мне видеозапись рекламы, где она в облегающем вечернем платье принимает приглашение какого-то хлыща и танцует с ним тур вальса в огромном зале со стрельчатыми окнами и мохнатой люстрой. У платья были длинные рукава до запястий, чтобы скрыть обильные волосы на руках Ванды.

Ванда подробно рассказывала мне об особняке, построенном в виде замка, где происходили съёмки, и о её партнёре в вальсе, с которым они были любовниками, пока она не растолстела снова. После разрыва с любовником она часто приезжала к особняку и гуляла вокруг, вспоминая дни своей красоты, которые наградили её любовью. В особняке никто не жил, его использовали только для съёмок и великосветских приёмов. Ванда гуляла вокруг, смотрела на тёмные окна, подходила к дверям и дёргала за ручки, но все двери были заперты. Она призналась мне, что это была её самая сильная любовь, и с тех пор во всех мужчинах она ищет его черты. Любовник был евреем и никак не мог смириться не только с её толщиной, но и с католическим происхождением. Однажды, когда она гуляла вокруг особняка, ей показалось, что она увидела его в окне первого этажа. Ванда бросилась к окну, прижалась к нему лбом, но никого не разглядела. По-видимому, от нажатия на стекло сработала сигнализация, и подъехала полицейская машина. Ванду отвезли в полицейский участок, но вскоре выпустили. Больше она у особняка не появлялась, зато стала активно искать и находить новых любовников, среди которых оказался и я.

У всех любовных пар рано или поздно образуются традиции и обретаются привычки в общении. Самое прекрасное – это процесс установления этих традиций и привычек. Радостное ощущение уверенности остаётся некоторое время после их установления. Но потом начинается протест против рутины. Если не происходит обновления традиций, то отношения разрушаются.

У меня с Вандой традиция установилась быстро и легко. Ванда обожала порнографические фильмы. Поэтому мы начинали наш вечер с того, что брали два видеофильма напрокат. Обыкновенно Ванда выбирала их без всякого смущения и записывала на своё имя, так как мы ходили в видеотеку рядом с её домом, где она была членом клуба и получала скидку. Потом мы шли к ней домой. Каждый раз она извинялась, что у неё не убрано. И действительно, ковёр на полу был в пятнах. На обеденном столе в гостиной накладывались друг на друга олимпийские кольца – следы от стоявших когда-то стаканов, чашек, бокалов с мокрым дном. В спальне у стены на полу лежали коробки, полиэтиленовые мешки, старые журналы и книги в стопочках. Из незакрывающихся ящиков комода торчало несвежее нижнее бельё. На трюмо – просыпанная пудра, в унитазе, на ватерлинии, была полоса ржавчины, которую никогда не пытались оттереть. Холодильник, жёлтый от грязи, был всегда настолько забит, что каждый раз, когда она открывала дверь, что-нибудь из него вываливалось на пол. Ванда чертыхалась и впихивала выпавшее обратно. Еды мне она никогда не предлагала, но выпить всегда. Когда я просил что-нибудь поесть, она давала мне сыр с крекерами, чтобы избежать провокационной ситуации с едой и не броситься жрать самой, да так, что ей было бы не остановиться, пока не начинала блевать.

Ванда всё грозилась сделать ремонт, генеральную уборку, но всегда находились какие-то причины, чтобы грязь и мусор оставались на прежних местах. Кровать была единственно чистым местом, с нежнейшими шёлковыми простынями, мягчайшими пуховыми подушками в ласковых наволочках, с красным шерстяным одеялом без единого пятнышка. Её кровать была оазисом в квартире, и никуда не хотелось из него перемещаться.

После выпивки и мелкой закуски Ванда шла в ванную и смывала косметику, которая, как она уверяла меня, мешала ей при занятиях любовью. Я смотрел на неё и думал, что вот она, женщина, голая и со смытой косметикой – кончился маскарад дня, и начинается истинная жизнь ночи.

Ванда засовывала первую кассету в щель видеосистемы, и мы ложились на кровать. Телевизор стоял на полу у стены, на которой был изображён замок. Сначала я смотрел на действо – Ванда, как и я, ненавидела высосанные из пальца убогие сюжеты и ничтожные разговоры в порнографических фильмах. Она прокручивала вступления, заставки и эпилоги, не являвшиеся еблей. Поначалу и я смотрел на экран и размышлял о молодом поколении, которое доживёт до трёхмерного видеоизображения с запахами и, может быть, даже с возможностью потрогать. А мы, дикари, вынуждены довольствоваться плоскостью.

Поза тоже у нас стала традиционной: Ванда стояла на четвереньках, а я располагался за ней и в ней. Получалось, что она в партере, а я чуть выше, в амфитеатре, и поэтому её голова не заслоняла экран. В позиции лёжа не только было неудобно смотреть на экран, но и чисто эстетически Ванда отвращала меня. Со своим огромным телом и тоненькими и маленькими по сравнению с ним руками и ногами, она напоминала мне черепаху, опрокинутую на спину, пошевеливающую маленькими лапками, вылезающими из огромного панциря.

Пока крутился первый фильм, я был у Ванды во влагалище, а в течение второго – в анусе. Правой рукой она надрачивала клитор, а левой рукой нажимала на кнопку дистанционного управления и прокручивала видео, как только ебля на экране прекращалась. Каждая такая выжимка длилась минут пятнадцать. Это время как раз и требовалось Ванде, чтобы добраться до оргазма, и моя задача заключалась в том, чтобы держаться и кончить в кульминационной сцене вместе с Вандой.

Часто мне бывало нелегко удержаться, глядя на то, что творилось на экране, и я отводил взгляд на замок на стене, высящийся за телевизором. Я воображал каждодневную жизнь, которая происходит внутри замка. Я придумывал причины, в силу которых в ландшафте на стене нет ни одного живого существа: ни человека, ни животного, ни птицы.

Ванда просила потушить торшер, чтобы только развратный свет экрана заполнял её широко раскрытые глаза. Но я настаивал на освещении, чтобы видеть мой замок, объясняя своё требование света тем, что я хочу видеть влагалище и анус Ванды, без чего будто бы не получаю удовольствия. Она это, конечно, воспринимала как комплимент и соглашалась свет не тушить.

После ебли она рассказывала мне о своей горести. Обнимала меня и плакала: «Мне так хорошо кончать с тобой, но ведь мы не любим друг друга. А я хочу любить», – говорила она, держа меня за хуй.

Ванда просила, чтобы я повёл её в ресторан или хотя бы в кино, но я отговаривался под разными предлогами, мне было неприятно появляться с ней на людях, и я шутил, говоря ей, что хочу поскорей увидеть мой замок. Ванда сначала надувала губки, но, когда я прикасался к ней и целовал в шею и ухо, она быстро размякала и с удовольствием направлялась в спальню, позабыв о второстепенных развлечениях.

Все мы чуем, что оргазм – это чудо, и при подступлении к нему, и во мгновения его самого происходят чудеса не только в нас, но и вокруг нас. И со мной оргазм вытворял чудеса, и я имею в виду не визжавшую передо мной в оргазме Ванду, что, в общем-то, тоже одно из чудес, а замок, который заполнял всю стену передо мной.

Когда это случилось впервые, я не поверил своим глазам. Я заметил, что стоит мне углубиться в Ванду, смотрящую телевизор, как замок начинает подсвечиваться. Это было настолько очевидно, что стоило мне в виде эксперимента вытащить член на мгновенье, как освещённость замка пропадала. Когда я был у Ванды во влагалище, замок подсвечивался слева, а когда я был у неё в анусе, замок подсвечивался справа. Можно было подумать, что наступает то закат, то восход. Но так как было невозможно определить на изображении, где запад, а где восток, то было непонятно, какой вид совокупления связан с закатом, а какой – с восходом.

По мере нарастания моего наслаждения на дереве перед замком вдруг оказывалась птица, и я никак не мог заметить её прилёта или откуда она появлялась. Всё время её не было, а в какой-то момент она уже была. Точно так же в какое-то мгновенье ворота оказывались открытыми настежь. Это поражало меня, и я переводил взгляд на окно в башне замка, и в нём я видел горящую свечу с абсолютно отчётливо колеблющимся язычком.

В самое остриё оргазма в окне замка появлялся нежный профиль девушки с локонами и в платье с высоким стоячим воротничком, склоняющейся над свечкой. Она делала губки бантиком и своим божественным выдохом задувала свечу под вопли Ванды. Свет исчезал, и живой замок превращался в рисунок на обоях. В какой-то момент мне показалось даже, что черты девушки напоминают мне черты Ванды, которой удалось сбросить значительную часть своего веса.

И так происходило каждый раз, без всяких изменений, в той же последовательности событий: свет, появление птицы, раскрытые ворота, свеча и девушка, задувающая пламя.

С одной стороны, мне хотелось быстрее кончить, чтобы поскорее увидеть мою красавицу в замке, но, с другой стороны, я хотел, чтобы Ванда ничего не заметила и получила любимое наслаждение. Кроме того, затягивая подступ к оргазму, я увеличивал время, в течение которого мог подробно рассмотреть происходящие изменения, предшествующие появлению девушки в окне.

Мне всегда хотелось выскользнуть из Ванды в момент возникновения девушки и броситься к ней, но девушка появлялась в окне только в то мгновенье оргазма, когда никакая сила не может оторвать тебя от женщины, в которой он тебя настиг.

Однажды я подвинул Ванду к краю кровати, поближе к стене, чтобы попытаться лучше разглядеть девушку в замке. Я объяснил Ванде своё желание тем, что будто бы хочу приблизиться к телевизору, чтобы лучше разглядеть происходящее на экране. Однако, оказавшись слишком близко к телевизору, Ванда начала различать горизонтальные полоски, из которых состоит изображение, и иллюзия живых совокупляющихся перед ней людей пропала. А я заметил, что при приближении к замку на определённое расстояние движение и свет в замке исчезают, и я начинаю различать просто точки, из которых составлено изображение.

Если у меня взгляд соскальзывал с замка на экран телевизора, чтобы посопереживать с Вандой, то, когда я опять поднимал взгляд к окну, свечи там уже не было, и мне приходилось долго всматриваться в замок, чтобы восстановить то, что свершилось в нём и вокруг него до моего предательства.

Иногда у меня появлялось желание спросить Ванду, видит ли она происходящее в окне замка, но я всегда решал не отрывать её от радостных ощущений, которых ей явно поступало достаточно от меня и от экрана. Да она и не была тем человеком, с которым я хотел бы поделиться увиденным.

В одну из наших встреч Ванда сказала мне:

– Я решила сломать рутину, которой ты так боишься, и приготовила для тебя сюрприз.

Мы только что взяли две кассеты порнофильмов и направлялись к ней в квартиру.

Я вошёл в гостиную и не узнал её – всё сверкало чистотой. Ковёр был настлан новый. Обеденный стол был отполирован, на нём стояла ваза с цветами. Холодильник на кухне, оказывается, был белым, а не жёлтым. Плита была вымыта и выскоблена.

– Пойдём, я тебе покажу спальню, – взяла меня за руку Ванда.

Войдя в спальню, я ужаснулся – мой замок исчез, и на стене сияли новые цветастые обои. Я вырвал свою руку из её пальцев.

– Тебе что, не нравится? – спросила Ванда. – Ты знаешь, я никак не могла отодрать старые обои с замком, помнишь? Пришлось наклеить новые поверх старых.

– Что ж, тогда ещё не всё потеряно, – облегчённо сказал я и обнял Ванду, удивлённо вскинувшую на меня глаза.

Музейные редкости, или несовершенство классификаций

Алику Цирлину

В нашем музее я знаю все картины наизусть. Для провинции он совсем неплох – по одной картине чуть ли не каждого великого художника. Правда, хожу я в музей вовсе не для того, чтобы наслаждаться искусством. Хожу я туда, чтобы отыскать возможность наслаждаться. Но не искусством. Впрочем, то, что я ищу, тоже можно назвать искусством. И даже более высокого класса, чем картины. Однако само наслаждение в стенах музея происходить не может, а может только возникнуть надежда на наслаждение. Вне музея. Короче говоря, я хожу в музей, чтобы знакомиться с бабами. То бишь ищу среди неподвижных произведений искусства произведения искусства самоходные, с пиздой.

Сложность заключается в том, что красивые женщины искусством не интересуются. Им некогда по музеям ходить – их ебут. Ну, а когда они хотят перевести дух, то они, может, и выползут из кровати в музей, но только с ёбарем. Ведь всё, что женщине требуется, – это не искусство, а спокойная жизнь, а для этого ей нужен лишь твёрдый кусок хлеба и не менее твёрдый кусок мяса.

Разумеется, из всякого железного правила бывают цветочные исключения. На них и рассчитываю.

Идя в музей, я устанавливаю себе минимальную норму – познакомиться хотя бы с одной. Это для поддержания охотничьей формы, чтобы не позволять себе расслабиться и уйти ни с чем, чтобы не превратиться в лису с якобы зелёным виноградом. Он и впрямь может оказаться зелёным, и есть я его не стану, но сорвать его я всё равно обязан.

Помимо редких красавиц, появляются в музее и обычные смазливые самочки. Один из критериев смазливой женщины – у неё должна быть хорошая смазка. Но основной контингент любительниц искусства – это бабы без спроса. И без предложения. И даже без предлога. Для какого-либо союза. Ведь женщина – это нечто «под лежащее». Но уйду-ка я в сторону от словоблудия, поближе к сути, подступ к которой упрощается, если посетительниц музея разделить на нижеследующие категории. (О, женщины! О, разные!)

Самая многочисленная категория – это туристки, которым приходится убивать своё время на музеи, иначе они умрут со скуки. Они либо ни за что не хотят любовных приключений, потому что им скоро уезжать и ничего длительного не предвидится. Либо они жаждут любовных приключений, потому что им скоро уезжать и ничего длительного не предвидится.

Другая категория – это недавно переехавшие в наш город на постоянное жительство. Они ещё не успели обзавестись ёбарями и вынуждены как-то убивать свой досуг, иначе тоже умрут со скуки. Это самая вкусная добыча, ибо она жаждет быть пойманной. Такие женщины голодны и горят поскорей заполнить свои разнообразные пустоты мужской плотью.

Некоторые посетительницы оказываются в стайке вокруг экскурсовода. Как заворожённые, они слушают напыщенные и надуманные объяснения поистине очевидного и уходят из музея с уверенностью, что уж теперь-то они стали понимать искусство. К таким хорошо заходить сзади или сбоку и бросать им в ушко глубокомысленные реплики, дополняющие рассказ экскурсовода или не имеющие к нему никакого отношения. В лучшем случае мне удаётся выманить самочку из группы и начать собственную экскурсию по её достопримечательным местам. А в худшем случае я вынужден удовлетворяться хотя бы тем, что мешаю ей слушать чепуху.

Затем, существует категория мнимо одиноких. Ходит себе и ходит девица вдоль и поперёк картин, а я вокруг да около. Ни на кого она взглядов не бросает, и мужиков поблизости не видать. Подхожу к ней и завожу разговор, который происходит в пределах средней оживлённости, и вдруг, как-из под земли, вырастает её хахаль, который, как оказывается, слонялся в другом зале или не вылезал из уборной в течение часа. Приходится как ни в чём не бывало отваливать в противоположном направлении. Такое недоразумение происходило лишь в начале моих охотничьих вылазок. Теперь при подходе к одинокой я начинаю с того, что исключаю мнимость одиночества и спрашиваю нечто вроде: «Каким это образом оказалось, что вы находитесь одна в храме искусства, которое возбуждает такие сильные эмоции, что поделиться ими с кем-нибудь из прихожан этого храма становится необходимым?» Если в ответ на этот вопрос баба шалеет и спрашивает: «Чаво?», я быстро адаптирую текст и переспрашиваю: «Вы здесь одна?» На такой вопрос она уже способна дать однозначный ответ, в зависимости от которого события либо начинают развиваться, либо мрут на корню.

Есть категория посетительниц музея под названием «две подружки». Комбинации могут быть следующими: либо обе уродки, что бывает, увы, в большинстве случаев (как говорится, «типичное не то, но с пиздой»), либо одна уродка, а другая смазливая. Но никогда не случается, чтобы обе подруги были хороши собой. Женщины не терпят конкуренции – у них здравствует симбиоз. Дурнушка, с одной стороны, оттеняет привлекательность своей подруги, а с другой стороны, надеется, что и ей благодаря смазливой подружке какой-нибудь мужик перепадёт.

При таких обстоятельствах я начинаю разговор с дурнушкой, которая от счастья сразу начинает течь. Смазливая же недоумевает и раздражается нарушением закона человеческой природы, согласно которому для мужчины-самца привлекательная внешность важнее течки. А я лишь невзначай узнаю имя смазливой и, говоря с дурнушкой, по сути дела, обращаюсь к её подруге. Так жена говорит ребёнку то, что она хочет, чтобы услышал рядом стоящий муж, не желая это говорить мужу прямо. В конце концов я беру телефон у дурнушки и, чтобы смазливая совсем не свихнулась от удивления, в последний момент беру телефон и у неё. Дурнушка чувствует себя победительницей, но звонка моего она не дождётся – я звоню смазливой, которая не может взять в голову, как это она могла потерпеть поражение от дурнушки и, уязвлённая, вдруг слышит мой звонок. Я объясняю, что не хотел, чтобы дурнушка чувствовала себя таковой, что я не желал сделать ей больно и обращал всё внимание на неё, тогда как в действительности только и мечтал поговорить со смазливой. У той падает камень с сердца, а кроме того, она начинает меня уважать за такую деликатность и благородство и соглашается встретиться со мной, чтобы в конце концов раздвинуть ноги. Впрочем, к сожалению, бывает и другой вариант, нераздвижной.

Следующая категория посетительниц – это студентки художественных колледжей. Они приходят с мольбертами, блокнотами и прочими атрибутами, чтобы скопировать или запечатлеть то, до чего им не дотянуться, на какие бы цыпочки они ни вставали. Часто их волосы покрашены в оранжево-фиолетовые цвета, в ноздре болтается колечко, как металлическая сопля, которую не высморкать. Кожаная одежда на них призывает содрать с них кожу. С этими можно, не церемонясь, говорить об искусстве, предпочтительно об эротическом, и они не возражают совокупиться, поскольку ещё не зациклились на идее замужества, которая фатально поражает женский ум к тридцати годам. Студентки готовы к экспериментам на человеке, что, по исконному смыслу слова «человек», означает «на мужчине». Эта категория прекрасна хотя бы своей юностью. А то знакомишься с женщиной, которой тридцать. Если у неё нет детей, то думаю: что это за баба, у которой не было желания заиметь ребёнка до стольких лет. Если же у неё есть дети, то думаю: вот наебла детей, а теперь только и думает, как бы их посадить на шею новому мужу. Разрешение этой антиномии и есть обращение к юным девушкам.

