Чтоб знали! Избранное (сборник) — страница 4 из 94

1996

Платный сюрприз

Наконец-то Дженнифер решила пригласить меня к себе на обед. В первый раз за полгода наших встреч. По американским критериям, чтобы любовница не приглашала к себе любовника на старательно приготовленный для него обед, да ещё с непременными свечами, – это стыд, позор и наплевательское отношение. И я бы не позволил нанести себе такого оскорбления, если бы не знал, что денег у Дженнифер нет. Безработная, бедная, голодная. Зато дух её просветлялся голодом, и она любила пофилософствовать, да и вообще она была не из тех домашних женщин, что варят, гладят, чистят да кормят мужчину обедами. Она обожала старые чёрно-белые фильмы, наполненные бесполой финтифлюшной романтикой, которую отчаянно величали «настоящей любовью».

Квартирка Дженнифер была заполнена – вместо мебели – пылью, грязью, мусором. Но раз в месяц на хозяйку находила жажда чистоты, связанная по времени с менструациями, и она вымывала, выдраивала и выскабливала две комнаты, которые блестели с полчаса, а потом снова тускнели, запылялись, грязнели, захламлялись на целый месяц, а вернее, на двадцать семь дней – по точности начала менструаций у Дженнифер можно было сверять атомные часы.

В первое наше свидание Дженнифер упала в голодный обморок, а я-то думал, что от оргазма. Она не попросила накормить её перед еблей, как обыкновенно требуют всем своим поведением другие женщины и самки животного мира, а радостно бросилась со мной в постель и там потеряла сознание через полчаса после нашего знакомства. Хорошо, что я, закончив обильные извержения, пригласил её в ресторан отметить наше сближение. О причине обморока я узнал потом, а до тех пор тешил своё тщеславие и, быть может, в награду за такой комплимент мне и пригласил её пообедать.

Но голодуха не пожирала её богатую плоть – видно, не так уж и сильно Дженнифер голодала. Правда, холодильник всегда был пустым, и она отключала его для экономии электроэнергии. Когда становилось совсем невмоготу и домовладелец требовал уплатить долг по аренде квартиры, Дженнифер нанималась ухаживать за лежачими больными и другими ущербными – купала их, поила, сажала на горшки или подкладывала судна. Денег Дженнифер беречь не могла и сразу их тратила на одну дорогую шмотку или что-нибудь ещё, не соответствующее её положению в материальном мире. И вот теперь она грохнула всё на обед, и холодильник урчал от своей наполненности.

Вдобавок к её пищевому голоду, который я стал по возможности удовлетворять, Дженнифер была постоянно голодной на еблю. Этот голод я тоже силился насытить.

Когда мы забирались в постель и я погружался в бездонные хлюпкие глубины Дженнифер, мы любили, задерживая движения, поверять друг другу свои фантазии. Сначала Дженнифер из вежливости и осторожности не упоминала о других мужчинах, а только о женщинах, вместе с которыми она хотела бы меня ублажать. Но когда я начертал образы других мужчин, она ухватилась за них и уже не стеснялась мечтать вслух о своей двойной заполненности. Потом мы кончали и не возвращались к этой теме до следующей встречи. Фантазии у нас обладали мощью только до первого оргазма, а потом сникали, тускнели и не мучили своей отчётливостью и яркостью.

Когда её безденежье взбиралось на очередной пик или, точнее, опускалось на самое дно, Дженнифер начинала перебирать способы, с помощью которых можно было бы заработать много денег быстро и без особых усилий. Первое, что приходило в голову, – это телефонный секс. Безопасно и никуда на работу ходить не надо. Затем следовал настоящий секс – эскорт-сервис. Но это было опасно и суетливо. Первое отметалось потому, что Дженнифер не могла красноречиво и убедительно лгать. По природе своей она не была актрисой, хотя внешне за неё сойти могла – красивая была самочка. Второе отметалось, потому что нужно было связываться со своднями, а заводить разговор об оплате с мужчиной на улице или где-то еще для Дженнифер было непреодолимо неловко. На этом философствование заканчивалось.

Но проблему с деньгами надо было как-то решать. Содержать Дженнифер я не мог – сам беден, правда, в обморок от голода не падал. И я решил сделать для неё сюрприз.

У меня был весьма небедный приятель Тим, безнадёжно женатый и подмятый женой под необходимость моногамии. Он был хорош собой и до женитьбы активно осеменял множество женщин. Тим часто жаловался мне на невозможность отыскать время для соблазнения какой-нибудь женщины и поддержания её в положении любовницы. Ему нужна была женщина, на которую бы не приходилось непроизводительно тратить время, а просто ебать в течение часа – и ретироваться к жене. Но редкая женщина, кроме проститутки, согласится на такие условия. На проституток же у него не хватало духа – боялся подцепить болезни, одну другой страшнее, которые не останавливаются даже перед стеной презерватива. Но самым главным было то, что Тим боялся потерять сына, чем ему постоянно угрожала жена, если он ей изменит. И он знал, что она своё слово, причём такое слово, обязательно сдержит. К тому же она эксплуатировала его нещадно. Злая была сука.

Звоню ему на работу:

– Тим, хочешь красивую девочку?

– Сам знаешь.

– Могу тебе устроить. Но два условия.

– Какие?

– Первое: 250 долларов заплатишь мне перед процедурой – ей денежки нужны позарез, а сама взять у тебя смущается.

– Хорошо. А второе?

– Она хочет, чтобы мы ебли её одновременно.

– Она действительно красивая?

– Двадцать семь лет, стройная, но с большой грудью и задом. Очаровательное лицо, белейшие зубы, каштановые волосы. А главное – чистая. Не пожалеешь.

– А что, мы её по очереди, что ли, должны?

– Нет, одновременно. Ты в перед, я – в зад, а потом меняемся местами, пока сил хватит.

– Я больше чем на час отлучаться не могу.

– А больше и не надо.

Договорились, что он подъедет к дому Дженнифер, а я спущусь и приведу его. Я ничего не хотел ей говорить заранее. Скажи я ей даже накануне, она бы не спала ночь, думала бы, взвешивала и, чего доброго, отказалась бы. А я приурочил время на после обеда. В подарок. Сюрприз.

Первый, долгожданный, торжественный обед был жирный, обильный и даже со свечами, хотя за окном было ещё светло. Обед создавал иллюзию семейной обстановки. Именно это и радовало Дженнифер. Именно это меня и настораживало в обеде больше всего. Но я уже всё подготовил, чтобы снять налёт «семейности» с этой обстановки.

Поедая десерт, я взглянул на часы. Через десять минут должен был приехать Тим.

Дженнифер ухаживала за мной, подливая, подбавляя, убирая грязную посуду.

– Я приготовил для тебя сюрприз, – сказал я, обнимая её за могучие бёдра.

– Какой? – заинтересовалась Дженнифер. Небось подумала об обручальном кольце.

– Я решил исполнить твою фантазию и пригласил своего приятеля.

Увидев её удивлённое, но не возмущённое лицо, я укрепил позицию:

– Ему тридцать пять, он красив, женат. Чистый, как девственник, но опытный, как Дон Жуан.

Блуждающая блудливая улыбка появилась на устах Дженнифер, будто мы фантазируем перед первым оргазмом.

– А когда он должен прийти?

– С минуты на минуту.

– Почему ты мне заранее не сказал?

– Готовиться тебе не надо, а то бы ещё смалодушничала, скажи я тебе за неделю.

– Да, ты прав, так лучше, – сказала Дженнифер, размышляя.

Я выглянул в окно. Машина Тима уже стояла у дома.

– Он здесь, я выйду приведу его.

– Хорошо, – сказала Дженнифер и удалилась в ванную.

Тим увидел меня и радостно помахал рукой. Я сел к нему в машину.

– Ну как, готов? – спросил я.

– А она готова? – спросил Тим.

– Подмывается.

– Ну, пошли?

– Плату, как договорились.

Тим вытащил деньги и, пересчитав, положил их мне в ладонь.

Когда мы поднялись, Дженнифер была ещё в ванной. Причём беззвучно. «Уж не наложила ли на себя руки со страху?» – пронеслось у меня в голове. Тим оглядывался на уже образовавшиеся в квартире со времени последней уборки слои грязи. В одном углу лежали на полу четыре скомканные долларовые бумажки. Дженнифер никогда не хранила деньги сложенными в кошельке. Она сминала их в комок и засовывала в карман джинсов, а придя домой, вытаскивала и бросала на пол.

Но вот она вышла из ванны, свежеподкрашенная, со сверкающими глазами – видно, сидела в темноте, как невеста перед смотринами, чтобы глаза блестели.

– Тим. Дженнифер, – представил я их.

Дженнифер руку не подала, едва кивнула. Тим было протянул руку, но тотчас убрал, не увидев ответного движения Дженнифер.

– Зачем пожимать руки, – сказал я. – Есть более нежные формы приветствия и знакомства.

Я видел, что они друг другу понравились.

Мгновение замешательства. Но я не позволил ему длиться.

– Пойдёмте в спальню.

Мы подходим к большой кровати. Я молча начинаю раздеваться. Дженнифер следует моему примеру и расстегивает блузку, из которой вываливаются груди со вставшими сосками. Следом за нами раздевается, начиная с туфель, Тим. Дженнифер опередила меня, разделась первой и садится посередине кровати, широко разведя колени. Я – следом, и тут же голый Тим. Опять секунда замешательства – Тим даёт мне право первенства, но, видя, что я уступаю ему, тут же впивается в губы Дженнифер, а руку запускает ей между ног. Дженнифер ложится на спину и обнимает его. Тим рукой размашисто трёт ей клитор. Я знаю, что ей так не нравится, но также знаю, что она не будет терпеть то, что ей не по нраву. Дженнифер сгибает ноги в коленях. Тут Тим сразу забирается на неё и проскальзывает внутрь, но Дженнифер приостанавливает его движения, переворачивает его на спину и садится на него. Она может кончить, только будучи наверху, самостоятельно управляя своим возбуждением, конечно, при условии, что мужчина не кончит раньше времени. Дженнифер склоняется над Тимом и засовывает ему язык в рот. Знакомое ощущение – я радуюсь за Тима, он не будет жалеть о потраченных деньгах. И Дженнифер будет счастлива.

Я встаю, поскольку зад у неё от сгибания над Тимом поднялся высоко, и сладостно вхожу в её анальные недра. Только бы Тим продержался до её оргазма. Я же больно щипал себя за мошонку, чтобы самому не кончить слишком быстро. И вот Дженнифер издаёт свой ошеломлённый возглас перед оргазмом и стонет в судорогах, отчего я немедля изливаюсь. Но Тим и не думает кончать. Мой скукожившийся хуй уж вытолкнут сфинктером, а Тим, судя по всему, крепок и твёрд. Дженнифер пошла по второму заходу. Я впервые наблюдал со стороны, как она совершает свои любимые движения: поскачет несколько раз, а потом пара елозящих движений из стороны в сторону и снова вскачь. Как обычно, она кончает второй раз значительно быстрее.

Потом она отрывается от рта Тима, но не слезает с него. Оборачивается ко мне и спрашивает:

– Как ты там поживаешь?

– Прекрасно, а ты?

– Ты что, не видишь? – улыбается она и опять принимается скакать, потом призывно склоняется, уставясь на меня своим задом. Во мне снова зашевелилось, выпрямилось, утвердилось, и я погрузился в зовущую заднюю глубину.

Вдруг Дженнифер прекратила движения и спросила меня:

– А ты не хочешь с ним поменяться местами?

Тима она даже не спросила, хочет ли он, и по имени не назвала, что меня порадовало – использует его хуй, и на здоровье, а самого знать не желает – меня любит.

Тим послушно вылез из-под неё, а я лёг под Дженнифер. Хуй у Тима был раза в два больше моего. Но я не чувствовал себя от этого хуже, наоборот, радовался, что ни Дженнифер, ни Тим не будут разочарованы в моём предприятии. И я своё получал сполна.

– Тим, тебе надо в порнофильмах сниматься, – сказал я, чувствуя через тонкую перегородку, как он проник в Дженнифер.

А Дженнифер, взбодрённая новизной ощущений от нашего перемещения, поскакала на мне. Пизда была такая жидкая, будто бы Тим вылил туда ведро спермы. Дженнифер приостановилась. «Слишком мокро», – извиняющимся голосом сказала она, осторожно, чтобы не выпустить из зада Тима, снялась с меня, промокнула пизду простынёй, и снова села на меня. А Тим даже не приостановился, продолжал шуровать в заду, как заводной.

Пока Дженнифер подтиралась, я сказал:

– Ну, ты, Тим, и затопил нашу девочку.

На что Тим, тяжело дыша, сказал:

– А я не кончал.

«Значит, Дженнифер настолько возбудилась, что это из неё так потекло», – подумал я, но тут же почувствовал запах менструальной крови. Я посмотрел на часы – точно 19 часов 22 минуты – время двадцать седьмого дня, когда у неё начинался цикл.

– А ты вообще-то кончаешь? – спросил я Тима, чувствуя, что Дженнифер, несмотря на приближение к новому оргазму, прислушалась и насторожилась.

– Я не могу кончить внутри. Мне надо, чтобы женщина меня дрочила рукой.

От этого признания Дженнифер тотчас кончила, а я кончил от её конца. Я вылез из-под Дженнифер и снова сел наблюдать.

Тим продолжал работать, и его пот капал на спину Дженнифер. Она устало легла на живот и сказала:

– Давай отдохнём, а то мне уже становится больно.

Но Тим навалился на неё всем телом и не останавливался. В первом порыве мне захотелось помочь ей и оттащить его от Дженнифер, но в то же время я испытывал наслаждение от этого зрелища.

– Давай я тебя подрочу, – взмолилась Дженнифер и стала просить меня, чтобы я ей помог избавиться от хуя Тима.

– Хватит, Тим, вытаскивай, – сказал я грозным голосом.

– Хорошо, только если ты вернёшь мне деньги, а она додрочит меня, – ответил мне Тим.

– Ладно, я отдам тебе деньги, – согласился я, торговаться было неуместно и драться с ним – ещё неуместней.

Тим вытащил хуй. Дженнифер повернулась на спину.

– Какие деньги? – спросила она меня.

– Я тебе потом объясню, – сказал я. – Додрочи ему.

Дженнифер взяла его хуй в руку и стала делать дело.

Тим сказал Дженнифер:

– Сядь на меня, ко мне спиной, я должен смотреть тебе в жопу, пока ты мне дрочишь.

Дженнифер повиновалась. Тим кончил быстро, и Дженнифер проглотила его семя, стараясь не касаться члена губами и языком – всё-таки брезговала, что он побывал у неё в заду. Но она никогда не могла позволить семени пролиться и пропасть.

Тим сразу стал одеваться. Мне пришлось вернуть ему деньги. Он аккуратно сложил их и всунул в кошелёк.

– Что это за деньги? – спросила Дженнифер, когда Тим поспешно ушёл к жене.

– Я хотел, чтобы он заплатил тебе за полученное удовольствие. Но нужно было тебя спасать от его хуя. Финансовая помощь не удалась.

– Если бы я знала, я бы постаралась потерпеть… Спасибо тебе за… всё. Это было прекрасно, – сказала Дженнифер и поцеловала меня. У неё изо рта пахло спермой Тима.

Дженнифер прошлась по комнате и подобрала четыре скомканные долларовые бумажки. Мы давно собирались посмотреть «Касабланку»[14] – этот фильм снова пошёл в одном из кинотеатров. Я добавил денег, и мы успели на последний сеанс.

Циркачи

В начале XX века цирк был сборищем всевозможных уродцев. Конечно, они разбавлялись жонглёрами, канатоходцами, животными с их дрессировщиками. Но был один цирк, который специализировался исключительно на людях, которым после смерти всем была обеспечена кунсткамера.

Там были карлики, что казались вполне нормальными по сравнению с их прочими коллегами. Однако размер их половых органов был соизмерим с размером соответствующих органов нормальных мужчин, а потому у многих карликов кончик члена достигал подбородка, и они, нежно склонив голову, могли ублажать себя без помощи карлиц, а те к тому же сторонились своих непропорционально развитых мужчин, грозящих им сквозной раной. Впрочем, не все карлицы были так пугливы. Мужчины же карлики пользовались большой популярностью среди нормальных женщин, ибо женщины придумали держать их у себя под платьями, чтобы те могли быть в нужном месте, оставаясь незамеченными.

В том же цирке выступал мужчина с крокодильей кожей, которую отрезали частями то с одного участка тела, то с другого и использовали для изготовления женских сумочек. Кожа на теле этого человеко-крокодила зарастала с удивительной быстротой, и на глазах у изумлённой публики отрезался очередной кусок и торжественно препровождался к дубильщику.

Была в цирке и шпагоглотательница, которая заглатывала шпагу так глубоко, что её кончик вылезал либо из влагалища, либо из заднего прохода, в зависимости от того, как заказывала публика. Однажды она выполнила смертельный номер: кончик заглотанной шпаги вышел через уретру. Но каким-то только ей одной известным способом артистка осталась жива.

Другой человеческой диковинкой был дикарь из африканского племени Гум-Цум, у которого мошонка была больше, чем голова, и свисала до колен. Он подходил к первому ряду зрителей и позволял недоверчивым женщинам прикоснуться к разросшейся коже. Конечно же, только женщины из простонародья решались на такое прикосновение. Однако вскоре выяснилось, что прикосновение к его мошонке действовало на людей исцеляюще (по-видимому, сказывалось его африканское происхождение и знание местных заклинаний). Открытие это принесло цирку значительный доход, так как во время представления стали продавать дополнительные билеты на прикосновение к мошонке африканца. Немощные и слепые, убогие и всякие страждущие выстраивались в очередь. Гум-Цум излечивал мошонконаложением – он приподнимал её обеими руками и накладывал на больную часть тела страждущего. Люди тут же прозревали, обретали подвижность в онемелых членах, отбрасывали костыли.

В цирке также выступала женщина без ног. Тело её закруглялось бёдрами и на том кончалось. Женщина эта передвигалась на руках и улыбалась очаровательной улыбкой, что, однако, выглядело горькой гримасой, ибо люди видели улыбку перевёрнутой «с ног на голову». Безногая женщина пользовалась огромным успехом у мужчин, потому что не только не могла от них убежать, но и сжимать ноги не помышляла за их неимением. Зато она научилась так сильно стискивать мышцы влагалища, что проникнуть в него становилось практически невозможным. Сжатие колен она заменила сжатием влагалищных стенок, но как те, так и другие давали слабину, когда подкатывало желание. Таким образом она родила троих дивных детей с вполне нормальными телами. Потом она вышла замуж за своего коллегу-гиганта ростом в три метра. Это была самая популярная парочка, и нарасхват шли фотографии, где она стоит на бёдрах, как будто закопанная по пояс в песок, а муж, широкоплечий великан в ковбойской шляпе, стоит рядом, и его колено возвышается над головой жены.

Одним из самых популярных номеров программы было явление на манеже двух девушек-близнецов, сросшихся ниже спины. Единственное, что у них было общим – это анус. Еще были люди и с тремя ногами, и с тремя руками, а также без рук и без ног. Ну и конечно, там были самые толстые и самые тонкие люди. Толстые до такой степени, что не могли передвигаться без посторонней помощи, и тонкие настолько, что не могли заслонить горящей свечи.

Все эти люди, вернее, экстремальные разновидности людей, были бы предметом злостных шуток, притеснений и издевательств, живи они среди людей обыкновенных. Но, собравшись в цирке, они были защищены его шатром, своими фургончиками, цирковыми устоями и социальным статусом актёров.

Здесь над ними не только не смеялись, а взирали с благоговением и ужасом и, что самое важное, платили деньги, чтобы иметь счастье на них посмотреть.

После представлений циркачи часто устраивали пиры, неизменно переходившие в оргии. Арена, которая совсем недавно была местом стяжания славы, превращалась в место добычи наслаждений. Пустырь, где бросал якорь цирк ночью, становился недосягаем для праздношатающихся горожан.

Единственным нормальным человеком в цирке был его владелец. Это был мужчина средних лет, среднего роста, но незаурядных умственных и прочих способностей. Именно он, нормальный, выглядел ненормальным среди своих подопечных. Особенно это было наглядно, когда зрители покидали шатёр и исчезали с пустырного горизонта, а Брас – так звали владельца цирка – расхаживал среди совокупляющихся уродцев и примерялся, куда пристроиться. И всегда находил куда. И не раз. И не два. Особой популярностью у него пользовались сросшиеся спиной женщины по имени Шерочка и Машерочка. Брас любил устраивать так, чтобы их влагалища одновременно заполняли два чьих-нибудь члена, а он в этот момент погружался в их общий анус. Если Шерочка была возбуждена более, чем Машерочка, или наоборот, то они могли наслаждаться порознь и наслаждение одной никак не передавалось другой. Но когда Брас погружался в их единый общий анус, который служил связующим звеном для двух женщин, то тут Брас одновременно приводил в возбуждение обеих женщин, и тогда влагалища да и все их отдельные части тела одновременно испытывали наслаждение, а спазмы в анусе увеличивались по силе и числу ровно вдвое.

Примечательно также выглядела и парочка: толстая и тонкий. Она, еле двигающая своей непомерной плотью, разводила свои ноги так широко, что они вытягивались не в «шпагат», а в бревно, но и тогда Человеку-Ниточке, как называли тощего участника цирковых представлений, приходилось протискиваться к её влагалищу с помощью какого-нибудь сердобольца, растягивающего ляжечное мясо гигантши в стороны строительной распоркой.

В противоположность сей труднодоступности, женщина без ног расхаживала на руках, являя всем свои обнажённые бёдра. Она напоминала движущийся цветок наслаждений, который каждый мог сорвать (то есть поднять, ибо без ног она весила не так уж и много), понюхать, попить его нектар, или, сорвав, перевернуть безногую вверх головой и усадить себе на член. Она любила, оказавшись на ком-то, крутиться на члене с большой скоростью, отталкиваясь сильными руками от тела мужчины. Из-за отсутствия ног вращению ничто не мешало. В результате такого вращения она испытывала наслаждения, недоступные никакой другой женщине. Впрочем, и каждый цирковой участник оргии испытывал наслаждения, неведомые никому из обыкновенных людей.

Но здесь ведётся рассказ вовсе не о ночных развлечениях уродцев. Следует рассказать о единственной паре, которая не принимала участия в этих сатурналиях. Ибо эта пара состояла из влюблённых друг в друга циркачей. Однако для точности следует признать, что поначалу они были активными участниками этих уродских оргий. Но потом они перестали в них участвовать. То есть иногда то он, то она присоединялись к ночным развлечениям коллег, но никогда вместе и всегда по секрету друг от друга. А если кто-нибудь доносил ему, что вот, мол, она вчера чуток понарушала верность своему возлюбленному, или если кто-нибудь доносил ей, что, мол, позавчера он поворошил внутренности у той или иной (а бывало – и у той, и у иной), то такие откровения вовсе не меняли отношений между влюблёнными, которые лишь с новой силой принимались за соблюдение верности друг другу.

Так вот, влюблёнными, о которых ведётся речь, были сотрудники цирка с артистическими псевдонимами Косматая и Лохматый. Настоящие имена они тщательно скрывали по только им одним известным причинам. Косматая выступала с тщательно отрепетированным номером. Её вывозили на специальной кровати, где она лежала под полупрозрачным покрывалом. Кровать медленно вращалась на постаменте, позволяя каждому зрителю увидеть это столь популярное зрелище. Косматая была женщиной красивой и с первого взгляда вполне нормальной, что особенно интриговало зрителей, которые предчувствовали что-то неладное. Под покрывалом женщина разводила и сводила ноги, оставляя их в разведённом состоянии дольше, чем в сведённом. Сквозь покрывало проступали колени, ляжки, голени, икры, ступни – так что у зрителей не оставалось сомнений, что происходит под покрывалом. Так как цирк – это не бардак, то у многих добронравных зрителей возникало негодование от предчувствия, что всё это может окончиться совсем уж непристойным зрелищем, если покрывало будет отброшено, а судя по всему, всё к тому и шло. Но когда покрывало действительно отбрасывалось и Косматая оказывалась с широко разведёнными навстречу зрителям ногами, то публика ничего святотатственного увидеть не могла, ибо причинное место было укрыто такими густыми, обильными и длинными волосами, что и сами бёдра виделись как бы в волосяных трусиках, то есть во власянице, которую с достоинством и уверенностью в своей скромности могли бы носить даже отшельники, коими по сути-то своей и являлись эти циркачи.

Да, Косматая недаром получила своё прозвище. Волосы на её лобке, больших губах, промежности были такие длинные, что после представления она заплетала их в две косы метра три длиной. Эти косы она забрасывала на плечи: снизу, наверх по животу, между грудей (которые, кстати, были безволосы и прекрасны) через плечи и назад за спину. Поэтому если бы зрителям довелось увидеть Косматую в причёсанном виде, то тогда им бы открылась половая щель, которая выглядела пробором в густых волосах. Но на каждое представление Косматая расплетала свои косы и укладывала волосы так, чтобы они полностью и со всех сторон укрывали её бёдра. Всякий раз, когда она откидывала покрывало, зрители разражались громовыми аплодисментами, которые выражали облегчение оттого, что не оказались лицом к лицу с непристойностью, на которую пришлось бы реагировать не так, как им бы хотелось.

Следующим номером после Косматой был номер её возлюбленного, Лохматого. На сцену выезжал на коне стройный и красивый мужчина с выбритой наголо головой. Одно это зрелище сразу вызывало хохот публики, потому что его зычно объявляли как Лохматого, неподражаемого в своей лохматости. И всё в нём было прекрасно: и одежда, и светящийся мыслями взор. Да вот только губы и щёки у него выглядели так, будто во рту у него нечто, чем он может подавиться. Зрителям сразу приходило в голову, что циркач начнёт бесконечно долго вытаскивать изо рта что-то длинное, вроде серпантина. И что бы вы думали? Народ оказывался прав! Лохматый действительно начинал вытаскивать нечто изо рта, но поначалу было непонятно, что именно. Нечто мокрое и чёрное в конце концов свешивалось ему до пояса и оказывалось волосами. Но что самое ошеломляющее, так это то, что волосы эти росли у Лохматого на языке. Он вытирал полотенцем намоченные слюной волосы, свисающие на его живот, быстро сплетал их в косу, скача на коне по кругу, и, когда коса была сплетена, перекидывал её через плечо, и язык тоже отбрасывался на сторону, вытягиваемый изо рта весом косы. Но Лохматый быстро убирал язык в рот и из плотно сомкнутых губ вылезали лишь чёрные волосы в виде густой косы. Зрители аплодировали, и Лохматый ускакивал за кулисы. Там его поджидала Косматая, с уже заплетёнными косами, закинутыми на плечи. Лохматый соскакивал с коня, и Косматая бросалась к нему на шею под аплодисменты наблюдающих за этой сценой коллег, всегда умилявшихся такой страсти между двумя волосатиками.

У Косматой и Лохматого поистине было много общего, и возникшая между ними любовь трогала циркачей, никто из которых почему-то не был способен на такое глубокое чувство, хотя каждый в глубине души мечтал о нём. Разве что карлики умудрялись подчас обретать подобное единство с отважнейшими из карлиц, но остальные циркачи, столь индивидуальные в своих уродствах, часто были обречены на полное непонимание. А вот Косматая и Лохматый, несмотря на различие истоков своих особенностей, вместе с тем именно сей особенностью сближались, и близость, между ними возникшая, благодаря этой же особенности и сохранялась.

После окончания представления влюблённые уединялись, и, хотя до них доносились звуки, которые издавали их пирующие соседи, ничто не могло нарушить их покой. Правда, Косматая и Лохматый то и дело сами его нарушали, бросаясь друг на друга в непостижимой для обыкновенного смертного страсти. Он бросался на неё с бритвой, чтобы побрить её клитор, а она устремлялась к нему со своей бритвой, чтобы выбрить волосы на самом кончике его языка, тогда он мог завернуть остальные волосы наверх, высвободить от окружающих волос оголившийся кончик языка и обхаживать им свежевыбритый клитор.

Чудо отношений Косматой и Лохматого заключалось в том, что остающаяся лёгкая щетинка – как на языке, так и на клиторе – делала их соприкосновение таким острым, каким оно не могло быть ни с кем другим. Щетинка на клиторе приносила бы боль любому другому языку, который оказался бы слишком нежен. А с другой стороны, прикосновение щетинистого языка было бы болезненным для любого другого клитора. Таким образом, союз Косматой и Лохматого был идеален.

Как и следовало ожидать, у них нашлись завистники. То ли это был горбатый карлик, который из-за своего горба не мог поместиться под платьем нормальных женщин, как это удавалось его собратьям. То ли это были нагло виляющие своим единственным задом Шерочка и Машерочка. То ли это был Барс, перегнувший палку своей власти. Во всяком случае, было решено сделать номер, где под куполом цирка Косматая и Лохматый связали бы свои волосы в одну косу. Она использовалась бы как канат, по которому должен был идти горбатый карлик. Идея этого номера пришла в головы Шерочке и Машерочке, и её бездумно одобрил Брас, приказав немедленно приступить к репетициям. Когда настал вечер первого представления и публика, затаив дыхание, задрала головы так, что у мужчин выставились кадыки, а у женщин закружилась голова, карлик сделал первый шаг на волосяном канате. Нужно сказать, что горбатый карлик от горя, что он не пользуется вниманием женщин, стал обжорой. Однако по нему это было не заметно, ибо вся его еда откладывалась в горбу, который не увеличивался в размерах, но его плотность росла, делая карлика всё тяжелее и тяжелее. Как раз перед выступлением он пытался соблазнить одну из акробаток, закатив ей обед. Но так как она не принимала его притязаний и укатилась колесом, едва прикоснувшись к еде, горбуну пришлось всё поглотить самому. Таким образом, к началу представления его вес возрос чуть ли не вдвое. Следует ли удивляться, что, когда горбун-карлик оказался на середине волосяного каната, язык Лохматого не выдержал нагрузки и оторвался. Горбун успел ухватиться за канат, держащийся другим концом у Косматой, и раскачивался под самым куполом цирка. Ошеломлённая публика ахнула в один голос, и в этот момент второй конец волосяного каната оторвался. Вернее, карлик как бы сорвал скальп с Косматой, и все трое грохнулись оземь, ибо из чувства собственного циркового достоинства выступали без страховки.

Смерть троих членов труппы так потрясла зрителей и самих циркачей, а также произвела такой общественный резонанс, что вскоре были введены законы, запрещающие цирки, основанные на людском уродстве.

Парность

Несмотря на то что эти две пары жили в двух разных странах, они были исключительно похожи друг на друга. Каждые супруги были женаты по десять лет, у них было по двое детей, возраста супруги были приблизительно одинакового – где-то тридцать три – тридцать пять, мужья были стройны и привлекательны, жёны были красивы и умны. Эти две пары познакомились во время отдыха на Таити, оказавшись за соседними столиками в ресторане. Разговор завязался сам собой, и они договорились играть утром в теннис. На курорт все приехали без детей, оставив их у бабушек и дедушек.

Подобие между этими парами было настолько близким, что возникала мысль не столько о редкости такого подобия, сколько о том, что, наоборот, аналогичных пар так много повсюду, что встреча их была предопределена.

Подобие распространялось и на то, что они женились по любви, сразу после окончания колледжа, где и познакомились, что до женитьбы все имели некое количество любовных приключений, которые не оставили на них ни незаживающих ран, ни даже заметных шрамов. Супруги относились друг к другу бережно и с уважением, обожали своих детей, никогда не изменяли друг другу.

И вот об этом следует поговорить более подробно. Не изменять-то они не изменяли, но это стоило им определённых усилий. Они тщательно избегали оставаться наедине – и даже на людях – с кем-либо, кто вызывал в них влечение. После десяти лет супружеской жизни они не только почувствовали, но и смогли каждый себе признаться, что их сексуальная жизнь потеряла всякий интерес. Друг другу мужья и жёны в этом признаться не смели, ибо понимали, что такого рода признание сделает их отношения безысходными, безиллюзорными, а такие отношения не длятся.

Обнажённые тела мужа и жены, по-прежнему красивые и некогда столь желанные одно для другого, стали абсолютно безразличны обоим супругам. Глядя друг на друга, они могли в уме отметить красоту и формальную сексуальную привлекательность, но трепета, что они испытывали даже к бесплотному экрану, на котором, бывало, вместе смотрели порнографические фильмы, – друг к другу такого трепета уже не возникало. Они понимали, что ничего в этом удивительного нет, что это неизбежный результат сожительства, что все через это проходят и что тем не менее жить вместе приятно, удобно, надёжно, что дети являются несомненным оправданием для такой жизни. Конечно же, в половой жизни супругов остался совместный оргазм, который сверкал раза два в неделю. Острота его была непритупляема, но окрестности его, которые необозримы в состоянии свежей влюблённости, теперь являли собой пустырь, а ведь раньше даже далёкие подступы к нему были застроены диковинными замками, выросшими на полях чудес, что занимали чуть ли не всё крохотное пространство между близлежащими оргазмами.

Зная об этой специфике брачных отношений, общество предлагает рецепты, по сути своей напоминающие эликсиры молодости. Безнадёжно стареющие хватаются за эти снадобья, вскоре разочаровываясь в одном, но снова очаровываясь другим. Так и наши пары следовали советам знахарей, пытаясь возродить страсть медового месяца: они устраивали романтические обеды вдвоём, поездки в экзотические места, делали друг другу трогательные подарки, свято и торжественно отмечали годовщины помолвки и свадьбы, но в результате всего этого испытывали лишь прилив нежности и благодарности друг к другу, но вовсе не страсть. В такой ситуации становилось важным, что супруг изо всех сил пытается страсть возродить, и эти, пусть обречённые на неудачу, попытки значили очень много в их глазах. Так для живых становятся важными знаки почести, отдаваемые месту захоронения любимого и почитаемого покойника.

Вот и эта поездка на Таити была для них очередным приёмом эликсира, но на этот раз он производил особое действие. Для них это была первая поездка на легендарный остров. Они знали из биографии Гогена о свободе нравов таитян, о прекрасном климате, о рае, из которого не изгоняли за отведывание запретного плода.

Так оказалось, что две пары, о которых ведётся рассказ, поселились в соседних хижинах, построенных наподобие хижин таитян, но с цементным полом, душем и прочими минимальными удобствами, необходимыми для людей из цивилизованного общества.

Когда наши пары вышли в первый раз на пляж, то увидели, что большинство женщин загорает с обнажённой грудью. Героини нашего повествования никогда раньше не обнажали своей груди в общественном месте, и поэтому перед ними возникла дилемма, быть ли белой вороной и ходить в лифчике или следовать большинству и пренебречь стыдом? Мужья отреагировали одинаково, сказав жёнам: «Делай как хочешь». Жёнам, конечно, пришлось решать, какова будет истинная реакция мужей, если они снимут лифчики, затем нужно было разрешить вопрос приличия с собственной совестью, что было наиболее простым. Между тем они заметили с трудом скрываемые жадные взгляды своих мужей, обращённые на груди чужих женщин. И, пожалуй, это послужило главным основанием для принятия решения – снять лифчик. Они знали, что груди их покрасивее, чем у многих женщин на пляже, и они думали, что мужья сравнят и обратятся взглядом на груди своих жён. Но сравнение здесь шло не по красоте, а по новизне. Это было подобно тому, как жёны, заметив у мужей интерес или даже лишь подозревая возможность возникновения интереса к какой-то женщине, стараются невзначай или напрямую (смотря по обстоятельствам) дискредитировать её в глазах мужа: прежде всего атаковалась её внешность с намёком, что у жены она много лучше, например, жена говорила мужу: «Ты посмотри, какие у неё ужасные ноги» или: «Как можно так безвкусно одеваться!». Если же придраться к поистине красивой внешности и вкусу становилось сложновато, жена атаковала её умственные способности: «До чего же она безмозглая!» или: «Какая злая морда!».

Мужья поступали так же по отношению к мужчинам, способным, по их мнению, привлечь внимание жён: «У этого культуриста вся сила, включая умственную, ушла в мышцы!» или: «Какая сладенькая красота у этого, с позволенья сказать, мужчины!» Эти реакции были настолько стереотипны, что воспроизводились у каждой из пар чуть ли не дословно.

Но как жена во время комментариев мужа, так и муж во время таких комментариев жены дружно про себя ухмылялись. Они понимали причину такой реакции супруга, но сами не могли удержаться от подобных замечаний, когда вдруг чувствовали угрозу по отношению к себе.

Сексуально супруги были весьма раскрепощены и радостно занимались любовью всякого рода. И вовсе не потому, что им довелось слышать аргументы невежественных сексологов или образцово-показательных пар, которые заявляли, что если жена будет делать мужу и позволять ему делать с ней всё, что он может получить у проститутки, то тогда мужу будут не нужны другие женщины. Увы, они давно почувствовали, что эта идеальная схема была обречена на смерть именно своей логичностью. Мужья и жёны алкали любой, пусть даже не изощрённой, но новизны.