Представительницы всех этих категорий испытывают огромное уважение к себе из-за того, что торчат в музее, а не в баре или в дансинге. Искусство, видите ли, их возвышает. Что ж, и я всегда ставлю женщин на пьедестал, но лишь для того, чтобы легче было заглянуть им под юбку.

По четвергам в музей собираются соблазнившиеся бесплатным входом. «Задарма можно даже в музей сходить», – царствует в их головах мысль, маскируясь под непобедимую тягу к искусству. Этот день самый людный, а посему вероятность успешной охоты наибольшая.

У меня есть любимый капкан: картина, у которой все останавливаются. Во-первых, она большая, и пройти мимо неё, не задев взглядом, трудно, а во-вторых, на ней изображены почти голые нимфы, танцующие в лесу вокруг пьяненького Пана, стоящего почти спиной к зрителю, чтобы не было видно эрекции. У этой картины я часто поджидаю добычу. А повадки её мне известны: сначала посетительница некоторое время пялится на картину, и по выражению лица можно понять, что её ум находится в полном смятении. Потом она хватается за соломинку подписи к картине, где, кроме названия и имени художника, даётся краткое пояснение сюжета. По прочтении в глазах зрительницы наступает просветление, которое длится до того момента, пока она не переходит к другой картине, и тогда смятение возвращается. Момент смятения – это самое лучшее время для знакомства: мишень неподвижна, и в неё попадаешь с лёгкостью. Сложнее всего, кстати, знакомиться с девушкой, несущейся на роликовых коньках, с ушами, заткнутыми вопящими наушниками, в тёмных очках, у которой в руках – гантели, в пизде – тампон, а в жопе – кусок твёрдого говна, как пробка, и нос заткнут дезодорантом, в то время как ты скромно вышагиваешь в босоножках.

А в музее – просто: стоит девица, ударенная пыльным мешком искусства по незатвердевшему темечку, я подхожу и возвращаю ей сознание и покой с помощью изложения сюжета.

(Увы, закон природы: прежде чем добраться до пизды, приходится попиздеть.) Баба поражается не только моей эрудиции, но и тактично выбранному времени её использования, и дальше продолжение разговора осуществляется без всякого напряга или сопротивления. Ведь недаром символом женской красоты является Венера Милосская, именно она воплощает мечту мужчины – красивая женщина без рук, то есть красивая женщина, которая не может сопротивляться.

Есть посетительницы, которые останавливаются у каждой картины, а есть такие, которые несутся по залу и замирают у того или иного произведения искусства без всякой на то причины. Но причина всё же находится: женщина останавливается на время, достаточное, чтобы я мог её зафиксировать взглядом, и затем снова бежит. Она бежит, чтобы проверить, каков охотник этот посягающий мужчина. Если он её словит, значит, хороший охотник и сможет добывать пропитание будущей семье. А если не словит, то он ей тогда и не нужен. В результате моих посягательств бабы либо давали свой телефон, либо не давали. То есть женская схема «дала – не дала» просматривалась и здесь.

И вот однажды я наткнулся на вариант «не дала», но с вывертом, разрушившим всю мою классификацию. Посетительница была поистине музейной редкостью: красивая, одинокая, останавливающаяся у каждой картины, лет двадцати восьми с половиной. На пиджачке её был прикреплён значок в виде дорожного запрещающего знака – на нём была перечёркнута красной линией проволочная вешалка. Я узнал эмблему борцов за легальные аборты. Наверно, эта баба в качестве протеста все проволочные вешалки у себя из шкафов выбросила и держит только деревянные. Интересно, сколько у неё было абортов? Но спросил я её о другом – как ей понравилась картина, от которой она только что отошла. Женщина никак не отреагировала на мой вопрос и подошла к следующей картине, так и не насмотревшись на предыдущую. Я подумал, что, быть может, женщина глуховата.

Я последовал за тугоухой и, настигнув её в состоянии созерцания моих любимых танцующих нимф, полюбопытствовал:

– Как вы думаете, что за название у этой пляски? Нет, это должен быть танец, ибо если пляска, то обязательно смерти, а если танец, то непременно любви.

– Что вы имеете в виду? – недовольно спросила женщина.

– Что имею, то и введу, – пояснил я.

– Оставьте меня в покое, сказала женщина резко.

– В больничном покое, и то я бы вас не оставил, – ответил я с неожиданной преданностью, осознав, что баба не глуха, а глупа.

Женщина посмотрела на меня с ужасом и, похерив искусство, быстро зашагала к указателю «Выход». Как мне она напомнила женщину в любви: одна нога здесь, другая там!

Я ухмыльнулся и в какой уж раз стал разглядывать гололяжных нимф и парнокопытного Пана. В детстве, попадая в музеи, я всегда удивлялся, как это в картинах и скульптурах кусочки материи всегда умудряются невзначай укрыть самые ненаглядные места у женщин. Я уже в детстве чувствовал, что нагота первична, а материя вторична. У мужчин кое-где бывал виден сморщенный кончик, но у женщин всё всегда было шито-крыто. По своей наивности я был уверен, что это роковое совпадение: художник начинает рисовать натурщицу именно в тот момент, когда какая-то тряпка упадёт женщине на лобок. Мне тогда и в голову не приходило, что в искусстве устроен заговор против моего и всенародного сексуального любопытства. Мои умилённые воспоминания о детстве были прерваны грубой действительностью.

– Вы это что себе позволяете? – услышал я грозный голос. Ко мне приближалась в такой же степени низкорослая, в какой и толстая, служительница музея.

– Что позволено, то и позволяю, – логично ответил я. – Изложите свои претензии.

– Как вы смеете приставать к посетителям музея?! На вас жалуются, что вы делаете сексуальные поползновения. Сейчас же уходите из музея! – изложила претензию, а заодно и требование, служительница и взяла меня за локоть.

У меня возникло острое желание не только высвободить локоть, но и заехать им ей в лицо, чтобы расшевелить черты, застывшие в благопристойной ярости. Но так уж устроено человеческое общество, что чуть ты исполнишь своё желание до конца, как ты становишься преступником. Посему я только высвободил локоть и вежливо попросил:

– Пожалуйста, не прикасайтесь ко мне. Нет такого мужчины, которому бы ваши прикосновения оказались приятны.

В заплывших жиром глазках охранницы отразились боль и ненависть от моего точного попадания в цель.

– Если вы сейчас же не покинете музей, я вызову полицию! – выкрикнула она, близясь к истерике.

Я понял, что в музее она имеет неоспоримое территориальное преимущество, и решил ретироваться.

– Хорошо, я ухожу, – сказал я, – только, прошу вас, не смотрите мне в зад, это неприлично.

Во рту охранницы нравственности закипела пена, а я повернулся и ушёл, не желая быть свидетелем очередного несчастного женского случая.

На улице у выхода из музея стояла группа женщин. Среди них горячо жестикулировала и пламенно вещала жалобщица с перечёркнутой вешалкой. Заметив меня, она умолкла, и все женщины повернулись в мою сторону. Через секунду они бросились ко мне, и я даже не успел оглянуться на спасительные двери музея, как был окружён женщинами. Я узнал в них представительниц всех категорий, с которыми я знакомился: там была и мнимо одинокая, и две подружки – уродливая и смазливая, и туристка, и недавно переехавшая в наш город, и фиолетовая студентка с колечком в носу. Они взялись за руки и, высоко подбрасывая ноги, стали танцевать вокруг меня. У тех, на которых были надеты платья и юбки, не оказалось трусиков, а у тех, на которых были джинсы и брюки, швы между ног были распороты. Я почувствовал себя Наном, вокруг которого носятся нимфы с хищными намерениями. У каждой в руках появилась проволочная вешалка. Чтобы как-то их отвлечь, я стал сбрасывать с себя одежду. Нимфы хватали её и одевали на вешалки, не прекращая танца. И, когда больше не осталось что с себя снимать, я разорвал их порочный круг и побежал по улице. И никто не обращал внимания ни на стук моих копыт, ни на торчащий хуй.

…и от бабушки ушёл

«Боже, напугай нас, но не карай», – просила моя бабушка. Но он всё-таки покарал, и жестоко: сначала на её руках, в жуткой боли умер дедушка, а потом умерла она сама, в мучениях от рака после курса советского облучения, которое жгло здоровые ткани больше, чем раковые.

Преступником был её сын-врач. Именно преступником, потому что он был врачом. Когда у бабушки появилась кровь, была весна. Она послушалась совета сына, который сказал, что пусть она едет на дачу, а осенью пойдёт к врачу, если не пройдёт. За лето опухоль из яичников распространилась в печень.

Я с бабушкой жил в одной комнате, и её решили поместить в больницу, потому что она уже не поднималась с постели. Все убеждали себя, что в больнице будут за бабушкой лучше ухаживать. В действительности ухода никакого не было, в палате была куча безнадёжных больных, и мы, члены семьи, попеременно дежурили у постели, видя, как с каждым днём бабушка уходит от нас всё дальше.

Я был рад, когда бабушку забрали в больницу, и признался себе в этой радости. Угрызения приподнялись во мне, но тут же я сказал себе: «Всё равно помочь ей не можем, так пусть мне, ещё здоровому, не мешает». Я прямо смотрел в глаза своей жестокой рассудочности.

Вскоре настала моя очередь дежурить у её постели. Я должен был сидеть с ней с восьми до одиннадцати вечера, а потом меня сменяла мама. Мама убивалась и не могла сдержать слёз, а я, бесслёзный, чувствовал себя постыдно холодным.

В палате тётя Бася со вздохом уступила мне место и ушла, стараясь не разбудить бабушку. Я сел на стул рядом с кроватью и раскрыл книгу. Я взял с собой Эдгара По, чтобы читать, пока бабушка спит. Она всё время дремала от наркотиков – единственного лекарства, которое ей теперь давали. Лечение заключалось в ожидании смерти. Бабушка страшно похудела и лишь отдалённо напоминала мне бабушку моего детства. Плоть уменьшилась, упрощая выход для души. Я подумал, что даже не знаю, сколько ей лет. Дедушка и бабушка изменили даты своего рождения в паспортах в период НЭПа, чтобы раньше выйти на пенсию. Постепенно они и все члены семьи забыли истинные дни рождения и никогда их не справляли, а паспортные данные не принимались всерьёз.

Бабушка приходила в себя от позыва к рвоте, я приподнимал её голову за затылок, горячий и мягкий от сбившихся седых волос, и подставлял банку, в которую её вырывало коричневой жидкостью. Потом она делала знак, что хочет пить, и я давал ей прикоснуться губами к стакану с минеральной водой. Она с трудом делала глоток. Я аккуратно клал её голову на подушку и опять брался за Эдгара По. Я посматривал на себя со стороны и думал: неужели я такой бесчувственный, что могу вот так читать у постели умирающей бабушки? Значит ли, что мои чувства мертвы, раз у меня хватает концентрации на чтение? «Nevermore» в «Вороне» звучало для меня особо трагично и значимо.

Но жизнь во мне не могла быть угнетена смертью – я договорился с любовницей провести у неё ночь после дежурства. Я сидел и думал, есть ли в этом преступление, подобное дядиному, который был так увлечён своими внебрачными связями, что не позаботился о бабушке. «Нет, – говорил я себе, – я ничего не делаю ей в ущерб. Если мама по какой-либо причине не сможет меня сменить, я даже готов отменить моё свидание. “Даже”, – иронизировал я над собой, – тоже мне, великая жертва. Ну, а что ещё я могу сделать?» Так, разговаривая с собой, я успокаивал свою совесть.

Я вспомнил, как, читая мне сказку «Колобок», бабушка ревниво пропускала строчки, где колобок говорит, что он и от дедушки ушёл, и от бабушки ушёл.

Я опять заметил бабушкин позыв и, отложив книгу, подставил к её рту баночку. Губы у бабушки были в ранках, неживые. Она со стоном вытолкнула из себя жидкость. Я вытер ей губы платком и дал попить. Вдруг она раскрыла глаза, посмотрела на меня и узнала. «Ангел ты мой», – сказала она внятно, с проникновенной благодарностью и снова закрыла глаза, уйдя в свой исчезающий мир. Так она звала меня с детства, когда была довольна моим поведением. Мне пришлось заплакать, потому что я уже не мог браться за книгу. Ведь бабушка уносила с собой моё детство, и мне было больно.

В палате стонали и шевелились больные, с некоторыми из них тоже сидели родственники, пытаясь задержать своё уходящее прошлое.

– Ну, как бабушка? – услышал я над собой голос мамы. Моё время истекло.

– Так же, – сказал я.

– Ты идёшь домой?

– Нет, я буду у Веты, приду утром.

– Только, пожалуйста, будь осторожным, – сказала мама голосом молодой бабушки.

Я шёл пешком по тёплой ночной улице. Я чувствовал себя счастливым, потому что я был здоров и потому что меня ждала любимая женщина. Вета приготовила сосиски с картошкой и поставила на стол водку. Мы выпили и воспылали. Когда мы слегка прибили пламя, она сказала, глядя на меня глазами, которые напоминали маслины:

– Ты знаешь, у меня задержка.

У неё потекли слёзы, и я их слизал. Да, я оказался неосторожным. Я вспомнил, как дедушка и бабушка привезли с Кавказа маслины, которые я раньше никогда не видел. Я взял их из тарелки, приняв за вишни. Жадно запихав в рот, я тотчас выплюнул, ошарашенный их неожиданной солёностью.

Вета решила подождать ещё неделю, прежде чем волноваться, но волнения всё равно начались.

Когда я пришёл утром домой, раздался звонок. Мама схватила трубку, будто ждала, и по её возгласу и по рыданиям я понял, что бабушка умерла.

«Ну, вот и хорошо, – подумал я с облегчением, – кончились мучения». Я имел в виду нас, живых, но потом спохватился, что это прежде всего относится к бабушке.

На кладбище, когда зарыли могилу, все направились по тропинке к дорожке на выход. Мама держала меня под руку, крепко вцепившись пальцами, в шоке от происшедшего.

– Как она страдала, – ужасалась мама, – а я сидела у её кровати и думала: «Мамочка, тебе же умирать пора».

И мама терзалась кощунством и в то же время закономерностью такой мысли в себе, и всхлипывала, и я ей что-то говорил и гладил её руку.

Тётя Бася суетилась вокруг нас и нелепыми словами пыталась утешить маму, забегая то с одной стороны, то с другой. Когда мы переходили по мосткам, перекинутым через канаву с грязной водой, что отделяет могилы от дорожки, тётя Бася споткнулась и свалилась в канаву. Грязь облепила ей платье и ошарашенное лицо. Сдержаться оказалось невозможно – все вокруг и мы с мамой рассмеялись. Но вообще-то мне было не до смеха. Мне ещё предстояло уговорить Бету сделать аборт.

Живые воспоминания о золотом веке

Мне позвонила бывшая любовница Барби, с которой я не виделся лет девять. Я знал, что она вышла замуж и родила четверых детей – то есть свершила свою мечту, к которой я тогда не пожелал иметь никакого отношения. Стоял золотой век секса, до эры СПИДа.

Барби обожала такое количество мужчин, чтобы все её полости переливались спермой через края. Она делала минет, как ни одна другая женщина, самозабвенно, зная самые чувствительные точки и точно угадывая силу, с которой нужно сжимать губами член и прижимать к нему язык. Отправляясь на оргию, она брала с собой крем и смазывала им губы, которые, не будь этого крема, натирались бы от её усердной работы.

– Барби прекрасно сосёт, – делились со мной только что извергнувшиеся в её рот мужчины, и Барби, слыша этот комплимент, радостно ускоряла движения головы на очередном счастливце.

Сама она кончала только от клитора, который надо было долго лизать, либо она нетерпеливо тормошила его пальцем. Вибратором она не пользовалась – презирала его за бездушность. Барби меня любила потому, что я был достаточно настойчив, чтобы долизать ей клитор до оргазма, и за это она благодарила меня готовностью ко всему, что я ни предложу.

Других женщин Барби холодно терпела, воспринимая их как неизбежных конкуренток, но жаждала вобрать все члены в себя. Это вам не мужчина, что говорит: «Люблю групповой секс, сачкануть можно, и никто не заметит». Нет, Барби любила без устали. Уставали мужчины.

И вот она звонит и рассказывает, как часто вспоминала обо мне, как наконец её муж созрел и хочет посмотреть, как её будет ебать другой мужчина. Кроме того, Барби уже доросла до желания женщин и хочет сама посмотреть, как её муж будет обхаживать другую у неё на глазах. Несколько лет у них заняло, чтобы прийти к такому знаменательному состоянию, и начать решили с меня, поскольку я – человек проверенный. Есть ли у меня женщина, которая хотела бы присоединиться? Я сказал, что есть, но что она невинная в этом вопросе, и прежде, чем брать её с собой, я бы хотел встретиться с ними один и посмотреть на Барбиного мужа в деле. Да и на саму Барби – что с ней стало. Но последнее я не сказал. Она начала переговариваться с мужем, плохо прикрыв трубку, и я слышал его вялое согласие. Мы договорились встретиться в мотеле в субботу днём.

Вечером я должен был общаться с Дженни, своей постоянной возлюбленной. В наших трепетных разговорах о возможной встрече с другой парой её не тревожило совокупление с другим мужчиной – их у неё было достаточно, чтобы принять ещё одного без всякого страха или колебаний. Больше всего Дженни опасалась, что я буду полностью увлечён другой женщиной и не смогу в процессе уделять ей хотя бы часть себя. То есть, переводя это на язык традиционной нравственности, женщина, казалось бы, должна была больше всего быть смущена другим мужчиной, проникающим в неё, – ан нет, ебите сколько хотите, только пусть мой любовник будет тоже весь моим и не лишит меня своего внимания. Это типичное безнравственное и эгоистическое поведение данного сорта женщин. Нравственное же поведение должно состоять в радости, что твой возлюбленный получает удовольствие, и пусть не с тобой, но ведь тебе выпало счастье наблюдать за его наслаждением и даже содействовать ему. А о твоём наслаждении он ведь тоже не забыл – предоставил тебе мужчину и сам время от времени отрывается от чужой женщины и помогает наслаждаться тебе. Так, во всяком случае, рассуждаю я – образец нравственного сексуального поведения.

Накануне нашей встречи Барби позвонила мне днём и сказала, что муж на работе, она заперлась в спальне от ломящихся в дверь детей и мастурбирует пальцем, вставя искусственный член во влагалище. Она стала выть в трубку и стонать, а я чувствовал себя обязанным рассказывать ей про то, как бы я её ёб, будь я рядом с ней. Ситуация была обратная той, в которой обыкновенно находится мужчина, дрочащий, и женщина, слов о блудящая за деньги. Барби долго не могла кончить, а мне уже надоело, поскольку разговоры на расстоянии меня не возбуждают, а раздражают. Наконец она взвыла ещё громче, что ознаменовало её оргазм.

Придя в себя, она стала рассказывать, что за девять лет замужества у неё не было ни одного любовника, что муж у неё хороший, но я, мол, лучше, что после второго ребёнка она совершенно было потеряла интерес к сексу и не подпускала к себе мужа, но потом свершилось второе пришествие, приостановленное рождением третьего ребёнка, который вышел умственно отсталым. Четвёртый ребёнок опять получился нормальным, и на этом она перевязала себе трубы. Процесс размножения был застопорен навсегда, и половая жизнь теперь представляла из себя сплошное наслаждение.

Слушая её болтовню про деторождения, я вспомнил, как на одной из давних оргий я увидел, что незнакомка, в вечернем платье и туфлях на высоких каблуках, сидела на диване посреди тел, расположившихся на полу, и наблюдала за ними, отгоняя от себя голых мужчин. Она была красива, нежна и иронична. Я подсел к ней, голый, на диван и уговаривал. Быть может, она боится забеременеть, поинтересовался я. Она ответила, что у неё перевязаны трубы, но она не может участвовать в оргии с незнакомыми людьми, а в этой компании она впервые. Поодаль слонялись мужчины и ждали, когда я от неё отойду, чтобы подойти к ней и попытать счастья. Муж её, холёный и тоже вполне одетый, разговаривал на просторной кухне с женщинами, которые приходили туда перекусить после очередного совокупления. Вполне одетые муж и жена ушли. Мы с ней встретились через несколько дней и поехали в гостиницу. В одной не оказалось свободных номеров, и она предложила перенести свидание на другой день, но я знал, как опасно откладывать любовные свидания, и уговорил её поехать в другую гостиницу. Там свободные номера были, она позвонила мужу из холла, сказала, что задержится, и в голосе её звучала искренняя нежность и забота о нём. Она была без приторности ласкова и всхлипывала, подходя к оргазму. Мне хотелось как-то отметить её нежность, и я не нашёл ничего лучше, чем сказать: «Ты была бы очень нежной матерью». И тут же мы оба смутились, будто я сказал что-то неприличное и бестактное.

А с Барби наши встречи всегда начинались с того, что я заезжал за ней на машине, и, пока мы ехали ко мне домой или на вечеринку, она без моих просьб или напоминаний приветствовала меня и одновременно разогревалась сама, расстёгивая мне ширинку и приникая пламенным ртом к уже привычно стоящему члену. Её курчавая голова напоминала круглый лобок, под которым открывалась пизда рта.

Есть основное правило безопасности управления машиной, когда тебе делают минет. Никогда не закрывай глаза, даже во время оргазма. И не смотри на свою даму – не своди глаз с дороги! А вот если чихаешь, то уж тут, как ни стараешься, обязательно глаза на мгновенье закроются. Чих – это оргазм в лице, и глаза выходят из повиновения.

Как-то во время минета мне пришлось резко затормозить, но Барби, будучи уверенной в моём бодрствующем внимании при наслаждении, не прервалась, не подняла голову посмотреть, что произошло, а продолжала сосать, как ни в чём не бывало. Я же тем временем пальцем залезал ей в анус, потому что до влагалища было не дотянуться – она была высокой, да и в этом была своя прелесть.

Барби и её муж, Джим, должны были поджидать меня у мотеля в своей машине. Проезжая мимо, я узнал расширившееся лицо Барби. Она тоже узнала меня, помахала рукой, и я проехал на стоянку мотеля, где зарезервировал комнату. Они поехали за мной и остановились рядом. Я вышел из машины, и они вышли из своей. Тут только я увидел, как Барби растолстела. Муж её тоже был не тонок, лет тридцати пяти, с редкими усиками и вялым безэмоциональным выражением лица.

Я хотел пожать ему руку, но он руки не подал, так как вчера якобы повредил кисть – её ему чуть не отхватил станок, на котором он трудился. «Что ж, – подумал я, – если в нём вдруг взыграет яростная ревность, что бывает с мужьями после того, как их желание удовлетворено, то драться с ним будет легко».

Со мной уже был подобный случай. Я познакомился с супругом, у которого был десятилетний семейный стаж. Этот супруг, по имени Фред, повадился общаться со мной. Ходили в бар, разговаривали, он смотрел, как я женщин цеплял. Книжки давал я ему читать про секс, научные и художественные. Он всё скучал, что жене был верен, и вспоминал свою разухабистую жизнь до женитьбы. Теперь вот ребёнок, обязательства, ответственность. Но хочется попробовать. Я рассказывал ему про оргии, что мы посещали с Барби, и глаза его наливались не кровью, а спермой. А я дразнил, поясняя, что оргия даёт то, что принципиально невозможно в моногамной жизни, а именно: постоянную новизну партнёров, наблюдение за живой еблей, к которой в любой момент можно самому присоединиться, и одновременную, а не последовательную стимуляцию нескольких эрогенных зон.

– А Барби твоя красивая? – интересуется Фред. Я ему показываю фотографии голой Барби, которые я отснял впрок, а он в ответ показывает фотографию одетой жены, которую он благоверно носит в бумажнике. Пока Фред ебёт глазами фото Барби, я рассказываю ему, что на оргиях, как и вне их, встречаются три типа ограниченных женщин, в зависимости от того, какое своё отверстие они решают связывать с любовью. Первые могут безразлично давать ебать в пизду, но для орального или анального секса им нужно к мужчине испытывать какие-то чувства. Другие могут отсасывать любому, не задумываясь, но всё остальное – лишь по любви. Ну а третьи радостно дают в жопу, но в рот – ни за что, а в пизду – со множеством предосторожностей. К счастью, на оргиях появляются и «неограниченные» женщины, и таковой имеет быть моя Барби.

Тут Фред трепетно заявил, что хочет, чтобы он с женой и я с Барби занялись совместным счастьем.

– А жена твоя согласна? – спрашиваю.

Он кивает головой. Ну, мы назначили день, когда я и Барби к ним явимся. Наступает время встречи. За два часа до выхода мне звонит Барби и заявляет, что не может сегодня пойти со мной, потому что её мать попала в больницу и Барби нужно сидеть с ней. Я звоню Фреду и говорю, что встречу придётся перенести. Голос его смертельно разочарован, и мы прощаемся. Через две минуты он звонит и говорит:

– Я тут с Джейн посоветовался, приходи один.

– Прекрасно, – говорю, – чем могу помогу.

Приезжаю. Жена открывает дверь в нижнем белье с кружевами, простенькая такая, но милая, покрасневшая от стыда, явно подталкиваемая мужем, но не оказывающая серьёзного сопротивления. За ней виднеется Фред, вполне одетый. Если бы я пришёл с Барби, то и он бы, наверно, встречал нас в трусиках. Ребёнка они отвезли к бабушке. Готовы.

Проходим в спальню, а я, на всякий случай, говорю:

– Джейн, ты прекрасна, и насладиться тобой, да ещё в присутствии мужа великая для меня радость и честь. Но, ребята, вы должны представлять себе, что ваш брак уже никогда не будет прежним, если мы перейдём этот рубикон. Вы к этому готовы?

– Готовы, готовы, – нетерпеливо сказал Фред, стягивая брюки, а Джейн ничего не ответила и лишь грустно, но кокетливо посмотрела на меня.

Я быстро разделся догола, и Фред наконец снял с себя трусики, в которых он сидел посреди кровати.

– Ну, а тебя, что, упрашивать надо? – грубо сказал он жене, смущённо стоящей у края кровати.

Я подошёл к ней сзади и, прижимаясь членом к шёлку её трусиков, расстегнул лифчик и взял в руки драгоценность грудей. Я чувствовал, что Джейн не отстраняется от меня, а выпячивает попку. Я взглянул на Фреда, в его глазах была злая похоть. Я предлагал Фреду присоединиться, но он предпочитал наблюдать за мной, ублажающим Джейн, стоящую на карачках. Однако Джейн, видя его напряжение, сама на четвереньках подошла к нему, так что и я должен был передвигаться за ней на коленях, и взяла в рот супружний член. Фред быстро кончил и продолжал наблюдать на нами, а Джейн не выпускала его обмякший член изо рта и всё сильнее отзывалась на мои движения. Я кончил. И Джейн легла усталая, отвернувшись от бёдер мужа.

– Я видел, что ты кончила, – ехидно сказал Фред и, обращаясь ко мне, пояснил, – она всегда стонет, когда кончает, а тут сдерживалась, застеснялась, но я-то уж её знаю.

Я рассказал им историю, как я с Барби пришёл к супружеской паре домой. Их дети ещё не спали, и нам нужно было сидеть в гостиной и вести дурацкие разговоры, пока не наступит время идти в постель. Родители не хотели, чтобы дети слышали или видели, что в спальне папы и мамы находятся чужие дядя и тётя. Когда дети наконец уснули и мы заперлись в спальне, мама так громко стонала, что разбудила детей. «Она всегда так», – недовольно сказал муж.

Джейн хихикнула, а Фред криво усмехнулся.

Я возвращался домой пешком, и у меня было ощущение, будто я возвращался с оргии с большим количеством участников, а выражалось это в том, что я с трудом сдерживал порыв схватить каждую смазливую проходящую мимо женщину за зад или за грудь. Я спохватывался и одёргивал себя – она возмутится, закричит, станет звать на помощь. Я ведь уже в другом мире – пристойном.

На следующий день мне позвонила Джейн и, плача, стала рассказывать, что Фред после моего ухода обозвал её блядью, дал ей пощёчину и ушёл из дома, сказав, что больше с ней жить не будет. Я попытался её утешить, но с тех пор ни Фред, ни Джейн мне не звонили, а когда я позвонил им через месяц, мне сказали, что они съехали с квартиры. Вот такая семейная драма. Но на этот раз я решил не заниматься благородными предупреждениями, а пустил всё на самотёк.

Мы пришли в номер. Джим сел в кресло. Барби села на кровать, а я – на стул. Завели разговор, я толкал их на излияние души в форме фантазий, что же они хотят предпринять с точки зрения ебли. Барби ничего не могла сказать красноречивее, чем пожелать, чтобы мы еблй её как можно дольше. Она сказала, что тосковала по моему рычанию, когда я кончаю, потому что муж её кончает беззвучно. Муж так же беззвучно воспринял это откровение жены.

Мы разделись, и Барби присосалась к моему хую, а голый муж наблюдал со стороны, не сходя с кресла. Я радовался её горячему языку и рту и старался не смотреть на мужа, чтобы не смущать его. Потом я отстранился, чтобы не кончить слишком быстро, и тоже лизал выросший за девять лет клитор, наблюдая за изменениями её лица. Но когда Барби приближалась к оргазму, её разросшийся живот так надувался, что заслонял лицо, и я только слышал стоны. Ей было не кончить – видно, стеснялась мужа. Мне вскоре надоело, и я отстранился – пусть муж заботится. Он наконец отклеился от своего кресла и взгромоздился на супругу по-христиански, то бишь по-миссионерски.

Я, наблюдая за ними, думал: какая наглость и лицемерие называть в христианском обществе позицию совокупления мужчины на женщине «миссионерской». Такое название вводит в заблуждение, будто эта позиция не существовала до христианства, что якобы изобрели её миссионеры. Но ведь именно христианство попрало секс и изничтожило человека за его, придуманную человеком же, греховность, а в то же время получается, что христианство милостиво открыло людям способ совокупления, ставший наиболее популярным. А этот способ существовал тысячелетия. И уж кому-кому, но не христианам, гонителям соития, прилаживать к нему своё имя. Такое же лицемерие и подлость, как когда КГБ поручают ликвидацию политических лагерей. Миссионерской такую позицию можно было бы назвать потому, что женщина становится наиболее беспомощна – на спине и с р аз двинутыми ногами, ибо, если она на четвереньках, она может ползти в процессе совокупления, читать или заниматься мойкой полов.

Потом Барби стала на четвереньки, муж лёг под неё в «69», а я зашёл к ней сзади. Так и кончил. А муж кончил ей в рот.

Наступил законный отдых. Барби села, и у неё выскочила семенная отрыжка. Она хихикнула и извинилась. Хорошо, что она не на диете, а то были бабы, что сплёвывали сперму, не желая проглатывать лишние триста калорий. Или явилась однажды на оргию еврейка сосучая, которая не глотала, потому что был канун Пурима, во время которого надо поститься. Но кончая, она святотатственно восклицала: «О, Jesus!»

Я вспомнил, как Барби на оргиях каждому мужчине делала комплимент, что его семя самое вкусное из всех, что ей довелось пробовать. И каждый ей верил и гордо задирал голову.

– И чего ты говорила, что он лизал тебя лучше всех, а сама ведь не кончила, – сказал Джим, усомнившись в моих способностях.

– Я просто ещё не хотела кончать, я хочу сильнее возбудиться, а потом с тобой кончить, – сказала Барби утешительно и для меня, и для мужа.

Барби попросила, чтобы мы одновременно вошли в неё с двух сторон. У мужа был толстый член, и ей было больно принимать его в зад, так что она решила воспользоваться моим, потоньше. Джим лёг на спину, а Барби села на него верхом, я пристроился сзади.

– Только ты медленно вводи, – предупредил Джим снизу.

Заботливый был этот муж.

Барби помогала себе пальцем, а я стал считать про себя, прибавляя по тринадцати. Я нарочно считал не «один, два, три» и так далее и не прибавлением круглых цифр, вроде пяти или десяти – я хотел сильнее отвлечься на счёт, чтобы не кончить слишком быстро. Когда я дошёл до 1053, я услышал знакомые с давних времён возгласы Барби и кончил вместе с ней. И Джим был тут как тут. Хорошо получилось.

У Барби сфинктер был свежим, без геморроя и сильно сжимался. Я припомнил, как на одной из оргий я вошёл в комнату и увидел женщину на четвереньках, сосущую мужчину. Из ануса у неё торчал геморроидальный желвак, и мне захотелось именно туда. Я смочил член и осторожно вставил так, чтобы не впихнуть желвак в анус, а оставить его снаружи. Когда я погрузился, женщина обернулась ко мне, сказала: «Good job!» и вернулась к «прерванному» члену.

Отдышавшись, Барби стала вслух мечтать о пизде, куда бы ей хотелось зарыться лицом. А ведь я помнил времена, когда она с таким отвращением шарахалась от лесбиянки, которая стояла у двери в дом, где проходила оргия под девизом «Мы с вами где-то случались», и приставала ко всем входящим женщинам, зазывая их с собой в отдельную комнату.

Джим предложил Барби пригласить какую-то женщину, видно, не в первый раз. Он назвал её имя, а я, естественно, не зная, кто это, переспросил. И он ответил, глядя на Барби:

– Это моя первая жена. Барби не может мне простить до сих пор, что я трахнул её разок, когда пришёл проведать моих дочерей.

– Ты у меня не просил прощения за это, – сказала Барби задето.

– Просил, и не раз, – спокойно возразил муж.

Барби посмотрела ему в глаза долгим выразительным взглядом, в котором было столько семейной истории, давних разговоров и стычек, раздоров и примирений.

– Врёшь, никогда ты у меня по-настоящему прощения не просил.

– Ну, вот, я прошу сейчас, – сказал Джим вяло.

– Это ты так, чтобы от меня отвязаться.

– Ты что, хочешь, чтобы я перед тобой на колени встал?

– Нет, просто мне нужно искреннее раскаяние.

– Раскаяние в чём? Что я переспал разок с матерью моих детей?

– Вот видишь?! Значит, если представится возможность, ты с ней опять ебаться будешь?

– Ты же ебёшься с ним, – и Джим ткнул пальцем в меня.

– Да, но при тебе и с твоего согласия.

Я пошёл в душ, оставив супругов препираться. Когда я вышел, они уже были одеты, но продолжали свой разговор. Я попрощался и поехал к своей постоянной любовнице.

Я был рад, что не взял её с собой. Не много удовольствий она получила бы от этой парочки. Да и золотой век уже закончился.

Захоронение

Мы ждали этой поездки на курорт, будто она могла спасти наши отношения. Фраза «последнее средство» по-английски получается каламбуром last resort, означающим также «последний курорт».

«Три дня вместе!» – с жарким предвосхищением и с тайным опасением восклицали мы. Два дня до сих пор были максимальным сроком, который мы проводили вместе, но совместные поездки в близлежащие городки неизменно освежали наши чувства, хотя к концу мы всегда расставались с облегчением и без сожалений.

Мы встречались три раза в неделю: во вторник, в пятницу и в субботу. В субботу я оставался на ночь. Утром мы вдохновлялись последним за неделю оргазмом и ехали в кафе завтракать. Потом я сбрасывал её у дома и с лёгким сердцем уезжал. До следующего вторника.

Мы познакомились три года назад. Я гулял вокруг озера в поисках женщин. На берегу, на летней сцене, ежевечерне проходили концерты. Там скоплялось огромное количество людей, в том числе много одиноких женщин, набегавшихся, находившихся или накатавшихся на велосипедах или роликовых коньках и решивших отдохнуть, слушая музыку. В тот вечер самодеятельный оркестр играл Сметану, и корявая женщина-дирижёр, не ведающая об элегантности движений, пыталась заставить оркестр играть дружно.

Начать разговор с привлекательной слушательницей было просто: «Знаете, что означает Сметана на английском? – Cream», да ещё вспомнить, что русское слово «сметана» выведено английскими буквами на баночках с кошерной сметаной. А после этого до телефона женщины – рукой подать.