Итак, наши парочки познакомились вечером в ресторане, проведя время в оживлённой беседе. Каждая пара, укладываясь спать, благосклонно обсуждала другую. На следующий день, поиграв в теннис и затем после ленча оказавшись на пляже, каждый муж сумел разглядеть тело чужой жены, причём к тому времени жёны непринуждённо казали всем свои обнажённые груди. Каждая жена не оставила без внимания тело чужого мужа, и взгляд каждой из них особо отметил бугры на трусиках и плотность ягодиц, стройность и волосатость ног. Стоит ли говорить, что в ту ночь, занимаясь любовью, пары в своих фантазиях поменялись супругами. И раньше, конечно, фантазии такого сорта не миновали их и в какой-то степени обостряли супружеские ощущения. Но никогда объекты фантазии не были столь близки и ощутимы. Полная симметричность фантазий и их одновременность, да ещё и совместность делали это совпадение взрывоопасным. Наши пары, как и следовало ожидать, стали неразлучной четверкой. Они, как юные влюблённые, уже ждали новой встречи с момента расставания. Мужья и жёны не признавались в этом друг другу, хотя каждый подтрунивал над перекрёстной влюблённостью своего партнёра. Этим ощущениям влюблённости конечно же сопутствовала и ревность. Каждый из супругов пытался определить степень опасности ситуации для своего брака, ибо главное для них было сохранить брак. Каждый для себя решил, что влечение, которое он испытывает к чужому супругу, несерьёзное, то есть не опасное, то есть чисто сексуальное.

Среди ночи оба мужа просыпались, каждый думая о жене другого и возбуждаясь, совокуплялись со спящими женами, которые в полусне представляли, что ими овладевает чужой муж, и то, что это происходило в полусне, было для жён моральным оправданием, которое относило эту фантазию за счёт сновидения. Так с помощью верности все они боролись с желанием неверности.

В один из дней они сидели на пляже и играли в карты. Жёны были без верха, в одних крохотных трусиках. Каждый муж, держа в руке карты, поверх них поглядывал между ног чужой жены. У женщин были полуразведены колени, и у каждой из трусиков вылезало по нескольку волосков. У мужей из-за этого члены поудлинялись, ещё не до состояния полной готовности, но достаточно явно. Это не прошло мимо внимания жён, которые утешали себя тем, что, быть может, каждая из них является причиной возбуждения своего мужа, а если и нет, то результат этого возбуждения достанется всё-таки ей.

Парочки со старательным увлечением играли в карты, но мысли и чувства их были, конечно, далеко от игры. Мужей одолевали, как всегда, идентичные мысли, которые сводились к следующему удручающе-ошеломляющему откровению: «Вот у моей жены вылезают волоски из трусиков, и меня это абсолютно не волнует, а вот у чужой жены вылезают волосики, и мне не оторвать глаз и хочется содрать эти проклятые трусики и хотя бы посмотреть на эту неизвестную пизду, не говоря уже о всём прочем».

И жёны в конце концов стали мыслить в лад, отчётливо видя очертания членов и даже края их головок. «Как же так, я хочу этого чужого мне мужчину, к которому я совершенно безразлична? Хочу больше, чем моего мужа, отца моих детей, за которого я бы отдала жизнь», – думали жёны, в отличие от своих мужей, для которых эта мысль не имела довлеющего значения.

– Как же можно не возжелать жену ближнего своего? Если бы Христос был мужчиной, у него не повернулся бы язык сказать такое, – не это ли лучшее доказательство его божественного происхождения?

Эта фраза, вырвавшаяся у первого мужа, заставила всех замолчать, а жёны виновато сомкнули колени. Второй муж очнулся через секунду и продолжил мысль:

– Христос бы мог хотя бы сказать: «Возжелав жену ближнего своего, не следуй своему желанию…» Но он-то знал, что это уже станет невозможным, – и это ещё раз доказывает его божественную прозорливость.

Жёны тревожно и трепетно переглянулись.

– У нас что, библейская школа открылась? – попыталась обратить всё в шутку первая жена.

– Два миссионера приехали на дикий остров Таити, – пришла ей на помощь вторая, и все расхохотались. Жёны чуть ослабили сжатость колен.

Так они продолжали играть, потом побежали купаться и делали вид, что ничего не произошло. Но семя было посеяно в каждой паре. Ночью, когда они легли в постель, оно дало ростки. Разговор одной пары почти воспроизводил разговор другой. Начали жёны:

– Мне показалось, что ты вовсе не шутил, когда разглагольствовал о Христе.

– В каждой шутке есть доля правды.

– Ну и какова доля правды в этой?

– Её определяю не я один, а мы вместе.

Пауза.

Снова жена:

– Ты хотел бы с ней переспать?

– Да. А ты с ним?

Пауза.

– Ты понимаешь, что это угрожает нашим отношениям? – это жена.

– Не думаю, что угроза велика. Но ты не ответила на мой вопрос.

– Я подвержена соблазнам, как и ты. Но я боюсь, если это случится, мы больше не сможем быть вместе.

– А если не случится – сможем? Мы с ними разъедемся через неделю в разные страны и вряд ли ещё увидимся.

– Но не захочешь ли ты, перейдя эту черту, продолжать такой образ жизни? Ведь есть и другие пары, даже в нашей стране.

– Твоя ирония неуместна. Или она предназначена скрыть твой положительный ответ на тот же вопрос?

– Я не знаю, не знаю, я так боюсь всего этого… – сказала жена, прижимаясь к мужу.

– Да, есть над чем подумать, – согласился муж.

Но всё уже было решено. Она хотела чужого мужа, он – чужую жену, и они скрепили это желание мечтательным соитием.

Пары встретились за завтраком, и разговор был нарочито весёлым. Потом они пошли на прогулку вдоль океана. Мужья шли впереди, а жёны сзади. Мужья обговаривали детали обмена жёнами, а жёны обговаривали условия, которые устанавливали незыблемость существующих браков и отсутствие посягательств на мужей. Обе удостоверились, что принимали противозачаточные таблетки. Женщины решили проводить в обмене только несколько часов в течение дня, чтобы ночь оставлять для собственных мужей. Мужчины же договорились, что они одновременно проведут время с женой другого в чужой хижине. Затем все вчетвером решили, что они не хотят общей встречи, чтобы не смущать друг друга и чтобы потом не мучиться возможной ревностью от зрительных воспоминаний. Они решили осуществить это после ленча до обеда в шесть, чтобы снова всем встретиться в ресторане, придя туда впервые с чужим партнёром. На ленч они заказали вина, которое расслабило их. Сомнения и тревога забивались единогласием желаний, ибо перекрёстное влечение было сильным у каждого, и никто не шёл на жертву, ибо уступали не желанию супруга, а своему собственному.

После ленча две пары ушли в разных направлениях не оглядываясь, а полностью отдаваясь новым ощущениям. Страсть, которую они испытали, ошеломила всех четверых. Это было возвращение юности, но оснащённой опытом и знаниями, как из этой страсти выжать максимум наслаждений. Знания и опыт прежде всего избавили их от иллюзии, что, мол, вот она настоящая любовь и надо скорей развестись, чтобы опутаться браком с партнёром, дающим такие наслаждения. Нет, все они прекрасно понимали, что от этой страсти ничего не останется, начни они жить с новым партнёром, более того, они совершенно чужие люди с чуждой предысторией, что быстро оттолкнёт их друг от друга и затопчет огонь, священный, но, увы, не вечный.

Когда они встретились за обедом, их смущение на сияющих от испытанного наслаждения лицах вызвало общий смех, который снял первую напряжённость. Мужья сели со своими жёнами, и супруги оказывали друг другу особое внимание, подчёркивая нисколько не ослабившуюся, а лишь даже упрочившуюся семейную связь. После обеда они поспешили расстаться – каждой супружеской паре не терпелось остаться наедине, чтобы подтвердить свою любовь, познавшую чужую страсть.

Им было невозможно удержаться от вопроса: «Ну, как?» Но у них нашлось достаточно чуткости, чтобы не восхититься в открытую испытанным наслаждением, а также достаточно искренности, чтобы подтвердить, что решение было правильным. Они не спрашивали о деталях совокуплений и способах, которыми достигались наслаждения. Все были достаточно уверены в себе и знали, что причина их супружеского охлаждения вовсе не в незнании каких-то технических деталей, которые другой партнёр постиг, а причина лишь в неизбежном умирании новизны ощущений, извлекаемых из одного и того же тела. И те движения, которые, например, своей жене удавались даже лучше, чем жене чужой, тем не менее вызывали несоизмеримо меньше наслаждения, чем подобные движения чужого тела, пусть менее для тебя приспособленные и пригнанные.

Несмотря на обильные наслаждения дня, мужья испытали свежий прилив желания по отношению к своим жёнам, а жёны воспылали обновлённым вожделением к своим мужьям.

Оставшуюся неделю до отъезда они проводили в перекрёстном огне и к последнему дню уже чуть пресытились таким интенсивным распорядком. Скорая разлука виделась избавлением от новых ролей, которые привносили в их жизнь много тревожности, неминуемой при острых наслаждениях. Им уже хотелось домой, в привычную жизнь, к детям, по которым они скучали, к работе, которая была увлекательной, к родителям и друзьям. Никто не испытывал угрызений совести, а лишь с трепетом думал о том, какой окажется их дальнейшая супружеская жизнь, вкусившая запретного плода на Таити, с которого их изгоняло чувство долга, обязательств и привязанностей по отношению к грешному миру.

Сначала супруги договорились не обмениваться адресами, чтобы порвать связь для вящей безопасности и исчезнуть друг для друга навсегда. Затем, по размышлении, они пришли к правдоподобному выводу, что их будет подмывать повторить этот опыт с какой-нибудь парой в их стране, и тогда всё может оказаться действительно опасным для брака. Посему было принято решение не только обменяться адресами, но договориться встретиться для совместного проведения отпуска в следующем году. Встреча на нейтральной территории иностранного курорта с уже известной и желанной парой будет им светить наградой за воздержание от новизны в течение года. Так что за день перед отъездом они с уже родившимся трепетным предвкушением обменялись адресами и договорились о месяце встречи в следующем году.

Когда наступило время встречи, то встреч произошло две, причём на двух разных курортах: на один приехали два мужа со своими любовницами, а на другой – со своими любовниками – две жены.

Трусики

Матрацы для пляжных кроватей были сложены в разноцветные стопки. Они находились в одном из тупичков огромного магазина. Поль подошёл к одной из стопок, небесно-голубой цвет которой ему особо пришёлся по душе, и решился на покупку именно такого матрасика. Верхний он брать не захотел, а решил взять второй сверху. Он скинул верхний на пол, и ему открылся желанный второй. В центре его лежали смятые женские трусики. Белые, с неназойливыми кружевами. Поль оглянулся – магазин только открылся и покупателей было ещё мало, никто не стоял за его спиной. Он взял трусики и сунул их в карман. А мозг принялся за изображение и воссоздание той ситуации, развитие которой могло привести к одиноким трусикам, забытым на матраце.

В этом магазине работали молодые парни и девушки. Девушки стояли за кассами, а парни занимались раскладыванием товаров по полкам и помогали покупателям в поиске нужной вещи. Поль ярко представил, что одна из кассирш решила отдаться после работы какому-то полюбившемуся коллеге. И вот они задержались после закрытия магазина и спрятались в матрацный угол, который ещё и заслонялся удобно скрывающим их товаром: большими раскрытыми зонтами от солнца.

Поль взял матрац, на котором лежали трусики, и стал разглядывать его в поисках следов наслаждений. Следов не было. Он понюхал матрац в середине, где, по его представлению, должны были покоиться, вернее беспокоиться, как он себя поправил, бёдра девушки. Но матрац пахнул синтетикой, а не человечиной. Поль потерял к нему интерес, положил его обратно в стопку и направился в туалет. Там он заперся в кабинке, сел на унитаз и вытащил из кармана трусики. Он стал внимательно разглядывать их с внутренней стороны, которая имела счастье касаться тех мест, которых Полю так хотелось коснуться самому. Трусики явно принадлежали чистюле, менявшей их ежедневно, а может быть, и два раза в день, тщательно вытиравшейся спереди и сзади. Но когда Поль поднёс трусики к носу, ему удалось ощутить тот вечный запах, который звери чуют на далёком расстоянии, но который люди ощущают, только когда ткнут нос в его источник, да и то если запах этот не забит насмерть каким-нибудь дезодорантом. Поль представил, что обладает нюхом собаки. Вот он идёт по улицам и чувствует запах каждого человека и определяет за несколько кварталов менструирующую женщину или ту, что недавно совокупилась и у которой во влагалище сперма. А также запах каждого блюда в меню всякого ресторана в округе. Женщин он плохо различает по лицам, как истинная собака, но зато как однозначно и неповторимо запах описывает внешность каждой женщины. Вернее, не один запах, а, как сказали бы люди, букет запахов: запах трёх отверстий и пота. Он бы видел повсюду движение не женщин, а букетов. У собак есть поговорка: «Лучше один раз понюхать, чем сто раз увидеть».

Поль чуть не тявкнул, входя в мечтаемую роль. Только ничтожность обоняния людей может довести их нюхательное невежество до того, что им может показаться, будто запах селёдки напоминает аромат женской сути. Это же день и ночь, свет и тьма, вода и пламя.

Сидя на унитазе, Поль прижимал трусики нужным местом к носу и с закрытыми глазами вдыхал этот еле уловимый, ни с чем не сравнимый дух. С таким упоением, наверно, затягиваются опиумом смертельно влюблённые в него наркоманы. Поль подумал было поонанировать, но решил не убивать чудесное возбуждение и фантазии, захватившие его воображение.

Вдруг Полю пришла идея: он решил найти ту девушку, которой принадлежали эти трусики, и, показав их ей, как бы пошантажировать её и заставить совокупиться с ним. Найти владелицу ему представлялось сложнее, чем, найдя, склонить её к близости – ведь все кассирши были не старше лет двадцати, а в этом возрасте, как считал Поль, девушки заботятся не о том, чтобы выйти замуж, нарожать детей, чтобы использовать своё тело в качестве оплаты за брак, как это происходит с женщинами лет с тридцати. Нет, в этом юном возрасте девушки хотят познаний и ощущений, получаемых исключительно через свои половые органы. Вот почему юные девушки так привлекают мужчин – девушки бездумно и легко отдаются, им интересно разнообразие, они ещё не обучены корысти, которой полнятся повзрослевшие и постаревшие женщины, уже не удовлетворяемые только соитиями. В ранней юности девушка ещё не стала проституткой, каковой неминуемо становится с возрастом, и пока отдаёт своё тело в поисках наслаждения и ничего больше. Потому-то девушка и оставила трусики, просто позабыв о них от радости, а женщина обязательно бы вспомнила и никогда трусики не оставила бы.

Поль мгновенно разработал план. Кассирш было шесть. Надо было сделать так, чтобы пройти через каждую из них. Все они были хорошенькими. Да и как они могли не быть хорошенькими, если каждая из них могла быть владелицей этих замечательно пахнущих трусиков. Таким образом, чтобы пройти через всех, он должен был покупать какую-нибудь вещь и подходить каждый раз к новой кассирше. Та кассирша, которая смутится и покраснеет, когда он покажет ей трусики, и окажется их владелицей.

Поль купил отвёртку и пошёл к первой кассирше слева. Это была девушка с длинными каштановыми волосами и щедро выступающими формами. На груди почти горизонтально была прикреплена бирочка с её именем.

Поль протянул отвёртку.

– Кэти, хочешь ли чего-нибудь поощущать без трусиков? – и в этот момент вытащил из внутреннего кармана куртки трусики и показал их ей.

Кэти смутилась, краска хлынула ей в лицо. Но она держалась профессионально и только сказала:

– С вас один пятьдесят шесть.

Поль засунул трусики обратно в карман и дал ей пять долларов. Кэти отсчитала сдачу и сказала: «Благодарим за покупку, приходите снова». Полю ничего не оставалось делать, как пройти к выходу, так как Кэти уже обратилась к следующему покупателю. То, что она так покраснела и смутилась, наполнило Поля непоколебимой уверенностью, что трусики принадлежали именно ей. Как ему повезло, что именно та кассирша, к которой он обратился первой, оказалась владелицей трусиков.

Теперь ему не придётся тратить время с другими пятью. Поль не пропустил мимо ушей слова Кэти: «Приходите снова». «Значит, она хочет со мной опять увидеться», – соображал Поль, выходя из магазина и снова направляясь ко входу. Он оглянулся на Кэти и увидел сквозь стеклянные двери, закрывшиеся за ним, что она говорит с кем-то по телефону. «Всё ясно, – догадался Поль, – она отпрашивается у начальника, чтобы уйти раньше домой с работы и провести время со мной. Зачем нам прятаться в матрацном углу, когда мы можем пойти ко мне».

Поль снова зашёл в магазин и, для поднятия духа, вытащил из кармана трусики и вдохнул их живительный запах. Он подошёл к полке и стал раздумывать, что купить. Но он быстро прервал свои раздумья вспыхнувшим опасением, что Кэти ждёт его и надо скорее идти к ней. Поль взял маленькую коробочку винтиков, так как успел прикинуть, что если уж он купил отвёртку, то ею нужно будет что-нибудь закручивать. Поль собирался уже было направиться к кассе, представляя, как ему легко будет раздевать Кэти, у которой трусики уже сняты, но тут подумал, что трусики ему уже больше не нужны, раз сама их владелица предоставит ему то, от чего эти трусики свой запах заимствовали. И Поль решил положить трусики туда, где он их нашёл, – между матрацами. Пусть еще кому-то посчастливится. Он пошёл в тупичок, где лежали матрацы, и положил трусики на место. «Небесный цвет матрацев был не напрасен – небеса сжалились надо мной, – думал Поль, – и даровали мне источительницу божественных ароматов».

В этот момент работник магазина, парень лет двадцати, подошёл к Полю и вежливо спросил, может ли он чем-либо ему помочь. Поль подумал, что вот прекрасный случай осчастливить этого парня. Поль указал пальцем на трусики, столь многозначительно лежащие на матраце, и сказал торжествующе:

– Посмотрите, что я здесь нашёл. Они теперь ваши!

Парень смутился, что-то залепетал, отошёл в сторону и тотчас вернулся со щипцами, которыми хватают угли в камине. Эти щипцы являлись одним из товаров в широком ассортименте магазина. Парень с брезгливостью взял трусики щипцами и понёс на вытянутых руках, будто прикосновение к ним пальцами либо обожгло бы его, как горячий уголь, либо заразило бы сразу всеми венерическими болезнями. Такое святотатственное отношение к трусикам настолько возмутило Поля, что он окаменел и позволил парню со щипцами, в которых корчились трусики, отойти в направлении мусорного ящика. Но Поль быстро пришёл в себя, ринулся за парнем, вырвал у него из рук щипцы и бережно взял трусики, гневно отбросив щипцы в сторону.

Поль быстро зашагал к выходу. Кэти у кассы не было. Поль понял, что начальник согласился отпустить её раньше и теперь она поджидает его у выхода. Поль прижимал трусики к груди, как ребёнка, которого спасают от злодеев. Он планировал, что первое, что они обсудят с Кэти, – это кому, достойному и надёжному, дать эти трусики на дальнейшее воспитание.

У выхода магазина его ждала полицейская машина и двое полицейских. Поль понял всё молча и сразу, как собака. Он вытащил из кармана вожделенные трусики, взял их в зубы и, встав на четвереньки, по-собачьи побежал навстречу полицейским. Добежав до них, он разжал зубы, и трусики упали на асфальт, перед ботинками стражей порядка. Поль поднял голову и, преданно глядя на блюстителей нравственности, громко залаял.

Портрет масляными пятнами

То Т. Н.

После наших встреч в течение двух месяцев Мэри решила начать принимать противозачаточные таблетки. Это было знаком серьёзности наших отношений, их постоянства, которое требовало такой же серьёзности предохранения. Более того, Мэри выражала этим свое желание частой ебли. Другими словами, это было признанием в любви. Но если встать в позу подозрительности, можно было бы объяснить таблетки тем, что у неё завелось много любовников и, значит, увеличился риск забеременеть невесть от кого. Ведь мы-то встречаемся всего два раза в неделю, и можно было бы предохраняться без таблеток, как и тогда, когда мы встречались только один раз.

У Мэри привычка засыпать на боку, чуть покачиваясь, будто в люльке, убаюкивая себя. Сложив ладони вместе, она положила их под щёку. Кожа у глаза смялась, и образовалась горстка морщин. Когда лицо состарится, эти морщины уже не расправятся, если она уберёт руку. Так я увидел, каким её лицо будет в старости.

Когда мы впервые бросились в постель, у неё и у меня во рту была жевательная резинка. Она мешала нашим языкам. Мы отстранились в один и тот же момент и вытащили: я – розовый комочек, а она – зелёный. Я взял её комочек и сплюснул вместе со своим так, что они образовали единое зелёно-розовое месиво. Мы понимающе взглянули друг на друга, улыбнулись, подтверждая понимание, и я отбросил в сторону розовую зелень.

Мэри лет в одиннадцать испытывала такое смущение перед взрослыми, что не могла в их присутствии произнести ни слова. Однажды соседка дала Мэри свою лошадь – покататься по полю. Мэри с упоением провела за этим занятием два часа. Так счастливая Мэри ездила на лошади раз пять. Через несколько дней соседка звонит Мэриной матери и говорит, что больше не позволяет кататься на лошади, потому что Мэри ни разу не поблагодарила её. А Мэри просто не смела, робела подойти и сказать «спасибо». С тех пор она возненавидела цирк, где всегда скакали лошади, на которых ей нельзя было ездить и на которых нужно было только смотреть издали. Быть может, из-за этого, чуть Мэри позволяла мужчине оказаться в непосредственной близости, как прежде всего стремилась его оседлать.

По пятницам я встречался с негритянкой Тоби, а в субботу с Мэри. Потом я пристал в спортивном клубе к другой негритянке, которая, как оказалось, работала на той же фирме, что и моя, и была с ней хорошо знакома. Новая негритянка была много лучше Тоби, и я ей позвонил. Новенькая сразу сообщила об этом Тоби, и та немедля отзвонила мне и предупредила, что если я встречусь с её подругой, то это будет означать, что с ней самой мы больше не увидимся. Так как я с радостью променял бы мою чернушку на её подружку, я, конечно же, позвонил лучшенькой, чтобы назначить свидание. Но та от свидания наотрез отказалась, и через несколько минут мне позвонила Тоби и отменила наше пятничное свидание. Мои уговоры в течение недели не помогли, ибо она твёрдо повторяла, что предупредила меня и что я сделал свой выбор. Так я оказался без негритянок вообще. Тоби рассказывала мне, что развелась со своим мужем именно из-за того, что тот приударил за её подругой. Не за той же ли? – подумал я. В пятницу я позвонил Мэри, которая тогда только и мечтала, как бы со мной встречаться почаще. Так постепенно и пятница вошла в привычку наравне с субботой.

Часто Мэри просыпается среди ночи от всепоглощающего ужаса, что где-то рядом в темноте убийца. Единственный способ избавиться от этого страха – убеждать себя в незначительности смерти. «Ну, умру – подумаешь? Все умрут, и я умру», – говорит она себе, и страх постепенно проходит, и она засыпает от наступающего безразличия к смерти.

Самое большое проявление нежности у Мэри заключалось в том, что она молча клала голову мужчине на плечо. Я, конечно, не говорю о том, что она сосала ему хуй и ебла по-всякому. Я говорю о платонических проявлениях любви.

Мэри грызёт ногти, и все они съедены до мяса. Но нет худа без добра – когда она вставляет мне палец в анус, я не опасаюсь, что она меня поцарапает.

Её отец садился в столовой с большим куском пирога на тарелке. Дети, и в том числе Мэри, самая младшая, обступали его, надеясь, что он с ними поделится. Но он нарочно их дразнил, громко причмокивая, и всё съедал сам.

Нежных прикосновений в семье не было. Мать не касалась детей вообще, а отец пихал их или резко стискивал. Мэри теперь ловит себя на мысли, что тоже не умеет ласково обнять ни любовника, ни ребёнка, и вместо этого ей хочется сжать, чтобы кости затрещали.

Когда Мэри было лет восемнадцать, мормоны пытались отвадить её от жизни, то есть от ебли. Таскали её на какие-то сборища, втемяшивали чушь, и Мэри, бедная, поддалась и месяца два не только ни с кем не еблась, но даже не мастурбировала, что было для неё поистине великой жертвой. Стало ей это надоедать, потому что религиозный трепет к ней не являлся, как того обещали недоумки, а желание кончить преследовало её с утра до вечера. Когда Мэри увидела штаны, в которых мормонки должны спать даже с мужем, то она чуть не блеванула. Бросилась она в ванную, заперлась, легла прямо на пол в свою любимую позу и вздрочила себя до великого чуда. Облегчение, которое она испытала, было сродни божественному. Когда она вышла из ванной, глаза её сияли, и мормоны, заметив это сияние, бросились к ней, утверждая, что вот оно, божественное, наконец снизошло на Мэри, на что Мэри ничего не ответила, но вышла из дома мормонства, хлопнув дверью, и больше не общалась с этой секс-инвалидной командой.

Мы пошли с Мэри в кино, и там показали перед сеансом совершенно дивную рекламу: мужчина и женщина, видно, только что познакомившись в самолёте, приземлились, и у них пропал багаж. Мужчина предлагает исчезнуть на тропический остров и в качестве своей кредитоспособности показывает очаровательной спутнице карточку «American Express», вызывая у женщины обворожительную и многообещающую улыбку. Следующие кадры показывают, как они развлекаются в тропиках. Мужчина прикидывает, что будет, когда они получат багаж, а женщина – что будет с ними самими лет через десять. Меня повело, и я говорю Мэри: «У меня тоже такая карточка есть, хочешь уехать со мной на выходные?» Она смотрит на меня удивлённо: «Ты это серьёзно?» «Конечно», – подтверждаю я. Мэри радостно хватается за предложение, а я уже думаю, что ведь не ей я хотел бы это предложить, а Джули, которой нет рядом со мной. Но вот ведь выпалил, глядя на экран, на экранную женщину, которая гораздо больше нравится мне, чем та, что рядом. Дьявольщина!

Я купил Мэри жилетку, покрытую светящейся краской для вечерней езды на велосипеде. Она была искренне довольна. Но при её безалаберности она засунет эту жилетку куда-нибудь и забудет о ней, или ей будет просто лень жилетку надевать. Но я купил её, прекрасно зная об этом, чтобы в Мэрином сознании был зарегистрирован факт моей заботы о ней, который сам по себе становится дороже подарка. Я бы мог просто дать ей пятнадцать долларов, которые я потратил на жилетку, но это было бы абсолютно иным делом, развращающим. Тут, конечно, возникает вопрос: а будет ли это оценено как забота? Вполне возможно, что, несмотря на выражение благодарности и нежности на лице, Мэри думает: «А на кой чёрт он выбросил деньги на это дерьмо, лучше бы отдал мне».

Она просыпается и идёт в туалет. Но прежде включает стерео, чтобы оно заглушало её звуки. Раковина в туалете засорилась, и Мэри, вместо того чтобы прочистить её или вызвать консьержа, просто перестала ею пользоваться. В раковине теперь лежит сумочка с косметикой, расчёска и прочие принадлежности для наведения красоты. Туалетная бумага на ролике кончилась, и на нём лишь картонная трубочка, на которую туалетная бумага была накручена. На полу стоит новый рулон туалетной бумаги, которым Мэри пользуется. Но, что самое интересное, Мэри не надевает его на держатель и не снимает с держателя старую картонную трубочку.

За всю свою жизнь и сотню с лишним любовников (по моим грубым подсчётам, ею не опровергаемым) Мэри ни разу не болела венерической болезнью, и даже никаких лишних выделений её пизда не исторгала. Вот что значит сопротивляемость организма и божественное провидение. Или врёт.

Она попросила преподавателей в колледже не показывать ей оценки за проекты, поскольку она считала, что ей не нужны чьи-то мнения о её работе и она сама может ориентироваться, сравнивая свою работу с работами других студентов, а также слушая разбор её работ преподавателями и студентами. И вот в первый раз за два года она вчера увидела сводную таблицу своих оценок и была удивлена неожиданно высокими оценками.

Этот семестр идёт у неё исключительно хорошо: все предметы ей нравятся, проекты интересные, она получила финансовую помощь, которой не ожидала. Я приписываю это отчасти своему появлению в её жизни, причём в день её рождения. Любопытно, что она думает по этому поводу. Но спрашивать об этом нельзя, нужно ждать её добровольного признания.

После долгого голодного перерыва Мэри снова начала работать. Получила первые деньги и сразу стала давать огромные чаевые в ресторанах. При первом удобном случае она шла делать причёску – тратила почти сто долларов, но никто, кроме неё самой, изменений в причёске не замечал. Волосы ей почти не стригли, и они так же свободно достигали плеч. Ей делали с волосами что-то электрическое, что якобы улучшало их фактуру.

Она сказала мне, что несчастна, и после этого у неё сразу улучшилось настроение до уровня счастья. Якобы потому, что она смогла сказать мне, что она несчастна.

Если женщина говорит мужчине, что она с ним несчастна, то, значит, она хочет с ним расстаться. Но Мэри не сказала, что она несчастна со мной. На это у неё духа не хватило. Она сказала, что она вообще несчастна, а значит, была оставлена лазейка для продолжения отношений, значит, мне намекнули, что у меня ещё есть возможность сделать её счастливой.

Я ей говорю много лишнего. Например, взялся за античную поговорку: «Тех, кого боги любят, они забирают молодыми». То же, мол, можно сказать и о чувствах: они должны обрываться в своём апогее и не приносить страданий своим схождением на нет.

В молодости, когда вся жизнь впереди, ощущение, что она кончается, возникает всякий раз, когда происходит разлука с возлюбленной. В зрелом же возрасте, когда жизни осталось меньше, каждая разлука даёт всё усиливающееся ощущение, что жизнь начинается сызнова, – к этому возрасту ты уже прекрасно понимаешь, что мир полон ждущих тебя женщин и каждая из них ознаменует возрождение свежести чувств. В отношениях между любовниками тот, кто ставит на вечность, – проигрывает, а тот, кто на их временность, – выигрывает. Проигрыш заключается в страданиях при наступлении конца, а выигрыш – в радости от предвосхищения новых встреч.

Это только видимость, что Мэри беспомощна, – она прекрасно о себе заботится и справляется с жизнью. Эта видимая беспомощность – её камуфляж для привлечения мужской заботы. И у меня возникает к ней жалость и желание ей помогать, и так я попадаю в капкан.

Я ушёл от неё, сижу дома и нервно думаю: с кем она сейчас ебётся? Она сидит у себя и думает: с кем я сейчас ебусь? А бывает, мы оба ебёмся с кем-либо и в такой момент задаём себе тот же вопрос уже с полным основанием, но с прохладцей, ибо весь жар его уходит в горячее тело рядом.

Мэри мне говорит, что любая реальность при близком рассмотрении имеет отвратительные черты. Поэтому она предпочитает не всматриваться, а смотреть на неё с прищуром, и от этого реальность становится радужной.

Когда у Мэри портится настроение, она замолкает и губы её кривятся и подрагивают. Плакать она не умеет, по крайней мере при мне. Она удерживает слёзы. Но если это ей не удаётся, то выливаются только одна-две.

Предыдущие мужчины якобы не замечали смены её настроения. Это возмущало её – он, мол, от меня только ебли хочет. А я замечаю, пытаюсь вывести её из дурного настроения – ей это нравится, ей кажется, что я хочу от неё больше, чем ебли. Это хорошо, что ей так кажется.

Мэри ждёт телефонных звонков с таким же нетерпением и предвкушением, с каким я жду почты. Переступив порог своей квартиры, она бросается к ответчику и слушает ерунду, которую наговорили ей знакомые.

Мэри панически боится медведей. И поэтому всячески страшится леса. Когда я привёз её в лес собирать грибы, её охватила дрожь. Пришлось не отходить от дороги и идти вдоль неё. В детстве Мэри жила на берегу леса, и, чтобы она в него не убегала, родители стращали её медведями. Однажды она тайком погуляла в лесу, а вечером увидела медведя у мусорного ведра. Она подумала, что медведь пришёл за ней. Отец вытащил ружьё, выстрелил, промахнулся, и медведь уковылял в лес. С тех пор Мэри к лесу не приближалась, а играла только в поле.

Я с присущим мне интересом расспрашивал Мэри о разнице оргазмов в зависимости от того, во влагалище я у неё или в анусе. Достигался он в конечном итоге одним и тем же способом – стимуляцией клитора, – но ощущался по-разному. Мэри определяла оргазм, когда я у неё во влагалище, как sour, а когда в анусе – как thick. Я пытался понять, что значат эти определения. Sour я перевёл как «кислый», но тогда где же его традиционная сладость? А если перевести его как «мрачный», «недовольный», то тогда что же остаётся от наслаждения, которое Мэри, без сомнения, испытывала. Thick я перевёл поначалу как «толстый», но потом, уточняя, понял, что надо перевести как «густой». Густота появлялась как результат наполненности, а кислота как результат кисло-сладости? Быть может, когда Мэри сладко в теле, на душе у неё становится кисло?

Мэри купила мне зубную щётку на случай, когда я остаюсь у неё ночевать, – знак моего права на ночёвку. Было бы любопытно, если бы у неё был многоместный держатель для зубных щёток с надписями различных мужских имён. Каждый остающийся мужчина имеет свою личную щётку. Или ещё лучше – одна общая мужская щётка. Кто бы ни остался на ночь, утром получает одну и ту же щётку, думая, что она приготовлена специально для него.

Мэри рассказывает, что разговор с её подругами состоит прежде всего из подробного разбора их отношений с «текущими» и «истекшими» мужчинами. Собралось как-то их трое: Мэри, Конни и Шелли. Мэри и Шелли отозвались лестно об анальном сексе, а Конни плевалась и ужасалась. «Ну, и чем закончился ваш диспут?» – спросил я. «Все остались при своих мнениях, – сказала Мэри и добавила: – Не волнуйся, Конни не переубедила меня». А я подумал, что хорошо бы мне переубедить Конни. Но Мэри предусмотрительно держала своих подруг от меня в стороне.

Ночью Мэри проснулась от кровотечения – она побежала в туалет, и из неё выполз огромный кусок свернувшейся крови. Она увидела его, и у неё закружилась голова – она еле дошла до дивана и свалилась на него, не дойдя до кровати. Тут я проснулся и выскочил из спальни на шум. Я взял лёд из холодильника, приложил к её голове. Ей стало легче, и я отвёл её в постель, и когда Мэри легла, она улыбнулась. Она чувствовала спазмы, подобные родовым. Но крови больше не было. Наконец всё успокоилось, и Мэри заснула. Утром она была со мной особо ласкова в очевидную благодарность за моё ухаживание за ней.

– Как хорошо, что ты был здесь, – сказала она в конце концов.

– А почему бы тебе не приготовить своему мужчине завтрак? – предложил я.

За почти год нашего пребывания вместе я оставался у неё всего раз пять, да и то лишь в последние месяцы. И все эти разы она не предлагала приготовить завтрак, мы всегда шли в кафе. А тут она вчера сказала в разговоре с Конни, что истратила на продукты 80 долларов (а это для неё огромная сумма), таким образом, я знал, что у неё найдётся, что поесть. Мэри восприняла это с воодушевлением и стала возиться у плиты – как я люблю любовницу на кухне, которая приготавливает мне жратву! Простейшее, но важнейшее проявление заботы о тебе. И вот мы сидим вместе за столом – она по пояс голая, в ночной рубашке, обвязанной вокруг талии. Я в трусиках, чтобы не запачкаться о грязный стул. Говорим о том, о сём – приятно. Близость человеческая наряду с эротической. (Эротическую близость я считаю сверхчеловеческой.)

И при всей этой близости и нежности я не переставал думать о предстоящем сегодня свидании с Джули. И не было у меня чувства вины, а было только радостное предвкушение и опасение, что свидание сорвётся и придётся опять для поддержки духа встретиться с Мэри. Я холодно планировал, как я сближусь с Джули и как наши отношения начнут укрепляться, и в какой-то момент я вынужден буду сказать об этом Мэри. И как это будет мне тяжело, но всё равно не так, как для неё, потому что Джули залижет мне ранку от разрыва с Мэри, и она быстро заживёт. Но самое лучшее было бы поддерживать отношения с обеими. Придётся высвободить один из выходных для Джули, а это сразу насторожит Мэри, и мне придётся лгать, потому что бросать Мэри я не хочу, разве что придётся выбирать между Мэри и Джули.

Я лежу на Мэри в полном проникновении, беру её голову обеими руками и, не останавливая движений бёдер, говорю: «Я не представляю жизни без тебя!» И Мэри, с сияющими глазами, глядя в мои глаза, отвечает тем же, не прекращая своих движений. Я абсолютно искренен в этот момент, но и в тот же момент прекрасно знаю, что другая волшебно легко её заменит. И я спокойно полагаю, что и у неё точно те же мысли. Поистине, мгновение любви. Или: мгновение поистине любви.

Женщинам она представляет меня как boyfriend (любовника), а мужчинам – как friend (друга). То есть женщин она предупреждает – это мой любовник, не посягайте на него. А мужчинам – это всего лишь друг, я для вас свободна.

Она хочет со мной встречаться как можно чаще не из-за желания, а для того, чтобы я в свободное время не встречался с другими. Так жена пьяницы пьёт с ним только для того, чтобы ему меньше осталось и чтоб из дому не уходил. Но постепенно и сама становится алкоголичкой. Так и Мэри выработает алкоголичную привычку ебли со мной.

Мэри безуспешно пытается дружить с мужчинами. С самого начала она якобы объявляет им, что у неё есть другой мужчина, которого она любит, что она не заинтересована в сексуальных отношениях с этим дружком, что она хочет с ним только дружбы, что подразумевает вовсе не дружбу, а просто нееблю. Сделав такое заявление, она считает, что тем самым проводит непреодолимую границу, пренебречь которой мужчине якобы уже… уж… ну… никак… совсем и совершенно невозможно.

– А ты не задумывалась над тем, что такое заявление оскорбительно для мужчины и что с оскорбления начинается не дружба, а вражда. Ведь ты говоришь, что как мужчина он для тебя интереса не представляет. Вряд ли кто-либо примет такое признание с воодушевлением.

– Да, – соглашается Мэри, – но я думаю, что оскорбление будет скомпенсировано честностью намерений и что это будет оценено.

– Вовсе нет, – отвечаю я, – оскорблённый мужчина не забывает своего унижения. Теперь к вожделению у него добавляется и желание отомстить. И он будет ждать удобного момента, когда ты окажешься слаба, чтобы либо соблазнить тебя, либо взять силой. Да и на какую дружбу ты можешь рассчитывать, если первое, что хочет каждый мужчина, глядя на тебя и на любую другую красивую женщину, – это снять с неё трусики. Дружба может появиться только от пресыщения.

Мэри улыбается, но продолжает пытаться дружить. Я-то понимаю, что эти дружбы, если они действительно проходят без ебли, просто известный женский способ держать при себе как можно больше удобных мужчин, готовых стать любовниками в тот момент, когда женщине таковой понадобится.

У Мэри большие груди, но обвислые из-за родов, абортов и структуры плоти. Но в лифчике они смотрятся роскошно. А сколько сисястых бегуний трусят кроссы без лифчика, и всё для того, чтобы привлечь мужской взгляд! Здесь они привлекают внимание не к красоте, а просто к факту наличия, что тоже немаловажно. Одна моя любовница с роскошной огромной грудью, которой она патологически стеснялась и которая ей мешала, так как привлекала огромное количество мужчин, подвергла себя операции по уменьшению грудей и осталась с просто большими, а не огромными грудями, но зато украшенными омерзительными шрамами. Теперь мужчины обращали на неё меньше внимания, а когда расстёгивали лифчик, то внимание у них вообще исчезало. Достижение цели, как это часто случается, не принесло ей счастья, и эта любовница моя позволяла раздевать себя только в темноте, чтобы своими шрамами не лишать мужчину желания. Другие идиотки обезображивают себя, чтобы увеличить грудь. Это ли не доказательство того, что все эти женщины сами считают себя лишь кусками мяса для мужчин, ибо ни что иное, по их мнению, не будет гарантией сексуального успеха, как большая или маленькая грудь. Для честности следует упомянуть и собратьев, которые изо всех сил и всеми способами стараются укрыть лысеющие черепа. В их черепах утвердилась мысль, что, только будучи укрыты волосами, они смогут привлечь внимание самочек, вне зависимости от того, каково содержание данного черепа. И что самое удивительное, так это то, что в большинстве случаев всё это действует: какие-то идиоты бросаются на торчащую грудь, не разнюхав, что она нафарширована химическим дерьмом. А взалкавшие спермы самочки увлекаются головной курчавостью, которая каким-то генетическим способом намекает им на крепкий хуй.

– Когда у тебя начнётся менструация? – спросил я, приписывая её плохое настроение этому времени.

– Ещё через две недели, – сказала она торжествующе, доказывая тем самым, что её настроение имеет внешние причины быть плохим. Причины, которые конечно же связаны со мной.

Научаюсь принимать её причуды и резкие смены настроения без паники. Спокойно даю им проявиться, высказаться, пройти и тогда ебу.

Мэри рассказывает мне невзначай, что вчера была в кино. Она не говорит – с кем, а я не спрашиваю. Мы только обсуждаем содержание фильма. Мэри ждёт, что я спрошу, а я умышленно не спрашиваю, ибо этим побеждаю. Если я спрошу, то покажу свою слабость, а правды всё равно не добьюсь, так как если там было что-то большее, чем кино, то она всё равно не скажет. А от моего безразличия она зато мучается. Сама виновата – нечего в кино без меня ходить.

Мэри подробно рассказывает о любовных перипетиях своих подруг, Конни и Шелли. Их личная жизнь является главным предметом наших разговоров. Как в баснях: речь идёт о зверях, но все понимают, что смысл-то людской. Так и у нас: говорим о подругах, но обсуждаем-то, по сути, проблемы отношений между Мэри и мной. Баснописцы, бля.

Конни в течение десяти лет влюблена в своего бывшего преподавателя, который женат. Живёт он в доме неподалеку от Конни, и она навещает его ночью, когда жена спит в спальне, а он в кабинете ниже этажом якобы работает допоздна. Дома Конни и её любовника находятся по разные стороны парка, и летом они встречаются среди дерев. И кустов. Однажды жена пронюхала и погналась за ними с воздушным пистолетом в руке с явным намерением застрелить не то мужа, не то Конни, не то обоих. Но удалось вовремя подключить полицию, и всё обошлось бескровно.

Конни убедила себя, что Джон – идеальный для неё мужчина, так что она ни на кого больше смотреть не может. Однако в другом разговоре выяснилось, что недавно Конни переспала с рок-певцом в кожаных одеждах и длинных курчавых волосах, который оказался отвратительным любовником, о чём она мстительно написала ему в письме. Что, мол, он использовал её как орудие мастурбации, не заботясь о том, что испытывала она. (Орудие оказалось одухотворено, причём – желаниями.) Но, во всяком случае, у певца была эрекция, хотя и мимолётная, тогда как у идеального мужчины Джона она в течение последних лет вообще отсутствовала. Джон убеждал Конни, что у него не встаёт только на неё, а на других женщин – запросто. Конни, оставаясь в одиночестве, подозрительно рассматривала своё тело, чувствуя себя скверно от такой доверительности любовника. Каждую встречу с ней он начинал с сожалений, что они встретились, высказывал пожелание прервать их слишком затянувшуюся связь, которая ему не нужна. Тем не менее на вопрос Конни, думает ли он о ней, он отвечал, что постоянно о ней думает, и этим поддерживал в ней огонь надежды. Половая жизнь Конни сошла на нет, и даже мастурбировать ей стало безынтересно, поскольку требуется прикладывать слишком много усилий. Я с любопытством слушал эти истории, которые претерпевали двойное искажение: пока доходили от Конни до Мэри, а потом от Мэри до меня. А ведь ещё и восприятие самой Конни небось калечило произошедшие события до неузнаваемости. И думал я: а как же всё было и есть на самом деле? Но приходилось довольствоваться извечно испорченным телефоном, и я отмечал, что Конни по своей реакции – письмом плохому любовнику – сравнялась с Джоном: ей вовсе не надо было писать уничижающее письмо, а просто больше не встречаться с ним, коль он ей не по нраву. Но нет, ей хотелось унизить его или переложить на него вину за своё к нему безразличие. Так и Джон поступал с Конни – вместо того чтобы перестать встречаться с ней, так как она, по его словам, переданным словами Конни через слова Мэри, обретающими форму моих слов, превращала его в импотента, он продолжал встречаться с Конни, виня её в своей слабости.

Шелли, вторая подруга Мэри, легла под давно желанного мужчину, который, прежде чем ввести, благородно предупредил, что у него герпес. Та в горячке махнула на это рукой и предалась наслаждению, но опосля задумалась и стала прикидывать, встречаться ли с ним опять или похерить. Но ей удалось себя уговорить, что, подвергшись риску заражения один раз, ей уже терять нечего, и продолжала с ним предаваться грешку. Однажды среди ночи, когда Шелли находится у него в постели, раздаётся телефонный звонок. Любовник берёт трубку, и начинается бесконечный разговор с женщиной, которая явно имеет на него какие-то права и в которой любовник, очевидно, заинтересован. Когда Шелли спрашивает его, кто это, он грубо ей отвечает, чтоб заткнулась. После этого интерес Шелли к любовнику заметно ослабевает. Но не настолько, чтобы не продолжать искать с ним встреч.

Однако – ни слова о наших отношениях. Единственное, что я позволил себе сказать в качестве комментария к изложению любовных неудач у Мэриных подруг, это такую фразу: «Насколько идеальны наши отношения по сравнению с их». Мэри сдержанно подтвердила мою правоту, и тогда я, чтобы нейтрализовать своё заявление, которое могло показаться ей восторженным, добавил глубокомысленно: «Как всё относительно…» – и тем дал ей понять, что наши отношения, конечно, далеки от идеальных, что и есть безотносительная правда.

Я нежен с её телом, а Мэри принимает эту нежность на счёт своей личности. Да, личность, к сожалению, тоже приходится принимать в расчёт. Потому что общество вышколило женщину так, что не тело следует своим желаниям, а личность женщины распоряжается её телом. Мэри отдаётся не просто ради наслаждения, а с расчётом на будущее. Когда эти расчеты не оправдываются, наслаждение перестаёт иметь для неё смысл, ибо наслаждение для Мэри – это лишь средство для упорядочения своего будущего.

Мэри вышла замуж в пятнадцать лет под давлением близящейся к логическому завершению беременности. Мать же полностью пренебрегала матереющей дочерью. Она никогда не заходила к ней, хотя и жила в двух шагах от неё. Ни разу не позвонила, не поинтересовалась, как дела. А когда Мэри убежала с сыном от мужа и пришла к матери попросить крова, то мать, только вышедшая тогда в третий раз замуж, сказала, что не может её приютить. Через государственные организации Мэри получила вспомоществование на квартиру. Муж оставил ей только стиральную и сушильную машины. В день переезда на квартиру стиральную и сушильную машины выкрали из чулана, где они хранились. Тут Мэри осознала, что не сможет вырастить сына одна, и отдала его родителям мужа.

Было время, когда Мэри жила в одном городе со своей сестрой, которая была любимицей их матери. Мэри часто обнаруживала, что мать приехала навестить сестру, а ей даже не звонила. Мэри натыкалась на сестру и мать в магазине, с удивлением понимая, что мать не желает её видеть.

Как-то Мэри приехала к матери в День Благодарения на сбор всей семьи, и разговор повернулся так, что Мэри призналась, что бедствует, что у неё нет денег, что она две недели питается только кашей. Мать, которая в то время, по собственному признанию, имела достаточно денег, вынесла из кухни для Мэри две баночки джема, чтобы та их взяла домой для разнообразия меню. Никогда мать не поинтересовалась, как Мэри живёт, чем занимается, как её учёба. А когда Мэри пыталась начать говорить о себе, мать быстро переводила разговор на нейтральные темы. Сидевшую за праздничным столом с матерью и отчимом Мэри тошнило от рассуждений о том, какая вкусная еда, как она приготавливалась и каким образом был раздобыт рецепт. Бессмысленный разговор, за который мать держалась обеими руками. А когда дочь и мать случайно оказались рядом у телевизора, мать не выдержала близости дочери и закричала мужу, чтобы он скорей приходил телевизор смотреть.

Мэри легко признавалась себе и мне, что хотела бы, чтобы отчим умер и оставил её мать в покое, и тогда мать бы смогла сблизиться с дочкой. До недавнего времени отчим курил по три пачки в день, вставал по два раза в ночь, чтобы покурить, и кашлял так, что дребезжали оконные стёкла. Когда сын силой притащил его к врачу, то у него обнаружили рак лёгких. Курить отчим сразу бросил и перед смертью неожиданно помолодел. Мэри увидела его и испугалась, что он выживет.

Второй раз ей кончить легче, а мне – сложнее. И благодаря этой сложности я вывожу её на третий.

– Ты стремишься разрешить проблемы самым простым способом, а они для меня особенно сложны именно потому, что разрешаются слишком просто, – так мне объясняет Мэри свою смятённость.

И действительно: моя проблема – желание. Потому я стремлюсь Мэри выеть. Действительно, это просто. Когда у Мэри проблема – желание, то если она поебётся, чтобы желание удовлетворить, сие вырастет в ещё большую проблему, а вернее, проблемы размножит: Мэри может забеременеть, может влюбиться, ей может потребоваться выйти замуж за ёбаря, чтобы обеспечить жизнь, и т. д. Поэтому решать проблему желания с помощью его удовлетворения для Мэри нельзя – ибо эта простота опасна. Так что приходится сложно думать о противозачаточных средствах, о сдерживании эмоций, вызываемых наслаждением, об обработке любовника в мужа и т. д.

Я кончил быстро и, чтобы не остаться в долгу, опустился к её бёдрам и стал лизать её клитор. Я делал это привычно, автоматически, краем глаза наблюдая за её реакцией, чтобы корректировать свои движения. Мой язык действовал в заученном ритме, а я в то же время размышлял о завтрашних делах, о романе, который я писал, о славе, которая неминуемо придёт, о том, что завтра нужно не забыть сделать то-то и то-то. Так проститутка сосёт хуй клиенту. Или по аналогии – так сосёт хуй женщина, которая уже испытала оргазм. Громкий стон Мэри отвлёк меня от размышлений, и я заметил, что у меня опять встал хуй. Я поднялся, и Мэри, широко раздвинув ноги, приняла меня для сладкой добавки к своему оргазму.

– Всё возвращается, и тебя кто-то заставит испытать то, что когда-то другой испытывал от тебя, – предуведомила своё воспоминание Мэри.

У неё был хахаль, что жил в пяти часах езды. Он приезжал к ней, а она – к нему раз недели в две. Он был человеком, твёрдо знающим, что – хорошо, а что – плохо. Если Мэри делала что-либо, не соответствующее его понятиям, он учил её, как это следует делать правильно. Такое непоколебимое всезнание раздражало Мэри и выводило из себя. К тому же он считал, что им непременно следует жениться, и Мэри придумывала разные предлоги, чтобы до женитьбы не дошло. Раз они говорили по телефону, и он опять начал учить Мэри жить. Она бросила трубку и больше ему не звонила. Через две недели он вдруг объявляется у её порога, чтобы церемонно распрощаться навсегда. А она захлопнула перед ним дверь и пошла к любовнику, который ждал её в кровати. И вот теперь Мэри говорит, что очутилась в подобном положении: она готова к замужеству со мной, а я отговариваюсь разными предлогами. Я попытался смягчить аналогию, сказав, что наша ситуация принципиально отлична тем, что Мэри не хотела быть с этим мужиком и потому отказывалась от замужества, а я хочу быть с ней и лишь вследствие этого отказываюсь от женитьбы, которая сделала бы нас равнодушными друг к другу.

– Это для меня те же слова, только переставленные местами, – сказала Мэри.

И она была права. Главное для меня – это не жениться на такой!

Она встретилась где-то с Томом после нескольких лет разлуки. Он учился вместе с ней в колледже. Том предложил ей переехать в освобождающуюся квартиру в доме, где он жил и работал консьержем. Мэри почему-то ухватилась за это. Он звонил ей по два раза в день, и они бог весть о чём подолгу разговаривали. Том – фотограф. Я хочу сделать комбинацию из негативов Мэриного торса со шрамом от аппендицита. Шрам я обмазал вазелином, отрезал волосы с её лобка и приклеил их вокруг шрама, который стал выглядеть пиздой. А фото ануса я хотел наложить на пупок. Получилась бы фотография живота, на котором сбоку пизда, а в середине – анус. Назвать фотографию я хотел «Virgin Mary». Я сделал снимки ануса и шрама с наклеенными вокруг волосами. Несколько фотолабораторий отказались печатать порнографию, и я стал искать одинокого фотографа, который осмелился бы сделать наложение этих изображений одно на другое. Я упомянул Мэри возможность использования Тома. Мэри сказала, что не возражает. Более того, оказалось, что она ему уже рассказала о моей идее. Я спросил её, спала ли она с ним, потому что только любовница не постеснялась бы вдаваться в такие подробности и демонстрировать свой анус. Мэри сказала, что спала, но лишь один раз, когда они только познакомились. Так Мэри говорила про многих мужиков, которые были ей якобы неприятны. Женщина считает, что если она переспала с мужчиной только один раз, то это всё равно что они не спали ни разу и вообще почти незнакомы. Один раз не считается. Один раз простителен. По одному разу ебись хоть с тыщей самцов. Идеальное нравственное оправдание для любой проститутки: я с ним еблась только один раз.

А для мужчины самое важное переспать с бабой хотя бы один раз – все последующие разы принципиально уже не отличаются друг от друга.

– Ну, и каково было? – поинтересовался я.

– Так плохо, – сказала она, – что я больше с ним не захотела встречаться.

Она думает, что это прекрасное успокоение для моего самолюбия. И, между прочим, верно думает.

Мэри стала свидетельницей нового романа своего консьержа-друга. Он влюбился в красивую официантку-алкоголичку, с которой они вместе пьют и от которой он на следующий день после первой ебли стал требовать вечной верности. Та говорила в открытую, что у неё есть другой любовник. Том звонил своей зазнобе по нескольку раз в день (как давеча он названивал Мэри), выясняя, дома ли она, одна ли. Он вызнал телефон её любовника и названивает ему, пытаясь выяснить, дома ли он, когда возлюбленная у себя дома. То есть, если каждый у себя в доме, значит, они не вместе, что вносило облегчение в мятущуюся душу Тома.

Однажды Том звонит зазнобе и та объявляет, что любовник у неё. Тогда Том звонит любовнику, и тот дома. Тогда Том пытается уличить во лжи зазнобу, укоряя её в том, что она пользуется столь низкими методами, чтобы вызывать у него ревность. Но оказывается, что она вовсе не лгала и у неё действительно был любовник, но не тот, о котором знал Том. Так что возлюбленная оказалась честной.

В ресторане мы заказали один и тот же десерт. Мне и Мэри принесли по тарелочке, на каждой из которых лежало по ломтику шоколадного торта.

– Хочешь мой попробовать? – предложила мне она.

Чтобы продлить наслаждение, мы ведём разговор в сидячем совокуплении. Любая тема в такой позе становится чрезвычайно значительной. Даже о погоде.

Я уехал в командировку и оттуда послал ей цветы в расчёте, что они помогут ей удержаться от ебли, если появится соблазн.

Мэри вставила глазные линзы, чтобы не носить очки, которые, кстати, ей очень шли. В виде шутки Мэри брызнула мне в лицо жидкостью для промывания линз. Такого рода инфантильное проявление внимания лишь подтвердило во мне уверенность, что она – совершенно чужой мне человек. Мне нужна женская нежность, а не куриные ужимки.

Долгие дни в Мэриной квартире вещи стоят нетронутыми на одних и тех же местах. Бутылка на краю стола, которую можно легко задеть, проходя мимо. Шмотка, лежащая посреди комнаты. Почтовый ящик, переполненный поступающей почтой и не освобождаемый под предлогом, что там нет ничего интересного, одна реклама.

Перед свиданием с Мэри я срывал для неё букет сирени в своём саду. В то же время я назначал на следующий вечер свидание с Джули, прижимая к уху плечом трубку радиотелефона. О, как это было сладостно! Только так и должно быть – не любовница, а череда любовниц.

Я сказал Мэри так: «С тем, кто подобен тебе, ты счастлива не будешь, а тот, кто отличен от тебя, желанный тебе, тому будет невозможно быть счастливым с тобой».

После того, как я выеб Мэри в жопу, она читала мне вслух «Маленького принца». В этих двух последовательных событиях, однако, нет никакой связи, а следовательно, никакого противоречия. Впрочем, пока она читала, я думал, что хорошо бы и его выебать в жопу, чтобы по планетам не шастал, а то – умный слишком. Так что связь всё-таки была. Да, мир хитрее, чем мы думаем.

Мэри как-то всплакнула в моём присутствии. Я за это ухватился и хотел застолбить свою территорию:

– Может быть, твои слёзы – результат твоего доверия мне, и ты можешь наконец раскрепоститься со мной.

– Ну, что ж, если ты хочешь, давай так считать. И пожмём друг другу руки, – поставила меня на место Мэри.

Ей всё хочется поехать со мной на пикник, а мне этого вовсе не хочется. Ну что с ней делать на природе? Разговоры будут неизбежно упираться в секс, затем последует вывод, что меня ничего, кроме секса, не интересует, а затем – логично, что наши отношения обречены на скорый конец. На пикнике ебаться не получится из-за народа вокруг, так что к чему нарываться на ненужные разговоры? Но в конце концов я соглашаюсь. А Мэри сразу же теряет интерес к пикнику и уже больше не заговаривает о нём, и мне приходится для того, чтобы подтвердить серьёзность своего согласия, напомнить ей о пикнике. Но Мэри уже совершенно к нему равнодушна и его не хочет.

Я уверен, согласись я на ней жениться, как она тотчас перестала бы этого хотеть. Ей просто необходимо, чтобы я ей уступил, а до тех пор, пока не уступаю, я представляю для неё интерес.

Я, заранее продумав, говорю, что ревную её не к мужикам, с которыми она, может быть, ебётся, а к Сэмми, её давнему хахалю, с которым она поныне в глубокой дружбе и рассчитывает на него в трудных обстоятельствах. Я, конечно, вовсе не ревную к Сэмми, а хочу лишь перевести разговор из области секса, который представляется для Мэри неустойчивым фундаментом для серьёзных отношений, в область дружбы, что, как она говорит, более важно. И это действует: она удивлена, польщена и умилена, что я ревную к Сэмми, с которым у неё давно уже не ебля, а дружба. Это для неё неожиданный поворот, вызывающий прилив чувств ко мне. Вовсе не дружеских, а сексуальных. Как полезно бывает планировать разговор!

После обоюдного оргазма она спрашивает меня:

– А с тобой бывает, чтобы после оргазма хотелось, чтобы твой партнёр исчез и больше не мешался?

У меня достаточно самоуверенности, чтобы не обидеться на это, и я отвечаю:

– Конечно же, и меня это ощущение охватывает сплошь и рядом.

Сказал и спохватываюсь, а хватит ли самоуверенности у неё, чтобы не обидеться на моё ответное признание?

И я вижу, что у неё поджались и задрожали в обиде губы.

Чтобы много не курить, Мэри покупала в магазине пачку сигарет, брала три, а остальные выбрасывала, чтобы не держать в доме соблазн. Поштучно сигареты в магазине, к сожалению, не продавали. Получалось накладно. Тогда она договорилась с курящим соседом, что она будет покупать у него по одной сигарете. Интересно, как она с ним расплачивается?

Мэри жалуется, что всегда просыпается среди ночи и прислушивается к каждому шороху. Ей кажется, что кто-то к ней пробирается. Когда я остаюсь на ночь, она спит крепко, не просыпаясь. Из этого следует ясный вывод, что если я буду спать с ней постоянно, то она будет спать, не просыпаясь и не мучаясь страхом. Хотя это вслух никогда не произносилось, но явно подразумевалось, и ответственность за её плохое спаньё ложилась на меня. Получалось, что в моих руках исправить не только её сон, но и жизнь.

Всякий, кто обещал на ней жениться или хотя бы съехаться для совместного житья, вызывал у неё прилив нежности и готовность к любви. Её главная претензия ко мне, что мы за всё время никогда не планировали совместное будущее. Ей нужен любовник не столько для ебли, сколько для надежды.

– Мы ничего не планируем, – переживает она. Планирования следующей встречи уже недостаточно, планирование совместной поездки на курорт – уже не то. Она хочет планировать детей. Она хочет планировать дом. Она хочет планировать в нём обстановку. Конечно, за мой счёт. Она же расплачивается за всё пиздой, сракой и ртом.

В процессе страсти я шепнул ей: «Ты – моя лучшая любовница (lover)!» Она не расслышала и переспросила: «Любовь или любовница?» (Love or lover?) Я смекнул и сказал «любовь», ибо если бы я сказал «любовница», она бы в конце концов разозлилась, что она для меня представляет только сексуальный интерес. А «лучшая любовь» звучит возвышенно и многообещающе.

Она всегда держала входную дверь приоткрытой и окна тоже. Зимой, чтобы было прохладно в жарко отапливаемой квартире. А летом – с точки зрения безопасности: она считала себя более уязвимой с захлопнутой дверью и закрытыми окнами, ибо тогда у неё не будет возможности выбежать и закричать.

Все лифчики у неё с застёжкой спереди. И ей легче, и раздевающему её мужчине, так как лифчик легко сбрасывается назад. А когда застёжка сзади, то, во-первых, надо расстёгивать его на ощупь, во-вторых, будучи расстегнутым, он висит на плечах и мешается спереди между телами, и его нужно стягивать с плеч, выхватывать и проносить мимо лиц, чтобы отбросить в сторону.

Мэри всё бросает на пол, когда приходит домой: пальто, сумочку, деньги, ключи.

Её старый велосипед привязан к изгороди у её дома. Так он будет стоять под дождём и сгниёт, и у неё не окажется времени его продать или хотя бы подарить.

Мэри ненавидит свои дни рождения. Она позвонила мне накануне и сказала, что пора наши отношения кончать. Я подумал, что нет худа без добра: сэкономлю деньги на подарке. А потом решил, что подарю ей что-нибудь всё равно. Пусть знает.

В ней существует генетический инстинкт создания семьи, но никаких навыков или таланта в этом важнейшем для женщины деле у неё не имеется. Таким образом, возникает неразрешимый конфликт. И так у большинства женщин. И мужчин.

– Это было после аборта или до? – спрашиваю я об её выкидыше.

– После второго, перед третьим, – уточняет Мэри.

Она не ждала, пока сын отделится от толпы выходящих из самолёта, а сама бросилась к нему навстречу, нежно обняла и поцеловала его. Я никогда не видел её такой нежной. Ничего удивительного. Я никогда раньше не видел её с сыном.

Я заговорил с художником в галерее. Мэри сразу восприняла это как пренебрежение к себе. Лицо обозлилось, стала ходить в стороне от меня. Потом подошла: «Это ещё раз подтверждает, насколько мы разные люди». Осмелилась сказать, что она со мной несчастна. Я не выдержал и пояснил ей причину – раз любовникам недостаточно для счастья быть друг с другом, а начинаются требования других вещей… то, значит, чувства истощились и пора расставаться. Я отвёз Мэри домой.

Мне нельзя оставаться наедине с телефоном. Не удержусь и позвоню Мэри. Посему остаюсь наедине то с одной, то с другой.

Мэри хочет заправлять нашими отношениями и контролировать их, как это у неё происходило с другими любовниками. Но единственно, где я позволяю ей творчество – это в постели: пожалуйста, придумывай новые позы.

Очередное прощание с ощущением, что навсегда. Мы молча вышли на улицу, и Мэри направилась по ней пешком, а я сел в машину и поехал. Она ушла, а я уехал, не попрощавшись.

Мэри радостно прижимается ко мне. У неё хорошее настроение. Она рассказывает, как она призналась сегодня начальнику, что ей смертельно скучно, а тот сделал большие глаза и удивился, поскольку ему неизвестно слово «скучно»: у него семья, работа, церковь. Мэри явно ждёт от меня поддержки, что я поддакну и скажу: «Ну и мудак же твой начальник!» Но я говорю с дурацким самодовольством: «Ты знаешь, я бы не стал читать тебе нотацию, как он, но признаюсь, что и мне это слово чуждо». И тут на Мэри сразу находит грозовая туча, губы начинают дрожать – знак сдерживаемых слёз. Она начинает издалека, что вот она читает роман английского писателя и чувствует, насколько мировосприятие у него отличается от её. И что я тоже европеец, и что моя реакция на то, что она рассказала, совершенно не такая, какая была бы у американца. «А какая была бы у американца?» – спросил я. Она не может сказать, и слеза вытекает из её глаза. Я вижу, что мы оказались в области, где аргументы бессильны, и я начинаю ласково с ней говорить, уводя разговор в другую сторону. К счастью, минут через десять она действительно отходит от своего бреда и опять улыбается и целует меня.

Разговор так или иначе заходит о семье. Мэри говорит, что, мол, как хорошо жить большой семьёй. Но дело-то в том, что надо сначала создать семью, то бишь жениться, потом расплодиться и пройти через ад взращивания детей в бедности. Потом превратиться в дедушку и бабушку и тогда оказаться в многочисленных потомках и родственниках, и якобы это ощущение посреди расплодившегося семени должно с лихвой компенсировать ад сожительства. Мною высказанное, естественно, не находит сочувствия у Мэри. Помню, моя бывшая жена пыталась противопоставлять чужие семьи нашей. И я думал, какая, к хую, у нас семья – ты да я. Тоже мне семья! Сегодня вместе, завтра врозь. Только дети перевязывают родителей по рукам и ногам, и эти путы начинают по праву именоваться семьёй.

Спрашивает, почему я не заезжаю к ней просто так, вдруг, а только в специально оговорённое время специально оговорённых дней. А когда я приехал раз без предупреждения и, поднимаясь по лестнице, столкнулся с ней, она удивлённо воскликнула: «А что ты здесь делаешь?» Это вместо восторженного бросания на шею. Мэри просит того, чего подсознательно совершенно не хочет, и тем самым толкает меня на поступки, которые будут способствовать невыносимости наших отношений, а следовательно, разрыву, на что у неё самой не хватает сил. Главное – не следовать её желаниям, а делать то, что хочу я. И так всегда.

Она меня благодарит за оплаченный мною обед в ресторане, только когда у неё хорошее настроение. В плохом настроении, она, пожалуй, злобно торжествует, что вынудила меня хотя бы на эти расходы, коль ей не удаётся вынудить меня на свадебные.

Деньги у неё не держатся. Они валяются скомканными в сумочке, и всегда оказывалось, что долларов 20 или 50 пропало неизвестно куда. Счёта в банке она не имела, поскольку не могла вести учёт тратам так, чтобы не забираться в отрицательные числа. Наличие пустого чека провоцировало её заполнить его, и сам чек казался ей олицетворением денег, которых на счёте, конечно, не было. Не имея достаточно денег на еду, она купила понравившийся диван за 1600 долларов, за который ей нужно будет расплачиваться полтора года.

Мэри решила сделать список того, что ей портит настроение и чего ей не хватает в жизни. И пришла к выводу, что всё сводится к деньгам, недостаток которых ограничивает её передвижение, покупки и т. д. Великое женское открытие перед прыжком в осознанную проституцию.

Мэри сказала, что решила обратиться к своему бывшему любовнику, ныне другу, Сэмми, чтобы он стал гарантом на заём для покупки машины. Я промолчал, ибо не хотел надевать с ней одну узду. А она небось ждала, что я с ней впрягусь.

Мы смотрели видео Тома Уэйтса, которое я не мог достать долгое время, потому что один индиец, владелец видеомагазина, в течение месяца водил меня за нос, говоря, что у него это видео есть, но на руках у клиента. Потом один из его помощников шепнул мне, что этого видео в магазине нет, а индиец пытается его заказать, но всё время забывает. Я позвонил в несколько других магазинов, и в одном Уэйте был. Я поехал и взял. Так вот сидели мы на диване и смотрели фильм. У Мэри начали катиться слёзы. Я хотел было принести ей коробку клинекса, но передумал, потому как это было бы мелкой заботой по сравнению с той, которой она требовала от меня. Когда фильм кончился, я сказал, что вот мечта наша исполнилась. «Какая?» – не поняла Мэри. Я говорю: «Фильм достали, что так давно хотели посмотреть». Она горько-иронически улыбнулась: «Это твоя мечта исполнилась».

Мэри пыталась разорвать наши отношения трижды, и каждый раз эти попытки приходились на субботу, поскольку в пятницу мы активно ебёмся после недельного перерыва, а в субботу похоть уже ослаблена, и в голову Мэри начинают лезть мысли о практическом.

Разговор Мэри по телефону с сестрой, с которой они не виделись и не говорили более года, состоял из подробного пересказа какого-то телевизионного шоу.

Вчера я переспал с новой бабой, и мгновенно Мэри отдаляется от меня и становится в мыслях чужой. И мне сразу кажется, что и она в этот день переспала с кем-то и тоже отдалилась от меня сердцем и, более того, не захочет больше со мной ебаться. А ведь лишь это волнует меня по большому-то счёту. И вот я звоню ей с усиленно бьющимся сердцем, в страхе, что потеряю такую пизду. Но она отвечает согласием как ни в чём не бывало.

Один из её любовников хотел продолжать им оставаться, несмотря на то, что Мэри решила с ним больше не совокупляться, а держать за друга. Но когда они по-дружески встречались, он так напивался в ресторане, что позволить ему возвращаться домой на машине пьяным Мэри не могла, а потому она оставляла его ночевать у себя. Было это якобы до моего пришествия. Ни верить, ни проверять не буду.

Купила-таки наконец машину, но не поехала сразу навестить сына, который должен был скоро уехать на каникулы, а отправилась повидать друзей чёрт знает куда. Вот какова мать! Таковой и женой будет. А ещё туда же лезть смеет.

Конец встречам наступает не потому, что у нас охладела ебля, – вовсе нет. Так как мы не живём вместе, то она достаточно остра. Конец наступает потому, что у нас исчерпались темы для разговоров: всё, что могли рассказать о своём прошлом, мы уже рассказали. Всё обговорили о сексе. Оставшееся не трогаем, из опасения травмировать друг друга. Будущего у нас нет, по её выражению. О настоящем мы говорим мало, ибо в нём мало что происходит. Посему мы оказываемся в молчании, и наступает скука, за исключением того времени, когда мы ебёмся. Это тревожит Мэри. Разбегаться сразу после оргазма для неё оскорбительно. Поэтому после оргазма наступает неудобство от молчания, которого раньше не бывало. Молчание настойчиво указывает на то, что говорить не о чем, а встречаться только для ебли она не хочет. То есть разлука наступает из-за молчания. Чтобы его избежать, я начинаю говорить обо всём, что произошло в мире со дня нашей последней встречи. Этим начинает заниматься и она. Но речь неминуемо сводится к сексу. И всё чаще на Мэри находит настроение, при котором сексуальная тематика ввергает ее в безысходную тоску. «Неужели весь мир состоит только из ебли!?» – взывает она в отчаянии.

Чтобы её успокоить, я лгу, что не весь.

Она встречает меня босиком, с грязными ступнями от хождения по грязному полу. Но вместе с тем она обожает, чтобы я ей делал массаж ступней и пальцев ног.

В Америке на женщин по-мужски реагируют только негры. Ну, прямо-таки – советские грузины. А коль белый, то – рохля. Чуть Мэри обгонит на велосипеде какого-нибудь мужика, катаясь вокруг озера, как он во что бы то ни стало обгоняет её и устремляется победно вперёд. И нет чтобы попытаться познакомиться – ни за что: лишь доказывает своё мужское превосходство. Но она как-то стала преследовать перегнавшего её, зная, что ему не выдержать долго высокой скорости, на которой она регулярно тренируется. И действительно, минут через пять он дал ей себя обогнать и остался позади, больше не пытаясь обгонять и тем более знакомиться, несмотря на то что Мэри сбавила скорость и позволила ему снова к ней приблизиться.

Нечто подобное я замечаю и у женщин за рулём автомобиля: они никогда не пропустят мужчину в узком месте, никогда не уступят ему дорогу, а будут переть на умышленно высокой скорости, не сбавляя даже тогда, когда это нужно, если видят тебя рядом. Оказавшись у руля, женщины получили силу и скорость от машины, которые приравняли женщину по мощи передвижения к мужчине, а часто ставят и выше его. Вот женщинам и кажется, что они сами такие сильные и независимые, и хотят утереть мужчине нос. Но утереть пизду им всё равно не удаётся без помощи мужчины. И за это они тоже мстят, прошмыгивая перед тобой на машине.

Шелли консультирует Мэри по венерическим заболеваниям. Первый мужчина, с которым Шелли переспала, заразил её мандавошками. Она не знала, что это такое, а когда неожиданно обнаружила, то сказала вслух перед родителями: «Ой, у меня в трусики букашки залезли». Родители сделали вид, будто ничего сказано не было. Она пошла потом к врачу, узнала, в чём дело, и вылечилась. Но родители так и не откликнулись на этот возглас. Это из области отношений родителей и детей.

Мэри не могла прожить больше полугода в одной квартире и переезжала в новую. Новая квартира поначалу казалась ей раем, всем, о чём она мечтала. Через месяц она Мэри надоедала, а ещё через два ей уже было там противно, и она начинала подыскивать новую. Каждый месяц она меняла в квартире расположение своей немногочисленной мебели. Кочевница, которая тщетно мечтает об оседлой жизни.