И вот я увидел золотоволосую юную женщину, сидящую на траве рядом со своим велосипедом, бессильно лежащим плашмя. Я замечал её и раньше, проезжающую по велосипедной дорожке, когда гулял вокруг озера. Это был не мой тип, но всё-таки что-то зазывающее было в её лице: маленький прямой нос, полные губы красивых очертаний, небольшие ярко-голубые глаза, тяжеловатый подбородок, но не настолько тяжёлый, чтобы указывать на неправильный прикус. У неё была весомая грудь и крупные бёдра славных пропорций. К тому же она почувствовала мой взгляд и смело посмотрела на меня, без кокетства, серьёзно, принимая мой интерес. В её взгляде не было ни деланного возмущения, ни удивления, а лишь покой само собой разумеющегося. Я обошёл её сзади и подошёл с другого бока, где освободилось место от велосипедиста, слушавшего музыку и пресытившегося ею. Женщина повернула голову в мою сторону и взглянула на меня опять. Это уничтожило мои последние сомнения. Я опустился на землю рядом с нею, но не стал говорить «сметанную» дрянь, а сказал:

– Я хотел бы слушать музыку рядом с вами.

– Хорошо, – сказала она просто, по-прежнему без улыбки, прямо смотря мне в глаза, будто и ожидала этого от меня.

– Я видел вас несколько раз, несущуюся на велосипеде, но так как я был пешком, то мне было за вами не угнаться, и поэтому я только провожал вас глазами. Так что теперь я не мог позволить себе не подойти к вам.

Пара слушателей, лежащая на траве впереди нас, повернула на мою речь головы, удостоверилась, кто это пытается спариться, и снова обратила свои очи к сцене.

– А вы не катаетесь на велосипеде? – спросила Лори.

– Нет, я предпочитаю ходить. Велосипед обрекает на одиночество, если он не тандем.

От неё легко пахло потом, и мне хотелось вылизать её. Наш разговор свободно заструился. Когда мы умолкали и слушали музыку, молчание было лишь счастливым перевариванием удавшегося этапа разговора.

Лори заканчивала художественный колледж – победный результат долгой борьбы с собой и вражеским окружением общества. Она заговорила о своей сестре, которая мечтала стать врачом, но которая вышла замуж за мормона и рожает ребёнка за ребёнком, число которых уже пять, и с каждым ребёнком её мечта становится всё более неосуществимой. Муж сестры честно признаётся, что у него никогда не было никаких честолюбивых желаний, что единственное, к чему он стремился, – это иметь жену, детей, зарабатывать на хлеб насущный и наслаждаться выходными и отпусками.

Ни Лори, ни я не разделяли такой приземлённой точки зрения. Во всяком случае, вслух.

Я был несколько удивлён, что она при первом знакомстве сообщает мне такие семейные подробности, но я радостно объяснял это тем, что она таким образом отдаётся мне вместе с даруемой интимной информацией.

Лори говорила медленно, раздумчиво, со значением.

Я тоже что-то говорил в лад.

Начало темнеть. Лори встала с земли и подняла велосипед – чтобы добраться до дома, ей предстояло крутить педали полчаса. Я с трепетом попросил её телефон, и она без колебаний продиктовала его.

Когда я приехал домой, уже стемнело, и я решил позвонить Лори, не откладывая. Я чувствовал в ней желание ко мне и, подавно, в себе – к ней.

Она сняла трубку, и я заговорил:

– Здравствуйте, Лори. Это ваш новый знакомый.

– Здравствуйте, – в её голосе звучала радость, но я так боялся ошибиться, лестно для себя истолковать обычную вежливость.

– Я бы мог вам позвонить через неделю или через три дня. Но потом я подумал: а зачем ждать, я позвоню сегодня.

– Я очень рада, что вы решили не ждать.

– Какие у вас планы на выходные?

– Никаких.

– Давайте встретимся в субботу часа в три, погуляем – я знаю интересные места, потом перекусим и в кино сходим.

– С удовольствием. Запишите мой адрес.

Сердце у меня взыграло, и я записал адрес дрожащей от предвкушения рукой.

Прощаясь, она сказала, что будет очень ждать нашей встречи. И будь я проклят, если я не почувствовал во всём её разговоре готовность броситься ко мне в объятия. Желание сквозило во всякой её интонации.

Когда я положил трубку, сердце билось от предвосхищения близкого совокупления. Но я пытался, хоть и безуспешно, подавить в себе эту преждевременную уверенность, поскольку я всегда считал, что нельзя праздновать победу, пока не ввёл член. Введение – вот безошибочное счастье.

Суббота наступала через день, и всю пятницу я провёл, отгоняя наглую уверенность, что я с ней пересплю. Но я так явственно слышал желание, исходящее от неё!

В ночь на субботу я плохо спал, и хотя Лори мне не снилась, но во сне меня преследовало отчётливое ощущение близящейся близости. Я видел перед глазами её весомую грудь и хотел высосать всю Лори через сосок: сначала молоко, потом кровь, а затем и остальные жидкости.

В субботу я не мог найти себе места, дожидаясь половины третьего, когда я должен был выехать из дома. От каждого телефонного звонка я холодел, представляя, что это звонит Лори, чтобы отменить нашу встречу. Но наконец наступила половина третьего, и я ринулся к машине. Я подъехал к её дому без десяти три и решил не дожидаться трёх.

Я позвонил, и Лори открыла мне дверь. В яркой губной помаде, которая освещала её рот, а он освещал её лицо. В белой маечке и чёрных блестящих шароварах, в чёрных туфлях без каблуков, напоминавших домашние туфли.

Лори улыбнулась мне своими белыми зубами, обрамлёнными прекрасными губами. Как мне хотелось впиться в них!

На стенах в гостиной висели её рисунки, сделанные, без сомнения, с талантом. Были и чужие работы, и я радостно интерпретировал это так, что она может интересоваться не только собой. Лори показала мне проект, над которым она сейчас работала. Толковая баба, думал я, глядя на её полную грудь.

Я повёз её погулять в необычное место – на огромное кладбище, которое находилось в центре города, рядом с озером. На берегу озера толпились люди, но кладбище, отделённое оградой, всегда было пустым. Туда разрешалось въезжать на машинах. Начался дождь, и поэтому я предложил покататься по дорожкам меж мавзолеев, памятников и надгробий. Я ехал медленно, и мы обращали внимание друг друга на памятники, многие из которых были чуть ли не произведениями искусства. Мы подъехали к участку, заполненному фамильными склепами, и Лори захотела посмотреть в их стеклянные двери – что там внутри. Мы вышли из машины, и я раскрыл зонтик, держа над её головой. Я чувствовал дождь своей лысиной. Мы шли по мокрой траве. Я заметил, как её туфли мгновенно промокли, и проникся жалостью к Лори. Мне захотелось положить её в постель и растереть ступни махровым полотенцем.

Мы подошли к запертой двери склепа. По обеим боковым стенкам было установлено нечто вроде ящиков, так что стенки напоминали комоды, в которых лежал кремированный прах.

Мы вернулись в машину. Я взял Лорину руку в свою, и она задышала в моей, гостеприимная и отзывчивая. Убедившись в благосклонности руки, я потянулся к Лори и поцеловал её в раскрывшиеся губы. Она обвила мою шею руками и прижалась ко мне. Перегородка между сиденьями разделяла нас, врезаясь в наши бока. Я ухаживал языком за её шеей, ушком, и Лори не отставала.

– Послушай, – оторвался я от неё, – поедем к тебе.

Лори чуть задумалась и сказала проникновенно:

– Всё так дивно происходит. Вообще, я не бросаюсь в постель так сразу. Но у меня острое чувство, что сейчас так и должно случиться. Хорошо, поедем.

Я развернулся и поехал, еле сдерживаясь, чтобы не погнать по кладбищу с максимальной скоростью.

– Будет здорово получить штраф за превышение скорости на кладбище, – ухмыльнулся я, держа её за колено. И рука Лори лежала на моей.

Сторож остановил нас у ворот – оказывается, это был въезд, а выезд – через другие ворота, недалеко от этих. Мне всё не верилось, что мы доедем до её дома. Мне казалось, что произойдёт авария, землетрясение или другое стихийное бедствие, которое помешает нашему оговорённому совокуплению. На перекрёстках при нашем приближении загорался красный свет, и приходилось мучиться в ожидании зелёного. Я смеялся этому, она мне вторила, но нетерпение наше росло. Наконец мы подъехали к её дому. Я остановил машину у входа, с её разрешения, на месте, предназначавшемся только для жильцов дома. Я получил статус своего.

Только мы вошли в дверь, как бросились друг на друга. Лори стала стягивать с меня рубашку, а я с неё – маечку. Нет ничего чудесней, чем женщина, в нетерпении раздевающая тебя. Я помог ей и снял с себя брюки вместе с трусиками, и Лори сразу стянула с себя трусики – всё, что оставалось на ней к тому моменту.

Мы были хорошими любовниками друг для друга. Ничто не может так приручить, застолбить женщину, как регулярный совместный оргазм. От наслаждения женщина становится физически сильнее, а психологически слабее. Мужчина же становится слабее физически, но зато обретает власть над женщиной.

Три раза мы встречали Новый год, одновременно кончая с последним ударом двенадцати. Волшебство совместных оргазмов не становилось привычным, а потому оно длилось так долго. Но родство тел не подкреплялось родством душ.

Недавно я решил подсчитать, сколько оргазмов я с ней испытал: моя частота – минимум три оргазма по три раза в неделю. Мы с ней встречались уже почти три года, среднее количество моих оргазмов будет равно: 3 оргазма × 3 дня в неделю × 52 недели в году × 3 года = 1404 оргазма. Если считать, что за оргазм я извергал приблизительно 20 граммов семени, то я выплеснул 1404 × 20 = 28080 граммов семени. Но чтобы впечатлительней – в килограммах – 28,08 килограммов моего семени Лори приняла в свои три отверстия. Я представил себе нечто в виде небольшой цистерны, в которую поместилось бы это количество спермы. У неё была яркая полированная поверхность из нержавеющей стали, подобно большим автоцистернам, в которых возят молоко. И она сверкала на солнце.

Я ехал утром подобрать Лори, чтобы отправиться с ней в наше долгожданное путешествие. По пути я заехал на заправочную станцию. И тут мне испортила настроение каштаново-длинноволосая длинноногая девушка, переходящая улицу. Её платье из тонкой ткани облегало соблазнительнейшую фигуру, её напедикюренные пальцы глазели из сандалий. Её выпуклый зад плавно ходил из стороны в сторону, и разрез ягодиц просвечивал даже сквозь платье и незаметные трусики. Вот с кем бы я сейчас хотел поехать. Я проводил её прощальным взглядом, жалея, что у меня нет времени к ней пристать, а, с другой стороны, понимая, что десять минут опоздания к Лори не имели бы никакого значения – вполне мог бы и попытать счастья. Но я успокоил себя ответственностью за свою пунктуальность и уехал за Лори.

Путь на курорт был долог, но приятен. Нежность от совместного движения к неизведанному снова проснулась в нас. Жизнь, настоянная на ожидании, наполняла нас надеждой. Солнечная сторона жизни.

Лори положила голову мне на плечо.

– Это от усталости или от нежности? – спросил я.

– А разве это не одно и то же? – улыбнулась она.

Первые два дня мы изо всех сил развлекались. Поехали в сад роз. Там садоводы затеяли процесс удобрения, и запах роз смешивался с запахом навоза, который лежал чуть поодаль, готовый быть пущенным в дело. Отойти чуть в сторону – и струится запах роз, в другую – запах навоза. А где-то посередине два запаха смешиваются в странное сочетание. Конечно же, это показалось мне символичным для наших отношений с Лори.

Кровать оказалась слишком мягкой, и мы занимались любовью на ковре, который на это время превращался в ковёр-самолёт.

Вечерами мы ели в хороших ресторанах. Я обратил внимание Лори на то, что официанты всегда кладут счёт лицом вниз или прячут в маленькую папочку, чтобы сумма наеденного была не видна, будто в стоимости еды есть что-то непристойное. Скорее всего, предположил я, официант подсознательно не хочет демонстрировать, что его вежливость и услужливость были не бескорыстными. Лори спросила, на что я намекаю. Ей тоже всё казалось символичным, с намёком на наши отношения.

Она любила обеды при свечах, с горящим камином, потрескивающим где-то сбоку. Меня же этот стереотип романтики всегда раздражал. Оснастить бы рентгеновским глазом обедающих, чтобы каждый видел пищевод другого с прожёванной пищей, желудок с соками и кишки с накопляющимся дерьмом.

Мы возвращались из ресторана пешком.

– Что ты идёшь сама по себе? – спросил я.

– А что, я должна идти сама по тебе?

Вокруг слонялись молодожёны – это место было почему-то популярно для проведения медового месяца. Новобрачные с измождёнными лицами сидели на диванах в холле, держась за руки, или ходили по тропинкам неверным шагом, приклеенные друг к другу.

– Вот они, идеальные жруще-ебущиеся парочки, – иронически комментировал я. – Идеальные, потому что занимаются исключительно материальным делом, а как оно надоест, так и от идеализма ничего не останется.

Лори коробили мои ремарки, а я, наверно, и делал их, чтобы её покоробить. Лори сказала, что я всё равно не смогу уничтожить в ней жажду идеального.

Я попросил её описать идеального мужчину. Она с готовностью ответила: он приезжает на «мерседесе», с цветами, везёт её в фешенебельный ресторан, заказывает роскошный обед, дарит ей драгоценности.

– А каков же сам идеальный мужчина? – спрашиваю.

– А я воспринимаю мужчину через то, что он мне даёт.

– В таком случае называй его подарки трофеями.

– Мне не нравится твоё иронически-покровительственное отношение ко мне.

– Покровительственное отношение к женщине – это такое, когда мужчина стремится её покрыть, так что оно должно тебя лишь привлекать.

К вечеру последнего дня настроение её испортилось. Плохое настроение выражалось у Лори прежде всего в том, что она переставала разговаривать, умолкала. Кроме того, и выражение лица становилось опознаваемо холодным, с время от времени кривящимися губами, когда она хотела сдержать наворачивающиеся от жалости к себе слёзы.

Перед сном мы занялись любовью. Она сидела на мне, меж грудей скапливались капельки пота, но сами груди были прохладными. Я брал в рот одновременно два соска – дополнительное наслаждение, которое становилось возможным из-за её больших грудей.

Ночью я храпел. Я чувствовал это по её мягким, но всё-таки толчкам, от которых я просыпался и храпеть переставал, но за мгновенье перед пробуждением, когда мой слух включался, я успевал услышать последний звук моего прервавшегося храпа. Я предпочёл бы, чтобы она будила меня не толчком, пусть и осторожным, а ласковым объятием, а ещё лучше поцелуем. Но в ней уже не было нежности ко мне.

Утром мы почти не разговаривали. Лори приняла душ и, сидя на кровати голая, но уже в наложенной косметике, сушила феном голову и лобок. Мне не хотелось старые меха пизды наполнять новым вином семени.

Высушившись, она спрятала в кружевные трусики своё имущество.

Я пошёл после неё в ванную принять душ. Несмотря на вентиляцию, там всё ещё стоял легкий запах её дерьма. Раньше он возбуждал меня, но теперь лишь раздражал. На сетке в стоке ванны лежал мокрый пучок её выпавших волос.

Я брился и, орудуя бритвой, думал, что самая эффективная косметика у мужчин – это вариации с волосами на лице: гладковыбритость, щетина, усы, борода. Женщины же используют искусственные краски. Манипуляция с неестественным, чтобы выглядеть привлекательнее, чем на самом деле, и тем вводить в заблуждение окружающих. Привлекательность женского лица основана на лжи косметики, будто бы есть определённого рода гримаса, совершенно не имеющая отношения к истинному выражению её лица, но которая согласно эротической магии привлекает мужчин.

Заниматься еблей у меня уже не было желания, да и у неё тоже. Вот до чего довела нас жажда пресыщения. Мы быстро позавтракали, собрались и сели в машину тоже без слов. Лори лишь сказала минут через двадцать:

– Долго же нам придётся ехать не разговаривая.

В этой фразе не только не было вожделенной мною нежности, но даже отсутствовала попытка заговорить, а была лишь злобная констатация конфликта.

Я ехал молча без всякого труда, прежде всего потому, что вдруг почувствовал, что мне действительно не о чем с ней говорить. Общие места: посмотри, какой красивый водопад, или ещё что-то в этом роде, – я уже сказал на пути туда. Повторяться не хотелось, проезжая обратно мимо того же водопада. У меня не было ни злости, ни раздражения на неё; чем дальше мы ехали без слов, тем непреодолимее мне представлялась бездна между нами, через которую нам раньше удавалось перекидывать мостик с помощью ебли. Но теперь, обожравшись друг другом за три дня, мы ясно ощущали бездонность этой пропасти. И меня не тянуло в неё, как в другие бездны, мне хотелось поскорее отойти от неё в сторону.

Мы молчали, будто между нами произошла ссора, но мы ведь даже не повышали голоса друг на друга – просто была полная пустота, которая прежде всего и отражалась в молчании. «Вот оно, истинное одиночество вдвоём», – думал я.

Когда мы проезжали магазин, где Лори и я хотели купить копчёной рыбы на обратном пути, я спросил её как ни в чём не бывало, хочет ли она остановиться. «Как ты хочешь», – переложила она решение на меня, и я не остановился. Я включил радио. «Beach Boys» запели песню, которую Лори ненавидела, но которую я очень любил. Я хотел было переключить на другую станцию, чтобы не делать ей неприятного, но потом подумал: а с какой стати? Мне эта песня нравится, почему я должен жертвовать своим удовольствием для женщины, которая мне так отчаянно безразлична? И я прослушал песню до конца. И Лори молча протерпела её.

Когда мы раньше возвращались из поездок, она всегда в машине отсасывала мне, по собственной инициативе, как бы в благодарность и в подтверждение прекрасно проведённого времени. Но на этот раз она сидела совершенно отчуждённо. В этом была особая символика нашей разъединённости.

Когда я подвёз Лори к дому, я вытащил её вещи из багажника.

– Я могу всё донести сама, – сказала она.

– Отчего же, я помогу тебе, – возразил я и поднялся к ней с её сумкой в руке. Положить сумку и уйти было бы демонстрацией, будто я на неё в обиде за что-то, тогда как я был просто кристально равнодушен. Поэтому я подошёл к ней и легко поцеловал в ярко выраженные губы, чему она весьма удивилась. Поцеловал я, забыв о чувственности, отметив съеденную помаду на её тем не менее красивых губах.

Как радостно было ехать одному в машине, домой, к компьютеру, к почте, что ждала меня таинственной незнакомкой.

К вечеру я пошёл на озеро, приурочив прогулку к концерту на открытом воздухе. Пока я проходил круг, я увидел Лори, проехавшую на велосипеде. Она всегда сидела на велосипеде прямо, будто хотела использовать высоту велосипеда для увеличения людской обзорности. Никогда не видел её склонившейся, как обыкновенно ездят велосипедисты. Быть может, она и не видела меня, но я не хотел окликать её. Она выглядела совершенно чужой, будто бы исторгла из себя не только память обо мне, но и моё семя, которым она пропиталась за всё наше время.

Проходящие женщины вызывали у меня раздражение своей чужестью. «Чу! Чужая!» – говорил я про себя, когда очередная проходила мимо. Впервые, глядя на женщин, я хотел в них не пизды, а близости, родства, нежности. Но я не умилялся своим возвышенным желаниям, я прекрасно понимал, что всё это оттого, что я переёбся за эти дни и что нет во мне никакого голода. А пройдёт день-другой, и я опять заскулю о пизде, отталкивая на второй план желание близости да родства.

Парочка, держащаяся за руки, шествовала впереди меня и безостановочно о чём-то говорила. Они остановились у кабинок туалетов, зашли в соседние кабинки, и, минуя их, я слышал, что они продолжают переговариваться сквозь тонкие стенки и обоюдное журчанье. Вот она, истинная близость, не разъединяемая даже стенками туалета.

Когда я обошёл вокруг озера, на летней сцене уже начался концерт. Исполнялась ария Ленского. На английском языке она звучала издевательски-пародийно. Женщин вокруг было полно, и можно было бы поохотиться. Но тут я опять увидел Лори, ведущую велосипед и сладострастно лижущую мороженое. Она прошла по дорожке совсем рядом со мной, но не глядя на меня. Она села неподалёку и лизала мороженое, далеко высовывая язык. Я смотрел на неё с абсолютным равнодушием. Она вперилась в сцену и не сводила с неё глаз. И это подтверждало, что она видела меня, потому что она обязательно оглянулась бы вокруг, и не раз, но она боялась встретиться со мною взглядом. У меня возник порыв подойти и подсесть к ней, как это было три года назад. Но я ощущал внутри себя такую исчерпанность, что я знал, мне будет не о чем с ней говорить, а вымучивать романтические воспоминания, мол, помнишь, как это было три года назад, – это лишь ещё подчеркнуло бы сегодняшнюю бесчувственность. Я также не хотел заниматься охотой в её присутствии, чтобы она не увидела меня заговаривающим с другой женщиной. Это отдавало бы дешёвкой.

Поэтому я повернулся и пошёл на соседствующее кладбище, где началось наше любовничество. Я почему-то думал, что Лори увидит меня, идущего туда, и последует за мной. Но я был единственный живой на кладбище. Я шёл среди памятников и думал о чувствах, умирающих при нашей жизни, но остающихся в памяти. Мне стало горько от необратимости прошлого, и мне захотелось побежать обратно на озеро, к Лори, заговорить с ней теми же первыми словами и начать всё сначала. Но я продолжал идти, понимая невозможность мечты. Я ощутил с небывалой ясностью, что в мире нет ничего, кроме одиночества и отчаянных попыток его избежать. Бог взял, Бог даст – и в этом вся надежда.

Кладбищенская земля простиралась передо мной, как книга мёртвых, и памятники, надгробия виделись мне как закладки о тех, к которым ещё возвращаются перечтением живые читатели. Я подумал, что, если бы Лори умерла, я бы приходил к ней на могилу и дрочил бы на землю, чтобы семя просочилось вниз, к ней, и оплодотворяло её прах моей памятью.

Запах опавших и гниющих листьев был прекрасен. Единственная плоть, смерть которой вызывает в нас эстетическое восхищение.

Я шёл в том же направлении, куда мы ехали вместе с Лори в наше первое свидание. У склепа, где мы впервые поцеловались, толпились люди в чёрном, пополняя его содержимое. Я увидел, что двери склепа открыты и люди несут что-то полированное, ярко блестевшее на солнце. Когда я приблизился, то разглядел, что люди вносят в склеп нечто металлическое. Слишком большая урна для праха одного человека, подумалось мне. И тут узнавание осенило меня – это была цистерна со спермой моей трёхлетней любви.

Двойственные отношения

И сказал я ей в лоб, что иногда на меня находит желание новой пизды. Эта формулировка её резанула.

А я ещё добавил:

– Знаешь, какая женщина для мужчины самая желанная?

– ?

– Новая!

А Кэйт предполагала, что я назову какое-либо душевное или телесное женское качество, и в трепете ждала, какое же оно, чтобы быстренько сверить, имеется ли оно у неё, и, подтвердив у себя его наличие, пребывать всегда для меня желанной. Но оказалось-то, что самой желанной она может быть только для новых любовников, а чуть она добьётся от мужчины постоянства, как тем самым потеряет свою желанность для него. Ну, как тут не упереться в необходимость множества партнёров хотя бы для того, чтобы чувствовать себя поистине желанной?

Я, конечно, пытался смягчить ненавистную женщине правду, что, мол, меня влечёт только пизда, вне зависимости, какой бабе она принадлежит, что меня не интересуют взаимоотношения с владелицей этой пизды, что моя душа полна только Кэйт и мне никто, кроме неё, не нужен, за исключением безличной пизды время от времени.

Кэйт сразу нащупала слабое звено в моей теории полипи́здии, якобы способной лишь укрепить наши отношения:

– Ну, хорошо, – задумчиво сказала она, – а как часто будет появляться твоё желание новой?..

Тут мне сразу пришлось отводить Кэйт в сторону. Что, мол, ты для меня – главное и основное (что, в общем-то, правда) и ни о какой регулярности и о беспросветной систематичности речи нет.

Потом на Кэйт накатил прилив отчуждения, ей стало казаться, что она не вызывает во мне никакого желания, и лишь поэтому я хочу другую пизду. И опять мне пришлось убеждать словом и хуем, что она (Кэйт) для меня важна, как ни одна другая.

Я стал наводить Кэйт на когда-то высказанное ею желание понаблюдать меня, ебущего другую женщину. Кэйт в ответ безнадёжным голосом сказала, что она часто думает, почему бы ей не найти какого-нибудь другого мужчину, который был бы с обыкновенными запросами и который просто бы женился на ней.

Тогда мне пришлось сыграть, будто мне больно это слышать, тогда как мне было лишь забавно. Больно якобы потому, что она, любя меня, думает о поиске другого мужчины, тогда как, по традиционной схеме любви, ни о каких таких думах не должно быть и речи, а все свои духовные силы ей следовало бы направить на то, чтобы остаться при любых обстоятельств ах со мной, любимым.

Кэйт говорит, что она прекрасно осознаёт, как для неё практически невозможно найти кого-либо, подобного мне. То есть если мужчина, подобный мне, встречается один на тысячу (величину этой пропорции установила Кэйт, и я её не оспаривал), то, значит, ей нужно переспать с тысячью мужчин, прежде чем выйти на такого же, как я. А эта перспектива её почему-то не вдохновляла. Так что в своих действиях Кэйт руководствуется не безумной, слепой любовью, а холодным расчётом и теорией вероятности.

А я твержу ей своё: лучше не заниматься разрозненным поиском, расставаясь, а, будучи вместе, разнообразить нашу половую жизнь сторонними партнёрами.

И вот с течением времени и в результате стечения обстоятельств мы познакомились с Лин и Томом. Мы встретились в баре и ели друг друга глазами, опорожняя коктейли. Лин, инициаторша, хочет, чтобы на её глазах другая женщина совокуплялась с Томом. Лин испытывает оргазм только с Томом, потому что он упорно лижет её. Вызвать у неё оргазм не мог никакой другой мужчина. По этому-то она и вышла замуж за Тома. Он длинный, чуть прыщавый, лет тридцати. Она полновата и рыжеволоса, ей с четверть века.

Лин всё переживает, что кончает с трудом, но её исключительно возбуждает, когда она видит Тома, ебущего другую женщину. Таким способом ей становится значительно легче кончить. Это их официальная версия, а что происходит в действительности, известно только им, а быть может, никому не известно.

Я стал завидовать Тому – вот это партнёрша: заботится о себе так, что это превращается в заботу о своём любовнике – не об этом ли ещё мечтали в России, изобретя теорию разумного эгоизма? А воплощение прекрасных теорий, как всегда, происходит в Америке.

Я пытался, конечно, сыграть и на интересах Кэйт, используя логику: ты же любишь искусственный член в пизде в то время, когда мой хуй в анусе. Так не лучше ли, если вместо искусственного будет чей-то живой хуй? Но относиться к нему нужно как к искусственному, и в этом поистине глубокий смысл, поскольку я – это мужчина, которого ты любишь, а тот – лишь усилитель твоего наслаждения со мной. Это я в ответ на то, что Кэйт, мол, не сможет без эмоций относиться к ебущему её другому мужчине. Мол, у женщины всегда эмоции. Говорит, что никогда не ложилась с мужчиной, если не было желания выйти за него замуж. Значит, с каждым из сотни мужиков, что у тебя были, ты мечтала пожениться? Сто женихов, а не просто ёбарей? Где же твоя способность разбираться в людях, если любой из них годился в мужья? А ведь Кэйт убеждает меня в таком нравственном отношении к каждому любовнику, чтобы её ебля выглядела благонамеренной, а не сиюминутной похотью, в наличии коей женщина никак не желает никому признаться.

– А когда ты мастурбируешь, за кого ты хочешь выйти замуж: за свой палец или за вибратор? – спросил я Кэйт.

За неимением ответа она надумала обидеться.

Нет, раз уж женщина способна достигать оргазма в одиночку, чисто физиологически, то и с мужчиной она может обращаться как с орудием наслаждения. Но такой неотразимый для меня аргумент для Кэйт являлся мужским абсурдом.

Кэйт боялась ложиться сразу вчетвером, она хотела сначала ближе познакомиться с Лин. Конечно же Лин предлагала встретиться втроём без меня. А я предлагал встретиться втроём без Тома. Мы, мужчины, хотели быть при наших женщинах неотлучно и пользоваться ими самолично. Посему для соблюдения справедливости Кэйт и Лин решили встретиться вдвоём, прежде чем наши отношения станут двойственными.

Лин уже много перепробовала и убеждала Кэйт не волноваться. Кэйг впервые оказалась в постели с женщиной, и они целовались до боли внизу живота. Кэйт рассказывала мне о своём невесть откуда взявшемся наслаждении, когда она впервые почувствовала пальцем, как Лин становится мокрой, какова она на вкус, как ощущается не свой клитор. Они радостно провозились в «69» минут двадцать, но ни одна из них не кончила. Кэйт не могла кончить от языка вообще, а Лин могла только от языка Тома. Прежних мужчин, ложась с ними в постель, Лин сразу предупреждала, что она не кончает, чтобы мужчины не чувствовали себя виноватыми. Но их это только подзадоривало, и они старались вовсю, но ничего не получалось. Только Том сподобился. Я ведь давно говорил, что клитор – это точка опоры, опираясь на которую рычагом языка, можно перевернуть мир женщины.

Кроме поцелуев и пальцеванья, Кэйт и Лин ещё поговорили по душам. Кэйт с готовностью передала мне то, что говорила ей Лин. Та очень осторожно выбирает женщин для Тома, потому что боится, что он может увлечься, и внимательно следит за его реакциями до и после. «Мужа надо пасти», – заявила Лин и не забывала о своём бычке ни на минуту. Она всегда удостоверялась, что представляет собой женщина, с которой она спарит Тома, имеет ли та серьёзные и стабильные отношения с партнёром, замужем ли она, что было в глазах Лин гарантией безопасности для Тома. Через год они планируют завести ребёнка, и, значит, через три месяца им придётся прекратить всякие внешние общения, чтобы не было сомнения в отцовстве. Том очень заботливый и нежный муж и встречается с другими женщинами больше в угоду Лин, чем по своей вялой воле.

А что говорила Лин сама Кэйт, она мне не сказала, как я ни пытался выведать.

И вот знаменательный день – я и Кэйт едем на встречу с Томом и Лин к ним в дом. Кэйт трепещет ещё и потому, что сегодня день её рождения – уж так получилось по щучьему велению Провидения. Её волнует символика этого дня – рождение нового этапа половой жизни, который может ознаменовать конец наших с ней отношений, – об этом она говорит всю дорогу. А я говорю о рождении новых для нас чувств и о горизонтах, которые нам открываются, но которые никогда не достижимы. О последнем я умалчиваю как об очевидном, но о чём лучше не упоминать. Потом я советую ей, как жить, как наслаждаться, как разрешать жизненные проблемы. Я имею глупость навязываться со своими советами. Потом я спохватываюсь и спрашиваю: «Ты, наверно, думаешь, а какого чёрта я лезу?» Кэйт кивает головой, хоть я надеялся, что она начнёт протестовать. «Неужели, – говорит она, – я не знаю этих советов? Они очевидны и сами собой разумеющиеся. Мужчины мыслят поверхностно: проблема – решение проблемы. А у женщин, помимо этого, существует некий дух проблемы, который совсем не зависит от этих решений».

«Неужели?» – ухмыляюсь я, подруливая к дому поджидающей нас вполне разрешаемой проблемы.

В гостиной был полумрак, и во всех углах были наставлены свечи – таковой Тому и Лин представлялась романтическая обстановка. Посередине комнаты лежал широкий матрас, который удовлетворял моим представлениям о романтике. На столике стояли бутылки и бокалы. Что-то издавало музыку. Все уселись на диван у стены с бокалами в руках. Вымучивался разговор. Вдруг моя Кэйт говорит:

– Давайте не будем тянуть! – и снимает с себя кофточку, расстёгивает лифчик, спускает юбку, под которой оказывается голый любимый лобок. Все с облегчением и воодушевлением следуют её примеру. Полумрак меня раздражает, потому что я не могу разглядеть бёдра Лин до мельчайших подробностей, но я в чужом монастыре и не лезу со своим уставом. Мы ложимся рядом и начинаем знакомиться, посматривая друг на друга со стороны. Новый угол зрения открывает новые и, к счастью, достижимые горизонты: я, сидящий на Лин, жарко целуюсь с Кэйт, сидящей на Томе. А лежащие впритирку Том и Лин тоже срослись губами. Несмотря на величайшее наслаждение новизной, которое не оттеснило, а лишь присовокупило уже известное, я успеваю замечать снующие мысли, например: «Женщина, сидя на мужчине, высиживает яйца, пока из них не вылупится сперма и не клюнет её в матку» или: «Почему все песни поются о моногамной любви, а нет песен о любви групповой?»

Мы с Томом почти одновременно кончили. Лин, почувствовав мой конец, стала помогать мне бёдрами, и Кэйт тоже поскакала, но не отрываясь от моего рта.

Мы расцепились и сели в кружок, трогая друг дружку руками и ртами. Потом Лин заявила, что, если уж Кэйт суждено кончить от клитора, то это ей обеспечит Том. Я воспринял это как вызов. Уж я-то всячески старался и по часу вылизывал Кэйт, в разных позах, и быстро, и медленно, с вибратором и без. Она доходила до высочайшей грани и никак не могла её переступить, а стоило мне в неё войти и прижиматься к ней в движении определённым манером, как она кончала через минуту.

И вот Том и я встали в низкий старт: я над его Лин, а он – над моей Кэйт, давая им закусить наши удила, а сами ринулись с головою в раздвинутые ноги женщин. Лин начала активно ублажать мой член, но по мере того, как её наслаждение возрастало, она всё своё внимание стала уделять себе, лишь легко его посасывая. Я время от времени скашивал взгляд вбок и видел голову Тома, глубоко зарытую в столь знакомые бёдра. По ногам Кэйт проходила не менее знакомая судорога, появлявшаяся, если прижимать язык к её клитору слишком сильно.

«Ничего у тебя не получится», – думал я о Томе, в то же время чувствуя, что ещё чуть-чуть и Лин кончит: круги сужались и каждый последующий сжимался больше предыдущего, так что они неминуемо должны были слиться в точку оргазма.

Тут, привычно держа языковой ритм, я подумал, что если Лин кончит со мной, то вся её любовь к Тому, построенная на его уникальной способности доводить её до оргазма, рухнет. Я низведу Тома с его пьедестала до уровня обыкновенного мужчины. С другой стороны, я прикидывал: а что, если он всё-таки доведёт до оргазма мою Кэйт? Значит ли, что она проникнется к нему особой, опасной для меня благодарностью? Но тогда его репутация в глазах Лин возрастёт, как, впрочем, и моя, если она кончит со мной. Но ведь если Кэйт сможет кончить с Томом от клитора, то есть если он пробьёт брешь в этой её неспособности, то и я туда смогу пролезть, и тогда она сможет кончать от клитора уже со мной.

Я слышал постанывания Лин и Кэйт, приглушённые хуями, но вместе с тем подтверждающие наличие музыкальной и вообще мировой гармонии. И я размышлял о гармонии отношений между мужчиной и женщиной, вернее, о невозможности полного её достижения долее, чем на мгновение совместного оргазма, который, кстати, явно случился у Тома – Кэйт была мастерицей, – видно, ей надоело безысходное возбуждение, и она решила его прекратить. Том потерял интерес и вынырнул из её логова. Тут мне стало жалко опозорившегося Тома, мне стало жалко Лин, готовую кончить со мной и тем лишь укрепящую его позор и теряющую свою привязанность к нему. Моей невесть откуда взявшейся жалости хватило и на Кэйт, которая завистливо увидит оргазм Лин и вместе с гордостью за меня испытает ревность и опять почувствует свою ущербность. Да и мне самому показалась унизительной роль супермена в этой ситуации, которая нарушит представления о себе всех участников, а заодно и баланс сил, столь важный в политике и в отношениях между любовниками. И потому я стал тереться своим чувствительным местом о язык Лин и кончил, не дав ей добраться до своего оргазма. Я использовал свой оргазм как предлог, чтобы прекратить начатое дело с Лин, и спешился с неё. У меня ещё стоял, и я лёг на Кэйт, чтобы довести её до логического конца. Том последовал моему примеру и решил довести начатое мною дело с Лин до её конца. Я полусидел-полулежал на Кэйт в её оргазменной позе, а Лин, лежащая рядом и прижимающая голову Тома к подготовленному мною клитору, повернула голову к Кэйт. Кэйт не заметила движения Лин, и я повернул голову Кэйт в сторону Лин, и они впились ртами друг в друга, вылизывая внутри остатки семени своих возлюбленных.