За всё наше время вместе она научилась только одной форме заботы обо мне: покупать минеральную воду или соки, чтобы мне было что выпить сразу после пробуждения у неё в субботу, ибо я люблю попить чего-либо сразу как проснусь.

Хорошо, что она потребовала разговора по душам после ебли, а не до. Я сказал, что не хочу разговаривать, и ушёл. А если бы до – пришлось бы умасливать разговором, чтобы дала.

Я сказал ей, что в день её рождения пришёл на место нашего знакомства, сел туда же, где мы сидели, и вспоминал о ней. Мэри умилилась, была тронута, согласилась на встречу. А на самом деле я никуда в тот день не ходил, а ёб другую бабу.

Первое сексуальное впечатление детства: озлобясь за что-то, отец бросал в Мэри порнографические журналы, которые в доме лежали стопками. Мэри тайно брала их в туалет и рассматривала. В журналах были изображены не совокупления, а только женщины с раздвинутыми ногами. Первое возбуждение Мэри испытала от вида женских половых органов. Потому ей всё время и хотелось, чтобы её любовник совокуплялся с другой женщиной, а она бы смотрела. Но ревность и боязнь потерять мужчину были настолько сильны, что подавляли её фантазии.

Её мать в четвёртый раз замужем. Мэри настаивает, что мать не спит со своим нынешним мужем, что у них платонические отношения. Живёт она с ним только потому, что у того есть дом, а мать бедна и жаждет иметь собственный дом. Когда у этого «полумужа» обнаруживают рак лёгкого и кладут в больницу, мать решает от него уйти. Мэри приезжает на одолженном грузовике и помогает матери разом вывезти всю мебель. Оставляют только стул посреди гостиной. Когда муж приходит из больницы, чтобы умереть дома, – нет ни жены, ни мебели, лишь записка о решении развестись. Наглядный пример «беззаветной преданности». Представляю, как недалеко укатилась Мэри от своей матери.

С полными губами злая морда, но зверски красивая.

Раз в несколько месяцев у Мэри распухала щека от больного зуба. К врачу она не шла, так как у неё не было денег, и несколько дней она ходила обезображенная и принимала аспирин. Потом опухоль спадала.

Её отец получил ранение головы в результате какого-то несчастного случая и с той поры разительно изменился. Однажды он взял Мэри и её сестёр на Рождество к бабушке, что жила в сотне миль от них. Бабушка подарила отцу большую коробку печенья, которое должно было утешать его в одинокие вечера на ферме. Ночью перед отъездом дочки добрались до коробки с печеньями и съели все до одного. Когда отец обнаружил пустую коробку, он разозлился не на шутку. Настало время возвращения домой. Девочки и отец сели в машину – путь длился около двух часов. Отец надел на себя шубу, и девочки удивились, зачем она ему в тёплой машине. Только они отъехали, как отец включил кондиционер, и зимний воздух, ещё более подмораживаемый кондиционером, хлынул в машину. Девочки стали шуметь и возмущаться, тогда отец включил радио на полную мощь и заглушил их крики. Так, оглушённые и замёрзшие, девочки терпели наказание, пока не доехали.

Когда Джули познакомилась в парке со своим будущим мужем, она, в восторге от знакомства, пришла с ним к стоянке, где была его машина, которую она ещё не видала. «Только бы не та, красная», – подумала она. Но будущий муж привёл её именно к ней. В медовый месяц муж проявлял мало интереса к телу жены, тогда как она горела, желала, томилась ненасытностью.

У Джули два сына: трёх и четырёх лет. Я спрашиваю старшего:

– Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

– Кровью.

– Кровью??? – переспросил я.

– Да.

– Почему?

– Потому что это – жизнь.

Мы с Джули сидели в ресторане, но тогда ещё не были любовниками, а только говорили об этом, как будто это было не в наших руках, а кто-то свыше должен был распорядиться, и мы ждали этого приказа. Джули оттягивала соитие под предлогом, что если она отдастся, то она, мол, отдаст всю себя, а для этого ей нужно лучше узнать меня. Известный женский пиздёж, в который почему-то хочется верить, когда баба очень нравится. С одной стороны, это меня радовало, так как я думал, что уж если она мне отдастся, то всё – она будет на крючке. С другой стороны, меня бесило это оттягивание, которое мне представлялось холодным взвешиванием, примеркой меня к её продуманным планам. Но Джули была так нежна и так восторженна, так не сводила с меня глаз, что у меня не возникало никаких сомнений в её влюблённости. Одной из причин оттяга была её якобы менструация. Я заверил её, что меня это не только не отвращает, а притягивает ещё больше, так как все соки её для меня желанны. Джули сказала, что вообще-то менструация и её не смущает, но в первый раз ей хочется, чтобы всё было без всяких «излишних моментов». Когда в ресторане она поднялась, чтобы пойти в уборную, она попросила меня посмотреть, не протекла ли кровь у неё на юбку. Такая интимность по отношению ко мне, ещё не любовнику, покоробила меня бестактностью. Получалось, что она так опасалась смущения при совокуплении, которое легко уничтожается наслаждением, и в то же время она совершенно не смущалась обстановки вне спасительного наслаждения, где смущенье-то и должно иметь место. Я заверил её, что кровь не проступила, и она пошла мочиться со спокойной совестью. Это была не интимность, а всё то же обещание интимности, которое опять-таки было подловатой оттяжкой.

Наша первая после знакомства встреча с Джули была у книжного магазина, у которого я всегда назначал свидания, так как мог просматривать книги, поджидая бабу. Сначала я не узнал Джули, она оказалась весьма высокой – я познакомился с ней, когда она сидела. И волосы у неё были забраны назад, а не распущены, как тогда. Мы пошли в ресторан и заказали поесть. Ей нужно было якобы ложиться спать в десять вечера, потому что она должна была идти на работу к пяти утра. Поэтому я назначил встречу на четыре часа, а в семь вечера я должен был встретиться с Мэри. Джули заказала омлет, который почти не ела. Я заказал кусок замечательного шоколадного торта, который мы съели вместе. Тогда я и узнал, что у неё два сына, которые живут у бывшего мужа, и она их только навещает. Меня это сразу насторожило – что это за мать, которая оставляет малых детей у мужа и только их, видите ли, навещает. А что же по поводу материнских чувств? Но я был слишком очарован её обликом, чтобы долго размышлять на эту тему.

Когда мы проводили вместе две ночи в отеле, уехав на выходные, Мэри спала на одном конце кровати, а я – на другом, без малейшей попытки прикоснуться друг к другу во время сна. После нескольких оргазмов я в себе не чувствовал никакого желания прикосновений. От похоти сначала бросаюсь на неё, но после каждого оргазма поражает удивление: а на хуя рядом это ненужное, чужое и чуждое тело? Когда у нас свидание, то возникновение этого чувства становится сигналом для спасительной разлуки, а при совместной ночёвке в другом городке остаётся только отодвинуться друг от друга на разные концы кровати.

Почувствовав, что в этот вечер я от неё не отстану, пока не исследую её глубины специально созданным для этого инструментом, Джули сказала:

– Хорошо, я скажу тебе, что волнует меня. У меня перевязаны трубы, и я не смогу иметь от тебя детей, если ты когда-нибудь захочешь. И я всё время боялась, что, узнав об этом, ты больше не захочешь видеть меня.

Поначалу волна нежности, радости, умиления и тепла захлестнула меня: «Вот ведь, она так влюблена в меня, что уже планирует возникновение во мне желания иметь от неё ребёнка. Она так влюблена в меня (милый рефрен), настолько дорожит мной, что мысль о возможной разлуке делает её такой противоестественно скованной». И другая мысль пришла мне в голову: «Как здорово, что не нужно будет предохраняться!» Я ринулся её заверять, что она, а не наши не существующие ещё возможные дети, представляет для меня сокровище. Что если мы действительно захотим, то можно сделать операцию по «развязыванию» труб.

– Но это очень дорого, – здраво заметила Джули.

Меня это покоробило, но пизда была так близко, что я решил не принимать это во внимание.

– Деньги не будут проблемой, если мы чего-то захотим, – заверил я её, не переставая целовать в шею – суперчувствительное место, в чем она мне призналась и о чём я догадывался сам, слыша, как учащается её дыхание, когда я добираюсь до шеи.

– Тогда у меня как камень с плеч долой, – сказала Джули, встала с дивана, подняла юбку и стянула трусики. Тёмный лобок засверкал в тёмной комнате, и я припал к нему лицом. Она прижала к нему мою голову. Я подтолкнул её обратно к дивану, снимая её юбку через голову, потому что снять через широкие бёдра было бы невозможно. Джули легла и раскрыла ноги, между которыми я нашёл сочащуюся плоть, дающую о себе знать волшебным запахом. Я стал лизать её эпицентр, и она потянулась к моему, прижимая мои ягодицы. Мы исполнили «69» на пятерку. Судя по её стонам, а также по неслышным приметам. Вернувшись в «66», я любовался её влажным лицом, на которое падал из окна свет уличных реклам. На всякий случай я спросил её, кончила ли. Она закивала, прижимаясь ко мне. Джули, водя рукой по волосам на моей груди, сказала:

– Ты знаешь, каждая женщина мечтает о таком мужчине, как ты.

«Точное попадание», – подумал я, нежась. Диван был узок, спинка мешала – чтобы развести ноги, Джули приходилось опускать одну ногу на пол. В то время мне даже не пришло в голову, что это диван-кровать.

Дети наконец заснули в соседней комнате. Но прежде чем заснуть, они несколько раз прибегали взять какую-нибудь игрушку. Мы сидели на диване и смотрели телевизор. Набеги детей стали меня раздражать. А Джули спокойно спрашивала их, что на этот раз им понадобилось, а несколько раз вообще ничего не спрашивала, а просто следила за ними спокойным взглядом. Наконец они угомонились.

– Я не хочу раздеваться, вдруг кто-нибудь проснётся и прибежит сюда, – сказала Джули заговорщически.

– Хорошо, давай не раздеваться, – согласился я, обнимая её.

Джули сняла джинсы и трусики и надела юбку на голые бёдра. Она встала надо мной, приподняв руками юбку, как полусветская дама. Я приспустил брюки, и она насадилась на меня, мокрая и легко проницаемая. Она явно наслаждалась своей властью надо мной, и в этом, видно, состояло её основное наслаждение. Дождавшись, когда мой пыл иссяк, она соскочила с меня и, прижимая ладонь к пизде, чтобы не накапать на пол, засеменила в ванную.

Я намеревался кончить ещё пару раз и дать ей больше времени, чтобы собраться с силами и дотянуться до оргазма, но она вернулась и напомнила мне, что завтра ей нужно подыматься в шесть утра. «Тебе же хуже», – подумал я, натягивая брюки. Я утешал себя тем, что мы встретимся через несколько дней и детей не будет под боком.

Джули позвонила и отменила наше свидание под предлогом плохого самочувствия. Я не хотел давать ей спуску и сказал, что тотчас приеду её проведать. Она просила не приезжать, а потом, под нажимом, нехотя согласилась. Когда я примчался к ней, она открыла дверь с вялым лицом, и мы прошли в гостиную. Она легла на разложенный диван.

– Э, так он раскладывается! – удивился я и почувствовал, что она отняла от меня значительную часть наслаждения – лежать рядом с любовницей, а не втискиваться в сидячую часть дивана. Джули нарочно скрывала пространство дивана, чтобы вытеснить меня, чтобы не давать мне слишком много места в своей жизни. Она не хотела, чтобы я оставался у неё на ночь и вообще задерживался. А я-то думал, что диван не раскладной и она спит скрючившись, и мне тогда не хотелось вслух удивляться такому неудобству, чтобы не оскорбить её замечанием о плохой мебели. А теперь я был оскорблён.

Она лежала в стороне от меня, закрыв глаза, но тотчас открывала их при любом моём движении. Она была в джинсах, которые послушно повторяли каждый изгиб роскошных изъявлений её бёдер и крепких стройных ног.

– Я просто устала, и у меня болит живот, – сказала она, глядя в сторону. – У меня, наверно, температура.

Я положил руку на её лоб, но он не был горячим. Я стал гладить её волосы, но она сделала движение головой, уходя из-под моей руки, показывая, что моя рука ей мешает. Я убрал руку. Джули сказала, что она весь день ничего не ела.

– Тебе нужно побольше пить, – сказал я врачебно.

– У меня пустой холодильник.

– Я сейчас сбегаю, куплю тебе еды и питья, – резво предложил я.

– Нет, не надо, спасибо, – твёрдо сказала Джули, – я просто хочу спать, сон для меня – лучшее лекарство.

– Я лягу с тобой, и мы заснём вместе, – предложил я, предвидя её протест, который незамедлительно и был высказан.

– Нет, я хочу спать одна. Ты знаешь, я не хочу быть невежливой, но я хочу, чтобы ты ушёл.

– В чём дело? Что с тобой приключилось?

– Ничего, просто я плохо себя чувствую и хочу спать. Мы с тобой встретимся через несколько дней, и всё будет в порядке.

И тут я не выдержал, вытащил пистолет и ткнул его ей в рот.

Она раскрыла глаза в два приёма: сначала, чтобы увидеть, что это ткнулось ей в губы, а потом в два раза шире, когда поняла, что это.

– Заткнись, и ни звука, а то вмиг сдохнешь.

Джули лежала с приоткрытым ртом, боясь пошевелиться, чтобы пистолет не кончил.

Я вытащил из кармана глушитель, навинтил на ствол и снова ткнул ей в рот.

– Это глушитель, – пояснил я, – выстрелю, и никто не услышит. Поняла?

Джули смотрела на меня в ужасе и тряслась.

– Поняла? – переспросил я более грозным голосом.

– Да, – проговорила посмевшая отвергнуть меня возлюбленная.

– Рассказывай, что произошло, я же вижу, что ты крутишь. Уж не думаешь ли ты, что я поверил в твою болезнь? Только правда спасёт тебе жизнь, – сказал я и, чтобы снять возникшую помпезность, левой рукой ударил её по щеке. Впрочем, это тоже оказалось мелодраматично. Но тут она со страху громко выпустила газы, и тогда на сцену вступил махровый реализм. Краска залила её лицо.

– До конца, до конца, всю правду, – ухмыльнулся я, уперев глушитель ей в лоб, чтобы высвободить ей рот для речи.

– У меня свидание с другим мужчиной, – сказала она запинаясь.

– А какого ж хуя ты мне врала?!

– Я боялась, что ты рассердишься.

– Правильно, что боялась. Раздевайся.

Она хотела подняться с кровати.

– Раздевайся лёжа, – приказал я, убирая пистолет от её лба, но держа направленным на неё. Если бы дать ей хотя бы сесть, то она обрела бы большую подвижность и смогла бы попытаться бежать или сопротивляться.

Джули лёжа сняла рубашку, стянула джинсы с таким усилием, будто сдирала с себя кожу, – так плотно они её облегали. Щёлкнула застёжкой лифчика, и он обвис, открывая плотные большие груди. Я сорвал с неё лифчик и бросил на пол. Она приподняла бёдра и стянула вниз трусики. Всё это время она не сводила с меня взгляда, в котором я различил помимо страха и ненависть. Наконец-то я видел её бёдра при свете дня. Они были бездонны.

– Разведи ноги!

Она развела, и слёзы потекли у неё из глаз:

– Не убивай меня. У меня дети, ты же знаешь.

– Говори правду и тогда выживешь.

– Хорошо, – заверила она.

– Когда у тебя свидание?

Она посмотрела на стенные часы:

– Через сорок минут.

– Где?

– Здесь. Он должен позвонить перед выездом.

Тут у меня возник хороший план.

– Когда он позвонит, скажешь, что ты откроешь ему дверь и будешь ждать его в постели.

– А ты где будешь?

– А я спрячусь в этот шкаф и буду наблюдать за вами, как вы ебётесь. И если ты пикнешь, то ни тебе, ни ему не жить.

– Зачем тебе всё это? – с тревогой спросила она.

Тут раздался телефонный звонок.

Я подошёл к Джули, приставил к её затылку глушитель и кивнул в сторону телефона.

– Скажешь, что ты откроешь ему дверь и будешь ждать его в постели, – повторил я.

Джули сняла трубку. Это был он. Я слушал, что он говорил, приложив ухо к трубке, но не убирал дула с затылка Джули. Мужчина сообщил, что выезжает и будет через полчаса. Джули сказала, что я требовал, и он обрадовался, пообещал, что сразу прыгнет к ней в кровать, чуть переступит порог.

«Так, теперь нужно успеть сделать всё по плану», – думал я, глядя на голую Джули, которой я снова приказал лечь.

– Как ты кончаешь? Что тебе нужно для этого? – спросил я.

– Я не могу кончить с мужчиной. Мне нужен палец. Или вибратор.

– Где вибратор?

– В шкафу.

– Иди, возьми его. Будешь суетиться – я держу пистолет на твоей спине.

Мы вместе подошли к стенному шкафу, и она вытащила вибратор из-под тряпок, лежавших на полке. На одной из полок я увидел початую бутылку виски. Я взял её с собой.

– Ложись, – приказал я и протянул ей бутылку, – пей.

– Я не смогу, я не пью виски без воды.

– Пей, – повторил я и ткнул бутылку так, что она ударилась об её зубы. – Сделай большой глоток.

Джули подняла бутылку и хлебнула. Закашлялась, но проглотила. Я наклонился к ней и поцеловал её в раскрытые губы. Изо рта пахло пьянью. Я пить не хотел, чтобы, чего доброго, не потерять контроль над ситуацией.

– Ещё один глоток, побольше.

– Я не могу больше.

Тут я влепил ей пощёчину позвонче первой – пора было преходить от слов к делу. Она глотнула и снова закашлялась.

Я вставил вилку в розетку и подал ей вибратор. Она взяла его в руку, но не включала. Картинка была прекрасной: голая баба, в одной руке бутылка, в другой – вибратор, и морда испуганно-пьяная.

– Ещё глоток, – скомандовал я. На этот раз Джули отхлебнула беспрекословно.

Виски возымело действие, глаза её заблестели, и она расслабилась. Я забрал у неё бутылку и приказал пустить вибратор в работу.

– Если не кончишь, я тебя кончу. Но если будешь притворяться, у тебя голова завибрирует от моего вибратора, – сказал я, погрозив пистолетом.

– Мне для этого нужно много времени, – сказала она смущённо.

– Как много?

– Минут пятнадцать.

– У нас время есть, – сказал я, – а когда останется минуты две, я в тебя войду и мы кончим вместе.

– Хорошо, – сказала она и хмельно улыбнулась.

Я уже давно отвел пистолет, но не думал выпускать его из рук.

Джули включила вибратор, и он громко зажужжал. Но когда она прижала его к клитору, жужжание стало почти неслышным, будто до того он жужжал от голода, а когда приладился к нужному месту, то и затих. Джули водила им по клитору то вверх и вниз, то кругами. Я заметил время. Через минут пять вибратор стал издавать брызгающий звук, так как пизда намокла и вибрация в жидкости издавала иную гармонию. На лбу и на носу Джули стали выступать капельки пота. Лицо её порозовело. Живот напрягался и снова расслаблялся, будто она занималась дыхательной гимнастикой. Я вытащил член и взглянул на часы. Прошло десять минут.

– Давай скорей, – сказала Джули. Я встал над ней в «69», и сунул ей член в рот, встретивший его радостным языком. Я вставил палец ей во влагалище, а потом просунул глушитель, но так, чтобы он не касался стенок своей холодностью, которую бы Джули заметила. Я держал глушитель в своих пальцах, как бы щепотью. И когда она кончила, кончил и я, дал ей всё проглотить, а потом нажал на курок. Влагалище сработало как дополнительный глушитель. Джули дёрнулась и замерла.

Из пизды полилась кровь. Можно было подумать, что у неё началась обильная менструация. Я поднялся и посмотрел Джули в лицо. На нём было удивление, что особо подчёркивалось широко открытым ртом. Я влил в него остаток из бутылки, и Джули не захлебнулась, не закашлялась, виски легко прошло внутрь тела. Бутылку я решил взять с собой – это единственное, к чему я прикасался. Я накрыл Джули покрывалом и пошёл в ванну, взял полотенце и через него, не прикасаясь ни к чему, выключил светильник на потолке и включил ночник. Голову Джули я повернул в сторону от двери. В комнате стоял полумрак, и было полное впечатление, что Джули спит, повернувшись спиной ко грядущему любовнику. Последнее, что я сделал, – это выдернул провод из телефона.

И тут раздался звонок в уличную дверь. Я посмотрел на часы – любовник был пунктуальным. На свою голову. Я нажал кнопку на стене, открывающую замок уличной двери. Полотенце я бросил на пол. Я вышел из квартиры, оставив дверь чуть приоткрытой, и стал спускаться с восьмого этажа по лестнице. Все пользовались лифтом, и по ней, как правило, никто не поднимался выше второго этажа. Я вышел на пустынную тёмную улицу, пряча бутылку под полой пиджака. Пистолет распирал внутренний карман. Я сел в машину, запаркованную напротив окон Джулии. Я решил посидеть и понаблюдать. Окна мёртвой Джули были ещё тёмные. Потом я услышал мужской вопль, вспыхнул свет, шторы раздёрнулись, в окне появилась голая фигура мужчины, явно паникующего. Потом он исчез. Пора было уезжать. И я уехал, никем и никогда не опознанный.

Так я мстил Джули в своих мечтах. А в действительности я уехал сразу после её фразы: «Мы с тобой встретимся через несколько дней, и всё будет в порядке».

Я знал, что никаких встреч не будет, и уехал, пожелав ей скорейшего выздоровления.

Джули указала с самого начала, чтобы я не просто целовал или лизал ей грудь, а забирал её как можно больше в широко раскрытый рот и только тогда лизал сосок языком, припёртым грудью к самой глотке.

Встретил Новый год вдвоём с Мэри у меня в доме. Я купил ей в подарок наручные часы. У неё не было часов, говорит, что мечтала о них. Я не знал о её мечте, но угадал. Она была счастлива и целовала меня не благодарно, а нежно и со страстью. Я взял напрокат три видео, и в новогоднюю ночь мы посмотрели один обыкновенный и ещё половину порнографического фильма. К середине мы «накончались», как говорила одна моя близенькая знакомая, и досматривать стало неинтересно. Если бы не фильмы, то уж не знаю, чем бы мы всё это время занимались, – заскучали бы. Ну, пожрали, выпили. Пошли спать в час ночи. Поспали. И мне приснилось, что я стал чинить вентиляционный мотор отопительной системы в доме, потому что мне показалось, что он слишком громко шумит. Вдруг он включился, и ременная передача зажала мою кисть. В доме никого нет, мне не вытащить руку, и я таким способом умираю, глядя на ручные часы.

Утром мы проснулись в десять, и Мэри потянулась обнимать меня. С добрым утром и с Новым годом! Потирая её живот вставшим поутру членом, я спросил, не хочет ли она воспользоваться его состоянием. Мэри сказала, что никогда нельзя пренебрегать хорошей эрекцией, и уселась на него. Скача на мне, она вся взмокла, но не могла себя доконать. Я лёг на неё и, зная её любимое, довёл до обрыва и столкнул в него. Она полетела, закричав. Приземлившись и успокоившись, она стала с благодарностью покрывать меня поцелуями. Потом мы приняли душ и позавтракали, посмотрели видео про скандал Парфюмо. Этот фильм вызвал у меня раздражение торжествующим лицемерием, когда из-за того, что мужчина совокупился с женщиной, погиб человек, полетело правительство и поднялся такой вой по всей стране. Впрочем, гибель человека, падение правительства и вой – для человечества явления того же порядка, что и совокупление с женщиной.

Почему, подумал я, правительственная ебля так задевает простых смертных, и члены правительства рискуют своей карьерой, если их уличают в половой жизни? Происходит это потому, что власть всегда рассматривается человечеством как явление божественное, перед ней преклоняются, как перед божеством. Царская власть считалась властью, данной Богом. Но Бог в христианстве – существо прежде всего бесполое, и когда властелина застают за еблей, вся его божественность исчезает и его низвергают. Античные боги, которые еблись направо и налево, создавали и ебущихся правителей, и их половая жизнь была для народа объектом почитания, а не ненависти. Совокупляться на виду для античного правителя значило уподобляться античным божествам. Совокупляться на виду для христианского правителя – доказывать свою непричастность к Богу, а значит, заслуживать свержения. Бог не ебётся – вот до чего доучило христианство.

После этого фильма и моего раздражения им нам уже было абсолютно нечего делать, и я предложил Мэри отвезти её домой, за что она и сама радостно ухватилась, потому что якобы Конни, которая всегда устраивает обед 1 января, якобы пригласила её и она собирается якобы пойти. А меня пригласить Мэри и не пыталась. Но это и к лучшему. Необходимо держаться на расстоянии, а не ввергаться в ежеминутное торчание друг у друга перед носом. А то и от ебли ничего не останется. Когда мы ехали в машине, она поцеловала меня и сказала: «Спасибо, что ты встретил со мной Новый год – так замечательно столько раз заниматься любовью». Вот это – по-деловому: не признание в любви ко мне, а признание в любви к ебле. Не об этом ли я мечтал? Чтобы баба меня хотела только для ебли, как и я – её, и чтоб без всяких там претензий на любовь.

Когда я вернулся домой, мой телефонный ответчик мигал, призывая моё внимание. Там была запись Мэри: «Я хотела, чтобы тебя ждала эта запись, когда ты придёшь. Я сижу за своим столом, и ноги у меня ватные, наверно, из-за того, что мы так много занимались любовью. Я думаю о тебе. Счастливо, и с Новым годом».

Небось хотела сказать, что, мол, люблю или еще что понежнее, но язык не повернулся, и тогда сказала мне про свой ёбаный стол, на который мне накласть, и повторила то, что уже говорила мне в машине. Ох уж мне эти бабы с забитыми эмоциями! Я решил ей не перезванивать. Потому что после такой записи мне было нечего сказать. Если бы она раскололась в нежности, мне надо было бы ответно среагировать, но при такой эмоциональной немощи мне сказать ей действительно нечего. Вот захочется снова, тогда и позвоню.

Но вечером она звонит сама:

– Я хочу с тобой поговорить. У тебя есть время?

– Для тебя – всегда. Что-нибудь случилось?

– Просто я думаю о наших отношениях. Мы о них никогда не говорили. И я ни на что не претендую. С самого начала я рассматривала нас только как любовников и всячески старалась сохранить всё на этом уровне. То есть я постоянно сдерживала свои чувства. Но чем больше я тебя узнавала, тем больше ты мне нравился. И тем труднее мне теперь. Я всегда считала, что ты относился ко мне только как к объекту похоти.

Я почувствовал, что сейчас мне нужно срочно опровергнуть такую интерпретацию. И она этого опровержения ждала.

– Ты права, Мэри, мы никогда не говорили о наших отношениях. Я чувствовал, что ты стараешься сдерживать свои чувства. И я счастлив, что ты теперь не хочешь их сдерживать. Я же полюбил тебя, углубляясь в тебя всё больше и больше.

И мы хихикнули над двусмысленностью последней фразы, что сняло нараставшую драматичность, которая была ни к чему. Я научился-таки произносить слово «люблю» без внутреннего напряжения от якобы необходимости возникновения обязательства сказать Б, сказав А. То есть раз люблю, то и давай жениться. Теперь это слово я могу втискивать в любую ситуацию, и что самое интересное, что оно везде смотрится привлекательно, во всяком случае для той, к которой в тот момент оно обращено.

– Я так счастлива, что ты мне это говоришь. Я поняла, что ты тоньше, лучше, душевно богаче, чем хочешь казаться.

А я думаю: «И всё-таки не поворачивается у тебя язык сказать мне, что ты меня любишь».

Мэри тем временем продолжает:

– Я больше не хочу постоянно сдерживать себя, давить на тормоза.

– Зачем же давить на тормоза, – подхватил я, – если повсюду зелёный свет.

– Ты так всё верно говоришь, – засмеялась она с облегчением. – Ну, теперь у меня на душе спокойно. Не буду больше отрывать тебя от твоих занятий. До скорой встречи.

И она поспешно повесила трубку.

От следующей встречи я ожидал потока чувств из бестормозной системы. Но потока не было, правда, была новая струйка. «Не всё сразу», – подумал я, глядя на неё со спокойствием и с холодком в сердце.

Чуть мы опомнились от оргазма – телефонный звонок. Обыкновенно Мэри даёт включиться ответчику – не хочет от меня отвлекаться. Слышим: «Мэри, это твоя мама. Я…» Мэри вскакивает с кровати и несётся в другую комнату, где стоит телефон. С месяц назад её мать так же звонила, но пока Мэри добежала до телефона, мать уже повесила трубку. Теперь Мэри несётся изо всех сил. На этот раз она успевает сорвать трубку и ответить матери до того, как линия разъединилась. Начинается разговор, из которого я понимаю, что мать с мужем, шофёром грузовика, находятся в нашем городе, но где-то у чёрта на рогах. Мэри загорелась повидаться с матерью, и я милостиво предлагаю её подвезти, но вопрос – кто привезёт её обратно? Не буду же я торчать с ними всё время их бесконечного свидания. Мэри просит мать перезвонить через десять минут, чтобы пока обдумать, что делать. Она прибегает обратно в кровать, и я начинаю помогать ей выработать стратегию. (Вечно я встреваю в личную жизнь бабы и всё пытаюсь ей помочь, и всё в папочку играю, и вечно это боком выходит.) А стратегия такова, чтобы её мать согласилась приехать и переночевать у Мэри и Мэри смогла бы побыть один на один со своей матерью, которая всегда избегала оставаться с дочерью наедине. Я повезу Мэри к чёрту на рога, там возьмём её мать и, с позволения грозного супруга, я привезу их к Мэри. А утром муж на своём грузовике заедет за матерью. Сложность в том, чтобы уговорить мать, которая пуще смерти боится оставить мужа одного. Я советую Мэри поговорить не с матерью, а с отчимом и прямо сказать ему, что она соскучилась по матери и хочет побыть с ней вдвоём, и пусть отчим не обижается на это. Звонит телефон. Мать. Мэри излагает план. Мать пугается. Мэри просит к телефону отчима. Мать нехотя его зовёт. Тот без всяких усилий соглашается и даёт адрес, где разгружается его грузовик и где они будут нас ждать. Мы быстренько одеваемся, и Мэри благодарит меня за готовность ей помочь, а я говорю, любуясь своей добротой, что рад ей помочь, видя, что встреча с матерью значит для неё так много.

Мы выехали в девять вечера. Я нашёл на карте автостраду, номер которой дал отчим. Поехали. Едем-едем и чувствуем, что уводит нас дорога в сторону. А самое главное, что туман такой, что почти ничего не видать. От дальнего света фар всё становится молочным, так что я еду со скоростью велосипеда. Съезжаем в сторону, чтобы спросить дорогу, но заправочная станция закрыта, спрашиваем в пустом ресторанчике у официанта. Он ничего не знает, кроме дороги домой, пешком через лес. Едем в другой ресторан, что напротив. Мэри выходит, чтобы спросить. Там одна объясняет, восклицая и размахивая руками, и я вижу по лицу Мэри, что теперь ясно, куда ехать. Мэри возвращается и говорит, что нужно ехать обратно. Но я точно помню, что по карте направление было верным. Однако туман – может быть, я не заметил выезд. Мы едем обратно, пересекаем дорогу, которую не надо было пересекать, судя по карте. Я сворачиваю опять, но все магазины и заправочные станции закрыты. Видим, стоит одинокий телефон-автомат. Подъезжаем к нему, я звоню в полицию, и мне полицейский объясняет, что да, мы едем верно, что нужная дорога скоро появится. Я начинаю чувствовать себя учителем географии из ильфовских записных книжек, который, не найдя Берингова пролива на карте, сошёл с ума. Так и я помню, что на карте нужная дорога была в другом месте. Ну, хорошо, едем – должен же полицейский знать. Вот наконец появился указатель, что действительно через две мили будет нужная дорога. А Мэри между тем не раздражается, спокойна, лишь посмеивается и поглаживает меня, сожалея, что впутала. Только редко поглаживает, я хочу, чтобы всё время поглаживала. А я раздражаюсь всё больше потому, что надо было мне, водителю, говорить с её отчимом, когда дело дошло до поворотов, номеров, ориентиров, но мне тогда показалось неудобно встревать. Деликатность ёбаная! То есть глупость меня одолела, вот теперь и расплачиваюсь, правда, только раздражением усиливающимся, и думаю, что только бы в аварию не попасть в этом загустевшем тумане. Выехали на нужную дорогу, ехать нужно до 101-й улицы. Едем, появляются 70-я, 71-я, но не улицы, а авеню. Что-то не то. Улицы должны быть перпендикулярны авеню. Едем обратно, оказывается, нужно было свернуть направо, вместо того чтобы ехать прямо. Но опять не у кого спросить. Всё закрыто в этот час в этой дыре. Наконец видим в будочке у заправочной станции сидит некто. Подъезжаем – девица. Где, спрашиваем, 101-я улица. Она указывает в том направлении, откуда мы вернулись. Но там авеню, а нам нужна улица. Девица делает большие глаза и опять повторяет то же самое. «Послушай, – взрываюсь я, – ты знаешь разницу между авеню и улицей??!!» Девица опять поёт свою песню.

– От неё толку не добьёшься, – говорит мне Мэри, и я размениваю у девицы доллар на четвертаки, чтобы было на что позвонить, коль придётся. Подъезжаю к телефону-автомату, ищем карту в телефонной книге, но страница с картой выдрана. Я опять звоню в полицию, и мне говорят, что в этом районе вообще нет авеню, а только улицы. Тут мне закрадывается мысль, что либо отчим Мэри ошибся, либо Мэри, но должна была быть в адресе именно 101-я улица. Мы устремляемся обратно в направлении, от которого отказались. Туман на этой узкой дороге такой, что еле видишь на метр перед собой. Кое-как добрались до 101-й, свернули направо, как указал отчим, и стали искать огромный склад. Склад нашли, но грузовика не было. Двери склада закрыты. Объезжаем вокруг в поисках ворот для грузовых машин. Видим, в задние ворота въезжает грузовик, но не тот. Мэри побежала к воротам, поскользнулась и упала. Поднялась и, прихрамывая, поковыляла дальше. Она всё время поскальзывается и падает, во всяком случае, так она объясняет мне свои синяки, появляющиеся на заду и ляжках. Не на внутренних сторонах ляжек. Теперь я видел возможное подтверждение правильности её объяснений. Она вошла в склад и через несколько минут вернулась. Грузовик отчима недавно уехал.

Было уже полдвенадцатого ночи. Так мы и уехали обратно сквозь тот же туман. Я решил зайти к ней домой, чтобы посмотреть на карте номер дороги, по которой мы должны были ехать. Оказалось, что есть две автострады под тем же номером, но один обведён кругом, а другой квадратом. На ответчике мать Мэри оставила сообщение, что они ждали её до одиннадцати часов вечера.

– Что ж, не суждено было тебе увидеться с матерью, да и меня показать, – сказал я.

– Да, – подтвердила Мэри с виноватым смешком.

Мэри сказала, что недавно почувствовала то, чего давно уже не чувствовала: она поняла, что, когда приходит домой, там её никто не ждёт, а ей так захотелось, чтобы её там кто-то ждал.

– Что же ты сделала, испытав это ощущение? – спросил я.

– Я не пошла домой, – сказала она улыбнувшись.

И я улыбнулся в ответ, но больше не продолжал разговора на эту тему. А ведь разговор вёлся к тому, чтобы я предложил ей жить вместе, хотя она и не сказала прямо, что ей хотелось бы, чтобы ждал её дома я. Но это подразумевалось. Мэри явно давала мне понять, в каком направлении она хочет, чтобы развивались наши отношения. Мне следовало прикинуться дурачком и сказать: «Что ж, тебе нужно снять квартиру побольше, чтобы жить с подругой, а не одной». Или порезче: что ж, ищи того, с кем бы тебе захотелось жить вместе. Но тут она могла сказать, что нашла и что это я. Так что следовало бы сказать, чтобы она искала того, кто бы захотел с ней жить вместе.

Мэри решила перестать принимать противозачаточные таблетки, так как у неё появились головокружения – первый симптом того, что она слишком долго их принимает. Она решила пойти к гинекологу и вставить пружинку. Таблетки она прекратила принимать перед самым началом месячных, и мы никак не предохранялись. Но месячные не наступали. И вот уже около двух месяцев, как их нет. Мэри сказала, что в понедельник пойдёт сделать анализ на беременность. А когда я позвонил вечером, чтобы узнать результат, она сказала, что у неё не хватило духу пойти к врачу. «Ты что, думаешь, что беременность пройдёт сама собой, если ты не будешь на неё внимания обращать?» – спросил я. Когда в пятнадцать лет Мэри забеременела в первый раз, то она не позволяла себе думать о смысле прекращения менструаций, пока у неё не вырос живот, – всё говорила себе, что такое с ней случиться не может. Поэтому я напомнил ей о прошлом. У неё было по меньшей мере два аборта после рождения ребёнка, так что она уже знает, что это такое, и боль принимает без паники. Мэри пообещала, что пойдёт к врачу в среду, в день Валентина, день влюблённых, и извинилась, что не пошла в понедельник. Я великодушно сказал, что она передо мной ни в чём не виновата, что дело это наше общее. Я радел только об одном – не дать ей повода подумать, будто я не прочь иметь от неё ребёнка. Она мне как-то говорила, что хотела бы попробовать родить второй раз. И это после того, как она практически не общается с первым ребёнком. Я подозревал, что она прекратила принимать таблетки значительно раньше, чтобы умышленно забеременеть и проверить меня на прочность.