Тут Лин и Кэйт сдружились в оргазме, и я, глядя на них и держа в каждой руке по их груди, подлил своего масла в огонь Кэйт.

Том поднялся, выполнив с честью свою супружескую обязанность. У него встал как вкопанный – он хотел Кэйт.

– Встань на четвереньки, тогда мы сможем вас хорошо видеть, – попросила Лин, заботясь о себе и обо мне.

Кэйт встала на колени, и Том пристроился к ней сзади. Я сел за спиной Лин, положив голову ей на плечо и обхватив руками её груди. Перед нами происходило действо совокупления, но омрачаемое тем, что, как только Том входил в Кэйт и делал несколько движений, член у него опадал и вываливался. Он вздрачивал его, тот вставал на ноги, проникал во влагалище Кэйт, и история повторялась. На четвёртый раз Кэйт разочарованно села и стала ждать, что будет дальше. Лин отлепилась от меня, подползла на четвереньках к Тому, взяла в рот его член и стала работать. Я сел рядом с Кэйт и поцеловал её в шею.

– Давай пойдём, – шепнула она мне на ухо, – я ведь говорила Лин, что я Тому не понравилась.

– Ерунда, ты не можешь не понравиться мужчине, – сказал я, наблюдая за трудолюбивой Лин. – Ну, ладно, пусть он кончит, и пойдём, а то неудобно их прерывать.

Прощаясь, я подошёл к Лин и поцеловал её в щёку. Чуть мы вышли за дверь, Кэйт спросила с подёргивающимися от волнения губами:

– Почему ты поцеловал Лин?

– Что значит «почему»? Прощальный поцелуй. Традиция.

– Ты что, не мог просто так попрощаться? Я ведь не бросилась целовать Тома на прощанье?

– Я бы не возражал, если бы ты его поцеловала.

– Я знаю, что тебе наплевать на меня.

– Что с тобой? Мне можно лизать у Лин пизду, но нельзя поцеловать её в щёку?

– Это совершенно разные вещи. Когда мы занимались сексом, это одно, а когда ты показываешь, что ты к ней неравнодушен…

– Не волнуйся, я к ней совершенно равнодушен, а вот к кому я неравнодушен, так это к тебе, – сказал я это уже в машине, кладя руку ей между ног.

Кэйт мою руку не сбросила, но сидела ледяно, пока мы не приехали к ней и не улеглись в постель.

– У Тома на меня даже не стоял, и ты меня не любишь, – сказала она в отчаянии. – Когда мы были вместе с Лин, я предупреждала, что я Тому не понравилась и что у нас вчетвером ничего не получится.

– А что тебя тревожит больше: то, что, как ты говоришь, я тебя не люблю, или что у Тома не стоял?

– Меня всё тревожит.

– Я тебя люблю, а Том, он просто перепугался твоей красоты, – сказал я, проскальзывая в её шёлковую, золотую середину.

Постепенно Кэйт отвлеклась от неуверенности в себе и стала с уверенностью продвигаться к оргазму. А когда она кончила, жизнь представилась ей уже не такой ужасной.

– Я была убеждена, что мы не сможем быть вместе после этого, – сказала она, отдышавшись.

– Вот видишь, а мы можем, – сказал я и крепко обнял её. – Ну, а как Том, подвёл тебя к оргазму ближе меня?

– Ты знаешь, был момент, когда я почувствовала, что смогу кончить.

– Ну и что же ты не кончила? Ведь могла себе сделать подарок в день рождения!

– Я не хотела с ним кончать, я хотела кончить с тобой.

– Ты бы могла и с ним, и со мной.

– Могла бы, но не хотела. Мне хватает твоего подарка.

– Если Том лизал тебя так хорошо, как же ты удержалась?

– А когда я почувствовала, что я уже близко, я сделала так, чтобы он поскорее кончил, и отвлеклась на это.

– Надо же, и я решил не доводить Лин до оргазма, хотя, уверен, что она должна была вот-вот кончить.

– Почему? – Кэйт от волнения даже села на кровати.

– Трудно объяснить… понимаешь, были такие общества, где чужие мужчины и женщины могли совокупляться для совместного духовного сближения и медитации, но не достигая оргазма, а кончать они могли только со своими супругами. Правда, Том и я кончили, но это можно отнести на счёт мужских издержек во имя женской любви.

– Послушай, а ведь мы с тобой действительно любим друг друга! – воскликнула Кэйт, и слёзы потекли из её глаз.

Дерьмовочка

Помимо мужчин Анна любила и других животных. Особенно коров. Впрочем, овец она любила не меньше. Доказательством истинности её любви были не слова, а дела – она нанялась за мизерную плату ухаживать за овцами и коровами на ферму неподалеку от города.

Анна настойчиво приглашала меня приехать посмотреть на её подопечных, а заодно и на неё саму, да и не только посмотреть. Я ехал по шоссе и представлял, как изощрённо мы будем заниматься любовью на фоне скота. Фантазия, самая послушная раба, тешила меня картинами бесконечных совокуплений. Так, из-за жадности желания ты берёшь пять презервативов, а потом оказывается, что вполне хватило двух.

Я приехал вечером – в хлев ли, сарай ли, овчарник ли, телятник ли? На ночном дежурстве Анна была одна. Тускло горели лампочки, освещая сонных коров, проникновенно смотрящих на меня. Анна шла в резиновых полусапожках впереди меня, показывая свои владения. У неё был большой круглый зад. От него невозможно было отвести глаза, когда она носила джинсы или облегающее платье, когда шла впереди или раздевалась. Короче, её зад был перед глазами даже тогда, когда она стояла к тебе лицом. Как говорят, что щёки из-за спины видать, так её зад был виден со всех сторон.

Надо сказать, что и грудь у неё была велика, так что можно было соединить два соска, сосочка к сосочке, и сосать их одновременно. Мне это напоминало сосание коктейля не из одной, а из двух соломинок сразу, чтобы удвоить скорость поглощения жидкости, а значит, и опьянения. После рождения ребёнка у Анны из грудей, если сжать их покрепче, всегда можно было выдавить несколько капель молозива. Вот я и давил, одновременно из двух: ловил сразу двух зайчих, беленьких и мягких, то есть делал то, что почитается невозможным.

И в результате всего этого плотского обилия к Анне невозможно было прижаться – спереди мешала грудь, а сзади и с боков – зад.

Вокруг нас стоял запах животных и их дерьма. Коровы молча провожали нас мерцающими в полумраке глазами.

Анна подвела меня к небольшой, ярко освещённой клетке. Там переминались с ноги на ногу шесть маленьких овечек. К ним Анна относилась с особенной нежностью, приговаривая обильные ласковые слова. Каждую овечку она звала своим добрым именем. К решётке на клетке было прикреплено несколько бутылочек с молоком так, что соски устремлялись внутрь клетки. Овечки надолго прикладывались к соскам, и капельки молока, что они не успевали проглотить, стекали с уголков их ртов.

Я заметил, что одна из овечек занимается тем, что старательно лижет другую под хвостом. Потом она перешла к следующей овечке и стала вылизывать её в том же месте. Тут вылизываемая овечка стала испражняться, а лижущая не отпрянула, а будто только этого и ждала – принялась жадно заглатывать дерьмо. Может быть, душа де Сада поселилась в теле этой овечки? – подумал я.

Анна представила мне её:

– А это наша Дерьмовочка.

Я и раньше видел, как другие животные, например собаки, поедали друг дружье дерьмо, но это было лишь частью их разнообразного меню. А тут Анна сказала мне, что иногда рождаются такие экземпляры овечек, которые едят только дерьмо своих товарищей и товарок. Для демонстрации Анна взяла бутылочку с молоком, открыла дверцу клетки, притянула Дерьмовочку и всунула ей соску в рот. Та стала биться, будто в глотку ей вливали расплавленный свинец. Она не желала глотать ни капли, и молоко стекало на пол клетки.

– И ничего поделать с ними нельзя. Они скоро умирают, – пояснила Анна.

– Да, на дерьме не разжиреешь, – сказал я, не в силах оторвать взгляда от этого говноеда-уникума.

Я знаю, что жираф постоянно пробует мочу жирафихи и определяет по вкусу, когда она готова к зачатию, и лишь тогда забирается на неё, победоносно размахивая шеей, как флагом. Может быть, Дерьмовочка тоже старается что-то определить? Или доказать? Что о вкусе не спорят?

Тут следует поведать о моём вкусе к Анне, и насколько она была для меня вкусна. Она влекла меня по-особому, и я не хотел подпадать под её влияние и привыкать к нему, посчитать его нормальным и тем самым выйти из общего русла, а значит, оказаться оригиналом. Я хотел быть как все, чтобы меня люди принимали за своего, чтобы всегда мне радостно, а не вежливо улыбались, иными словами, чтобы произошло то, чего мне так всегда хотелось, но чего почти никогда не случалось.

Жила Анна в комнатке с вечно незастеленным матрасом, занимавшим весь пол. Был у неё пёс Бен, размером с кошку, чёрный, старый и оттого не могущий регулярно испражняться. Анна общалась с ним, как с человеком: разговаривала, спорила с ним, хотя он никак не выражал своего мнения по затронутым вопросам. Но самым неудобным было то, что она позволяла ему пребывать в постели не только когда она располагалась там одна, но и когда в ней оказывался я. Бен смердел, и было противно к нему прикасаться, чтобы сбросить с кровати, да и у Анны сразу пропал бы сексуальный настрой, если бы я с Беном обошёлся грубо. Пёс лежал пластом и не обращал никакого внимания на наши телодвижения.

Кроме пса, у Анны жила кошка, которая Бена за собаку не считала, ибо не обращала на него никакого внимания. Её звали Тень, и она носилась по комнате, как мотоциклист по треку. Анна, наверно, и была бы рада с ней тоже поговорить, но кошка мчалась со скоростью, превышающей скорость звука, и слова Анны до неё бы не долетали.

Когда Анне было лет шесть, она и её подружка решили подкараулить и поцеловать своего сверстника, в которого обе были влюблены. Они задумали словить мальчика в саду: одна схватит его и будет держать, пока другая будет его целовать, а потом они поменяются местами. Девочки спрятались за деревом. И вот появляется на дорожке их кумир. Анна, что должна была поцеловать его первой, бросается вперёд и тут замечает, что её подружка испугалась и осталась стоять у дерева. Но смелая Анна всё равно набросилась на мальчика, однако смогла поцеловать его только в затылок, потому что он рьяно уворачивался от её губ. Мальчик вырвался, перепуганный, и убежал домой. С тех пор Анна стала бояться, что любой мальчик убежит от неё, если она проявит к нему свои чувства. Поэтому, когда мальчики и в более старшем возрасте подбирались к ней с намерением прикосновений, она не только отворачивала голову, а поворачивалась спиной.

Когда Анне было лет пятнадцать, её двадцатилетний знакомый, к которому она в известный момент повернулась спиной, вместо того чтобы развернуть её лицом, притёрся к её заду и стал сжимать руками ягодицы. Ощущение для Анны было настолько сильным, что с тех пор повернуться спиной стало для неё приглашающим жестом, а вовсе не отталкивающим. Ей было стыдно показывать своё лицо, искажаемое наслаждением, и она всегда ложилась на живот, либо поворачивалась на бок, спиной к партнёру, либо становилась на четвереньки, либо перегибалась в талии стоя.

В семнадцать лет она ездила на машине, подаренной ей мужем-однолеткой, с которым уже не жила. Ребёнка Анна отдала в приют. В их маленьком городке вся ночная жизнь происходила на пятачке, где было три бара. Люди либо пили внутри, либо снаружи ездили кругами на машинах. Анна увидела мужчину лет тридцати на грузовичке, и шофер грузовичка тоже приметил её. Их взгляды скрестились, и он стал ездить за ней. Потом он нагнал Анну и дал ей знак, чтобы она ехала за ним. Она с радостью поехала следом, боясь потерять его в темноте из виду. Он вывез её на заброшенные карьеры. Там, в ночи, они остановились, не глуша моторов и не выключая фар. Мужчина вышел из кабины, и Анна открыла свою дверь. Мужчина сел рядом с ней на сиденье и стал её целовать. Его запах влёк её. Анна поплыла. Мужчина вывел её из машины и привёл к кузову своего грузовичка, они забрались туда. Мужчина подсадил её, божественно прикоснувшись к её ягодицам. В кузове лежало нечто вроде большого матраса. Мужчина стянул с неё джинсы, поставил Анну на колени и, к её удивлению, вставил член в задний проход. Ей было больно, только когда он вошёл, потом возникло чувство приятной растревоженности. Она пыталась его вытолкнуть, как она это делала с экскрементами, но чем больше она напрягалась, тем глубже он входил и тем приятнее ей становилось. Потом она почувствовала его спазмы и горячее. Он вытащил, она вытянула ноги и легла на живот, переваривая остаточные ощущения. Он некоторое время лежал на её спине. Было странно-приятно. Оргазма Анна, конечно, не испытала, но была новизна ощущений, которые вместе с тем были всё-таки знакомы.

Так они встречались каждую неделю. Он был женат. Они почти не разговаривали, и по меньшей мере один раз за вечер он погружался в её заднее отверстие.

Когда я познакомился с Анной через десять лет, она страстно любила анальный секс, но не могла кончить от него. Я садился на неё, стоящую на четвереньках, погружался в зад, и она вышагивала на карачках по комнате. Я сидел не шевелясь, но она, передвигаясь на коленях, дрочила мне движениями, возникавшими в прямой кишке от такой гульбы, и я кончал на ходу.

Раз ей так нравилось жопничество, то я решил помочь ей кончить, пока я внутри. У каждой женщины есть любимая поза для мастурбации и часто, увы, единственная. Анна кончала, мастурбируя в позиции лёжа на левом боку. На правом боку оргазм становился недостижим.

– Ляг на бочок и подрочи, – попросил я её.

Анна повернулась на левый бок и, раскачиваясь, стала ритмично прижимать руку к клитору. Полусогнутые ноги она сжала и ритмично напрягалась. Я приподнял её роскошную увесистую ягодицу и, стоя на одном колене, задвинул член ей в анус, будто я ставил ей клизму. В каком-то смысле это и была клизма. Анна чуть прервала свои покачивания, позволяя мне углубиться. А потом я стал раскачиваться с ней в унисон. Одной рукой я прижимаю её бёдра к себе, а другой играю с кошкой, которая в эти моменты приземляется рядом с нами и перестаёт носиться. Тень ловит мой палец и осторожно покусывает.

Меня эта игра отвлекает от собственного подступающего оргазма – надо дать взорваться Анне, а потом уже и позволить себе устроить в ней цунами. На неё стало находить и нашло, и она завыла от небывалого наслаждения.

Потом недели три она только и хотела кончать задом, но от чрезмерного употребления сфинктер стал болеть, и мы стали перемежать соседние отверстия. При интенсивном использовании ануса у меня к нему стало меняться отношение, что называется, в лучшую сторону.

Есть, как всегда, по меньшей мере два подхода. Первый состоит в том, что, мол, пизда окружена дерьмом и мочой, а потому, мол, она всегда будет грязна и отвратительна из-за такого соседства. Но есть и второй подход: пизда облагораживает своим присутствием даже дерьмо и мочу, которые становятся прекрасны хотя бы потому, что напоминают о пизде.

Так вот, мы с Анной отработали идеальный анальный оргазм. Я обильно смазывал её анус слюной, плюя в щепоть, и размазывая вокруг. Потом я решился лизнуть ей анус языком, а потом стал языком смачивать. Лизание ануса сразу стало символом грядущего наслаждения и превратилось в наслаждение само по себе. При лизании становится желанным залезать языком как можно глубже в анус. Однажды я раскрыл её огромные ягодицы, вокруг ануса было немножечко говна. «Это умышленно оставлено или случайность?» – спрашивал я её после того, как вылизал до чистоты. Вот она, окончательная физиологическая близость. Окончательная ли? Анна смущённо молчала, сфинктер у неё ослабел от анальных страстей.

Приучение к её нутру проходило и другим способом: раз я вытаскиваю член из её задних глубин и вижу на нём кусочек дерьма. Что делать? Блевать от отвращения? Тогда на что я рассчитывал, засовываясь туда, – что хуй мой в меду будет? В первый раз я спокойно обозрел и пошёл отмывать член. На какой-то раз я взял кусочек себе на палец и поднёс к носу. И наступил день, когда я попробовал на вкус – родное ведь и любимое существо, значит, и всё её – прекрасно. А там, где ты ставишь границу отвращением, там ты ставишь и границу своей любви.

На каком-то этапе сближения с мужчиной женщина перестаёт стыдиться своей пизды, а потом и выделений из неё. Однако самым страшным табу является не пизда, а моча и особенно фекалии. Как правило, женщина будет всегда стесняться испражняться перед мужчиной. Потому-то и становится понятной одержимость де Сада и ему подобных анусом и копрофилией. Переступается крайняя граница стыда, после которой для него не остаётся места. То есть, конечно, стыд может перекочевать в совершенно неожиданное место, вроде как у мусульман, когда, по рассказу Бертона[13], баба падает с верблюда и у неё задирается платье, а ей не стыдно, потому что лицо осталось закрыто. Или как у китайцев: спеленатые ступни китаянок оставались закрытыми даже во время совокупления, и только для самого близкого любовника они распелёнывались. Но если оставаться в пределах европейской культуры, то копрофилия уничтожает все основы стыда. Потому-то от принятия ануса или дерьма, из него извергающегося, создаётся предельная близость с женщиной, ибо близость возникает только при преодолении стыда. Следовательно, максимальная близость – это максимальное уничтожение стыда. С помощью стыда мы отгораживаемся от людей, а если мы стыдимся себя, то мы отгораживаемся и от себя.

Ещё Монтень говорил, что своё дерьмо вкусно пахнет. Так вот, когда жажда слиться с женщиной настолько велика, что возлюбленная становится частью тебя, то и её дерьмо начинает вкусно пахнуть. Значит, речь идёт только о силе жажды слияния. Всё определяется существованием желания, ибо после оргазма уже нет стремления сливаться с женщиной и, следовательно, её дерьмо становиться чужим, отталкивающим.