На день Валентина я купил ей серьги за 8 долларов, а в первом порыве готов был купить кроличью шубу за 99. А потом подумал – ну, а какого хуя? Что мне с ней – жить? Да и она мне за всё время ничего не подарила. Хватит с неё и этого. Я и так трачу на неё кучу денег – на жратву и на развлечения. По пути к Мэри я остановился в магазине купить цветов, но там была такая очередь, что я плюнул и уехал. Вошёл и ляпнул правду, что очередь и что решил не ждать. Тут и она мне говорит, что только что вернулась из магазина, где три часа искала мне подарок, что-то отложила, что-то не готово. Подарит, мол, с опозданием. Я, вместо того чтобы сказать, что ложка важна к обеду, так обрадовался, что она наконец-то сделала попытку мне что-то подарить, что сказал, это, мол, не важно, а важно для меня то, что у неё возникло желание мне что-то подарить.

Я вручил ей серьги. Она-то думала, что некупленные цветы – это и есть мой подарок. И потому могла придумать историю с отложенным подарком, чтобы сравняться. Мэри раскрыла коробочку, как всегда без всякого «спасибо». Заулыбалась, увидев ярко-красные круглые плоские кольца в белую горошинку.

– Мне к этому цвету придётся привыкнуть, – сказала она.

– Чего привыкать-то – надень и всё. Тебе красное очень идёт.

Мэри вошла в ванную, встала перед зеркалом, вдела сначала одну серьгу и улыбнулась.

– Совсем неплохо, – покрутила головой и вдела вторую.

Потом, когда мы сели в машину, отправляясь в ресторан, она сказала, что мужчин тянет на красный цвет, давая мне понять, что в этих серьгах она будет привлекать дополнительное количество мужчин. Я сказал, что от мужчин ей всё равно никуда не деться.

Я купил в аптеке набор для проверки беременности у Мэри. Мы договорились, что она позвонит мне утром: тест нужно было делать утром, при первом мочеиспускании. Утром она мне не позвонила, из чего я заключил, что она беременна. Когда позвонил я, Мэри сказала, что результат нехороший и что она уже назначила визит к гинекологу, обязательный, прежде чем получить направление на аборт.

У Мэри была властная бабушка. Мэри приезжала к ней в дом, где жили её отец и тётя. Весь дом только и говорил что о близящейся смерти бабушки. Когда Мэри уезжала, бабушка всякий раз причитала, что видятся они в последний раз. Но проходил год за годом, а бабушка не умирала.

Дом находился посреди безлюдного поля. Мэри, входя в уборную, каждый раз привычно опускала на окне занавески. Бабушка каждый раз говорила: «Ты ведь знаешь, что тебя никто не увидит, зачем же опускать занавески?» Но Мэри по привычке их опускала. В очередной раз, когда она приехала, занавесок не было но всему дому. Оказывается, бабушка специально сняла занавеску в уборной перед приездом Мэри, а когда её отец это увидел, то он так рассвирепел, что содрал занавески со всех остальных окон.

Через два дня аборт. Когда Мэри вспоминает об этом, у неё портится настроение. Она решила заплатить сама 270 долларов – говорит, что это её вина. Мне это нравится. Но я настаиваю, что платить буду я. Она отказывается.

– Почему? – спрашиваю. – Ты забеременела от другого?

И сердце у меня на мгновение останавливается в ожидании её ответа, который происходит без всякой задержки, а то бы я мог умереть от неподвижности сердца.

– Нет, – твёрдо говорит она.

Тогда я с облегчением продолжаю настаивать с новой силой, что её плата – это страх, боль, всё то, что она испытывает сейчас и будет испытывать во время и после аборта. А всё, что могу сделать я, – это заплатить за него. Никто из нас не говорит о другом варианте, как будто его не существует. И слава богу.

Мы идём в кино. Фильм «Враги. Любовная история». Там героиня Маша говорит, что она хотела ребёнка с первого взгляда на любовника, – так она его полюбила. Там жена говорит, что если женщина любит мужчину, то обязательно хочет от него ребёнка. Там ещё одна жена жаждет принять еврейство, лишь бы заиметь ребёнка от любимого еврея. Что чувствовала Мэри, видя это? Но я-то хорош, выбрал этот фильм, забыв, что там всё о детях. Прямо как нарочно привёл её рану растравить.

Мэри говорит: «Какой смысл искать правду, если жить по ней мы всё равно не можем?»

Убийство как самозащита оправдано моралью и законом. Если аборт – это убийство, то его можно рассматривать как защиту своей личности от угрозы вторжения личности иной, которая непоправимо изменит твою жизнь. Даже консерваторы позволяют делать аборт, если создаётся угроза здоровью или жизни матери, но если создаётся подобная угроза для её индивидуальности, то защищать её они не желают.

Мы пошли послушать блюз. Бар был набит народом. Я протискивался сквозь толпу, держа Мэри за руку, и нашёл место между двумя столиками у стены. Я встал спиной к стене, а для Мэри было место только впереди меня. Она давила своим большим задом мой привставший хуй. Блюз был, как всегда, ритмичный, и Мэри дёргалась в такт размашисто всем телом, время от времени вскидывая руки и потряхивая головой, от чего её золотые волосы развевались, затмевая мне сцену. Я удержал себя от того, чтобы вслух прокомментировать её движения, потому что это заставило бы её соизмеряться с моими словами в каждый следующий раз, когда бы она захотела потрясти какой-либо частью своего тела. И поэтому я решил не тревожить её естественных проявлений своим анализом. Я предложил ей потанцевать на медленном блюзе. Это был наш первый танец. Я держал её, но не крепко, вернее, то крепко, то почти отпуская, давая ей свободу и чувствуя, как важно менять нашу хватку, чтобы Мэри не пресытилась какой-либо одной и не почувствовала себя скованной моими объятиями. Но в то же время необходимо иногда давать ей понять, что я здесь, что близость её мне важна, что она – моя. И она целовала меня без стеснений. И я отвечал ей чуть сдержанно.

Я купил Мэри дилдо для ануса. Дилдо можно было расширять, раздувая приделанной к нему грушей. Она полюбопытствовала, а я воплотил. Пришёл я к ней, держа в одной руке коробку с дилдо, а в другой – розу. Таким образом я осуществлял заботу как о душе, так и о теле.

Машину пришлось продать – не было денег ни на бензин, ни на страховку, ни на ремонт. Мэри была счастлива, что получила те же деньги, что и потратила. Купил у неё машину всё тот же её экс-любовник с давних лет.

Однажды вечером Мэри объявляет мне, что приняла решение пойти в стюардессы. Какая-то подруга рассказала, как это здорово. (Нет чтобы подругу со мной познакомить.) Для того, чтобы взяли в стюардессы, нужно посещать вечеринки, на которых тебя замечают из множества претенденток и вызывают на интервью. Ну, думаю, придётся тебе переспать с дюжиной начальников, прежде чем возьмут. А Мэри с упоением рассказывает, что работа эта идеальна: пять дней работаешь и десять отдыхаешь. Деньги, свободное время. Надоело вечно думать, как свести концы с концами. Кроме того, летаешь по разным городам, странам – разнообразие. Обучение на стюардесс происходит в Майами за шесть недель. «Шесть недель, – подумал я, – ну уж ты и я за это время разлуки обязательно переебёмся, а не перебьёмся». И тут меня осенило, что её никогда не возьмут в стюардессы с обглоданными до корней ногтями. Да и ходить нужно на каблуках, чего она тоже не может. Но я ошибся – она разом перестала грызть ногти. Всё под корень обкусанное с лихвой отросло. Пальцы её стали красивыми, с миндалевидными крепкими ногтями. Но теперь она стала с остервенением сковыривать лак с накрашенных ногтей. Её постельное бельё пестрело кусочками красного лака. Часто эти кусочки прилипали к моему или её телу, и я сначала пугался, вдруг увидя красное пятно в неожиданном месте.

Увы, не для меня она сделала усилие над собой, а ради выгодной работы, которая, кстати, так и не осуществилась, потому что у неё не было машины, чтобы ездить на эти представительные вечеринки. Уж не рассчитывала ли она, что я буду её возить? Но когда затея с работой рухнула, маникюр тем не менее остался. А на высоких каблуках ей всё равно не ходить.

Мэри обратила внимание на то, что на улице красивые женщины, идя навстречу, избегают смотреть в глаза друг другу. Происходит это потому, что та, что взглянула первой, как бы взглянула с завистью и тем самым признала, что является менее красивой, чем та, на которую она взглянула. Мэри сказала, что она теперь избавилась от этого чувства и смотрит на красивых женщин с восхищением и чуть ли не с вожделением, которые отметают чувство зависти. «Причём безосновательной», – добавил я, к её радости.

Как-то я пришёл к Мэри в два часа дня и вскоре понял, что совершил ошибку – надо было прийти в семь, потому что к пяти уже нечего стало делать, а уходить так рано было неудобно. Пришлось выдумывать скучные развлечения.

Женщине нужно чувствовать, что партнёр её любит и заботится о ней. Истинная эта любовь или показная, так или иначе выявится. Но пока не выявилось, показную любовь не отличить от истинной, и она тешит. Однако истинная любовь тоже не вечна и когда-то кончится, и конец её по своему эффекту можно уподобить распознанию показной любви. Но кто может знать, что дольше проживёт, истинная любовь до своей смерти или показная до своего раскрытия? Может так получиться, что показная любовь окажется более живучей.

Джон ебёт Мэрину подружку Конни, вытаскивая и кончая наружу, нисколько не заботясь о её ощущениях. За десять лет она кончила с ним всего раз пять. Едучи домой, она всегда делает крюк, чтобы проехать мимо его дома и посмотреть, стоит ли его машина. Если стоит, то она рада, что он у себя дома, а если машины нет, то Конни спешит, волнуясь, что, может быть, он заехал к ней, а её нет.

Однажды Конни решила, что Джон будет лучше к ней относиться, если они будут делать что-либо ещё, кроме краткой ебли и столь же кратких разговоров. И она решила приготовить ему обед. Когда он пришёл и увидел сервированный стол, он сослался на то, что у него сегодня нет времени, и покинул Конни, даже не поебав. Так что в отношениях произошёл убыток, а не ожидаемый прибыток. Конни пригласила Мэри доедать обед. Джон действительно хорошо знал Конни и не позволил ей выйти из предначертанных границ.

Из Мэри торчала белая бечёвка тампона. Она села на меня так, чтобы член вошёл ей в анус, и соединила конец бечёвки с моим пупком. Получилась пуповина. Я, старше её, стал её ребёнком, причём только что родившимся. Вот что делает теория относительности ебли.

У Конни был единственный счастливый случай в жизни. Это был её случайный любовник, который оказался прекрасным. Они познакомились в баре и поехали в гостиницу. После того как они совершили несколько восхождений на острейший пик, любовник пошёл в ванную, намочил полотенце и обтёр им вспотевшую Конни. Это было для неё проявлением высшей заботы и нежности. Потом они обменялись браслетами, и она записала его имя и телефон на внутренней стороне своих деревянных башмаков. Целый день Конни ходила и чувствовала, как его имя согревает ей ногу. Но когда она сняла башмак, чтобы взглянуть на номер и наконец позвонить любовнику, то увидела, что номер стёрся.

На мой день рождения Мэри сделала маленький тортик и воткнула туда свечку. Я задумал желание, прежде чем её задуть. Желание было вполне чётким: заиметь поскорее другую женщину – ту, что я хочу, а не ту, что попадётся.

Я подарил Мэри древнюю книгу: «Идеальный брак» Ван дер Вельда. И вот как к ней ни приду, всё читает эту книженцию – её прельщает деликатный язык описания совокуплений. А скорее всего ей больше название нравится – подарил в виде книги то, что она ждёт от меня. Наверное, восприняла как многозначительный намёк на наше будущее. Вот уж действительно угодил подарком.

Конни звонит Мэри и уговаривает её пойти в кафе, выпить кофе. Мэри занята, ей нужно куда-то уходить. Конни не унимается и продолжает уговаривать, чуть ли не умолять. Наконец Мэри соглашается, и они идут в кафе. Мэри заказывает кофе, а Конни вдруг отказывается пить кофе и уходит, потому что он подаётся в стаканчиках из стереофома, который при выбрасывании в мусор загрязняет среду. Мэри не находит слов от возмущения.

Все мысли Конни заняты тем, что бы сделать приятное Джону. Когда они ебутся, она озабочена этими мыслями, которыми намеренно отвлекает себя от бесполезного возбуждения, потому что знает, что всё равно не успеет кончить с Джоном. Поэтому она старается попасть в такт с его движениями, или поцеловать в ухо, или ещё чего, чтобы его ощущения с ней были для него самыми острыми. Тогда, рассуждает она, он к ней вернётся.

Когда подаренные Мэри розы вянут, она обрывает лепестки и складывает в стеклянную банку. Так из моих роз у неё скопилась галлонная банка усохших лепестков. Только ли из моих?

Некоторые утверждают, что женщины могут в оргазме пребывать, тогда как мужчины в него только заглядывают. Я спросил регулярно кончающую Мэри, как она относится к заявлениям женщин, что они могут быть в оргазме долгое время и кончать раз за разом без перерыва. Она ответила мне просто и разумно, что такие женщины никогда не испытывали истинного оргазма, а просто находятся в состоянии сильного возбуждения, которое они принимают за оргазм. Думаю, что мнение Мэри в этом вопросе более авторитетно, чем горы книг, написанные мужчинами или уродками-феминистками.

У Конни – единственный выходной в неделю. Она его ждёт с нетерпением. И вот он наконец наступает. Конни проводит его так: вытаскивает из кухонного шкафа всю посуду и кипятит каждую тарелку, вилку, кастрюлю в отдельности, потому что обыкновенное их мытьё не кажется ей достаточно чистым.

Эта процедура занимает целый день, и вечером Конни счастливо отходит ко сну. А ведь она закончила художественный колледж по специальности «дизайн одежды».

Мэри говорит, что ей нужно завтра встать в пять утра, чтобы успеть на автобус, который должен привезти её на работу, полученную временно, на два дня. Я еле успеваю сдержаться, чтобы не предложить отвезти её утром на машине, а потом подобрать вечером. И всё меня тянет помогать, услуживать, относиться к каждой, по сути, безразличной мне женщине как к жене, как к возлюбленной. Ничего, прокатишься на автобусе. А вечером поебёмся. Именно потому, что мы никогда не сблизимся, у нашей похоти есть шанс длиться.

Хотел позвонить Мэри, но понял, что говорить не о чем. Единственное, о чём можно было говорить, – это назначить день ебли. Но он уже был назначен раньше. Хотелось позвонить и сказать, что мне одиноко. Это бы вынудило её сказать «приезжай» (на день раньше назначенного). Но оттого, что я бы к ней приехал, одинокость не пропала бы, а лишь просуммировалась с её одиночеством. И от этого стало бы ещё страшнее.

И опять душещипательный разговор. Мэри со сдерживаемыми слезами и подрагивающими губами:

– Часто мы так близки, и я так сильно ощущаю любовь к тебе! Но случается какая-то мелочь, и я опять вспоминаю, что наши отношения идут в тупик, что нет надежды – и всё рушится.

То есть любовь зависит от надежды на продолжение отношений – если надежды нет, то и любовь исчезает. Что ж, мне приходится опять осторожно убеждать Мэри, что в наших отношениях нет ничего невозможного. Я намекаю на женитьбу, но не произношу этого слова, потому что мне ужасно даже представить себе жить с ней даже неделю, не то что жизнь.

Я увидел среди её бумаг, валявшихся на столе, текст объявления, якобы написанного для Конни, которое Мэри собиралась поместить в газету опять-таки для Конни, чтобы избавить ту от Джона. Там в объявлении она объявляет, что ищет знакомства с мужчиной от 45 до 60 лет. Я сразу понял, что Мэри намерена это сделать для себя самой, а не для Конни. Они якобы вдвоём писали объявление. Мэри стала мне объяснять, что просто хотела познакомиться со зрелыми мужчинами, которые её всё больше привлекают в последнее время. Что якобы у неё и в мыслях не было секса, а только святые мечты о дружбе. Когда я спросил, а что будет, если на её объявление ответит сексуально привлекательный мужчина? Мэри ответила, что это чрезвычайно маловероятно. Сейчас ведь она якобы отказывается встречаться с мужчинами, которые её влекут, а встречается только с друзьями, которые ей сексуально безразличны.

– Неужели ты откажешься встретиться снова с влекущим тебя мужчиной, ответившим на твоё объявление, которое ты специально подала?

Тут она заявляет, что вовсе и не собиралась подавать объявление, а только подумывала, размышляла об этом.

– Ты что, хочешь свежего хуя? – спросил я её напрямик, и она сказала «нет». Я ухмыльнулся.

– Что, неправильный ответ? – иронически спросила Мэри, зная, что я не только не выкажу ревности, но и не прочь группово пообщаться.

– Здесь нет правильного или неправильного ответа, – сказал я. – Есть искренний или неискренний.

Она промолчала. Я всё хотел вывести её на вопрос, хочу ли я другую женщину, и я бы ответил, что хочу не женщину, а пизду (чтобы Мэри по-прежнему чувствовала себя единственной для меня женщиной, если уж не единственной пиздой). И потому было бы здорово, если бы мы нашли женщину, с которой Мэри могла бы пообщаться, о чём она и сама мечтает, и я бы заодно смог поучаствовать, тем самым удовлетворив свою похоть, но не посягнув на любовь к Мэри.

Но она ничего не спросила.

Мэри не чувствовала вины, когда в свои шестнадцать лет отдала младенца-сына на воспитание родителям уже бывшего мужа. Но все корили её – как же это она не стыдится такого поведения. И тогда Мэри стала стыдиться того, что не стыдится содеянного. Таким образом, если общество не смогло победить её в первичном действии, оно наверстало во вторичном, добившись-таки ощущения вины.

Она никогда не называет меня нежно уменьшительно – только за глаза, говоря обо мне со своими подругами.

Мы еблись в традиционной позиции. Кончили, как почти всегда, одновременно. Я по её просьбе стараюсь кончить на секунду раньше, чтобы моё излияние совершалось не в уже получающее оргазм или даже получившее его тело, а в тот самый момент, когда ей не хватает последней капли, чтобы перелиться через край, и именно в этот момент она испытывает максимальное блаженство от моего излияния, которое и является толчком к началу её оргазма. Конечно, здесь существует опасность, что ты кончишь слишком рано, когда она ещё не так уж и близка к оргазму. Но на то и существует близость, когда изучаешь повадки любовницы так, что уже точно знаешь, когда наступает время «последней капли». Так вот, всё точно произошло по времени с отставанием Мэри в две секунды. Разомкнувшись через минуту, требовавшуюся для прихождения в себя, я поднялся, чтобы пойти в туалет. Чувствую запах дерьма, идущий от моих бёдер. Я посмотрел на член – ничего нет, запустил руку себе между ног, ощупываю мошонку и наткнулся на кусочек дерьма, прилипший к волосам. Пока яйца бились о промежность моей возлюбленной, из неё выполз кусочек, который и прилепился к мошонке. Я вытащил палец, на котором красовался коричневый комочек.

– Что это? – спросила Мэри невинным голосом, хотя точно знала, что это, хотя бы по запаху.

– Это дерьмо, – сказал я.

– Чьё? – спросила Мэри, точно зная, что её.

– Наше, – сказал я, размазал его по её груди и бросился к ней в объятия.

Мэри вконец разругалась с Конни. Начался разговор о сексе. Как всегда, Конни определяла границы дозволенного. Когда Мэри пыталась говорить об их относительности, это взрывало Конни, и в качестве аргумента Конни кричала: «Ты что, оправдываешь секс с маленькой девочкой?» «А что ты называешь “маленькой”?» – уточняла Мэри. «Три года», – определяла Конни. Мэри утверждала, что она оправдывает секс с девочкой, у которой начались менструации. То есть секс между взрослыми людьми. Конни громче всего возмущалась анальным сексом, которым Мэри так наслаждалась. Для Конни было непостижимо, как можно испытать удовольствие от того, от чего она сама единственный раз в жизни испытала омерзительную боль.

Потом Конни выдвинула другой аргумент – можно ли считать нормальным, если любовники мочатся друг на друга. Мэри сказала, что если это им обоим нравится, то пусть. Но Конни не могла этого выдержать, она стала кричать об извращённости своей подруги. Мэри это надоело, она встала и ушла, чтобы прекратить бесполезный спор.

Я был у Мэри вечером, когда ей позвонила Конни и стала снова выяснять отношения. Она прервала нашу еблю, и я впервые увидел Мэри, разговаривающую с раздражением и нетерпением. Но в её разговоре не было ни грубости, ни резкости, а лишь значительное недоумение из-за обострившегося непонимания друг друга.

– Ты находишься в постоянно неудовлетворённом состоянии и поэтому не можешь переносить, что я удовлетворена, – высказала Мэри мой аргумент, который теперь посчитала своим. Но я не возражал против такого плагиата.

Мэри не знала, как закончить разговор, – она отнимала трубку от уха и держала в стороне, и голос Конни доносился до меня. Я не выдержал и крикнул в трубку:

– Конни! Мы хотим ебаться! – и разъединил линию.

Мэри напряжённо рассмеялась.

На следующий день Конни позвонила Мэри и торжественно объявила, что она пришла к выводу, что им нужно прекратить дружеские отношения.

– Я тебе объясню почему, – начала Конни.

– Мне не нужны никакие объяснения, – сказала Мэри и повесила трубку.

Так кончилась восьмилетняя дружба. Мэри была ошарашена – как можно разрушать по такому поводу столь долгие и тесные отношения. Оказывается, можно. Ибо повод вовсе не мелочный, а жизнеопределяющий – заниматься или не заниматься анальным сексом.

Так или иначе Мэри свои оргазмы доберёт. Для женщины самое важное – ебаться с надеждой. Или – с деньгами. Или – со славой, а для Мэри – с надеждой на нежность и преданность, которые она недополучила от родителей и потому даже не знает, что с ними делать, когда она их получает.

Шелли тоже озабочена только одним – выйти замуж, причём за богатого. А пока что её ебал владелец ресторана, который убил свою старую мать, чтобы избавить её от какой-то жуткой болезни, приносившей страдания, и потому совесть так его ела, что ни о какой женитьбе он и думать не мог. Но зато хуй у него стоял часами, ибо кончить он мог только, если дрочил, глядя на Шелли, которая тоже дрочит. За всё время своего романа с этим сатиром Шелли ни разу не получила в себя его сперму, что её угнетало, а также служило хорошим стимулом для поиска мужа.

И вот она познакомилась с дантистом. Богатый, никогда не был женат и, судя по всему, весьма увлёкся Шелли. Она планировала свидания с дантистом после ебли со своим сатиром, который вытягивал из неё всевозможные оргазмы, и поэтому на следующий день Шелли могла с лёгкостью противостоять соблазну отдаться дантисту. С ним она играла в невинность, только после долгих домогательств с трудом дала себя поцеловать в губы, намекала всячески, что чуть ли не девственница (а суке – двадцать шесть), и, когда он всё-таки сорвал с неё поцелуй, Шелли так вошла в роль святой невинности, что симулировала обморок от полноты чувств. Дантист перепугался, кое-как привёл её в себя, выдрав зуб (шутка), и пытался выяснить, что же такое произошло. Шелли кое-как старалась объяснить своё состояние сильной любовью. Дантист быстро вычислил, что если она падает в обморок от поцелуя, то от ебли уж точно помрёт, и перестал с ней встречаться. Вот что значит переиграть. Шелли была в истинном отчаянии – такой вариант сорвался – и с горя не слезала со своего сатира-любовника весь следующий день. Тот от радости даже вдруг намекнул на возможность женитьбы, от чего Шелли лишний раз кончила. Но и тут её подстерегала злая судьба. Её хахаль приехал к нам в город в командировку, и у него был телефон Мэри, который он списал из записной книжки Шелли. Мэри, наслышанная о сатире, а он – о ней, договорились встретиться. Мэри призналась мне, что спала со всеми любовниками Шелли. Но на этот раз Шелли, которой стало всё известно от хвастуна-сатира, не простила Мэри и рассорилась с ней. Но Мэри уверяла меня, что у них конечно же ничего не было, просто они пообедали вместе, а когда он пригласил её в его номер, она ему не дала, а только позволила поцеловать в щёчку, сказав, что любит меня. Вот и верь после этого женщинам. Или мужчинам. А нужно ли верить? Ну, еблась с сатиром – и на здоровье, ведь главное, что сейчас ты сидишь не на его хуе, а на моём. А когда сидишь на его, самое важное, чтобы на моём в этот момент была другая. Ну, а если ты действительно дала поцеловать только в щёчку, то ты – последняя дура. Но я-то знаю, что дурой тебя никак назвать нельзя. Так что скачи, любимая, скачи. Уж небось по семени моему соскучилась, истомясь на сухостойном-то! Ничего, скоро получишь его в избытке. Вот-вот!

Мэри попросила меня, лёжа на спине с поднятыми ногами, чтобы я входил один раз в пизду, а другой раз в зад, потом опять в пизду, потом опять в зад. Я принялся за вкусную работу, думая, что если делать это достаточно быстро, то у Мэри будет ощущение, что я и там, и там одновременно.

– Куда ты хочешь, чтобы я кончил? – спросил я.

– Первую половину конца в зад, а вторую – в перед, – повелела она.

Мне пришлось заниматься делением череды спазм на две, причём нужно было переместиться из жопы в пизду между очередными спазмами, чтобы семя не пролилось наружу понапрасну. После второй спазмы я заставил себя выскользнуть из зада и точно донёс третью и остальные четыре капли до матки.

– Точно пополам не получилось, – сказал я виновато после того, как отстрелялся.

– Всё было прекрасно, – сказала она, не открывая глаз.

Мэри не носит часов, которые я ей подарил. Мэри не любит носить часы – она не любит время.

Папенькина дочка

Люси утверждала, что у меня исключительно вкусная сперма. Другие женщины мне об этом не говорили, из чего я заключил, что либо Люси желает мне польстить, либо она такая гурманка, что научилась различать нюансы вкуса, которые для других, менее опытных женщин неощутимы. Когда мы встречались несколько раз на общих собраниях (так она называла оргии), я не видел, чтобы её ебли или хотя бы лизали, – нет, я всегда видел её, бескорыстную, с чьим-нибудь членом во рту, демонстративно в трусиках и юбочке. Она располнела на эдаких харчах, но всё-таки оставалась весьма привлекательной. В один из моментов, когда рот у неё был свободен, я заговорил с ней, и она с готовностью дала мне свой телефон, и тут же устремилась к моему члену, предварительно осмотрев его под яркой настольной лампой.

– У тебя нет язвочек на нём? – спросила она, объясняя причину осмотра.

Голос у неё был вкрадчивый, ласковый и обволакивающий, как и её рот. Видно, обилие поглощённой спермы благотворно влияет и на голосовые связки.

– Не волнуйся, – сказал я, несколько уязвлённый осмотром, – я не стал бы сюда являться с такими делами.

– Ну, тогда и ты не волнуйся, – сказала она и поглотила меня до основания.

Когда я попытался поцеловать её в благодарность да и от резонно возникшего желания, она твёрдо отвела мой язык, повелев принимать её ласки безвозмездно.

Потом я уехал в Японию на пару недель и привёз оттуда дюжину недорогих, но весьма изящных пудрениц для раздачи знакомым женщинам. Люси была тоже среди одариваемых мною. Я позвонил ей и сказал, что у меня есть для неё сувенир из Японии, и этого оказалось вполне достаточно, чтобы она пригласила меня к себе.

Она назначила время в середине дня и сказала, что мы сможем пробыть вместе не более получаса, так как у неё есть какие-то дела. Я обрадовался такой деловитости и вместе с тем был слегка покороблен её весьма ограниченным по времени желанием побыть со мной. Люси встретила меня в домашнем платье, без косметики, чуть ли не затрапезно. Я вручил ей коробочку с пудреницей. Она радостно открыла её, посмотрелась в зеркальце, оглядела её со всех сторон и вместо благодарности сказала:

– Пойдём скорей в спальню, я тебе отсосу.

Я не заставил себя упрашивать. Люси не стала снимать с себя платье, и под платьем я нащупал трусики. Когда я пытался поцеловать её в губы, она с решительной улыбкой отстранялась. Она положила меня на кровать, расстегнула мне ширинку и брюки, но не стала даже спускать их. Умело вытащила член и славно взялась за работу.

– Люси, разденься, я хочу твоей пизды, – попросил я, разворачиваясь в сторону её бёдер и пытаясь залезть к ней под платье, чтобы стянуть трусики.

Люси отрицательно замычала, отодвигаясь от моих рук и ускоряя движения. Она никогда не играла с хуем и не дразнила его, как это любят делать многие женщины, воображающие, что, растягивая удовольствие, они его усиливают. Люси срезала все углы, одержимая единственной целью – как можно быстрее довести мужчину до семяизвержения. При таком подходе было трудно не поддаться её влиянию. И я поддался. Сделав последний глоток, она произнесла свою дежурную фразу:

– Какая вкусная у тебя сперма.

– Какой вкусный у тебя рот! Но почему ты не позволяешь прикоснуться к себе?

– Мне нужно скоро уходить, и я не хочу распаляться попусту.

– Но я и на вечеринках не видел, чтобы ты для кого-нибудь развела ноги. Или хотя бы ягодицы.

– Ты много чего ещё не видел, – уклончиво сказала она.

– Я хочу, чтобы ты кончила. Неужели тебе не хочется после всех этих дел?

– Хочется. Я и кончу.

– Когда?

– Тебя это не касается.

– Ты хочешь сказать, что у тебя есть любовник, с которым ты делаешь всё остальное, что не хочешь делать со мной?

– Я ничего не хочу сказать. Мне нравятся твой хуй и твоя сперма.

– Я тронут. Ну, а чем ты занимаешься помимо любви? – решил я поговорить с ней за жизнь.

– Я работаю в магазине. Семейный бизнес.

– В каком магазине?

Люси назвала мне место в центре города, и в этом магазине я, помню, бывал.

– Ты должен зайти ко мне туда как-нибудь. Я там практически ежедневно.

– А чем ты занимаешься?

– Помогаю отцу. Всего понемножку: продаю, закупаю одежду, веду бухгалтерский учёт.

Тут она склонилась ко мне, решив испить меня до дна. Разговор наш прервался. Отглотав, Люси на этот раз воздержалась от комплиментов моему семени, поднялась и сказала, что мне пора уходить. И чтобы сгладить эту фразу, прозвучавшую грубовато, она добавила:

– Обязательно заходи ко мне в магазин.

Я вышел из её дома в раздумьях. Казалось бы, идеальная ситуация: получаешь бесплатное и безопасное наслаждение, осуществляемое искусно и быстро. Чего ещё желать? Пизды? Она у меня имеется в других местах, вернее, у других в нужных местах. Но меня мучил вопрос, что же имеет со всего этого Люси? Я, конечно, не верил её гастрономической влюблённости в мою сперму. Я прекрасно понимал, что, кроме меня, она с такою же радостью поглощает детородную жидкость у других самцов. Быть может, ей не хватает семени у мужчины, которого она любит, и, оставаясь по-своему верной ему, она восполняет недостаток с другими спермопроизводителями? Никакого другого объяснения мне в голову не приходило.

Через несколько дней я решил посетить Люси в магазине. Он был двухэтажный. На первом этаже – торговый зал, а второй этаж напоминал балкон в театре, тянущийся вдоль всей стены. Покупателей было всего двое. Пожилой сутулый продавец показывал джинсы одному из них. Люси увидела меня с балкона, помахала мне ладошкой и спустилась. Полненькая, но ладненькая. Улыбается мне, будто сидела и ждала моего прихода. За ней спустился какой-то мужик, которому она сказала: «Пока», и он ушёл из магазина.

Люси поманила меня наверх, и мы поднялись по лестнице. На втором этаже стояло несколько письменных столов, но никто за ними не сидел.

– Это мой офис, – сказала Люси.

– Как идёт бизнес? – спросил я.

– Неплохо. Папа справляется, да и я ему помогаю.

– Это твой отец внизу?

– Ага. Я тебя потом представлю.

– Это вовсе не обязательно.

Она показала мне на высокий стул, подобный тем, что стоят у барной стойки.

– Садись, я тебе пососу.

– А если кто-нибудь сюда придёт?

– Не волнуйся, сюда никто не придёт.

– А твой отец внизу? – спросил я, усаживаясь.

– Он нам мешать не будет, – уверенно сказала она, расстегивая мне ширинку.

Я старался не издавать звуков, рвавшихся из меня в течение минут двух. В магазине стояла тишина, даже музыка, обыкновенно существующая фоном в других местах, здесь отсутствовала. До меня доносился хриплый голос её отца, объясняющий что-то покупателю, звук открывшейся двери, впустившей или выпустившей кого-то. Несколько секунд я вообще ничего не слышал. Но не переставал удивляться бескорыстию и самоотверженности Люси.

– Скажи, а мужик, который спускался отсюда, когда я вошёл, тоже обладает исключительно вкусной спермой?

– Не такой вкусной, как у тебя, – попыталась польстить мне Люси, выдав информацию, которая для меня лестной вовсе не была.

– А как же твой отец? Ничего не замечает? – Я даже не хотел поднимать вопрос, стыдно ли ей заниматься этим в присутствии отца.

– Когда мне было восемь лет, он научил меня этому, так что теперь ему некуда деваться.

– Так ты могла его… Это же подсудное дело! Растление малолетних! – вскричал я.

– Ерунда! Мне это нравилось, да и это же мой отец, которого я люблю и который заботился обо мне. Он меня и не заставлял, мне самой было интересно, а потом даже вкусно. Ты знаешь, у меня дела! – прервалась она. – Если хочешь, мы можем с тобой потом поговорить.

Мне это стало весьма интересно, и я предложил ей пообедать после работы в ресторане. Люси согласилась.

Когда я выходил из магазина, в него вошли два парня, и мне показалось, что Люси… Впрочем, я подавил свои подозрения, ибо какое мне дело, если она им тоже отсосёт. Что она мне, невеста, что ли? Но меня удивило такое спокойное отношение Люси к сексуальным притязаниям отца. И мне хотелось узнать подробности, которые я собирал для своих рассказов.

Мы встретились в ресторане неподалеку от её магазина. Я заказал столик в укромном уголке, отделённом от других столиков боковыми стенками. Люси сказала, что не очень голодна, и заказала только салат.

– Хочешь? – спросила она меня многозначительно.

– Здесь? – удивился я.

Вместо ответа Люси склонилась ко мне. Со стороны она была совсем не видна, так как голова её скрылась под столом, длинная скатерть скрывала наши ноги, и издали можно было бы подумать, что я сижу один, а моя спутница вышла в туалет. Нам только что принесли нашу еду, и официантка не должна была нас тревожить в течение нескольких минут, которых хватило, чтобы Люси вконец испортила себе аппетит.

– Теперь понятно, почему ты заказала только салат, – сказал я, но сначала, конечно, поблагодарив Люси.

Люси улыбнулась и глотнула вина из бокала.

– Скажи, а что ты испытываешь, где же твои оргазмы? У тебя есть любовник, с которым ты можешь расслабиться и кончить, или ты мастурбируешь? – продолжил выражать я своё недоумение бескорыстностью Люси.

– Нет, всё гораздо проще, – ответила Люси, жуя салат. – Я кончаю каждый раз, когда ты кончаешь.

– Как-то молчаливо и незаметно ты кончаешь.

– А чем молчаливее и незаметнее, тем сильнее мой оргазм.

– Ты уж расскажи, пожалуйста, поподробнее, – попросил я.

– А зачем тебе всё это? Я тебе отсасываю, получай удовольствие и не думай ни о чём.

– Понимаешь, Люси, я книжки пишу. И это мне очень нужно для рассказа.

– Только, чур, имён не называть и так сделать, чтобы никто меня не узнал.

– Можешь не волноваться. Я же не хочу, чтобы ты меня засудила.

– Вот именно. А книжку, когда издадут, подаришь?

– С дарственной надписью. Тебе – первой.

– Ну, ладно. А потом где-нибудь намекни, что это я, а то ничего мне от славы не достанется.

– Договорились. Расскажи-ка, как ты научилась так кончать?

– Ну, я тебе говорила про папу. Так вот, пока я ему сосала, он всегда с моим клитором играл. Мне было приятно. А однажды, когда он брызнул, я и кончила. Он это заметил и стал подыгрывать так, чтобы кончать, когда я кончаю. Вот я и привыкла – чуть первая капля выстреливает – и я тут как тут.