Посторонний видит тебя в дерьме, и для него это просто грязь, он не знает, что это дерьмо твоей возлюбленной, которое становится уже не дерьмом, а её вожделенной частью. Нередко от избытка любви ты говоришь, что съел бы свою возлюбленную, ты кусаешь её плоть, представляешь, как откусил бы её грудь, ягодицу или губку пизды. А ведь у тебя есть настоящая возможность съесть часть её – её дерьмо или мочу. Ведь это единственная несомненная часть твоей любимой, поедание которой не нанесёт ей вреда и не причинит ей боли.

Всякий поглощает слюну любовницы в поцелуе только потому, что она ещё у неё во рту, а будучи выплюнутой на тарелку, слюна становится грязью. Так и дерьмо возлюбленной, находящееся ещё в её прямой кишке, должно быть желанным.

Но ни с одной другой женщиной, с которой я занимался анальным сексом, у меня не было желания доходить до её дерьма, а это значит, что я никого из них так сильно не любил, как Анну.

Это Анна подала мне пример и подтолкнула к своему анусу на нашей первой встрече: когда мы развернулись в единственное магическое число 69 (а все остальные – 3, 7, 13 и т. д. – это никогда не подтверждаемая мистика в отличие от всегда доступной демонстрации чуда шестидесяти девяти), тогда она стала лизать мне анус, а потом, вставив в него шевелящийся палец, отсосала семя.

Рядом с клеткой, где была Дерьмовочка и прочие овечки, стоял невысокий стол, на котором возвышался бидон молока с краником, из которого Анна подливала молоко в бутылки с сосками. Она легла на стол, конечно же на левый бок, и спустила джинсы. Вот оно, удобство анального секса – даже не нужно снимать джинсы, потому что женщине не требуется великодушно разводить ноги, наоборот, они у неё сжаты, и особенно при оргазме, а в анус входишь даже при плотно сжатых ногах. Так что при соблазнении женщины её утомительное сопротивление твоим усилиям раздвинуть ей ноги можно легко обойти стороной с помощью раздвигания ягодиц.

Часто перед тем, как ввести Анне член в анус, я вводил палец, намоченный слюной, и играл в её горячем нутре. Тогда я тоже засунул указательный палец и почувствовал твёрдую припухлость на стенке кишки. Я решил не прерывать наше совокупление, поиграл с ней и ввёл член. Мне казалось, что я ощущаю эту припухлость головкой. Я двигался, ощупывая размеры и расположение опухоли. Этот исследовательский медицинский процесс тоже хорошо отвлекал меня от оргазма, что было весьма кстати, так как Анна почему-то долго не могла кончить. Наконец мы разрядились в унисон залпом оргазмов, и после минуты смакования я выскользнул. На хуе были коричневые пятна. Я подошёл к клетке. Дерьмовочка стояла, покачиваясь на тоненьких ножках, у самой решётки. Я ткнул сквозь решётку свой член в морду Дерьмовочке. Она одним вдохом опознала любимое вещество и слизала всё коричневое да и меня обласкала заодно.

Анна следила за мной и расхохоталась. Шероховатый и горячий язык Дерьмовочки возбудил меня, и я снова зашёл Анне с зада. Она была готова на второй заход. Женщина – это вечный укор мужчине в своей постоянной готовности к совокуплению. Причём этот укор ещё и помножен на три отверстия.

Я вошёл и подумал, сможет ли она кончить, если я скажу ей, что я у неё нащупал.

– Тебе надо показаться проктологу, – сказал я.

– Почему? – остановила свои движения Анна.

– Мне кажется, что у тебя там опухоль. Я почувствовал пальцем.

– Думаю, это геморрой, – сказала она, успокаивая себя, и продолжила, причём весьма успешно, ибо кончила быстро.

Я вытащил и снова дал облизать его Дерьмовочке. Анна натянула на себя трусики и джинсы и подошла к клетке.

– Ты мне подал гениальную идею, – сказала она возбуждённо.

Анна взяла бутылку с молоком, подошла ко мне и стала водить соской по обильному коричневому, покрывавшему мой член. Соска тоже стала коричневой. Анна открыла дверцу, вытащила Дерьмовочку и поводила соской перед её носом. Овечка отреагировала, захватила соску в рот, и молоко, смешанное с дерьмом, ринулось в глотку овечке.

– Ты спас мою Дерьмовочку! – воскликнула Анна.

Я дождался, пока овечка опорожнила бутылочку.

– Мне пора ехать, – сказал я, – а ты всё-таки покажись врачу.

Я ехал домой. Путь занимал около часа, и я раздумывал об Анне и Дерьмовочке, не забывая о себе и вообще о человечестве.

Был у меня приятель, у которого любовница обожала анальный секс. Она его просила каждый раз, чтобы он сжалился и выеб её в зад. Но ему было противно, и удовольствия от этого он не получал. Он считал это грязью, а сам жил в такой грязной квартире, не убирая её годами, что даже запер две комнаты из трёх и в них просто не входил, так как грязь, собравшаяся там, была даже для него невыносима.

Так что он снисходил до желания любовницы раз в месяц, и это для неё был праздник. Тогда она стала брить лобок, который после этого обрастал такой колючей проволокой, что о том, чтоб прижаться к нему, не могло быть и речи. Нарастила шипы вокруг розы. И тогда её зад предстал для моего приятеля просто райским местом.

А тут я был такой щедрый, что всякий раз Анну в зад ухаживал. Она, конечно, не возражала, чтобы я и в пизде поплавал, но кончать она хотела, только когда я в анусе, и чтобы я кончал только туда.

Когда мы сходились на свиданье и бросались друг другу в приветственные объятия, моя рука естественно оказывалась на её ягодицах. Потом я проскальзывал ей под одежду, и первой лаской мои пальцы награждали её ждущий анус. Анна прижималась ко мне грудью и насаживалась задом на мой палец. Потом, когда член оказывался на месте моего пальца и мы оба приближались к оргазму, в самый яркий момент его, во мгновение, когда сверкала молния, я подносил свой палец, который побывал глубоко в её анусе, к носу и вдыхал запах её дерьма, и с громом изливался в прямоту её кишки.

Я чувствовал, что нельзя зацикливаться на дерьме, ибо в ту овечку превратишься. Я хотел быть наподобие собаки, которая может лизать суку по-всякому, но всё-таки основывается на пизде.

Мне требовалась нормальная женщина, озабоченная пиздой, а не прямой кишкой со сфинктером. Анна уводила куда-то в сторону от жизни, куда-то не туда. В область чувств, которые интересно испытать, но пребывать в них не хотелось. Это как путешествие в некую страну, любопытную, но оставаться в которой страшно. Или, скажем, это как наркотик, попробовать который интересно, но жить которым смерти подобно.

У меня была любовница, которая строила свою жизнь на марихуане. Курила минимум десять самокруток в день. Всё предлагала мне. Я отказывался. Зачем, мол. Боялся тоже привыкнуть. И вот раз вечером, сидючи с ней в постели, я согласился затянуться, следом за ней. Раз затянулся, задержав выдох по её совету. Два. И вдруг что-то стало случаться внутри меня. Началось небывалое движение сознания. Мысли стали бегать, как муравьи.

– А, проняло тебя наконец-то, – торжествующе заметила Колин.

Я наблюдал со стороны за своими мыслями, и каждая разбегалась и неслась, и казалось, что все они гениальные. Но потом мысль небольно ударялась о стенку то ли черепа, то ли логики и никуда больше двигаться не могла. И от этого становилось нестерпимо смешно. И одна мысль стопорилась на полном ходу за другой, и смех не отпускал меня. Потом мысли стали развиваться без остановки, и я схватился за карандаш, ошеломлённый их гениальностью, чтобы записать их на бумагу. Я писал и писал, но получилось строчек восемь. Затем я вдруг почувствовал острейшее чувство дружбы к Колин. Она мне показалась единственным, самым близким и надёжным другом на земле, хоть это, конечно, и не имело никакого отношения к действительности. Но самое интересное то, что это чувство дружбы было абсолютно лишено чувственности, эротизма. Колин виделась мне чуть ли не боевым другом, который вынес меня с поля боя и ради которого я тоже не пожалею жизни. Следующим этапом стал зудящий голод. Колин снисходительно наблюдала за моими, известными ей, этапами, одобрительно кивала головой и сервировала мне закуску. Потом мы занимались затяжной любовью.

Утром я прочитал написанное в надежде увидеть гениальность, вызволенную наружу марихуаной, но ничего, кроме тривиальностей, там написано не было. Я чувствовал себя разбитым. Без восхищения, но зато с надёжно удовлетворённым любопытством, я вспоминал вчерашнее приключение. С одной стороны, мне было исключительно интересно от того, что я увидел в том мире, но, с другой стороны, я звонко ощущал, что это мир не мой, что, наведавшись в него, жить в нём я не хочу. По сей день я больше не курил марихуаны, хотя мне и предлагали её вовсю в разных ситуациях. Чуждый мир, а мне и в этом хорошо.

Подобное ощущение у меня было от мысли о копрофагии с другими женщинами, но с Анной это был тот единственный мой марихуанный раз, который всё ещё длился.

Я приехал домой за полночь. Когда я подходил ко входной двери, на меня из-за куста бросилась овчарка. Я сначала испугался, а потом признал в ней соседского щенка. Он любил, играючи, бросаться на людей и всегда бегал на мой участок испражняться – собственный сад его почему-то не устраивал.

Через несколько дней мне позвонила Анна и сказала, что я спас не только её Дерьмовочку, но и её саму. Оказывается, она всё-таки пошла к проктологу, и у неё был обнаружен рак прямой кишки. На следующей неделе ей должны сделать операцию с временным выводом кишки на бок. Врачу удалось убедить её, что это спасенье, и теперь она благодарила меня за якобы спасённую жизнь. Но я понял, что раз вывели на бок, то дни её сочтены.

– На какой бок-то выведут? – спросил я, заботясь о её способности достигать оргазма.

– На правый – я уже выяснила. Я по-прежнему смогу, – жизнерадостно обнадёжила меня Анна.

Я приехал к ней подбодрить её. На следующий день она ложилась в больницу, а на послезавтра была назначена операция. Первое, что я заметил, это то, что на матрасе не было чёрного Бена.

– Бена пришлось усыпить, – опередила Анна мой вопрос, – у него наступила полная непроходимость.

Тень, как и раньше, носилась по комнате в погоне за своей кошачьей мечтой. Анна встречала меня в ночной рубашке, но, несмотря на её прямой покрой, зад выпирал, а грудь выскакивала из разреза. Я жадно бросился на Анну.

Вскоре она повернулась на левый бок и засунула руку между ног.

– Ты куда хочешь? – спросил я, приставив головку члена к анусу, но готовый переместиться дальше, во влагалище по велению Анны.

– Туда, – сказала она, начиная раскачиваться.

– А тебе не будет больно?

– Может быть, это в последний раз, – проговорила она, не отвечая на вопрос.

Чуть я углубился в Анну, Тень приземлилась рядом со мной на матрасе и перевернулась на спину, готовая играть с моим пальцем. Она, прихватив указательный палец передними лапами, аккуратно пробовала его на зуб, а я в то же время снимал показания с хуя в прямой кишке Анны и приходил к выводу, что опухоль заметно выросла. Она находилась на передней стенке, и чувствительная сторона хуя тёрлась о неё. Я не убирал палец из зубов Тени, которая, разыгравшись, уже делала мне больно, – боль в пальце отгоняла преждевременный оргазм. Наконец Анна зашлась, я отнял палец у кошки, ухватился правой рукой за грудь, а левой за её плечо и послал моих сперматозоидов попрощаться с унавоженной почвой, а заодно и умереть в ней, в которой я испытал столько наслаждений.

Когда мы прощались, Анна плакала, и я, как мог, утешал её, говоря, что кишка, выведенная на бок, сделает её лишь ещё более привлекательной для меня.

Я пришёл проведать Анну на следующий день после операции. Её врач сказал мне, что ей осталось жить максимум два месяца. Когда я вошёл в палату, Анна дремала, но сразу раскрыла глаза и улыбнулась мне. Она лежала на спине.

– Больно? – спросил я.

Анна отрицательно покачала головой, а потом сказала:

– Нет.

Я сел на стул рядом с кроватью и поставил принесённые розы в вазочку на тумбочке. Только теперь я почувствовал запах фекалий, исходящий от Анны. Знакомый запах, часто сопровождавший наши занятия любовью, но теперь какой-то абстрактный, с любовью не связанный, а потому вызывавший отвращение.

– Спасибо за цветы, – сказала Анна, – но дезодорант был бы сильнее.

– Ты же знаешь, я люблю твой запах, – сказал я, улыбнувшись, и взял её за руку, которая бездействовала поверх одеяла.

– Врач сказал, что меня дня через три отпустят домой. Ты будешь меня навещать? – спросила Анна внятным голосом.

– Конечно, буду, – сказал я не колеблясь и тут же подумал, что, к счастью, мои визиты, согласно предсказанию доктора, долго не продлятся.

Когда я пришёл к ней домой через неделю, я поразился тому, как Анна похудела. Она медленно ходила на кухню и обратно, в туалет и обратно.

Тень разбегалась, прыгала на стену и отскакивала на кровать, делала круг по комнате и снова повторяла трюк. Повсюду были расставлены дымящиеся ароматические палочки, и запах испражнений, смешанный с тропическим ароматом, создавал причудливый коктейль для носа.

– Как ты себя чувствуешь? – задал я обязательный вопрос.

– Как всегда, – неожиданно бодро сказала Анна. – Хочешь меня любить?

– А у тебя есть на это желание?

– Желание должно быть у тебя. У меня есть готовность.

Я подошёл к ней, и Анна повернулась ко мне спиной. Её зад был по-прежнему велик и плотен, но грудь обвисла и помягчела. Я ухватился зубами за загривок Анны, потом провёл языком по шее. Она была солоноватой. Анна выпятила зад и прижала меня к себе руками. Мы легли на матрас, и я с любопытством и трепетом ожидал, что же предстанет моим глазам, когда Анна откроет свой бок, скрываемый пока халатом. Но она не торопилась скидывать его. Возникла дилемма, куда ебать: в бок, где дерьмо, или в зад, где анус? И тут Анна ответила на мой молчаливый вопрос:

– Ты должен использовать только влагалище – мой анус теперь чисто декоративный. Если ты попытаешься туда войти, то упрёшься в шов, да и мне больно будет. Но зато…

– Что зато?

– Зато я буду жить, – сказала Анна с надеждой, – а моё говно у тебя всегда будет под носом.

Я не знал, хотелось ли мне этого, но попробовать я хотел. Мне было жутко от нарушенного единства: ануса и фекалий. Рушилась физиология любви.

Мы приняли традиционную позу, и Анна откинула халат, я увидел на её боку рану, на которой запеклась не кровь, а дерьмо. На ране был стальной зажим, чтобы унять выделения. Но зажим, по-видимому, плохо работал, и из него травило. Входя во влагалище, я осматривал анус, который выглядел по-прежнему естественно, будто бы готовый принять член или извергнуть уже сместившееся в бок содержимое кишки.

Анна раскачивалась в ритмичном приближении к оргазму. Тень тут как тут уже лежала рядышком, задрав лапки и ожидая моего пальца. Я посмотрел на новый анус и потрогал пальцем вокруг травящего зажима и поднёс коричневый палец к носу кошки. Тень нюхнула и бросилась на стену. Тень была явно не Дерьмовочкой.

Анна кончила, и сокращения оргазма вытолкнули кусочек сквозь слабый зажим, который работал, как уже износившийся сфинктер. Анна оторвала кусок бумажного полотенца, рулон которого лежал у матраса, и вытерла, а вернее, подтёрла свой новый анус. Потом она перевернулась на спину. Я оторвал кусок полотенца и вытер руку. Я по-джентльменски взял её использованное полотенце и своё, пошёл и выбросил их в унитаз.

– Это мой последний оргазм, – тихо сказала Анна.

– Да что ты, вот у тебя заживёт после операции, кишку тебе обратно пришьют, вот тогда я потрусь о твои швы, – попытался я её подбодрить.

Анна вяло улыбнулась и попросила сделать ей чай. Я пошёл на кухню, но там была лишь пустая коробка из-под чая.

– Я подойду в магазин на углу, куплю тебе чай.

– Хорошо, только не задерживайся, скоро должна прийти сестра, проверить зажим и сделать укол.

Мне хотелось убежать и больше не возвращаться, но я знал, что пойду, куплю чай, вернусь и буду поить Анну. Лечить её больше было нечем, потому-то её и выписали из больницы домой.

Я вернулся через полчаса. Мне показалось, что и без того сильный запах фекалий усилился ещё больше. Когда я вошёл в спальню, я увидел голую Анну, сидящую в постели. Она держала в руках безжизненную Тень. Было так странно видеть её не мчащейся по комнате, а недвижно свисающей.

– У меня ещё осталось молоко, а она не хочет его пить, – с удивлённым разочарованием обратилась ко мне Анна, тыкая грудью в полураскрытый рот мёртвой кошки.

Я не понимал, что происходит, что случилось с Тенью. Тут я заметил, что на шее Тени присобачен ошейник покойного Бена и затянут он до такой степени, что неудивительно, почему Тень неподвижна.

– Я сделала всё, как ты придумал с Дерьмовочкой, но эта дура решила умереть, – зло сказала Анна, и я заметил, что её сосок обмазан калом.

Анна сидела на кровати, уперев правую руку в бок. Поза была бы нормальной, если бы в боку у неё не было выведенной кишки.

Анна отбросила левой рукой дохлую кошку, а правую вытянула вперёд, разжала кулак, в котором было дерьмо.

– Вот оно, моё золото, вот моя единственная драгоценность! – патетически и нервно воскликнула она.

Я понял, что Анна повредилась в уме, и обрадовался за неё, что остатки жизни её теперь будут скрашены иллюзией богатства.

В этот момент в дверь позвонили. Это была медсестра. Чуть она переступила порог, как невольно потянулась рукой к носу и зажала его. Я понимающе улыбнулся и сказал:

– Я постараюсь выжить.

Сестра ничего не ответила и прошла в комнату Анны. Я последовал за ней.

У медсестры был крупный и округлый зад.

Самораскопки

Значительная часть истории человечества нам просто-напросто неизвестна. Я понял это, когда познакомился с археологом и этнографом Филиппом, проводившим раскопки у меня в саду. В процессе раскопок он заодно выкорчевал пень, о который я постоянно спотыкался, разгуливая среди яблонь.