– Ну, а как твоя мать на это смотрела?

– Мать умерла, когда мне было пять. Я жила вдвоем с отцом.

– Удобная ситуация.

– Ага.

Подошла официантка, забрала пустые тарелки, предложила десерт.

– Только кофе, – сказала Люси.

– А я возьму и шоколадный торт, – сказал я официантке.

– Ну, а ты совокуплялась когда-нибудь? – продолжил я, когда официантка отошла.

– Конечно. Но самый первый раз отбил у меня к этому интерес. Парень заразил меня сифилисом, и я от него забеременела. Да я ничего и не почувствовала, кроме боли. Увидела его член с язвочкой, когда он вытащил, и подумала, что он натёр об меня. Можешь себе представить, как я после этого могла стремиться к ебле. Да на кой мне она нужна, если я могу кончать и вкусно, и безопасно.

– Да, но ты не позволяла мне притронуться к себе и сама с собой не играешь, как же ты кончаешь?

– А я сжимаю ноги, и мне этого достаточно, чтобы кончить. Для меня самое важное, чтобы мужчина извергся. Я кончаю от одного вкуса спермы.

– Вот это да! – не смог скрыть я своего удивления. – Ну и сколько же раз ты можешь кончить?

– Столько же, сколько можешь ты.

– Да, но если построить очередь мужчин!

– Мой рот и язык устанут быстрее, чем иссякнут мои способности. К сожалению, везде природа поставила ограничения наслаждениям.

– Э, да ты становишься философом, как только дело доходит до наслаждений! – не удержался я от иронического комплимента.

Официантка принесла счёт. Не в силах отвлечься от истории Люси, я всё никак не мог просуммировать чаевые с цифрой на счёте. Наконец я справился с этой задачей и снова повернулся к Люси.

– Проводи, меня, пожалуйста, до магазина, у меня там машина запаркована, – попросила Люси, пропустив мою иронию мимо ушей.

– Конечно-конечно, – заверил я её. На улице уже стемнело. «С другой стороны, чего ей бояться? – усмехнулся я про себя. – Она легко откупится от изнасилования». А вслух я спросил:

– Если тебя будут насиловать в рот, то ты всё равно кончишь от излившейся спермы?

Люси посмотрела на меня снисходительно и сказала:

– Не могу тебе сказать, до сих пор меня никто не насиловал. Насилие возникает как реакция на сопротивление, а я никогда не сопротивлялась.

Мы подходили к её машине. Я увидел, что за рулём кто-то сидит. Я сжал руку Люси и молча указал ей на машину.

– Это папа ждёт меня, он всегда волнуется, когда я ухожу с каким-нибудь мужчиной.

– Небось, ревнует, – сказал я опять иронически.

– Да, – сказала она серьёзно и с грустью. – Но он так любит меня, что не хочет лишать меня свободы. У него несколько лет назад был рак, и ему вырезали предстательную железу и яички.

Мы подошли к машине, её отец открыл дверь и с трудом вылез. Я теперь рассмотрел его под светом уличного фонаря. Это был благообразный, худой, измождённый мужчина, в глазах которого было явное страдание.

– Папа, это Джером, – представила она меня.

Он не протянул мне руки, но, глядя мне в глаза, обратился к Люси:

– Он не обижал мою девочку?

– Что ты, папочка, он очень вкусный, – заверила отца дочка.

Безотходное производство любви

Муж называл жену «уродкой», «вонючей тварью» и часто бил. Когда на лице появлялся синяк и его не удавалось скрыть косметикой, жена звонила на работу и сказывалась больной.

Сидя дома и в страхе поджидая возвращения мужа с работы, она размышляла о способах побега. В полицию она обращаться боялась, потому что муж её сам был начальником полицейского участка и мог бы её безнаказанно убить, узнав про её жалобу. По той же причине она боялась рассказать кому-либо о своей жизни. Ди и поделиться было-то не с кем: все её родственники жили в другой стране, а друзей и подруг она растеряла после и вследствие замужества. Рассчитывать приходилось только на себя, а себя она ценила весьма низко, в чём мужу удалось убедить её силой. Она себя и за женщину-то перестала считать, ибо муж неустанно повторял, что грязнее её быть не может, и требовал, чтобы она сосала ему член, а потом с омерзением кричал, что от неё разит спермой. Сам же он к ней не прикасался.

Как-то утром муж пообещал, что вечером её изобьёт. Впрок, в качестве меры воспитания, чтобы не помышляла о неподчинении. Так случалось часто: он обещал ей избиение за какую-либо провинность и объявлял о грядущем наказании перед уходом на работу, чтобы жена готовилась психологически к его возвращению.

Ди решила выйти и погулять по городу, чтобы как-то отвлечься от грядущей экзекуции. Ноги её дрожали от страха, и она села в первый подъехавший к остановке автобус. Она смотрела в окно на стеклянные стены высоких зданий, в которых отражалось солнце. Эти мелькающие, сверкающие стены подействовали на неё гипнотизирующе, и Ди заснула. Когда она проснулась, вид в окне был совсем иным – это был район трущоб. Полуразрушенные дома с выбитыми стёклами и сорванными с петель дверьми. По улице слонялись немногочисленные оборванцы. Автобус остановился на конечной остановке, и Ди вышла размять затёкшие ноги. Шофёр сказал, что автобус поедет обратно через десять минут, и налил себе из термоса кофе. Вокруг было пустынно, даже бродяги куда-то исчезли. В нескольких шагах от автобуса стоял небольшой двухэтажный дом. Входная дверь была распахнута, но жизни в нём никакой не чувствовалось, хотя во всех трех окнах на втором этаже стёкла были целы.

Её потянуло заглянуть в дом, Ди подошла к двери и переступила порог решительно, как некий рубеж. После маленькой прихожей открывалась пустая гостиная с прожжённым в нескольких местах грязным ковром, на котором грустило ободранное кресло. Обои висели, как слезающая после ожога кожа. Ди вспомнила, что, когда в детстве семья переехала в новый дом, она плакала первые дни, скучая по старому дому. Отец взял её с собой в старый, ещё не проданный дом, где он должен был забрать какую-то забытую вещь. Они вошли в пустые комнаты, и девочка сказала отцу: «Ну, кто захочет жить в таком пустом доме?» Вся её грусть по старому дому сразу пропала.

Наверх вела лестница, на которой уцелел истёртый ковёр.

Ди сделала несколько шагов по лестнице. Солнечный свет проникал в окна. На них не было занавесок, и потому сверху на лестницу лился свет. В комнате наверху стоял матрац, на котором лежали тряпки. Было непонятно, живёт ли здесь кто-то, или тряпки – это то, во что превратилось старое постельное бельё, пролежавшее здесь долгие годы.

Ди вспомнила, что скоро должен прийти с работы муж и он непременно исполнит своё обещание её избить. Ей показалось безумием возвращаться под его беспощадные кулаки, один из которых при замахе всегда посверкивал обручальным кольцом.

Она почувствовала, что ноги её подкашиваются от усталости, и брезгливо присела на край матраца. «Может быть, попросить у водителя немножко кофе?» – подумала она. В этот момент она услышала, что автобус отъезжает от остановки, и она подавила в себе порыв броситься вниз и догнать его. Она решила, что посидит здесь и уедет на следующем автобусе. Но до самого вечера автобус не появился. Ди боялась подходить к окну, чтобы её никто не заметил, и потому, крадучись вдоль стены, лишь выглядывала на улицу. Напротив лежал пустырь, за которым виднелись дома, полуразрушенные, как после бомбёжки. Когда она решилась было выйти на улицу, чтобы осмотреться, она увидела в окно двух бродяг, вид которых не вызывал у неё желания с ними общаться, и осталась сидеть на матраце.

Ди стала волноваться, что, если не появится автобус, ей придётся заночевать в этом доме, но утешала себя тем, что её никто здесь не бьёт и не оскорбляет. И муж её здесь не найдёт. «Но жить тут тоже нельзя», – говорила она себе. Ей стало тяжело сидеть, ни на что не опираясь, и она оперлась на локоть, потом, отодвинув тряпки, прилегла на матрац, который был не такой уж и грязный, и незаметно для себя заснула. Очнулась же она от того, что ей приснилось, будто кто-то страстно целует её в рот и стаскивает с неё трусики. Но это был не сон. Во сне она испытывала трепет, а когда она почувствовала на себе мужчину, ею овладел страх, но толика радостного трепета от сновидения в ней всё-таки ещё оставалась. Мужчина не делал ей больно, он уже избавил Ди от трусиков и, не отрываясь от её губ, медленно проникал в неё первым движением, и она почувствовала благодарность к нему за это, ибо, во-первых, в неё никто не проникал уже года два, а муж, который не брезговал ею в то давнее время, делал это резко, не увлажняя ни её, ни себя, и ей всегда казалось вначале, что ее разрывают пополам. А этот незнакомец двигался в ней, скользя и с нежностью, и (ей казалось) даже с благодарностью за то, что ему, бродяге – а кто ещё мог оказаться в этих трущобах? – привалило такое счастье. «Но я ведь оказалась здесь случайно, может быть, он тоже…» – подумала она, мечтая обнаружить на себе сказочного принца. Ди дошла до весьма высокого уровня возбуждения, когда мужчина извергся в неё. Он вышел из неё и сел рядом. Уличный фонарь, торчащий в окне, позволил ей разглядеть любовника. Он был строен от недоедания, неряшливо одет от нищеты, от него пахло потом, но он был привлекателен и молод.

– Ты такая красивая, – сказал он, не ведая, насколько приятно это было слышать его любовнице. – Как ты сюда попала?

– Я приехала на автобусе.

– Ко мне в гости?

– А ты здесь живёшь?

– И здесь живу… Давай выпьем. У меня и пожрать есть.

Бродяга вытащил из мешка, брошенного на полу, четыре гамбургера, завёрнутых в бумагу, и прямоугольную бутылку виски. Гамбургеры были не целые, похоже, с надкусами. Бутылка была на треть опорожнена.

– Я не хочу, – сказала Ди, чувствуя, что хочет и то и другое, и тут же поправилась: – А из чего пить?

Бродяга продемонстрировал, отпив из горлышка несколько глотков, и молча протянул бутылку Ди. Впервые в жизни она пила неразбавленное виски да ещё из горлышка. Она по неумению отхлебнула большой глоток и, чтобы подавить подступивший кашель, впилась в остывший гамбургер с таким аппетитом, которого никогда раньше не испытывала.

Яркий огонь разлился по её телу. Она обратила внимание, что её трусики белели на полу, и хотела поднять их, но бродяга опередил её и поднёс их к своему носу. Она ужаснулась, что её любовник с отвращением отбросит трусики и оскорбит её. Но он сказал:

– Ты пахнешь, как королева. А твоя пизда – это шёлковая сказка.

Королева зарделась от смущения и счастья. Вся её женская гордость воспрянула во мгновенье. Не та, вдолбленная, состоящая в том, что все должны её хотеть, но что она никому не должна давать. А та, что если её все хотят, то и она хочет всех. Чем красивее женщина, чем больше желаний она возбуждает у мужчин, тем больше ответственности она несёт, тем легче она должна быть доступна жаждущим её. И Ди почувствовала себя красивой и доступной. Она приняла бутылку из рук любовника и глотнула ещё раз.

Ей остро захотелось помочиться. Вернее, хотелось-то давно, ещё во сне, но тут стало просто невыносимо.

– Где здесь туалет? – спросила она.

– Его здесь нет.

– А как же…

– Нужно идти на улицу.

Она поднялась с матраца и оправила на себе юбку.

– Но я тебе идти туда не советую.

– Почему?

– Братья увидят тебя и заебут.

– Какие братья? – спросила она, забыв рассердиться на грубое слово, ибо сдерживалась из последних сил, чувствуя, что её пошатывает от выпитого.

– Тут нас таких много – и все мы братья. Но я тебе помогу. Джерри! – крикнул он.

У неё мелькнула мысль, что она даже не знает имени своего любовника. Но звук поднимающихся шагов по лестнице отвлёк её. Шёл мужчина, светя перед собой фонариком.

– Джерри, нам оказала честь своим визитом Королева, и она к тому же хочет писать. Не хочешь ли отпить королевской влаги?

– Ещё бы, – с почтением сказал Джерри и отвесил ей поклон. – Садись, Королева, надо мной, и я всё выпью.

– Вы что, с ума сошли? – вскричала она, успев отметить, что Джерри чуть старше её любовника и тоже неплох собою.

Джерри лёг на пол и раскрыл рот, положив рядом с собой горящий фонарик. Бродяга взял Королеву за бёдра и силой заставил присесть над Джерриным ртом, сказав:

– Я люблю тебя, ну, пожалуйста!

Ей никто не говорил слов любви долгие годы, и никто не показывал ей такого всеприятия. Ди почувствовала, как Джерри лижет ей промежность. Поза была провокационной для мочеиспускания, и к тому же Королева чувствовала, что ещё чуть-чуть – и её просто разорвёт. Бродяга присел рядом с ней, целуя её в шею, и Королева выпустила первую струйку, чтобы как-то облегчить себя. Джерри радостно заурчал. И тут она подумала, удивляясь вылезшей собственной циничности: «А чёрт с ним, раз ему нравится, главное, чтобы потом целоваться не лез».

И Королева зажурчала. Из-под неё послышались громкие жадные глотки. Потом Джерри её облизал, и ей не надо было вытираться. Впрочем, было и нечем.

– А теперь надо запить, – сказал Джерри, поднимаясь с пола, и приложился к бутылке виски.

– Встань на коленки, Королева, – попросил Джерри, и она взглянула на Бродягу в поисках решения своей судьбы.

– У Джерри теперь внутри всё горит огнём, и ему нужно его потушить.

Бродяга установил женщину на краю матраца. Джерри вошёл в неё, уже подготовленную, легко и твёрдо. Бродяга целовал её грудь, восхищаясь вслух красотой Королевы, как он её стал называть, и она радовалась нежности, которую получала, и радости, которую дарила этим мужчинам буквально всем своим существом. Излияние Джерри заставило её произнести вслух фразу: «Какое чудо!» Эту фразу Королева повторяла про себя, чтобы хоть как-то отобразить то восторженное ошеломление, которое испытывала с этими незнакомцами.

– Благодарю покорно, Королева, и до скорого, – сказал Джерри, прощаясь, и похлопал её по заду, к которому уже пристраивался Бродяга. Ди услышала, как Джерри спускается по лестнице. Она, чувствуя небывалое опьянение, вытянула ноги, легла на живот и заснула, уткнувшись лицом в тряпьё, так и не дождавшись оргазма Бродяги.

Королева проснулась раньше Бродяги и не могла поверить, что с ней случилось то, о чём ей рассказывали память и тело, полное новых и прекрасных ощущений. Ей хотелось пить, но ещё больше ей хотелось оправиться. Королева стала подниматься с матраца, и Бродяга сразу раскрыл глаза. Он улыбнулся, узнав подарок судьбы, и спросил:

– Ты куда?

– Я хочу пить, и мне надо помыться.

– Сиди здесь и никуда не двигайся. Я сейчас приду.

Он спустился по лестнице и вернулся через несколько минут, держа в руках бутылку апельсинового сока и бутылку виски. За ним поднимался Джерри, а за Джерри ещё один мужчина. Теперь при утреннем солнце она хорошо их разглядела. Все со щетиной: Бродяга с русой, Джерри с чёрной, а новый незнакомец – с рыжей.

– Королева, – сказал Джерри – доброе вам утро. Разрешите мне представить вам нового члена вашей свиты – Рыжего.

Рыжий, с длинными волосами, забранными в хвостик резинкой, был тоже строен и лукав. Он подошёл, поцеловал ей руку и сказал звонко:

– Госпожа, мы будем проводить ваш утренний, дневной и вечерний туалеты, а также, – Рыжий оглянулся на Джерри в поисках одобрения, – и ночной, если потребуется.

Он взял из рук Бродяги бутылку сока, открыл её и подал Королеве. Она с жадностью выпила несколько глотков.

– А теперь запей, – сказал Бродяга и подал ей бутылку виски.

– С утра пить? – спросила она удивлённо, думая, что муж, наверно, уже разыскивает её.

– Именно с утра, – подтвердил Джерри.

Она сделала глоток и снова потянулась за бутылкой сока – запить. Голова сразу закружилась, и нестерпимо захотелось опорожниться. Джерри лёг под ней на пол. Она послушно присела над ним, стыдливо поглядывая на Рыжего и прикидывая, а что же делать с большой нуждой.

– Мадам, – сказал Рыжий, – вам не следует стыдиться меня, ибо я буду поглощать ваши отправления из соседнего отверстия.

С этими словами он лёг на пол в одну линию с Джерри так, что головы их касались, а ноги смотрели в противоположные стороны. Бродяга поцеловал её в губы, лаская грудь. Королеве действительно было никуда не деться – можно сдерживать любые желания, но не эти. Когда она присела, Джерри и Рыжий, упираясь друг в друга головами, сделали «мостики», и их рты пришлись точно под отверстия присевшей Королевы.

Королева больше всего смущалась запаха, от которого было не спрятаться, как можно спрятаться, закрыв глаза, от жуткой сцены. Но она видела стоящие члены Джерри и Бродяги и знала, что, когда она опорожнится, они все захотят углубиться в неё. Женщина старалась отвлечь себя на радость освобождения от ненавистного мужа. Из смущения она хотела сдержать второй позыв на испражнения, но Рыжий почувствовал и сказал:

– Не стесняйся, у тебя ведь есть ещё.

Она была поражена его проницательностью и напряглась снова. Ей было непривычно и неудобно сидеть на корточках, а не на унитазе, и в какой-то момент её ноги затекли, и она потеряла равновесие, но её поглотители подставили руки ей под ягодицы, и она уселась на них, как на унитаз. Когда Королева поднялась, опорожнённая, она была поражена не столько тем, что с ней происходит, сколько тем, что воспринимает она это с такой лёгкостью. Джерри и Рыжий поднялись с пола, а Бродяга в амплуа первого любовника приказал им отправиться на улицу и вымыться. Рот Рыжего был коричневый, а лицо Джерри было мокрым.

Те повиновались. А Бродяга тем временем приготовил завтрак: раскрыл раскладной стол и принёс стул с оставшимися клочками обивки. Чтобы Королеве было помягче, Бродяга набросал тряпок на кусок фанеры, лежащей на стуле вместо сиденья, и усадил её за трапезу. Меню было почти тем же – гамбургеры, банки кока-колы и, конечно, виски.

– У нас есть благотворитель: «Макдоналдс» неподалеку, так что голодной ты не будешь.

Королева ела и думала, что же будет дальше. И чтобы перестать думать об этом, выпила предложенное виски.

Когда с едой было покончено, явились Джерри и Рыжий, явно помытые, и выпили вместе с Бродягой и Королевой.

– Пора и вам помыться, Королева! – сказал Бродяга.

Он взял её руку и стал тщательно вылизывать, начиная с пальцев. За другую руку взялся Джерри. Потом Королеву положили на кровать, и Рыжий стал вылизывать её ногу, начав с пальцев левой ноги, тут снизу поднялся ещё один мужчина, бородатый, с искрящейся сединой, его представили как Дика, и он взялся вылизывать правую ногу. Никто не пропускал ни миллиметра кожи, они вылизывали ей между пальцев, щиколотки, икры, постепенно поднимаясь выше, а Бродяга и Джерри приближались к груди. Время от времени они прикладывались к бутылке виски, смачивая свои языки. Дик принёс ещё одну бутылку.

Королеву часто одолевала щекотка, особенно когда ей вылизывали пальцы ног и подмышки, но она не сопротивлялась, так как в целом это было чрезвычайно приятно, она даже возбудилась и хотела, чтобы кто-нибудь вошёл в неё. Особенно тщательно ей вылизывали промежность, а клитор и соски после процедуры мытья стали самыми чистыми. И эта тщательность воздалась Королеве неожиданным оргазмом, который пронзил её с такой небывалой силой, что она застонала, на радость своим мойщикам.

– Кого из нас вы хотите первым? – спросил её Бродяга, и она в благодарность взяла его за руку, показывая свой выбор.

Он лёг на неё, и она задрожала, а остальные продолжали лизать её открытые места. Потом Бродягу сменил Джерри, затем приступил Рыжий, сказав, что не смеет смотреть ей в лицо, и поставил её на четвереньки и, пока Дик лизал ей клитор, лёжа под ней, Рыжий медленно и славно углубился ей в задний проход. Королева никогда ничего подобного не испытывала, и если бы не Дик, выведший её на уровень, с которого она уже видела приближающийся оргазм, то неприятные ощущения при вторжении в анус были бы невыносимыми; а тут чувство дискомфорта сразу исчезло, как только она была заполнена до упора. Потом она почувствовала, что внутри у неё горячо от излившегося семени, и когда Рыжий вытащил, у Королевы образовался позыв на испражнения, но чей-то голодный рот был тут как тут, жаждущий освободить её от ненужного Королеве, но столь необходимого её свите.

Так началась королевская жизнь. Выходить на улицу Королеве не разрешали, и при ней всегда находился по меньшей мере один из четырёх, всегда готовый удовлетворить её любую физиологическую потребность. Для удовлетворения остальных желаний Бродяга украл переносной телевизор на батарейках – электричества в доме конечно же не было. Приходилось регулярно доставать новые батарейки, когда старые иссякали. Другим развлечением для Королевы стали книги, которые её друзья-любовники находили на свалке или крали из дешёвых магазинов. Меню, помимо гамбургеров, состояло из фруктов и овощей, но так как готовить было не на чем, то вся еда была холодной. Королева потребовала лучшей и более разнообразной еды, и её подданные стали обчищать мусорные ящики лучших ресторанов города.

Мужчины бегали оправляться на улицу, но Королеве своей они не позволяли опускаться до такого и поедали всё, что она из себя исторгала. Она создавала собой безотходное производство любви.

У Королевы была одна особенность, знак голубой крови, как утверждала её свита: когда ей хотелось помочиться, у неё слезились глаза. Её слёзы приводили в готовность мужчин. Других причин для слёз у неё не было.

Однажды Королеву вытошнило от залежавшейся еды, но рядом был Дик, который, как оказалось, обожал её рвоту и заставил её извергнуться прямо ему в рот. Больше всего её дивило, что муж называл её вонючей, грязной и в омерзении не прикасался к ней, хотя она принимала душ по три раза в день, спринцевалась утром и вечером и четырежды на дню меняла трусики, не говоря уже о всякого рода дезодорантах, которые она использовала для своего тела и для каждого уголка своего дома. А теперь окружающие её мужчины с наслаждением вкушали всё, что из неё исходит, и всякий её запах казался им прекрасным. Ди чувствовала себя настоящей женщиной, окружённой постоянным вниманием мужчин, которые давали ей столько наслаждения и демонстрировали свою любовь полным и абсолютным приятием её женского существа.

Когда она смотрела телевизионные мелодрамы, которые раньше вызывали у неё зависть и слёзы, она не могла удержаться от хохота, видя всю вымученность их проблем, любви и ревности. Королева предпочитала смотреть новости, радуясь тому, что сама она находится вдали от убийств, ненастий и одиночества.

Ди вспомнила, что, когда ещё до замужества она работала секретаршей, другая секретарша в перерывах всегда читала сентиментальные романы. Однажды она бросила читать книги и стала лишь просматривать журналы.

– А где твои книги? – спросила Ди.

И подруга живо ответила:

– Мне они больше не нужны, у меня теперь есть любовник.

На совокупления и туалет уходило часов восемь в день. Четверо мужчин хотели удовлетворяться минимум по два раза в день, а также они ещё и вылизывали ежедневно свою Королеву, да ещё и поедали её отходы, включая срезанные ногти с пальцев рук и ног, которые они крошили на специальном перемалывающем устройстве, напоминающем ручную мясорубку, и посыпали образовавшимся порошком извечные гамбургеры.

Королева быстро привыкла к такой жизни и вкушала её с неослабевающим наслаждением, ибо никогда, даже в детстве, за ней не было такого ухода. К тому же она научилась испытывать множество оргазмов, тогда как раньше она с трудом достигала одного – когда уже стыд и чувство вины не могли удержать накопившееся желание, и она, запершись в ванной, доводила себя до единственных счастливых мгновений, какие были в её прежней жизни. Теперь же она была настолько поглощена своей способностью испытывать длительное наслаждение при помощи подданных, что с трудом могла сосредоточиться на книге или телепередаче.

Королева была освобождена от всех хозяйственных обязанностей: готовить было не на чем и, главное, незачем, так как мужчины частично питались ею же, а частично воровали уже приготовленную еду. Когда ей хотелось горячего чая и кофе, мужчины разжигали костёр на улице и кипятили воду.

Так прошло два месяца, и Королева заметно растолстела от малоподвижной жизни. Процедура вылизывания-мытья стала занимать больше времени, так как площадь её тела значительно увеличилась. Но это только радовало её, потому что вылизывание было не только прекрасной прелюдией к совокуплениям или перерывом между ними, но и заключительной частью после совокуплений.

Она видела свидетельство любви к себе в том, что ничто из её отходов не остаётся невостребованным её любовниками, которые не знали отвращения к своей Королеве. Их любовь и верноподданность не имели границ. Так, например, они бессонно дежурили у королевского ложа в период менструаций, чтобы при малейшем появлении крови успеть поглотить её и не дать ей пролиться впустую.

Даже волосы, которые они вычёсывали из её головы, не выбрасывались. Они мелко нарезались и были желанной приправой к еде мужчин.

Все жили дружно, и если между её слугами возникали споры о том, чья очередь совокупляться с Королевой, она легко разрешала их, позволяя одновременно погружаться в себя троим. Четвёртому тоже находилось местечко. Если же возникали споры среди подданных о том, кто займёт какое отверстие, то царствующая над ними особа проявляла свою власть, и мужчины повиновались, следуя её предпочтениям.

В те редкие моменты, когда все мужчины были удовлетворены и никто не посягал на полости Королевы, она пыталась вести светский разговор со своими подданными. Она хотела дознаться, как её любовники стали бездомными бродягами, но они либо уклонялись от исповедей, либо рассказывали такие невероятные истории, что у Королевы возникали подозрения, что её обманывают.

Так, Бродяга поведал ей, что у него когда-то был маленький, но собственный дом, жена и ребёнок. Однажды он купил барометр и с трепетом повесил его на стену. Взглянув на него, он увидел, что стрелка стоит на делении «шторм», тогда как за окном была солнечная спокойная погода. Бродяга подумал, что барометр испорчен, и решил сразу же сдать его обратно в магазин. Подъехав к магазину, он заметил, что на небе сгущаются тучи, а когда он ехал домой, поднялся сильный ветер. Когда же он приблизился к дому, то увидел разрушенные смерчем крышу и стены. Жена и ребёнок погибли под обломками. Так барометр спас ему жизнь, но зато Бродяга остался без дома и семьи и с того дня стал превращаться в того, кем его увидела Королева.

Рыжий утверждал, что закончил философский факультет университета, но завистники выгнали его из аспирантуры за его научную работу о повышении коэффициента использования женщины. Как мозг, по убеждениям учёных, использует только незначительную часть своих возможностей, так и тело женщины, по убеждению Рыжего, используется только самое большее на треть. В пример он приводил корову, у которой всё идёт в дело: молоко, мясо, навоз, кожа, телята; так и у женщины: каждая её частица может вызвать желание у того или иного мужчины. Конечно, большинство будет реагировать лишь на её половые органы, но всегда найдутся мужчины, которые возбуждаются от самых неожиданных её частей и частиц. Поэтому он посвятил себя тому, чтобы на практике доказать правильность своей теории.

Как и следовало ожидать, однажды Королева забеременела. Стали думать, что делать. Королева не хотела ребёнка, но мужчины хотели её молока, а без ребёнка его было не получить. Мужчины пообещали, что дело образуется само собой, и они обо всём позаботятся. Аборт исключался, ибо нельзя было ни ставить под угрозу здоровье, ни раскрывать место жительства Королевы. Дик оказался бывшим медицинским работником и убеждал, что умеет принимать роды. Девять месяцев прошли, как прекрасный сон, но мужчины каждый месяц справляли поминки по менструациям, явно голодая по ним, но утешая себя, что они скоро вернутся, и в награду за ожидание меню будет украшено деликатесным женским молоком. Когда наступило время родов (мужчины готовились к ним несколько дней), один из оргазмов Королевы плавно перешёл в родовые схватки, и роды начались. Подданные еле успевали сглатывать обилие жидкостей, отходящих от Королевы. Ребёнком оказалась девочка, которая родилась мёртвой или была невзначай умерщвлена при родах – Королева так и не узнала, ибо младенец не кричал. Но за послед подданные чуть не подрались. Бродяга и Дик унесли мёртвого младенца на улицу, предварительно вылизав Королеву, которая лежала счастливая и освобождённая. Она утешала себя тем, что когда-нибудь родит живого ребёнка, а сейчас нет её вины в том, что ребёнок умер. В данной ситуации это ведь и к лучшему. Оставшиеся двое присосались к её грудям, полным молока. Теперь мужчины доставали для Королевы огромное количество еды и питья, потому как аппетит её постоянно рос. В награду они получали обильное молоко. Королева щедро кормила их всех: так получалось, что когда все собирались вечером вместе, то двое сосали её грудь, а двое погружались в неё и изливали своё «молоко». Потом они менялись местами несколько раз, отвлекаясь от этой череды только тогда, когда Королева должна была опорожниться. Из-за обильного молочного рациона у мужчин тоже улучшился цвет лица и усилились желания.

Через год Королева весила в три раза больше, чем когда её короновали. Она по-прежнему давала молоко, так как её усердно сосали, и поэтому она больше не беременела. Её лицо стало идеально круглым и кожа, которая раньше была дрябловатой, теперь натянулась, как на барабане, и стала румяной и глянцевой. Обручальное кольцо Ди однажды сняла и потом уже не смогла надеть обратно. Королева повелела Рыжему вдеть это кольцо в нос, и он с готовностью проделал где-то эту операцию, так что Королева испытывала особое наслаждение, видя кольцо измазанным своими экскрементами, когда Рыжий вставал из-под неё.

Начальник полицейского участка, муж Ди, пронюхал с помощью доносчика, где находится его жена, и вместе с верными подручными прикатил к дому на машине с мерцающей шишкой на макушке. Он оставил своего помощника в машине, чтобы не было свидетелей, если мужу придётся расправиться с женой, и вошёл в дом один. В доме находились лежащая Королева и Рыжий, в то время охранявший её. Остальные были в разгоне. Королева с трудом уселась на матраце при появлении давнего мужа, и её подданный встал рядом с ней. Они только что закончили свою трапезу. Ди обратила внимание, что муж ещё носит обручальное кольцо на сжатой в кулак руке.

Муж не узнал своей жены, а та скрыла воспрянувший ужас в своих заплывших жиром глазах. Перед мужем были отвратительная толстуха в грязном балахоне и рыжий полуидиот с жёлтым кольцом в носу. Полицейский спросил, кто ещё есть в доме, и, не дождавшись ответа, обыскал пустые комнаты, морщась от мерзких запахов.

– Ваши документы, – больше для проформы, чем для дела, спросил начальник полицейского участка. Королева и Рыжий сказали, что у них нет никаких документов. Да они мужа не интересовали и пачкаться с ними он не хотел.

Но Ди испугалась, что если она заговорит и если муж заберёт их в полицейский участок, то её могут опознать и её королевство погибнет. И тогда, помня о брезгливости мужа, она толкнула Рыжего уже заученным жестом и присела, а тот сразу же лёг под неё и раскрыл рот. Королева напряглась и испустила первую порцию, глядя в глаза своему бывшему мужу.

– О Боже! – в ужасе воскликнул брезгливый полицейский и бросился вон из дома.

Он вскочил в машину и приказал удивлённому партнёру поскорей уезжать отсюда. Муж решил расправиться с осведомителем, который навёл его на это место. Он был уверен, что над ним решили поиздеваться те, кто метил на его место.

Из истории землетрясений

Землетрясение произошло непредсказуемо. Парикмахерша Катрин вышла, чтобы позвать очередного клиента на стрижку. Закончив стрижку, она по привычке вращала вокруг указательного пальца маленькие ножницы, как ковбой – пистолет, прежде чем засунуть его в кобуру. Катрин ещё успела подумать, что осталось ещё трое – мужчины сидели на стульях в ряд – и рабочий день окончен. В тот момент произошёл толчок огромной силы. Катрин почувствовала, что пол уходит у неё из-под ног, и потеряла сознание.

Когда Катрин очнулась, то подумала, что ослепла, потому что перед глазами стояла непроглядная темнота. Её руки потянулись к глазам, и в правый глаз что-то ударило – она тотчас узнала знакомое ощущение на пальцах – они всё ещё держали ножницы. Катрин аккуратно сняла их, предусмотрительно положила себе на грудь, чтобы не потерять – сделанные на заказ из специальной стали, – и протёрла глаза. Глаза открывались и не болели, когда она прикасалась к ним руками, но ничего перед собой не различали, кроме полной черноты. Катрин осторожно села, ничто ей не помешало, но ножницы упали на колени. Она нащупала их и засунула в нагрудный карман. Катрин стала ощупывать себя – боль не проступала нигде. Она медленно повращала головой – шея и голова в порядке.

Катрин встала на колени, потом подняла руки над головой, и они упёрлись в осевший потолок. В колени впивались угловатые обломки, и Катрин снова уселась. Воздух был спёртый, но на дыхание его пока хватало.

«Что же делать? Что же делать? Что же делать?» – повторялось у Катрин в голове. Она закричала, но звук ударился о явно недалёкие стены и остался внутри.

Катрин вдруг резко ощутила голод – она ничего не ела в ленч, так как было много клиентов, и она планировала плотно пообедать в ресторане со своим возлюбленным Фрэнком, который должен был заехать за ней после работы.

Вдруг ей послышалось, будто кто-то стонет, причём где-то вдали. Она снова стала на колени и поползла в направлении звука, превозмогая боль. «Так я все колени обдеру», – подумала она и села на корточки. Через несколько утиных шагов Катрин упёрлась в стену. Она стала ощупывать её сверху вниз, и у пола её руки наткнулись на чьи-то ноги. Когда она прикоснулась к ним, ноги дёрнулись и опять послышался стон, но где-то издалека. Было ощущение, что голова, издающая звуки, находится на огромном расстоянии от ног. Ноги были явно мужские: она на ощупь узнала мужские большие ботинки и брюки. Катрин скользила по ногам выше и на уровне живота тело оказалось придавленным бетонной балкой. Тело задвигалось, пытаясь вылезти из-под неё, но балка придавила ровно настолько, чтобы человека не убить, но и чтобы не дать ему вылезти.

Катрин подумала, что это, наверно, один из клиентов, сидевших на стуле в очереди.

– Вы ранены? – крикнула она ногам.

Ноги опять пошевелились, и за стеной, по другую сторону от ног этого тела, прозвучало мычание.

Катрин стала благодарить Бога за то, что сама она невредима, – но тут же её охватил ужас оттого, что она, может быть, погребена заживо. Она прервала благодарности и с новой силой принялась за мольбы Богу, чтобы её жизнь была продлена.

Потом мысль скакнула в сторону: «Ведь там сидело три клиента, где же ещё два?»

Катрин стала передвигаться влево и снова уткнулась в обвалившуюся стенку. Она двинулась обратно – вот опять эти ноги, которые шевелятся каждый раз, когда она к ним прикасается. Дальше она ощупывала всё, что ей попадалось, и снова наткнулась на две ноги, но уже другие. Катрин переместилась вдоль ног выше и опять упёрлась в балку, которая лежала на уровне живота мужчины. Живот поднимался и опускался в дыхании. Но эти ноги никак не реагировали на её прикосновение. Она поползла дальше вправо, и опять две ноги, и снова балка на животе. И живот тоже движется в дыхании. В общем-то так и должно было случиться – они сидели в ряд друг с другом, и балка накрыла их единообразно, уж коль упала точно поперёк их тел.

Катрин припомнила поговорку «Темнота – хоть глаза выколи» – и прикоснулась руками к глазам, чтобы снова убедиться, что они на месте, открываются и закрываются и не болят. «На что они мне в такой темноте? – думала она. – Но должны же откопать меня, тогда жизнь продолжится, и вокруг будет светло. А вдруг не откопают?» Порывом ужаса обдало её с ног до головы. И тут Катрин почувствовала, что её ноги затекли, оттого что она сидит на корточках, и она уселась, выпрямив ноги. Стало больно – острые обломки впивались в ягодицы. Катрин попыталась нащупать более ровное место и передвинуться на него, кое-как ей это удалось, и она села, опершись спиной на обломок стены. Катрин прислушалась – стояла полная тишина, и от этого становилось ещё ужасней. Она постаралась взять себя в руки и продумать, как продержаться, пока её спасут.

Во-первых, для этого нужен воздух. По-видимому, его запасы достаточны, потому что она не задыхалась и, значит, он откуда-то поступал, наверно, остался канал во внешний мир, и она сможет его отыскать.

Затем ей нужна вода. Воды нет. Ей сразу вспомнились рассказы, как люди, затерявшись в пустыне, пили собственную мочу. С этим будет тяжело. Катрин подумалось о трёх клиентах как источниках дополнительной мочи, и её чуть не вырвало – но она подавила в себе позыв к рвоте, понимая, что ей нельзя терять ни капли жидкости. Придя в себя от этой тошнотворной мысли, она продолжала размышлять и пришла к следующему необходимому компоненту выживания – еде. Тут она снова почувствовала голод, но теперь уже вместе с суровой жаждой.

Катрин опять закричала от страха и ужаса перед своей судьбой. Но было такое впечатление, что звук никуда не распространялся, а теснился в этой пещере, оглушая саму Катрин. Она решила детально ощупать поверхность, отделявшую её от мира света и свободного движения. Катрин автоматически поднялась во весь рост и ударилась головой, ещё не успев выпрямиться. Она упала на колени, и опять ей стало нестерпимо больно. Она села на корточки, но двигаться так было тоже неудобно. Катрин решила обвязать колени чем-либо, чтобы можно было передвигаться, стоя на них. Но чем? На ней был рабочий халатик, под которым только лифчик и трусики. Она не хотела использовать его для защиты колен и обнажать тело под царапины и ушибы. И тут она вспомнила про клиентов – она решила снять с одного из них брюки и обмотать ими колени – всё равно мужчинам одежда не нужна при их неподвижности. Катрин нащупала одного из них и попыталась стащить брюки. Мужчина пошевелил ногами, а ей нужно было, чтобы он поднял зад. Но клиент был так придавлен балкой, что пошевелить его бёдра было невозможно; она передвинулась к другому – та же ситуация. Тогда Катрин вспомнила о ножницах, которые она положила в нагрудный кармашек, – конечно же, она может разрезать брюки. Это оказалось тоже непросто – материал был плотным. Ноги мужчины двигались, но не сгибались в коленях. Наконец она срезала верхнюю, доступную часть материала. Стягивая брюки, ей пришлось расстегнуть ширинку, и тут она наткнулась рукой на голый член, который находился в состоянии эрекции. Катрин постаралась вспомнить лица мужчин, к которым она вышла, чтобы пригласить очередного на стрижку. Память служила ей верно: один был лет двадцати пяти со смуглым весёлым лицом, второй постарше – блондин с коричневыми глазами и третий – лет пятидесяти с острым взглядом и щетиной на лице. С кого из них она срезала брюки, и чей член так отреагировал на это? Ощутит ли она когда-нибудь твёрдость Фрэнка? – подумала Катрин о своём возлюбленном. Его мочу она бы в крайнем случае попила.

Катрин разрезала брюки на две части и обмотала ими колени, завязав узлы так, чтобы становиться на них, – сразу стало легче передвигаться. Катрин тщательно ощупала стены. Пещера, в которой она оказалась, была метра три в длину и метра два в ширину. Катрин обнаружила оторванную трубу, уходящую в потолок пещеры, по-видимому, из неё поступал воздух. Катрин закричала в неё и прислушалась. Ничего в ответ она не услышала. Перед глазами у неё стали появляться яркие звёзды, светящиеся круги и спирали, которые начали образовывать волшебные миры. Катрин понимала, что это происходит от полной темноты, что это галлюцинации. Она в изнеможении села у стены и закрыла глаза. Галлюцинации пропали. Нестерпимо хотелось пить. Вдруг она услышала журчанье. Она счастливо повернулась в направлении звука – может быть, где-то водопроводная труба? Но она отчётливо почувствовала запах мочи. Страх охватил её – значит, канализационная труба? Но тут же её осенило, что это мочится мужчина, с которого она сняла брюки. Ей тоже захотелось помочиться, но она вспомнила, что ей нельзя терять жидкость, и она сдержалась. Должны же их вскоре откопать – ведь работы уже, наверно, ведутся. Почему ничего не слышно?

Катрин решила, что надо постараться заснуть, так быстрее пройдёт время, и во сне она не будет чувствовать ни голода, ни жажды. Её охватило забытьё, которое тем не менее не избавило её от тревоги. Когда Катрин очнулась, ей показалось, что она проспала целую ночь. Ужас подступил с новой силой. Жажда держала её крепко за горло, и голод раздирал живот. К тому же она поняла, что не может больше терпеть и ей необходимо опорожнить мочевой пузырь. У неё опять пронеслась мысль о том, что надо бы как-то сохранить мочу, чтобы, когда станет совсем невмоготу, выпить её. Но где сохранить? Она села на корточки, спустила трусики и облегчилась. Однако голод и жажда, казалось, только усилились. Катрин в отчаянии закричала изо всех сил, но звук не распространялся сквозь толщу завала, сгрудившегося вокруг неё. После крика ей показалось, что язык у неё не сгибается от сухости. Чего бы она не отдала сейчас за каплю воды или чего-нибудь жидкого! И тут идея осенила её – она бросилась к мужчине, с которого срезала брюки. Она нащупала его безжизненный член и взяла его в рот, но во рту было так сухо, и языком ей было трудно двигать. Она стала мастурбировать член рукой, обхватив головку губами. Член быстро отреагировал, налившись кровью. Никогда в своей жизни Катрин не делала этих движений с такой жадностью, вернее с жаждой, и притом без всяких сексуальных переживаний. Жидкость – вот что требовал её организм. Член не заставил себя долго ждать и выплеснул семь крупных драгоценных капель. О, какими желанными и сладкими они показались Катрин! Ничего в жизни не было вкуснее и нужнее. Она высосала и выжала всё, буквально до последней молекулы. Но как этих капель было недостаточно! Она подползла к соседним бёдрам, расстегнула ширинку, выловила спящий член и стала его будить. Он быстро проснулся и вскочил – ещё шесть капель были ей наградой. Катрин тотчас переползла к третьему. Она обнаружила, что этот мужчина помочился в трусы – всё было мокро. Но теперь любая влага была желанна для Катрин, и она старательно выдоила ещё пять капель, несмотря на солёный вкус члена.

Но эти капли только раззадорили её, ей хотелось напиться ими, наесться. Катрин решила ещё раз пройтись по кругу. Она вернулась к первому члену и принялась за дело. Работая рукой, она думала о постоянной, но лишь дразнящей съедобности мужчин, тогда как женщины съедобны в течение многих месяцев после родов, причём обильно и молочно.

Второй раз оргазм приходил значительно труднее, и ей пришлось использовать все свои навыки, чтобы его ускорить, – она играла с яичками, вставляла палец в анусы и в конце концов добилась своего сначала с одним, потом со вторым, а затем и с третьим. Губы и язык у неё болели. Катрин чувствовала, что заморила червячка (или червячков, ухмыльнулась она), но ни от голода, ни от жажды полностью не избавилась. Она села у стенки, чтобы отдохнуть.

«Бедные проститутки, – подумалось ей, – какой это тяжёлый хлеб», – и Катрин улыбнулась мысли, что не хлебом единым жив человек. Она снова вспомнила о Фрэнке, с которым, может быть, она больше никогда не увидится, и чуть было не заплакала, но вовремя остановила себя, вспомнив, что не должна терять влагу. Катрин не испытывала раньше особого наслаждения, делая минет Фрэнку, но с какой бы радостью она сделала это ему сейчас. Минет ей всегда представлялся как самое сокровенное проявление любви, но теперь она только пренебрежительно усмехнулась этой мысли.

Катрин легла, стараясь отодвинуться в сторону от острых обломков, лежащих под ней. Забытьё снова пришло к ней. Катрин снился фонтан, из которого хлестала не вода, а сперма, ей снился стол, уставленный мясными блюдами, но только она подносила кусок ко рту, как он превращался в мужской половой орган, и она в ужасе отбрасывала его. Потом ей снился Фрэнк, который поил её водой из стакана, и она была поражена тем, что это не член и не сперма.

Катрин очнулась с обновившимся чувством голода и жажды. Она прислушалась, в надежде услышать какие-либо звуки, свидетельствовавшие о спасательных работах. Где-то отдалённо слышались удары.

Она снова подползла к чьим-то ногам и нащупала член. Катрин принялась мастурбировать его рукой. Он не поднимался, она взяла его в рот. Наконец он нехотя стал твердеть. Она опять взяла его в руку, и он потерял эрекцию. Катрин снова взяла его в рот и малопослушным языком вернула его в твёрдое состояние. В конце концов она ощутила живительные капли и, высосав все, сразу передвинулась к соседу.

Двигаясь головой и помогая рукой, она успела подумать, что люди дивятся смелости дрессировщика, который кладёт голову в раскрытую пасть тигра, но ведь мужчина обладает не меньшей отвагой, позволяя женщине брать его член в рот. В каждой женской пасти острые зубы, и они легко могут откусить его. Почему бы ей не откусить сейчас член, налитый кровью, она смогла бы тогда напиться ею, а не какими-то каплями. Но ещё не помрачённое сознание воспротивилось людоедству, и Катрин удалось сдержаться. Член выплеснул семя, и она переместилась к третьему. У этого крайнего справа был чрезвычайно шершавый член, и ей казалось, что она даже изодрала об него свои губы в кровь. Она узнала вкус крови на губах и догадалась, что кровь выплеснулась вместе с семенем. Катрин высасывала из последних сил «скупые мужские слёзы». И вдруг она расхохоталась безумным смехом. Она вспомнила, что мужчины совсем не двигали на этот раз ногами. Она пошла по новому кругу. Теперь она придумала имена для каждого: левого она назвала «головастиком», среднего – «кривым», того, что справа, – «шершавым». С величайшим трудом добившись семяизвержения у «головастика» и «кривого», Катрин снова оказалась у «шершавого». Он был совершенно холодным. Катрин пыталась вызвать в нём теплоту своим ртом, пока не догадалась, что мужчина умер, и вместе с ним умер «шершавый». Она взяла из кармашка ножницы и ткнула острым концом в яйца, тело не пошевелилось.

«Он умер, значит, его тело сгниёт, но ведь он только что был жив, значит, кровь в его жилах ещё живая», – и, не рассуждая больше, она откусила головку. Сразу брызнула кровь. Так как рот её был сомкнут, то кровь залила ей лицо. Катрин выплюнула откушенный кусок и стала жадно высасывать кровь. Целых три больших глотка. Сила возвратившейся жизни ринулась по её телу. Кровь больше не выходила, так как её уже не подталкивало сердце. Катрин стала жевать мясо. Было живительно вкусно. Если бы не полная темнота, она бы не смогла совершить всё это – глаза бы не выдержали такого зрелища. Катрин подумала, что нужно скорее попить крови из другого места, пока она не свернулась. Катрин схватила ножницы и распотрошила брюки, нащупала ляжку и всадила остриё ножниц, вытащила их, и губами отыскала дырку. Ляжка была волосатой, и волосы при глотании попали ей в горло. Катрин закашлялась.

– Живые есть? – послышался далёкий голос.

– Есть!!! Есть! – заорала Катрин, и голос её сорвался.

– Сколько вас?

Катрин на секунду замялась.

– Я одна! – но из горла выходил только хриплый шёпот.

– Держись, скоро тебя откопаем! – донёсся голос, и послышались отчётливые удары.

Ей показалось, что это голос Фрэнка. Конечно же, это мог быть только он, решивший спасти её от гибели и разыскавший её. Слёзы потекли из глаз Катрин, и она уже не сдерживала их. Катрин вдруг резко ощутила, насколько она по нему изголодалась.

Разбериха

У Синди муж, по имени Форест, был индеец и гомосексуалист. Благодаря первому обстоятельству она научилась пить, а благодаря второму мы стали с ней любовниками. Синди пила хорошие коньяки и виски и щедро угощала ими меня из своих запасов в баре. О наклонностях своего мужа она узнала не сразу, да и он обнаружил их в себе тоже не с рожденья.

Мать у Синди умерла рано, и она с детства ухаживала за младшим братом и за отцом, который был прикован к постели диковинной болезнью. Такого рода детство научило её заботиться о других и делать это без надрыва, как само собой разумеющееся. Посему Синди была женщиной, которой можно признаваться в своих слабостях, она не закатывала истерик, не озверевала, даже не дулась, а наоборот, старалась помочь, если к ней обращались с проблемой. Тем более если проблема оказалась у мужа.

Смерть его отца стала событием, которое развязало Форесту руки и язык. До этого он не смел признаться себе в своих наклонностях и тем более предпринять какие-либо действия в гомосексуальном направлении. Муж, чуя в себе интерес, любопытство, тягу к мужчинам, больше всего страшился, что это каким-то образом станет известно отцу, и поэтому Форест запретил себе отвлекаться от женщин, пока отец жив. Он так и сказал себе: «Пока отец жив».

Отец умер на следующий день после кровоизлияния в мозг, так что Форест был освобождён от угрызений совести за неизбежные помыслы об ускорении смерти отца, окажись его болезнь длительной. После похорон Форест и Синди хорошо выпили, и он признался жене, что давно мечтает о мужчине. Синди не слишком удивилась этому признанию и даже, с одной стороны, обрадовалась, потому что оно объясняло холодность к ней мужа. Она уже начинала тревожиться, что что-то не то с ней, а теперь получила полное себе оправдание. От радости она предложила помочь мужу найти мужчину, а сама сразу стала планировать развод. Форест благодарно целовал её в голову и доливал виски себе и ей.

Синди ходила с мужем несколько раз в бары, где собирались гомосексуалисты, чтобы тот смог хотя бы присмотреться к обстановке. Потом они вместе отвечали на объявления в газетах и придумывали своё объявление, которое поместили в нужную газету. Синди даже сочинила каламбур, называя Фореста геем, а себя гейшей.

Тем временем они мирно развелись, оставаясь друзьями, и, когда я познакомился с Синди, Форест уже нашёл свою первую мужскую любовь в лице медбрата Вика, среднего роста, с женскими повадками, но с мужской щетиной. Они жили вместе и были весьма нежны друг к другу: держались за ручки, чмокались и оказывали другие знаки взаимного внимания из гетеросексуального репертуара.

Мы познакомились на вечеринке, куда меня взяла с собой Синди. Собственно, знакомство состояло из обоюдного любопытства: мол, что это за бывший муж и, мол, что это за новый любовник. Говорить было, как в большинстве случаев, не о чем. Синди оделась в юбку и блузку, но почему-то ей вздумалось не надевать лифчик, да ещё расстегнуть блузку так низко, что усмотреть её соски не составляло никакого труда. Меня это раздражало как дешёвый способ привлечь внимание – добро бы это была большая красивая юная грудь – нет, это были какие-то бесформенные отростки, которые только по месту расположения и по наконечникам сосков давали основания считать их грудями. Синди когда-то имела такие до неприличия огромные груди, что решила во что бы то ни стало их сократить. Какой-то коновал оттяпал из них куски мяса, оставив груди в шрамах, а соски нашлёпнутыми на кончики грудей. Ох уж эти мне бессмысленно грудастые, ибо без детей, а смотрят они на мужчин лишь в жажде их поглотить если не целиком, то хотя бы часть. Раздражала меня эта Синди со своим бывшим мужем, бывшим мужчиной. Истинная причина этого раздражения лежала, наверно, в том, что Синди никак не могла кончить со мной. Она утверждала, что вообще в присутствии мужчины не может кончить. Её изнасиловали лет в пятнадцать, и насильник пытался её убить, но почему-то у него не получилось. Думаю, что посягательство на её жизнь после совокупления и оказалось неизлечимой травмой. Она боялась расслабиться для оргазма, в неизбывном страхе, что её убьют. Синди убеждала меня, что на следующее утро после встречи со мной она неожиданно кончает на работе без всякого возбуждения. И чем больше я её разжигаю накануне в тщетной попытке прорваться к её оргазму, тем сильнее на следующий день она его испытывает. Я не знал, утешает ли она меня таким способом, но при мне она не могла кончить даже от вибратора, доводя его, бедного, до такого горячего состояния, что пластмассовый корпус обжигал руку и приходилось его выключать.

Я активно осматривал женщин на вечеринке в надежде избавиться от Синди или хоть с кем-то поменяться. Вот сколько есть парочек, пресытившихся друг другом, но всё равно торчащих вместе, так как лучшего не нашли, а сил на разлуку не хватает. Нередко случается, что проходят на улице мимо друг друга две пары, незнакомые, и каждый думает: «Вот мне бы её», а каждая думает: «Вот мне бы его». И люди, столь постылые друг для друга, являются столь желанными для других, так же постылых друг для друга людей. И вот мужчины меняются женщинами, и женщины меняются мужчинами, и из двух холодных пар образуются две горячие пары. Смена мест производит выделение огромной энергии.

Вот я и надеялся, что случится что-либо подобное. Я чуть было не ужаснулся, когда увидел пьяных Фореста и Синди на диване, целующихся по старой памяти, а по этой схеме мне оставался хахаль Фореста, что меня явно не устраивало. И тут действительно появился Вик, а с ним индианка, с длинными, конечно же чёрными, спутанными волосами, худая как жердь, но с красивым лицом. Вик, повиливая задком, подвёл её ко мне и представил:

– Это Скай, сестра Фореста, – и подмигнул.

Я сказал ей, что она мне нравится безоблачностью своих глаз. Облаков в них действительно не было, но густого тумана – хоть отбавляй. Красна девица, а по-американски краснокожая, действительно чего-то набралась, надышалась или накололась.

Скай мне ничего не ответила и только абстрактно улыбнулась. Я предложил ей выпить. Она опять ничего не сказала, но, когда я поднёс ей бокал, она взяла его и опрокинула, как стопку. Вик увилял к Форесту отбивать его от бывшей жены.

Тут я увидел рядом с собой Синди.

– О, вы уже познакомились! – сказала она радостно-пьяным голосом.

– Да, мы познакомились, – ответил я за себя и за Скай.

Глаза той смотрели в сторону, но улыбка на лице сохранялась. Синди прислонилась ко мне и театральным шепотом произнесла:

– Ты с ней можешь делать всё, что хочешь, я не возражаю. – И добавила: – И она возражать не будет.

Изрекши это, Синди поплелась в другую комнату.

Скай никак не отреагировала на появление Синди, а когда та исчезла в другой комнате, Скай как будто бы очнулась и сказала ей вслед:

– Сука, сделала из моего брата гея, чтобы своему братцу услужить.

– Какому братцу? – спросил я.

– Вику, вот какому, – ответила Скай, продолжая смотреть вслед Синди.

– Вик – это брат Синди? – удивился я.

Синди рассказывала мне, что у неё есть брат, но не упоминала о его сексуальных предпочтениях, да меня это и не интересовало, как и прочие возможные члены её семьи.

Скай повернула-таки ко мне голову и презрительно посмотрела на меня как на безнадёжного невежду. Но ответом она меня не удостоила, позволяя самому усваивать совершенно для неё очевидное.

А я пытался разобраться в спутанных, как волосы Скай, отношениях: так значит, Синди своего мужа-гомосека отдаёт своему такому же брату и тем самым сохраняет мужа, что называется, в семье. А от меня она избавляется, толкая в мужнину сестру. Что ж, я с удовольствием.

Я обнимаю Скай за талию, и она не противится. Я её целую, и она вяло шевелит языком, не закрывая глаз. Я предлагаю ей пойти к ней, и она молча выходит из дома, а я следом. Машины у неё нет, она живёт в двух шагах. У нас по-прежнему не получается разговора, о чём я не грущу, поскольку мы движемся к уединению.

Скай подвела меня к обшарпанному дому. Дверь была не заперта, потому что Скай пнула её ногой и она раскрылась. В коридоре был полумрак, в комнате сбоку горел свет и слышались голоса, запах стоял типично людской. Скай прошла мимо, а я последовал за ней. Она пнула ногой ещё одну дверь, и мы оказались в крохотной комнатке. В окно без занавесок светила полная луна и являла взору матрац на полу без подушки и без одеяла, с серой простынёй, дырявой в двух местах. Дверь не запиралась, замка в ней не было, доносились голоса из соседней комнаты.

Скай стащила с себя платье через голову, одним движением. Трусиков на ней не было, а отсутствие лифчика я заметил раньше. Ей было на вид лет двадцать пять, крохотная грудь, редкие волоски на лобке, впалый живот и видимые рёбра. Скай легла на матрац и повернулась на бок, свернувшись калачиком. Я подумал, не уйти ли, но потом решил не пропускать приключение. Скай лежала ко мне задом, возвышающимся над талией, и это отвергло последние мои сомнения. Я наклонился над ней и заглянул в лицо. Она лежала с открытыми глазами, уставившись в стенку. Осмелившись на грязноватое приключение, я всё-таки решил, что входить в неё опасно – видно, спит с кем и как попало. Я задумал воспользоваться её ртом, а чтобы у неё появилась инициатива, полизать клитор, не касаясь преддверия влагалища и губ. Я развернул её ногами к окну, перевернул на спину, встал над ней на колени и разбросил её ноги. Я раздвинул губы, и луна осветила клитор. Я оголил его от капюшона и лизнул головку, не касаясь окрестностей. Скай вздрогнула. Запах был, будто она не подмывалась дня три, но вполне терпимый и при возбуждении даже приятный. Я ткнулся хуем ей в рот, она тоже лизнула меня. Так мы обменивались любезностями. Стоило мне отвлечься, как она требовала прорезавшимся твёрдым голосом: «Ещё». Я кончил раньше её, и сразу мне стало ужасно от обстановки, в которой я оказался. Какого чёрта я здесь и с этим существом? Обычное чувство после оргазма, только усиленное обстоятельствами. Запах её стал мне нестерпимым. Я резко поднялся, оделся и бросился вон из этой клоаки. Пока я одевался, да и мне вдогонку, слышалось это требовательное «ещё».

Я вернулся на вечеринку, чтобы забрать сумку, с которой я пришёл. Все были уже изрядно пьяные.

Синди подошла ко мне:

– Скай, как я – с мужчинами не кончает. Мы можем только вместе кончить, по-женски. Где она?

– Там, – сказал я, не зная, как назвать то место, где осталась Скай.

– Я пойду к ней, – решительно сказала Синди, – проводи меня.

Обнявшиеся Форест и Вик ввалились в комнату:

– А, вот вы где! – И увидя нас, собравшихся уходить: – А вы куда это?

– Я иду заниматься любовью со Скай, – объявила Синди.

– Мы пойдём с тобой, – сказал Форест, и Вик подтвердил.

Мы вышли вместе на улицу, луна сверкала.

Синди висела у меня на руке. Когда мы подошли к дому, где я оставил Скай, я попрощался, а они трое ввалились в дом, где, видно, бывали не раз.

– Ты мне больше не нужен, – выкрикнула мне Синди, прежде чем исчезнуть в дверях.

«А ты – мне», – хотел я крикнуть в ответ, но сдержался. «Зачем повторяться?» – подумал я, шагая под луной к своей машине.

Свежесрезанные головы

Недавно были найдены документы, подтверждающие ходившие и ранее слухи о культе гильотинян. Приверженцы этого культа носили на шее изображение гильотины как символ страстотерпства и осеняли себя знамением, заключавшимся в резком движении правой руки сверху вниз, что должно было изображать падение гильотинного ножа.

Суть их веры заключалась в том, что они стремились к единению с Богом при жизни. Так как истинное единение с Богом происходит только в смерти или в любви, полагалось, что максимальное доступное прижизненное единение с Богом возможно осуществить, испытывая оргазм с партнёром, которого в этот момент лишают жизни. Человек, лишаемый жизни, вне сомнений, соединяется с Богом, а через умирающего, да ещё частично находясь в эти мгновения в его теле, да к тому же испытывая оргазм, тебе, продолжающему жить, гарантировано мгновение истинного просветления.

Французская революция послужила плодородной почвой для расцвета культа гильотинян. Под другим названием они существовали и в более давние времена. Например, в период инквизиции численность этой секты, хотя и держалась в строгом секрете, была равна двадцати семи тысячам пятистам семидесяти членам. И это в одной только Испании.

В основном гильотинянами были мужчины, но в редких случаях в их ряды принимались и женщины. Посвящение в этот культ происходило в форме торжественного обряда, носящего название «гильотищение». При гильотинировании череды осуждённых, – одного за другим, что было обычным в те жестокие времена, – фонтанирующую кровь направляли в сосуды. Их быстро относили в гильотинянский Храм, и там этой ещё тёплой кровью наполняли купель, в которую окунали с головой неофита, и потом ему на шею вешалась цепочка с миниатюрной гильотиной. Храм этот был замаскирован под христианский, но допускались туда только члены секты, которые показывали при входе гильотинку, висящую у них на шее.

Но пора описать в деталях сам священный акт, который являлся сутью этого отвратительного культа.

После вынесения Трибуналом смертного приговора группа осуждённых – за солидное вознаграждение, шедшее на нужды революции, – передавалась священнослужителям из гильотинян. Преступников везли в Храм. Там в дальних покоях была установлена гильотина, специально приспособленная для отправления их обряда. Преступника привязывали к двухколёсной тележке, где он находился в сидячем положении. Поэтому, когда его подвозили к гильотине, не приходилось применять силу, а только нужно было поставить тележку так, чтобы приговорённый к казни оказался стоящим на коленях с всё ещё привязанной тележкой, очутившейся теперь у него на спине. Осуждённого ставили у гильотины, привязывали к ней, а тележку отвязывали. Жертву, находящуюся под дамокловым мечом гильотины, обнажали, срезая одежду. Голова преступника была зажата, руки и ноги связаны, так что приговорённый к смерти не мог сопротивляться при подготовке к экзекуции. Священнослужитель-гильотинянин и его паства громко воздавали хвалу Всевышнему, тем самым заглушая крики, которые в отчаянии нередко издавали приговорённые, и назначенный проводить экзекуцию гильотинянин сбрасывал с себя одежду. Он вводил член в анус жертве, а если жертвой была женщина, то он был вправе выбрать влагалище, и начинал раскачиваться, держа в руке верёвку, которая приводила в движение нож гильотины. Когда палач чувствовал приближение оргазма, он дёргал за верёвку, и голова преступника отсекалась – в этот момент священные спазмы огромной силы проходили в анусе или влагалище жертвы, и в эти мгновения палач соединялся с Богом, извергаясь в обезглавленное тело жертвы.

Высшим нравственным достижением этого обряда, по мнению гильотинян, являлось то, что мгновение торжества правосудия и воздаяния за преступление являлось также и мгновением максимального единения гильотинянина с Богом. Таким образом, не нарушались ни людские законы, ни божественные. Великое наслаждение, заключавшееся в истинном познании Бога, достигалось не преступлением, но актом приведения в исполнение приговора суда.

Таков был обряд в своей первоначальной форме. Но потом среди гильотинян произошел раскол: часть продолжала придерживаться канонического исполнения обряда, а другая часть, реформаторы, хотела внести изменения в его отправления, следуя духу времени. После непродолжительной распри победили реформаторы, и обряд претерпел некоторые изменения или, вернее, дополнения. Необходимость внесения дополнений обосновывалась ростом числа членов этой секты, что вынуждало использовать преступника с большей эффективностью, ибо несмотря на обилие смертных приговоров, их всё-таки было недостаточно для удовлетворения стремления к единению с Богом всех гильотинян. Было решено допустить к исполнению ритуала второго гильотинянина. Он располагался со стороны головы казнимого и держал её за волосы или за уши. Когда голова отсекалась, он поворачивал голову к себе отрубленной стороной и насаживал открывшуюся трубку пищевода, в которой возникали спазмы, себе на член и двигал голову вверх и вниз, влево и вправо, покручивая по и против часовой стрелки, пока не изливался в рот голове. Этим часто пользовались женщины-гильотинянки – они присасывались к губам отрубленной головы, и когда семя священнослужителя извергалось в рот из горла, заглатывали его с фанатическим упоением. Многие из них также стремились достичь языком члена священнослужителя, часто вылезавшего из горла. Впрочем, и мужчины-гильотиняне не пренебрегали возможностью приобщиться к ритуалу таким способом, особенно если это была женская голова.

Нередко после обезглавливания мужское тело откликалось на такое событие прощальной эрекцией, и женщины-гильотинянки быстро переворачивали тело, отданное им гильотинянином, только что завершившим ритуал, чтобы сразу же перевязать член у основания верёвкой и насадиться на охладевающий орган. Эта последняя часть ритуала нередко затягивалась настолько, что мужчины, утомлённые зрелищем, покидали Храм, а женщины оставались с обезглавленными мужскими телами, пока не привозили новых осуждённых на смерть.

После свершения ритуала гильотиняне должны были раз в неделю предъявлять головы преступников членам Трибунала, чтобы те уверились, что приговоры приведены в исполнение. И поэтому по воскресеньям, а именно этот день был назначен Трибуналом как отчётный, можно было увидеть гильотинянина, толкающего пред собой тележку, полную человеческих голов, скопившихся в Храме за неделю. Причём у каждой из них был раскрытый рот, из которого вытекало семя, окрашенное кровью жертвы.

Как и всякая религия или культ, и этот подвергся профанации в тяжёлые времена, когда количество приговоров Трибунала стало недостаточным для выросшей паствы гильотинян.

Реформаторы стали допускать неслыханные ранее отклонения от уже и так изменённой канонической формы отправления ритуала. Они стали использовать обезглавленное тело и отрезанные головы по нескольку раз, то есть когда жертвы уже были мертвы и ни о каких судорогах не могло быть и речи. Таким образом, священный ритуал превратился в обыкновенную некрофилию, причём весьма извращённого свойства. Затем реформаторы усугубили кощунство тем, что стали взимать деньги с гильотинян, отправляющих ритуал. Деньги эти должны были идти якобы на взятки членам Трибунала, чтобы увеличить количество осуждённых, отдаваемых гильотинянам для исполнения приговора.

Среди членов этой секты всегда находились и такие, кто хотел сойти с широкой дороги правосудия на гнусный путь преступления, а именно, начать выкрадывать и обезглавливать невинных людей. Но руководство секты зорко следило за этими попытками и всячески помогало государству преследовать тех, кто делал шаги в этом направлении. Так, один из самых отчаянных ренегатов нашёл способ установить гильотину у себя в доме, и, когда он привёз ничего не подозревавшую жертву, чтобы обновить своё приобретение, нагрянула стража, вызванная заподозрившими неладное гильотинянами, и этого человека арестовали. Так как его настигли на месте преступления в момент, когда он уже привязал жертву к гильотинному столу, то приговор был жестокий – смертная казнь на гильотине, и его самого постигло то, что он посмел уготовить для своей невинной жертвы, но не успел совершить. Осуждённый был выдан его же единоверцам, и те совершили ритуал над отступником, последней просьбой которого было не осквернять его голову, но этим его желанием охваченные жаром борьбы за справедливость гильотиняне дружно пренебрегли. Последние слова этого преступника были весьма малодушны: «Пожалуйста, не делайте мне больно».

Когда Французская революция была разгромлена, гильотину как её символ торжественно сожгли перед статуей Вольтера. Ночью два гильотинянина пробрались к пепелищу и выкрали из золы гильотинный нож, не повреждённый огнём, чтобы продолжать поклоняться этому символу равенства.

Основным направлением открытой общественной деятельности гильотинян была борьба за отмену публичных казней. Аргументом против публичности казней они выдвигали падение нравов, заключавшееся, в частности, в том, что люди хладнокровно наблюдали за обезглавливанием людей: многие женщины усаживались перед гильотиной на стулья и занимались вязаньем, отрывая глаза от него лишь в тот момент, когда голова отлетала от туловища. Кроме того, возникали недопустимые недоразумения, как, например, такое, когда крестьянке с корзинками в руках, проходившей мимо гильотины, отлетевшая голова влетела прямо в корзинку и разбила лежащие там яйца, которые крестьянка несла на продажу. Был и другой случай, когда отлетевшая голова зацепилась зубами за платье проходившей мимо женщины, порвав и испачкав кровью её дорогую одежду. В действительности же совершенно очевидны истинные причины гильотинян, боровшихся за отмену публичных казней, – во время них было невозможно подступиться к приговорённому, и потому публичные казни были для них лишь предметом горестных переживаний из-за утраченной возможности исполнить священный ритуал. Если казни происходили за закрытыми дверьми, гильотинянам было значительно легче становиться законными палачами или платить взятки и уединяться с жертвой для исполнения приговора.

Вскоре гильотинянам удалось вывести общественное мнение на такой путь, который заставил правительство принять закон по отмене публичных экзекуций. Однако это оказалось пирровой победой для гильотинян. После кратковременной эйфории у скрытых от народа гильотин, где гильотинянам приходилось маскироваться под обыкновенных палачей, они поняли, что инерция общественного мнения слишком велика и направлена на полную отмену смертной казни. Ритуальный возглас гильотинян: «Гильотина не болеет!» оказался бессмысленным, ибо хотя она и не болеет, но всё-таки умирает. Так в конце концов и случилось: секта гильотинян тайно просуществовала во Франции до 1981 года, когда смертная казнь была отменена. После этого знаменательного события гильотиняне покинули Францию и переселились в страны, где отсечение головы ещё используется как способ казни[15].

Последовательность событий

Картинной галереей заведовала неслабая баба. Имечко её Луиза. Я коллекционировал картины местных художников, и она меня ценила за незаурядные покупательские способности. Луиза была женщина невысокая, полная худобы, но весьма привлекательно следящая за собой с помощью умелой косметики и красивой одежды. От неё исходил запах холёности. Луиза держалась холодно и по-деловому, да я и не возражал – у неё был маленький рот (чего я не люблю), хоть и с пухлыми губами, что, конечно, в какой-то степени компенсировало этот изъян. Она вежливо улыбалась, а я, поглядывая на её дряблеющую кожу, отвергал её в мечтах о свежем теле. Конечно, я бы не отказался от предложенного, но предпринимать действий не хотелось – возникла бы напряжённость от сближения, нарушающая удобную монотонность деловых отношений.

В той же галерее работала ещё одна пожилая самка-продавщица. То есть под самые пятьдесят или совсем за сорок. Её звали Ким. Темноволосая, что хорошо, но мало, потому что зубы – не по команде «смирно», а по команде «разойдись». И вообще излишне старовата. Но милая, изъявляющая, а не скрывающая свои чувства. Ким не стеснялась шутить. Однажды она сказала покупателю: «Чувствуйте себя как дома, но не забирайте с собой картины, не заплатив». Покупатель разобиделся, позвонил на следующий день Луизе и стал требовать, чтобы она уволила Ким за грубость. Луиза с достоинством ответила, что Ким – замечательный работник и человек с прекрасным чувством юмора и что Луиза очень сожалеет, что он был не в состоянии воспринять её юмор.

Как-то в разговоре с Луизой я упомянул, что я писатель. Она всячески заволновалась на эту тему, и я принёс ей книжку своих рассказов. И вот она звонит по поводу недавно заказанной мною картины и невзначай заявляет, что впечатлена моей книжкой, что она дала её почитать Ким и ещё некой Мэрилин (эх, если бы вроде Монро) и что они все обожают чтение и решили организовать Читательский клуб и пригласить меня на обсуждение моей книжки, что должно явиться торжественным открытием клуба. Я, не скрывая радости, согласился. Как же – я один с тремя женщинами, да ещё заведомо восхищающимися моими выдумками. Назначили клубный вечер на ближайшую субботу. Моя возлюбленная, которой я сказал, что у меня встреча в клубе читателей (я, конечно, не сказал, что это клуб читательниц), взяла с меня слово, что я приеду к ней, как бы поздно вечер ни закончился.

Мы договорились встретиться с Ким у галереи (так как квартира Мэрилин была неподалёку), а оттуда поехать вместе, чтобы мне одному не искать. Мэрилин мне виделась сюрпризной красавицей, у которой я после вечеринки остаюсь на ночь.

Ким предложила мне поехать вместе на её машине, свою оставить, а на обратном пути она меня привезёт к оставленной у галереи машине. Но в связи с моими мечтами я отказался и поехал следом за ней.

Квартира Мэрилин располагалась в роскошном доме и не в менее роскошном районе. Но дверь квартиры открыло шарообразное белобрысое существо с милой улыбкой. Правда, губастенькая. И лет ей было столько же, сколько и остальным.

You can't always have what you want — повторял я себе последнее время строчку из «Rolling Stones», но это не утешало меня, а лишь заставляло мечтать ещё сильнее. Я купил каждой участнице по розе, каждый цветок был завёрнут в отдельный пакет. Получив по розе, женщины пришли в состояние размоченности.

На стене в гостиной картинки. Чьи? Хозяйка, скромно так: «Мои». Художница, значит. Везёт мне на художниц. Моя нынешняя возлюбленная тоже из них. Мэрилин не хочет показывать те, что хранятся в папках-запасниках, стесняется. Луиза помогает скромной подруге и говорит, что работы Мэрилин продаются у неё в галерее. Скучные работы. Показывать стесняется, а продавать – нет. По-женски.

И вот я сижу на диване, и три бабы вокруг меня. Я всё поначалу хотел, чтобы разговор пошёл по философскому руслу, чтобы продемонстрировать свои умственные способности. Вот, мол, вместо того чтобы успокоиться и читать, я продолжаю тревожиться и пишу.