Филя (он разрешил мне себя так называть) приехал на машине незнакомой мне марки, позвонил в дверь, представился и рассказал о цели своего визита. Признаться, сначала я подумал, что он сумасшедший. Я не хотел разрешать ему копаться в моём саду. Но ему удалось убедить меня впустить его в дом, а оказавшись в доме, он полностью завладел моим вниманием, которое вскоре переродилось в острое любопытство. Филе было двадцать лет, он был чрезвычайно высок ростом и отличался крайней стеснительностью. И вообще выглядел Филя странно, но не в этом суть моего повествования.

Возраст его, конечно, вызвал у меня подозрения – уж слишком юный для того объёма знаний, который он с лёгкостью демонстрировал. Но в процессе разговора я узнал, что он был вундеркинд и к шестнадцати годам окончил два университета, а теперь имел три учёные степени: в археологии, антропологии и литературе.

С помощью сложнейших вычислений и детальных сопоставлений Филя пришёл к выводу, что в районе, где стоял мой дом, лет эдак тыщи две-три назад проживала высокоразвитая цивилизация. Слой земли, в котором Филя рассчитывал раскопать чудеса, поднимался ближе всего к поверхности именно на территории моего сада. Он обещал расплатиться со мной тем, что поделится всей информацией, которую ему удастся добыть. У него не было денег, чтобы мне заплатить, потому что на работу его не брали, все шарахались от его идей, и жил Филя на пожертвования Общества Бывших Вундеркиндов.

После первого разговора я проникся к Филе полным доверием, накормил его обедом и оставил ночевать. Раскопки он должен был начать наутро. В его диковинной машине оказались все нужные инструменты и приспособления. В течение двух недель, приходя с работы, я обнаруживал, что мой сад всё более и более превращается в глубокую яму. В тот день, когда я услышал душераздирающий крик: «Нашёл!!!», яма была глубиной в три Филиных роста, а он, как я упоминал, был роста отменного. Он вылез из ямы но верёвочной лестнице и бросился ко мне, размахивая руками, в которых находились какие-то грязные предметы. Когда он вбежал в мой кабинет, в одной руке его была небольшая кость, а в другой свиток не то папируса, не то бересты. Филя был настолько переполнен чувствами, что не мог произнести ничего членораздельного, и только через несколько дней достаточно успокоился, чтобы начать рассказывать о своих раскопках. Рассказ его был весьма сумбурным и отрывочным, так что я в своём изложении сделал его более связным.

Общество, которое проживало в моём теперешнем саду и за его пределами, было поначалу подобно нынешнему по половому составу: приблизительно поровну мужчин и женщин. Оно было схоже и в отношениях между людьми, а поэтому люди дрались за власть. Войны и стычки между различными соседями и группировками не прекращались, матери теряли своих сыновей, жёны – мужей, сёстры – братьев.

Однажды несколько мудрых женщин, испытывавших нежность не столько к мужчинам, сколько к себе подобным, пришли к весьма очевидному заключению, состоящему в том, что мужчины – это рассадники воин и всяческой агрессивности и что, будь мужчин значительно меньше, чем женщин, жизнь была бы безбедной и спокойной. Даже в мирное время из-за обилия мужчин возникает напряжение, которое разряжается в бунтах, преступлениях, жестокостях, драках.

Стремление семей иметь больше мальчиков говорило о подспудном милитаризме – о желании иметь больше воинов, бойцов. Если бы женщин было значительно больше, дети воспитывались бы в ласке, свойственной женщинам, которые повсюду окружали бы детей.

В то время жила женщина-учёная-открывательница Муль-Муль (для краткости я её буду звать просто Муль). Она изучила историю народов после больших войн и обнаружила, что умиротворение и резкое процветание наступало не из-за смерти части населения вообще, а из-за гибели мужской его части.

Уменьшение количества мужчин сразу направляло народ к процветанию. Но, лишь только количество убитых на войне мужчин восполнялось в новом поколении, войны и преступления сразу возобновлялись.

Этот вывод мог так и остаться похвальным по проницательности умозаключением, если бы Муль также не совершила открытия, над которым работала всю свою жизнь. Она создала смесь трав, настой из которых, будучи выпит женщиной перед зачатием, мог гарантировать, что ребёнок будет девочкой. Это открытие позволило Муль начать манипулировать полом рождающихся младенцев. Она и её фанатичные последовательницы подливали настой трав женщинам, так что повсеместно стали рождаться только девочки.

Потом Муль создала другую смесь, которая в течение года бессимптомно убивала мужчин. Через несколько лет на сто женщин оставался в среднем один мужчина. Как и предполагалось, наступил мир и покой. Женщины легко справлялись с работой, которая раньше считалась исключительно мужской. А оставшиеся считанные мужчины с радостью удовлетворяли и оплодотворяли стоящую к ним очередь женщин. Им было не до войн. Мужчины охранялись от неуёмных женщин лесбиянками, которые учили, насколько легко обходиться в наслаждении без мужчин и что мужчины нужны лишь как производители семени для продолжения рода.

Тут будет уместно упомянуть о кости, которую выкопал Филя. Он утверждал, что эта кость находилась в члене мужчин. Видя, что спрос на мужчин резко повысился, Муль и её соратницы смогли изготовить даже такую смесь трав, настой из которых вызывал отвердевание пещеристых тел в члене, и в конце концов член становился неизменно твёрдым. Специальный массаж яичек, разработанный Муль, вызывал обильное производство семени у мужчин. Таким образом, оставшиеся редкие мужчины без всякого труда осеменяли и удовлетворяли множество женщин.

Но мирная и спокойная жизнь, достигнутая сокращением мужского населения, имела побочные эффекты, которые Муль не предвидела или которыми она пренебрегла, осуществляя свой план. Обилие женщин сделало их сексуально доступными до такой степени, что стоило редкому мужчине поманить любую женщину пальцем, как она была соблазнена. Можно сказать, что женщина отдавалась буквально по мановению пальца. Слово «изнасилование» было забыто, и только знатоки древних рукописей могли себе приблизительно представить его значение.

Несмотря на то что многие женщины вполне удовлетворяли друг друга, значительное их количество мечтало о старых временах, когда они могли иметь столько мужчин, сколько им хотелось. Именно эта категория женщин и образовала оппозицию Муль. Они открыто соглашались на возобновление войн, жестокостей, изнасилований и разрушений ради того, чтобы не стоять в очереди за мужчиной и иметь возможность выбора. Они предпочитали смерть унизительному голоду. Впрочем, они понимали, что во время войн умирают в основном мужчины и что войны не будут угрозой для жизни большинства женщин. Единственное неприятное следствие войны – если убивают твоего родственника, но при обилии мужчин мужа можно легко заменить на другого, а с ним зачать новых детей.

Общим голосованием (а общество женщин было самым демократичным в истории человечества) женщины решили восстановить преобладание мужчин в обществе.

Муль перед смертью передала секрет трав своей ближайшей соратнице-лесбиянке, а та перед смертью – другой, и таким образом сохранялась тайна. Но женщины, жаждущие обилия мужчин, с помощью жесточайших пыток вынудили хранительницу секрета раскрыть тайну смеси трав, заставляющей рождаться девочек. Использование этой смеси было запрещено под страхом смерти. Таким образом, мужчины снова стали преобладать и верховодить.

Мы долго и горячо обсуждали с Филей это древнее общество. Дело в том, что он, по его собственному тогдашнему признанию, был девственником, и поэтому именно это общество представлялось Филе золотовековым. Он краснел и смущался, пересказывая мне текст этих свитков, и, наблюдая за его пунцовыми щеками, я понял природу прилива крови к лицу из-за чувства стыда. Стыд заставляет кровь приливать к щекам, вместо того чтобы приливать к половым органам. Это не что иное как сексуальная реакция, обезображенная цивилизацией. Так, услышав непристойный анекдот, женщина, вместо того чтобы возбудиться и потечь, краснеет. Вот и Филя краснел, рассказывая об этом обществе и представляя себя одним из счастливцев: редким мужчиной, окружённым жаждущими его женщинами.

Однако далее мы узнаем, что Филя краснел не из-за смещения симптомов, а потому что иначе он краснеть просто не мог.

История древнего общества, по заверению Фили, на этом не закончилась. Оно свободно развивалось дальше, потому что не испытывало внешних влияний. Страна Сута-Сута (её название давно уже следовало раскрыть) была защищена от иных народов таким непроходимым окружением гор, лесов и пропастей, что не подвергалась вторжению других народов и племён. Сута-Сута, а для краткости я буду её называть просто Сута, процветала в течение всего своего существования до тех пор, пока средства механизации и автоматизации не позволили людям преодолевать любые горные препятствия. Тогда-то и прекратилось необычное существование этой страны, и она была заполонена довлеющей на Земле культурой.

Однако до того прискорбного времени история Суты продолжала пополняться весьма примечательными событиями, и учёные Суты записывали их на скрижали, откопанные теперь Филей. После восстановления количественного полового равновесия, проявляющегося в преобладании в обществе мужской жестокости, страну постигло, ну, не бедствие, а, скажем, произошёл поворот судьбы.

Потомки Муль задумали внести коррективы в её мечту об устранении мужской жестокости и агрессивности. Они решили, что это удастся осуществить путём обретения способности читать мысли.

Очевидно, что человек сначала задумывает жестокость, а потом её исполняет, а посему своевременное обнаружение замысла позволило бы предотвратить его исполнение.

Потомки Муль унаследовали от неё способности к растительной алхимии и обнаружили гриб, съев который люди обретали способность читать мысли других, если приближались на достаточно близкое расстояние. Такая способность одаривала человека властью узнавать самое сокровенное у других людей: их желания, страхи, намерения. Было невозможно определить, кто съел этот гриб, и потому люди, которые хотели скрыть свои мысли от какого-то определённого человека, старались к нему близко не подходить, а это сразу становилось подозрительным: значит, человек, тебя сторонящийся, задумал что-то против тебя. Люди стали стыдиться открывшейся обнажённости своих мыслей, а не голого тела, ставшего тривиально очевидным. Труднее всего оказалось людям, жившим вместе: мужьям и жёнам, родителям и детям. Стало невозможно делать что-либо в секрете друг от друга. Любое тайное желание становилось явным. Так как было невозможно избавиться от мыслей и желаний, травмирующих близких, то существовало две возможности.

Первая: договориться, что и муж и жена не будут есть гриб, который, кстати, назывался Пала-Пала. Но при таком договоре существовала опасность, что один из супругов нарушит его и тайно от другого будет вкушать гриб и иметь преимущество перед другим.

Второй возможностью избежать влияния гриба Пала-Пала было жить порознь, на безопасном для тайн расстоянии, приближаясь друг к другу только для совокуплений, когда желание становится таким сильным у обоих, что подавляет все остальные мысли. Но сразу после соития мужчина и женщина удалялись друг от друга, чтобы скрыть свои компрометирующие, с их точки зрения, мысли. Были и такие супруги, которые принимали друг друга как есть, со всеми помыслами и желаниями, и оставались близко друг с другом, пытаясь принять даже то, что приносит страх, боль и отвращение.

Если муж и жена ели этот гриб и оба становились ясновидящими, то это делало их равными, то есть никто не мог осуществить свои пусть даже гнусные замыслы, потому что они становились известны. Опасными становились лишь те, кто упорно не желал приближаться к кому-нибудь. Так же пытались скрыть и влюблённость, которую не хотели проявлять по каким-либо причинам. И получалось, что если человек тебя сторонится, то он либо замыслил против тебя нехорошее, либо, наоборот, скрывает от тебя свою любовь. Поговорка «от любви до ненависти один шаг» стала восприниматься буквально: один шаг навстречу – и сразу выявляется либо любовь человека, либо его ненависть к тебе. Пала-Пала избавил общество также и от сплетен, пересудов и слухов. Ведь они возникали из-за неизбежного недостатка знаний о жизни и мыслях других, а пустоты в знаниях заполняются фантазией сплетен. Характер этих фантазий выдаёт личность сплетника, ибо фантазии – суть любого индивидуума. Так что сплетни и слухи являются обывательским восполнением недостатка знаний или интерпретацией имеющихся знаний о ком-то с помощью фантазии, которая отражает твои собственные моральные ценности.

После того как были обнаружены свойства гриба Пала, а точнее, Пала-Пала, люди стали повсюду собирать его. Естественно, что количество этих грибов резко уменьшилось, и ими стали торговать и спекулировать. Цены на них резко поднялись. Потребление грибов Пала-Пала стало гарантией спокойствия в стране, ибо никакие злые намерения было невозможно скрыть, а следовательно, исполнить. Люди, которые сторонились других, сразу попадали под подозрение. За ними охотились, и заключалось это в том, что к ним старались подкрасться на расстояние достаточное, чтобы прочитать их мысли. Если оказывалось, что они скрывают свою любовь, то об этом передавали объекту его любви, а если оказывалось, что скрывалась ненависть, то об этом сообщалось всем.

Кончилось это благоденствие в Суте тогда, когда грибы Пала-Пала вдруг перестали расти и запасы их иссякли.

Тут Филя был вынужден прервать повествование. Он признался, что ему необходимо восстановить силы в ночном сне, чтобы быть в состоянии продолжать рассказ. Я уже упоминал о чрезвычайной целомудренности Фили, которая часто мешала ему вести плавное повествование, из-за чего мне пришлось предпринять сей краткий пересказ его сбивчивых речей.

Так вот, оказалось, что активное использование грибов Пала-Пала привело к жутким генетическим мутациям. В Суте стали рождаться люди-пустоцветы, как их стали вскоре называть. У них отсутствовали половые органы. Первое общение мужчины и женщины превращалось в загадку – каждый был друг для друга котом в мешке. Вместо одного заведомого варианта, возникала задача с четырьмя возможными решениями: либо оба с половыми органами, либо мужчина с половыми органами, а женщина без, либо мужчина без, а женщина с, либо оба пустоцветы. Каждый раз, подбираясь к женщине, мужчина не знал, есть ли у неё гениталии, ибо скрывать бёдра одеждой полагалось всем без исключения.

Женщина, открыв, что у мужчины нет члена, делала вид, что не огорчена. Мужчина, увидев, что у женщины нет гениталий, старался удовлетвориться другими способами, на что пустоцветки справедливо обижались: мол, всё, что интересует мужчину в ней, – это какое-нибудь отверстие.

Пустоцвет приносил женщине гораздо больше разочарования, чем пустоцветка мужчине, потому что пустоцвет не знал, что ему делать со своим языком, когда женщины уговаривали его показать язык или продемонстрировать указательный палец.

Люди с половыми органами решили носить на шее крест – символ эрогенных зон человека: рот, бёдра и два соска. Пустоцветы пытались делать это тоже, чтобы ввести в заблуждение других и скрыть свою неполноценность. Но потом были установлены строгие наказания за ношение креста пустоцветами. Однако, несмотря на это, многие пустоцветы продолжали их носить, ибо хотели быть как все. Их тяга слиться с обществом была компенсацией их ущербности в способности слиться друг с другом. Им был неизвестен феномен обособления от общества, что происходит при совокуплении, – они обосабливались помимо воли, их делали изгоями, а они бы хотели всегда быть частью общества и служить ему верой и правдой.

Пустоцветы не знали вещей, очевидных для людей с гениталиями: поллюции, менструации и все те «детали», на которых можно поймать пустоцвета, притворяющегося нормальным. Возникли тайные курсы, на которых пустоцветов обучали знаниям нормальных людей для того, чтобы они могли обмануть в разговоре, ибо они хотели приобщиться к сексу, хоть и не испытывали никаких ощущений. Они обосновывали правомерность своего желания сравнением себя с фригидными женщинами, которые равнодушны к сексу, хотя и имеют гениталии. Но среди пустоцветов не было ни одного писателя, художника, композитора. Искусство было чуждо им. Пустоцветы были ярыми сторонниками законов против порнографии – вид гениталий оскорблял их, ибо тыкал их носом в то, чего у них нет и о чём они столь тщетно мечтали.

Именно среди пустоцветов возникла идея о непорочном зачатии, которая стала так популярна во многих религиях. Они крали маленьких детей или покупали младенцев у бедных матерей и утверждали, что это их дети, родившиеся в результате непорочного зачатия. Обыкновенное зачатие они называли грязным, унижающим достоинство человека, и призывали мужчин кастрировать себя, а женщин ходить полностью скрытыми покрывалами, чтобы ни одно их отверстие, ушное или носовое, не напоминало о главном отверстии – причине несчастья пустоцветов.

На этом кончилось повествование Фили. Он сидел красный, дрожащий и вдруг признался мне, что он – последний пустоцвет древнего народа Сута-Сута. Родители Фили умерли, и он был единственным их ребёнком, на котором сыграли злую шутку древние гены. На нём прекращался род людей, живших когда-то в моём саду и его огромных окрестностях.

Филя паниковал и мечтал сделать операцию по наращиванию пениса. Он был весьма озабочен, что операция будет очень дорога и сложна, так как размер пениса, по его представлению, должен быть пропорционален его росту. Филя думал, что этого достаточно, чтобы продолжить его род. Как и все пустоцветы в Сута-Сута, он был не в состоянии понять сути зачатия, для которого ему следовало бы наращивать не пенис, а яички. Для осуществления своей цели ему нужны были деньги, и Филя рассчитывал, что, опубликовав историю, скажем для краткости, Суты, он сможет заработать достаточно денег на операцию.

Он предложил мне издать описание его открытия, не желая взять в толк, что моё издательство, состоящее из меня и моего компьютера, не в состоянии обеспечить достойный маркетинг его открытию на мировом рынке. Я сказал, что смогу лишь включить краткое изложение того, что он мне поведал, в виде рассказа в подготавливаемую мною книгу. Филя страшно обрадовался, стал жать мне руку и обещать поделиться со мной грядущими богатствами, в низвержении которых на него он был непоколебимо уверен. Я согласился, но при условии, что он приведёт в порядок мой сад, засыплет ямы и насадит траву. Мы ударили по рукам.

И вот я публикую этот рассказ, а Филя так «отремонтировал» мой сад, что я могу побиться об заклад с кем угодно, что никто не обнаружит следов его раскопок.

Непонятно только, куда делся Филя, – всё не приходит, чтобы взять свои авторские экземпляры.

Из книги «Гонимое чудо»