Но они своими вопросами направили разговор в русло бытовое: насколько рассказы списаны с моей собственной жизни, кто мои любимые писатели и прочая скукота. Я наскоро ответил на вопросы и спросил каждую, что она читает, заметив, что это определяет суть человека, как и всё то, что он делает с интересом. Это настроило их на откровенный лад, и когда я подтолкнул их к личной жизни, что, мол, какова она, такого рода книги и читаешь, они радостно подхватили эту тему. (Мне в помощь они опустошали вторую бутылку вина.)

Решили по очереди мне исповедоваться. Первой напросилась «заголиться» Ким. Её рассказ был неожиданно подробен, и она прерывала его несколько раз риторическим вопросом: «Зачем я вам всё это рассказываю?» Но она прекрасно знала зачем. Вскоре и я узнал тоже. Её муж, Билл, за которого она вышла замуж десять лет назад без любви, был совершенно чужд ей с самого начала. Вышла же она за него в поисках стабильности и от усталости, вызванной долгими поисками «настоящего мужчины». («Настоящий» – в этой фразе так и хочется услышать: когда он «на», то у него «стоящий».) Нынешний брак был вторым, и первый теперь ей казался не таким уж плохим, но тогда она не знала, как «работать» над семейными отношениями, чтобы они длились, не хирея. (Ох уж как я ненавижу эту формулировку, которую они так обожают: «работать над отношениями». Хуже нет как пинать дохлую лошадь и воспринимать шевеление туши от пинка как её воскрешение.) Кимский муж совершенно чужд искусству и пренебрежительно относится к её интересам, вернее, он их не знает и знать не хочет. Он даже не знает расписания её работы, не помнит дня её рождения, не говоря уже о дне их свадьбы. Когда Ким недавно лежала в больнице, то Билл даже не удосужился купить еды в дом к её возвращению. Короче, она ищет в себе силы, чтобы с ним развестись. Но она любит дом, в котором живёт, и любит кошек, к которым у неё аллергия. Когда ей пришлось расстаться с семью кошками, которых она держала в доме до недавнего времени и от которых у неё начались такие расстройства лёгочной системы, что она оказалась на грани смерти, то она восприняла эту разлуку как прощание с последними существами, которые проявляют к ней любовь. Это было одной из причин, почему Билл упорно называл её сумасшедшей. Но психотерапевт, к которому она ходила, убедил её, что она вовсе не сумасшедшая, и посоветовал ей присоединиться к группе женщин, подобных ей и регулярно собиравшихся вместе, чтобы было кому излить душу. И так как она теперь не может себе позволить платить психотерапевту по сотне в час, то вот она и избрала для своей исповеди нас. «Зачем я вам всё это рассказываю?» – вновь повторила она и посмотрела на меня. И тут она выдала, продолжая смотреть мне в глаза с показной нежностью: «Вот он заставил меня почувствовать, что я что-то значу, так как он запоминает всё, что я говорю, а значит, он внимательно относится ко мне».

Дура, я не запоминаю, а записываю, и вовсе не потому, что ты мне хоть как-то интересна, а потому что мне интересно, что происходит с людьми, и я это могу использовать для своей писанины, как я это делаю сейчас.

Вслух я только смог подтвердить: «Я всегда внимателен к тому, что мне говорят привлекательные женщины». В последний момент я только хотел отвести от себя подозрение в излишней внимательности к Ким, поскольку, уж во всяком случае, я бы предпочёл Луизу, и я не хотел, чтобы она подумала, что я выбираю Ким. И тут Луизу прорвало:

– А я так счастлива в замужестве, что не перестаю сиять от счастья. Мы уже семь лет женаты, это мой второй брак, и острота ощущений не проходит.

Я толкнул разговор в сторону неизбежного сексуального пресыщения в браке, на что Луиза заметила, что это и хорошо, а то, как сказал её муж, Боб, они бы не выдержали сексуального напряжения и умерли бы от истощения, если б продолжали совокупляться с таким же темпом, как вначале.

Я позволил себе не согласиться, сделав предположение, что можно менять любовника каждый месяц или два и тем самым поддерживать остроту и темп наслаждения без всякой опасности для жизни, но уж зато со смертельной опасностью для брака.

– Ты же любишь флиртовать, – заметила ей Мэрилин, молчавшая в течение исповеди.

– Да, но флиртовать – это ничего не значит.

– Но ты же принимаешь приглашения на ленч, – не унималась кругленькая Мэрилин, которая была разведена.

– Но у меня – закон: если мне мужчина нравится, то я не принимаю его приглашения, а если он меня не волнует, то я иду с ним на ленч.

– Ага! – уцепился я. – Значит, в вас горит желание новизны, и вы просто затаптываете его. И всё ваше брачное благоденствие зиждется на затаптывании желания.

– Вовсе нет, – стала сопротивляться Луиза, – мой муж делает всё возможное, чтобы не ущемлять мои интересы.

И тут же выбалтывает, лишь бы уйти в сторону от секса, что её муж совершенно не воспринимает художественную литературу. Любую. Ему в ней, видите ли, не хватает конкретности. И потому он читает только документальную или научную литературу. Мою книгу он всё-таки прочёл, но неопределённость опять-таки оставила его неудовлетворённым. Я посоветовал, чтобы он читал порнографию, в которой конкретности будет настолько много, что она его удовлетворит.

Я хотел разговорить Луизу до предела и спросил, как она познакомилась со своим мужем.

Луиза послушно изложила. Сначала она вышла замуж за красавчика, который либо играл в бейсбол, либо лежал под машиной. Но, несмотря на это, она умудрилась родить от него сына. Затем последовал развод. Следующим этапом была девятилетняя связь с неким католиком, который после каждого совокупления ходил к священнику каяться и просить отпущения грехов. Луиза с болью в сердце смотрела на каждую проходящую пару, которая радостно держалась за руки и у которых глаза светились любовью, а не стыдом. Она-то мучилась стыдом, неудовлетворённостью, безысходностью отношений. Кто-то надоумил её сходить на приём к либеральному священнику, который снискал славу среди прихожан своим умением разрешать загадки личных жизней. Священник осмелился сказать Луизе и её католику, что самые прекрасные отношения он видел среди людей, которые в браке не состояли. Католика это засмущало, а Луиза воспрянула духом и стала чувствовать себя посвободнее. Но ощущение это было обращено не на её отношения с католиком. В то время Луиза искала работу. В газете она прочла объявление, что требуется человек, который любит музыку и общение с людьми. Она позвонила по телефону, и это оказался магазин, торгующий музыкальными инструментами. Она действительно обожала музыку и неплохо играла на рояле. Её интервьюировал будущий муж, в которого она влюбилась с первого взгляда. Он выбрал её из нескольких дюжин претендентов и стал вести класс обучения с пятью нанятыми на работу. На второй день Луиза подошла к нему и предложила вместе поленчевать. Он поблагодарил, но отказался, сославшись на занятость. На следующий день она предложила ему выпить вместе кофе. Но и на этот раз он что-то придумал. Тогда на другой день Луиза подошла к нему и сказала: «Не хотите ли со мной выпить кока-колы? И это моё последнее предложение». Тогда он согласился, и Луиза за питиём выложила ему свою любовь как она есть. Тот ошалел, как якобы совсем ничего не подозревавший, хотя ему сотрудники уже говорили, что Луиза на него глаз положила.

Я подумал, что если он действительно ничего не замечал, после того, как она трижды приглашала его уединиться, то он просто кретин. Если же он притворялся, что не замечал, то он трус. Однако признание Луизы так впечатлило его, что он полетел к своей невесте в Калифорнию, расторгнул помолвку и женился на Луизе. С тех пор они живут припеваючи – прямо-таки настоящие музыканты.

Луиза вспомнила в одном из моих рассказов фразу, которая якобы указала ей на моё чувство юмора, где герой, глядя на подаренный ему женский скелет, говорит, что любит худеньких.

Я подтвердил, что люблю и худеньких, вставив «и», чтобы избежать бестактности по отношению к толстой хозяйке. Она, взбодрившаяся этим, повела рассказ о своей жизни. Мальчик от первого брака, тошнотворные отношения, где муж учил её на каждом шагу, как жить, включая и то, как нарезать овощи, какой стороной разворачивать рулон туалетной бумаги. Так что после восьми лет она уже не могла находиться с ним рядом – так её от него воротило. Второй брак был предпринят для сына, поскольку муж – учитель: все основания ожидать, что воспитание будет хорошим. Но когда сын вошёл в переходный возраст и стал плохо управляемым, муж отвернулся от пасынка, а Мэрилин отвернулась от мужа. Не осталось больше причин для брака.

– Нет, – заключила она, – отношения с мужчинами у меня закончились.

– Так уж, – усомнился я, – даже мимолётной связи больше не заведёте?

Все засмеялись в поддержку моего сомнения.

Толстушка тоже заулыбалась и согласилась на возможную мимолётную связь, но в далёком будущем, будто в нём шансы на такую связь у неё увеличатся.

Ким пока молчала, перебирая полными губами, за которыми между двумя передними зубами зияла щель. Ноги у неё всё-таки были лучшей формы, чем у всех остальных, да и фигура тоже. Со спины она казалась совсем юной и только при развороте лицо выдавало приближение к полувеку. У Ким, которая при каждом моём появлении в галерее объявляла мне, на сколько фунтов она похудела, руки были поражены временем – дряблая кожа, со старческими пятнами. Да и лицо с морщинами у глаз, с проступившим вторым подбородком и заострившимся носом. При всём при том в ней было что-то, что умеренно, но влекло. Я не имею в виду пизду. То есть я имею её в виду, но и в общем облике что-то оставалось от милой женщины.

И тут она заявила в ответ на завязавшийся разговор об идеальном браке, что в браке ей нужен секс, секс и секс. Что уже четыре года, как она не спала с Биллом. И что нет у неё никаких любовников. Тут я подумал, что она либо лгунья, либо сумасшедшая, как утверждал, по её словам, Билл. Либо в открытую предлагает себя, что не исключает ни первого, ни второго.

Мы то и дело припадали к подносам с закусками, расставленным на кухне хозяйкой, которая честно объясняла свою полноту вкуснотой и обилием приготавливаемой ею еды.

Первой заспешила домой Луиза – она всунула свои красивые напедикюренные пальчики в открытые туфельки, и за ней поднялись все. Пошли благодарности друг другу за прекрасно проведённое время.

Я сказал, что это был мой самый приятный в жизни вечер, проведённый с женщинами… невинно. Женщины понимающе осклабились, а Луиза подошла ко мне и, обняв, поцеловала в щёку: «Это чтобы вечер не был таким невинным».

– Мне нужно будет вскоре пригласить вас на ленч, и я надеюсь, что вы мне откажете, – сказал я ей, припоминая ей поведение с мужчинами, которые вызывают в ней интерес, и в этот момент решился на эксперимент.

– Дорогие дамы, – обратился я, – не торопитесь за Луизой – ведь она одна должна спешить к любимому мужу, а мы можем ещё посидеть и поговорить.

Женщины переглянулись между собой и легко согласились.

– Позвольте мне только проводить Луизу до машины, и я продолжу развлекать вас.

Они опять переглянулись, и им ничего не оставалось, как согласиться и с этим.

Луиза и я вышли. Безопасность интимного разговора в окружении подружек исчезла, и ситуация резко стала щекотливой. Я старался не дать разговору затухнуть, пока мы спускались в лифте и подходили к машине. Двор был тёмный и безлюдный.

– Позвольте мне сесть с вами на минутку, – сказал я и уселся с ней рядом на переднем сиденье.

– Мне пора ехать, – сказала Луиза, и я знал, что медлить здесь нельзя.

Я поцеловал её в губы и одновременно залез ей под юбку. Она дёрнулась, но деться было некуда, и она ответила языком. Я, целуя Луизу, расстегнул ширинку и выставил наружу член. В машине было темно, и Луиза, по-видимому, ничего не увидела, но не могла не услышать открывающейся молнии. И раз она не взбунтовалась до этой секунды, то тут нужен был напор, чтобы не дать ей очухаться. Я резко отодвинулся от её лица и со словами «Поцелуй его» пригнул её голову вниз левой рукой, а правой направляя член в рот, чтобы, чего доброго, не угодить ей в глаз. Я почувствовал её сжатые губы, которые раскрылись, когда я с силой прижал её голову, убедившись, что член в нужном месте. Я стал было насаживать её голову, но, ощутив, что она больше не сопротивляется, а двигает головой и языком сама, расслабился. Нужно было поскорее кончить, чтобы наша связь стала необратимой. Когда я излился, она чуть было не поперхнулась от первой капли, стрельнувшей в глотку, но подавила кашель и всё проглотила.

Я быстро заправил член в брюки. Поцеловал её в шею и сказал:

– Это было прекрасно. До скорой встречи, – и выскочил из машины.

Когда я открывал дверь, свет в машине зажёгся, и я увидел ошеломлённое лицо Луизы со смазанной помадой на губах.

Я захлопнул дверь, помахал ей рукой и устремился к оставшимся женщинам, не дожидаясь, пока она уедет.

Когда я вошёл в квартиру, женщины держали в руках бокалы вина. Осушалась третья бутылка.

– А мы уж думали, что больше вас не увидим, – с облегчением сказали женщины, всё-таки увидев.

– Просто я должен был удостовериться, что Луиза вернётся к своему мужу в целости и сохранности, – сказал я, опасаясь, а что, если она сейчас явится сюда с запоздалым скандалом. Но вероятность этого была ничтожной – ей трудно будет что-нибудь доказать полиции, а тем более подружкам, и уж совсем невозможно – мужу.

Женщины и я уселись на диван и выпили по бокалу вина.

– Мы все её истории слышали уже по десять раз, – сказала Ким.

– Я бы могла их пересказать даже без её участия, – поддержала Мэрилин.

– Чуть мы соберёмся вместе, она рассказывает, как она счастлива в браке только для того, чтобы мы позавидовали.

– Но мы не завидуем, – хихикнула Мэрилин.

Теперь заторопилась домой Ким, значительно поглядывая на меня, чтобы я не вздумал затягивать разговоры.

Когда, распрощавшись с хозяйкой, мы вместе вышли в коридор, Ким сказала мне:

– Не уезжай сразу, мне надо с тобой поговорить.

«Ну вот, знаю, что тебе надо, и меньше всего – разговоров», – подумал я.

В лифте Ким опять сказала, что не знает, почему она это делает, но ей необходимо мне сказать, как знакомство со мной изменило её жизнь, что моё присутствие заставило её вновь поверить в себя, как…

Тут я обнял её за талию и спросил, глядя выразительно ей в глаза: «Ты не хочешь заняться со мной любовью?»

– Как хорошо ты срезаешь углы, – сказала она, и мы поцеловались.

Было одиннадцать часов. Её машина была запаркована под фонарём, который освещал нас, отражаясь в капоте машины.

– Давай переберёмся на заднее сиденье, – предложил я, и мы перелезли назад. Я расстегнул её блузку. Ким была без лифчика, и грудь высокая, совсем девичья. Детей у неё не завелось, а уж на грудь это влияет благотворно. Я стал опускаться ниже, нужно было снять джинсы. Ким предложила отъехать в более тёмное место. Она перелезла на водительское сиденье, надо сказать, без всякого изящества, а я остался позади, следя, как она дрожащими руками вставляет ключ в зажигание. Мы отъехали поодаль от фонаря, в тёмное место. Она перелезла обратно, стянула узкие джинсы. Я добрался языком до её клитора, и она умеренно постанывала, но я вскоре почувствовал, что так она не кончит, и действительно, Ким взяла меня за голову и потянула наверх: «Давай я на тебя сяду». Не люблю я баб, которые не могут кончить от языка. К счастью, она двигалась не быстро и без большой амплитуды, и на второй раз я мог продержаться дольше. Будь это Луиза, второй раз я бы мог тянуть сколько надо, а тут новая женщина, и опять будто ты в первый нетерпеливый раз. Какое это счастье – быстрая смена женщин! Всё-таки ничего было не поделать и пришлось извергнуться. Ким стала оправдываться, что забыла, как это всё делается, и поэтому она не смогла кончить, но что она счастлива и на второй раз уж обязательно кончит. Я заверил её, что вины её в этом нет, а вина скорей всего моя. Я также заверил её, что второй раз она обязательно кончит. И тут подъехала машина и запарковалась почти рядом с нами. Из неё вышел мужчина и посмотрел в окна нашей машины, зафиксировав сидящую на мне Ким. Она быстро соскользнула с меня и легла на сиденье. Мужчина с возмущённым лицом скрылся в парадной.

– Не нравится мне взгляд этого мужика, – сказал я. – Ещё позвонит в полицию, и те прикатят и прихватят нас за нарушение общественного порядка. Мне-то наплевать, но ты – замужняя женщина. И тебе рисковать не следует.

Это был прекрасный предлог, чтобы спровадить её побыстрей. Ким вняла моим аргументам, натянула на себя джинсы, и тут мы заметили, что обливаемся потом – все окна машины были закрыты, а на улице стояла жаркая ночь. Ким пришлось завести машину, чтобы опустить стёкла, так как они были автоматические. Это было дополнительным предлогом для расставания. Да и было уже поздно, и Ким следовало быть всё-таки при муже в такое время. Она попросила меня не обижаться и отдала мне назад подаренную розу – она не хотела приходить домой с цветами, вернее, с розой, которая бы вызвала ненужные подозрения со стороны Билла.

Ким заверила меня, что придумает что-нибудь, чтобы встретиться вскоре в середине дня, и не торопясь. Прощальный поцелуй её был для меня утомителен, и я подтолкнул её, чтобы она не задерживалась, убедив, что я жду ближайшей с ней встречи с силой не меньшей, чем она. Что было чистой, но благородной ложью.

Я вышел из её машины и положил розочку в свою. Она была в маленькой бутылочке, наполненной водой, и потому могла дожить до вазы.

Теперь была очередь за Мэрилин. Я вернулся в подъезд и позвонил в звонок её квартиры.

– Кто это? – послышался в спикере её сонный голос.

– Это я. Вот говорил с Ким, она уехала, а я заметил, что у меня спущено колесо. Можно от вас позвонить?

– Конечно, заходите, – услышал я обрадованный и старательно озабоченный голос.

Она открыла мне дверь в халатике, запахнутом кое-как. Я вошёл и уселся на диван, и она уселась рядом.

– А я перечитывала твою книжку, – сказала Мэрилин, и тут я уверился, что она на всё согласна.

– Ты знаешь, я всё это время набирался смелости, чтобы к тебе вернуться.

– Так зачем ты пошёл провожать Ким?

– Ким попросила, а ты не предложила остаться, и я подумал, что будет лучше, если я уйду, но я не мог совладать с собой – мне так хотелось побыть с тобой без всех остальных.

Я знал, что, пока подружки завтра не обговорят всё между собой, я могу врать что хочу. Я сделал пробное движение и взял Мэрилин за руку. И, не почувствовав сопротивления, я придвинулся вплотную, и мы оказались в поцелуе. Я просунул руку в халат взял её за грудь, что была хотя и хуже, чем у Ким, но новая, а значит – лучше. Тут Мэрилин встала и, взяв меня за руку, повела в спальню. Я не упирался, а шёл вприпрыжку.

– Что с тобой? – спросила она.

– Я счастлив! – ответил я.

Наяривая на Мэрилин, я думал о том, что сейчас на душе у Луизы и Ким. Луиза, заявлявшая, что влюблена в мужа, небось корит себя и бичует, что позволила этому случиться, и придумывает, как впредь вести себя со мной, выгодным клиентом. А Ким, наоборот, почувствовала освобождение от ненавистного мужа.

А та, что подо мной, начинает снова ценить наличие мужчин на Земле, причём во весь голос. Как забавно и наслажденчески направлять жизнь женщины в нужную сторону с помощью своей волшебной палочки.

Мэрилин предлагала остаться на ночь, но я признался, что машина моя на ходу, что я солгал про спущенное колесо ради того, чтобы вернуться к ней, но что мне необходимо ехать домой.

Я ведь договорился с моей возлюбленной, что я обязательно приеду к ней, хоть к середине ночи. Слово нужно держать, и я действительно жадно стремился к ней, и у меня для неё была розочка, оставленная Ким, – в доказательство моей любви.

Радужный знак

Он и она решили покинуть эту опасную страну. Подготовка и сборы не должны были занять более года. Они уволились с работы, чтобы не отвлекаться от главного дела. Денег на год им хватало. Теперь они стали больше времени проводить вместе. Принятие жизненно важного решения сплотило их. Однажды, когда они отдыхали после очередного оргазма, солнце вышло из-за туч, как из-за угла, и бросилось в распахнутое окно. Яркий луч, словно божественный хуй, упёрся в пространство между разведёнными ногами женщины, и мужчина совершенно отчётливо увидел радугу. Это была небольшая дуга, со всеми семью цветами, и один конец её начинался у клитора, а второй уходил в анус. Мария лежала с закрытыми глазами и дремала. Он боялся, что она сейчас изменит позу и радуга пропадёт. Мужчина зачарованно изучал цвета. Никогда радуга не была так близка и достижима. Он протянул руку и коснулся её пальцем. Палец не ощутил ничего. Радуга не шевелилась, пока не шевелилась Мария. Но при лёгком движении радуга следовала за телом Марии, за своими опорными точками. Но вот Мария сомкнула ноги и перевернулась на живот. У мужчины вырвался возглас, будто она разбила вазу. Мария раскрыла глаза и спросила:

– Что случилось?

– Ничего, – сказал он, – спи, ты так прекрасна во сне… и наяву, – поскорей добавил он, чтобы она не задала ему кокетливый вопрос: «Только во сне?»

Мария блаженно улыбнулась и снова закрыла глаза. Но радуга, к счастью, не пропала. Конечно, основная её часть скрылась между сжатыми ногами, но он видел кусочек радуги, светящийся из ягодиц, теряющийся в скрытой промежности.

– Посмотри, – не выдержал он и показал открывшей глаза Марии на начало радуги под её животом. Она посмотрела вниз:

– Что ты там увидел нового для себя?

– Разведи ноги, – сказал он, и Мария повиновалась, с любопытством склоняя голову, чтобы себя рассмотреть. Радуга ярко светилась.

– Разве ты не видишь? – удивлённо спросил он.

– Не видишь что? – настороженно переспросила Мария.

– Радугу?

– Какую радугу, что с тобой? – с волнением в голосе спросила Мария.

Тут мужчина понял, что радугу ей увидеть не дано, а женщина заволновалась, не повредился ли он в уме. «Наверно, у меня такой угол зрения, который позволяет мне видеть то, что не видит она», – подумал он и решил изучить это природное явление самостоятельно, а пока успокоить свою возлюбленную:

– Ну вот, не понимаешь моих поэтических образов, а ещё говоришь, что романтическая натура.

– А… – с облегчением выдохнула Мария и потянулась поцеловать его. Он двинулся навстречу ей губами, глядя на радугу, и вдруг понял, что Мария теперь находится спиной к окну и солнечный луч упирается ей в спину. Но радуга сияла по-прежнему. Они соединили языки, и желание стало снова вползать в бёдра.

Мария легла на спину, а мужчина углубился в неё и сел так, чтобы во время движений он мог рассматривать сочетание их тел. Солнце уже давно покрыли тучи, а радуга не пропадала, более того, она ещё ярче засветилась в полумраке комнаты. Размышления возлюбленного о том, что же за чудо происходит, как радуга может сиять без солнца и почему она возникла в таком странном месте, отчего она не пропадает и что бы это могло всё значить – эти мысли так отвлекали его от процесса, в котором он принимал активное участие, что выполнял он его с приостановившимся возбуждением, автоматически, делая те заученные с необходимым разнообразием движения, на которые Мария так живо реагировала. Он заметил, что она выплеснулась дважды, потом она перевернулась на живот, и он вошёл ей в анус. Его член окутывался началом радуги, и затем она исчезала в теле мужчины, стремясь к своей второй опоре. Он изогнулся и повернул Марию так, чтобы его взгляду открылись губки, и он увидел, как радуга выходит из его тела и впивается в клитор.

Мысль о самосохранении посетила мужчину: «Что это за лучи? Может, они подобны рентгеновским и долго находиться под их облучением нельзя, а тут я пронизан этой радугой в течение уже долгого времени». Тут Марии снова распахнулся рай. Но как только она вернулась к мужчине, в его смертное состояние, он отделился от неё и лёг рядом.

В комнате становилось сумрачно, и радуга освещала их ложе. Он следил за очнувшейся Марией – неужели она не видит сияние, которое от неё исходит?

– Зажги свет, я хочу видеть тебя, – попросила Мария.

Он включил лампу. Радуга по-прежнему цвела. Мария прижалась к мужчине и шепнула: «Я так хочу от тебя ребёнка».

А он всё косил глаза на её радугу и не мог ничего Марии возразить, что бы непременно сделал при других обстоятельствах.

«Вот он, божественный нимб, – думал мужчина, – и вовсе не обязательно он должен быть над головой!»

С тех пор радуга была всегда при Марии. Так как радиус дуги был очень мал, то радуга не выступала поверх одежды. И только когда Мария оставалась в одних трусиках, радуга была видна над ними. Но лишь мужчине было дано видеть её.

Когда через две недели Мария сказала, что она беременна, он не посмел предложить ей сделать аборт. Мужчина вспомнил упорный луч солнца, ринувшийся из окна ей в промежность, и радугу, которую он породил.

– Любимый, я чувствую, что у нас родится прекрасный мальчик, – счастливо сказала она, видя, что он не возражает.

– А ты не опасаешься пускаться в дальний путь в таком состоянии? – спросил он.

– Наоборот, мы теперь обязаны уехать из этой страны, чтобы спасти нашего мальчика.

– Аминь, – сказал Иосиф.

Однажды на оргии

То А. N.

Муж и жена решили заиметь ребёнка. Из-за этой задумки они перестали участвовать в оргиях – чтобы не было сомнения в отцовстве, чтобы не заразиться, чтобы не ставить себя перед опасностью увлечься кем-либо духовно и телесно и ещё по бог весть каким причинам.

В тот вечер они выполняли роль целомудренных гостеприимных хозяев, встречая пары и представляя их друг другу, объясняя правила клуба, суть которых состояла в непротивлении козлу насилием. Иными словами – всё только по взаимному согласию и без грубостей.

По жадным взглядам хозяев на гостей было видно, что жертва моногамии даётся им нелегко.

Хозяин был человеком богатым, и его новый, недавно построенный огромный дом с десятью спальнями был весьма удобен для данного мероприятия. В нескольких комнатах были установлены видеокамеры, и можно было просматривать на огромных экранах, как только что тебя ебли или как ты ёб, что вызывало дополнительный прилив сил от желания исправить увиденные ошибки или усовершенствовать допотопное наслаждение.

При входе в огромную гостиную в напольной вазе в форме пизды краснели розы.

Хозяин встречал гостей и водил их по нижнему этажу, называя цифры, характеризующие высокую теплоизоляцию дома, несмотря на большую площадь стеклянных стен. Видно, этим он отвлекался от соблазнов и тешил не похоть, а тщеславие. В процессе экскурсии он лапал женщин из группы, но им этого было явно мало.

На столиках там и сям на блюдах лежали пирожные в форме половых органов, шоколад в форме какашек. На бутылки с напитками были одеты насадки в виде хуёв, которые тщились превратить вино в мочу. Но хозяин был не Христос, и чуда, к счастью, не свершалось: напитки были разнообразными и крепкими.

Я пришёл на оргию с Барбарой, которая работала бухгалтером на фабрике. Кроме того, она писала беллетристику и мечтала забеременеть. Барбара раз прочитала мне отрывки, которые меня не заинтересовали, и, надо отдать ей должное, она это быстро поняла и читать перестала. За всю свою активную жизнь она никогда не предохранялась и ни разу не забеременела. Сначала это её радовало, но постепенно стало угнетать. Хотелось продлить род и вкусить тяготы материнства. Но врачи её не обнадёживали, что-то где-то заклинило. Так что Барбаре оставалось заниматься исключительно наслаждением.

Когда я заехал за ней, она предложила мне вывязать галстук помоднее, и умело это сделала, и даже меня научила. И всё-то она знала и умела!

Когда впервые предлагаешь своей подружке присоединиться к оргии, возникает ощущение, будто совершаешь непоправимое. Но, когда я впервые пригласил Барбару, оказалось, что она уже бывала на оргиях не раз.

Она то и дело строила из себя либеральную женщину, которая во всём, кроме пизды и грудей, якобы равна мужчине. Ещё бы – она ведь, как мужчина, не беременела.

Барбара сама подходила к мужчинам знакомиться, а когда её тут же тащили в постель, она не сопротивлялась, но всё-таки чувствовала себя оскорблённой. Она не позволяла открывать перед собой дверь, открывала сама. Делала вид, что хочет платить за себя в ресторане, но быстро уступала моему предложению заплатить за неё.

Устроители одной из первых оргий, на которых мы побывали, брали за вход 60 долларов, и я предложил Барбаре заплатить половину в силу нашего якобы равенства. Она отказалась, заявив, что всегда может попасть на любую оргию бесплатно, будучи женщиной, которых всегда на оргиях не хватает и с которых денег не берут, если они являются одни.

– Если хочешь туда попасть, то плати ты, – сказала она мне.

– Я хочу ровно столько же, сколько и ты.

– Если не хочешь платить, то я уйду.

– Прекрасно, – сказал я, – я тоже уйду.

И мы ушли. В тот вечер мы совокуплялись в одиночестве, предварительно пообедав в ресторане, за что я заплатил те же шестьдесят. С тех пор я сдался и платил за то, что ебал не её, а других, ибо без спутницы мужчину на оргии не пускали. Я себя успокоил, что лучше заплатить за вход и ебать много женщин, чем платить столько же за ресторан и ебать одну Барбару. Так и быть, пусть она получает удовольствие задарма – раз уж судьба так благосклонна к женщинам, в особенности после того, как мужчины изобрели для них противозачаточные таблетки.

Часть гостей блуждала по дому, часть устроилась в одной из гостиных, ведя добропорядочные разговоры. Меня подмывало нежничать, прикоснуться то к одной, то к другой женщине, ибо они мне чувствовались вот-вот родными. Но все сидели чинные, одетые, целомудренные. Незаметно пары стали исчезать и через некоторое время возвращаться: женщины – со слизанной помадой, мужчины – с покрасневшими от помады губами.

Барбара заговорила с мужчиной, и они удалились в какую-то спальню. Я пожелал ей счастья, а она – мне.

Я завязал общение с женой дантиста, который вживил ей искусственные белоснежные зубы вместо естественных, но жёлтых. Этой исповедью она невзначай поддержала разговор, широко улыбаясь и демонстрируя прекрасную работу мужа. Я тут же предложил, вслед за зубами, вживить в неё мой член. Она восприняла это с энтузиазмом. Первый оргазм в начинающейся оргии – как первая любовь в жизни.

Чуть гости оказываются в спальне, сразу начинают раздеваться, кто медленно, кто нетерпеливо быстро. Мужчины, снимающие брюки, смешны, а женщины притягательны, что бы и как бы они с себя ни снимали. Снятую одежду укладывают у стен кучками. Эти кучки можно было истолковать как испражнения иудейско-христианско-мусульманской морали.

Мы провели прекрасные полчаса в спальне, где трудились, пыхтя и повизгивая, ещё две пары, до обидного не обращая на нас внимания.

Я предложил дантистке вернуться в гостиную голыми, чтобы не терять времени на одевание и опять раздевание с другими возлюбленными.

Дантистка со своей женской интуицией заупрямилась, но я её всё-таки уговорил. Когда мы явились голые в гостиную – все осуждающе на нас посмотрели, и она не выдержала и пошла одеться. Я же продолжал геройствовать голым.

Был, конечно, соблазн поддаться общественному влиянию одетых, но фигура была у меня красивая, член стоял хорошо, стесняться мне было нечего, и я прощеголял весь вечер голым. Больше меня в этот дом не приглашали. За нарушение оргиевого этикета.

Предчувствуя это, я старался проникнуть как можно в большее количество имеющихся в наличии (а также в распоряжении) женщин. Женщина на оргии видится без фальшивых тайн и романтических прикрытий, чётко, резко, в фокусе реального своего назначения, ибо здесь у женщины – максимальная разрешающая способность.

Где ещё, как не на оргии или при коммунизме, подходишь к парочке, предлагаешь женщине совокупиться, и мужчина не только не бросается на тебя с кулаками, а всячески помогает этому устроиться, либо ретируясь к другой женщине, либо присоединяясь и соучаствуя или наблюдая. Никакой конкуренции между мужчинами – все умиротворены доступностью женщин и обилием оргазмов. Если тебе не досталось первому, то достанется десятому. Только на оргии любовь не вызывает ненависти.

Правда, ревность по-прежнему живёт и процветает. Среди гостей был известный всем завсегдатаям ревнивец, которого продолжали приглашать из-за на редкость красивой жены. Он начинал волноваться, если жена исчезала с кем-нибудь дольше, чем минут на десять. Он ходил и заглядывал в комнаты и наконец находил её. Он ревновал её, только если она задерживалась с одним мужчиной, а если она была с двумя или тремя, это его не тревожило, и он позволял ей наслаждаться хоть целый час. Этот грозный муж ревновал и тогда, когда после ебли с очередным мужчиной она не сразу переходила к другому, а вела беседы с тем, кто её только что ублажил. Муж страшился установления духовных связей, он хотел полностью владеть душой жены, коль не мог удержать её тело. Женщины его почти не интересовали – он кончал разок наспех и начинал слежку за женой – ведь только ради неё он и приходил с ней на оргии. Одну пускать – речи быть не могло, но чтобы насытить её, он, будучи не в силах сделать это самостоятельно, выгуливал её. Я узнал об этом из исповеди этой жены-красавицы после того, как мы были разлучены ревнивцем в посткойтусном разговоре, а поговорить ей хотелось, хотя бы для того, чтобы отдышаться.

Одним из правил в этом доме был запрет на запирание дверей в спальнях, поэтому замечательным развлечением было хождение по спальням и наблюдение за любовниками – это быстро возрождало только что удовлетворённое желание.

В самой большой спальне, где было задействовано несколько пар, хозяйка весь вечер сосала хуй мужу, который не мог кончить.

– Так у них никогда детей не будет, – сказал я своей сиюминутной партнёрше.

Та, как оказалось, хорошо знала хозяев и поведала мне, что они так нарочно делают, чтобы продлить удовольствие наблюдения, ибо муж от минета кончить не может, а только если погрузится в пизду. А когда кто-либо пытался пристроиться к хозяйке сзади, не ведая о её материнских амбициях, она не выпуская мужний хуй изо рта, трясла отрицательно головой и мычала, чтобы желающий отошёл, ибо она, мол, сегодня не ебётся.

Время от времени я сталкивался с Барбарой, которая проходила, обнявшись и целуясь то с одним, то с двумя мужчинами, причём каждый раз с другими. То мы оказывались в одной и той же спальне, увлечённые вовсе не друг другом, но подбадривающе поглядывающие друг на друга. Что ж, это был вечер тотальной неверности друг другу, что значило тотальную верность самому себе.

– Пойду восстановлю своё лицо, – сказала мне Барбара доверительно, когда я очередной раз с ней столкнулся, и пошла в туалет накладывать смазанную и слизанную косметику. Она была в платье, надетом на голое тело, а я был, как известно, голый. Я приветственно взял её за грудь, а она пожала мне член.

– Ну как, хорошо тебе здесь? – спросил я.

– Познавательно, – ответила она, – а ты, я вижу, как в раю.

– Точно. Только меня из него выгонят, потому что я стыда ещё не познал, несмотря на то, что запретными плодами объедаюсь.

– Вот твоя Ева, – сказала Барбара, указав на рыжеволосую женщину, и заперлась в ванной. В ванной запираться в этом доме разрешалось. А зря.

Ещё в начале вечера я увидел единственную рыжую среди всех гостей. Вообще-то рыжие женщины меня не влекут, но тут влекла всякая и в особенности необычная женщина. Я подошёл к ней и сказал, что хочу полизать ей клитор. Она мило улыбнулась и сказала, что чуть попозже. Мы жарко поцеловались, но она отстранилась от меня и молвила:

– Дай я сначала с Джерри, а потом мне нужно будет вставить диафрагму.

Джерри, популярный член клуба, стоял рядом, победоносно улыбаясь, зная свою притягательную силу для женщин – они от него не могли забеременеть, ибо он во имя их перевязал себе семенные каналы. На него всегда образовывалась очередь из «девственниц» на оргии, которые использовали диафрагмы или другие временные противозачаточные средства – они хотели с ним пообщаться, прежде чем всовывать в себя инородные тела для совокупления с другими, «опасными» мужчинами. Джерри просил женщин одевать туфли с каблуками-шпильками и во время ебли любовался их высоко задранными ногами. Это был его пунктик, выполнение которого гарантировало его возбуждение. Женщины радостно выполняли такую невинную прихоть. Перед тем как кончить, он вдыхал что-то из маленькой бутылочки, что усиливало его оргазм.

С избранными он удалялся в особую комнату нюхать кокаин. И на здоровье.

А пока рыжая представила меня своему мужу и ушла с Джерри. Муж поделился со мной, что никак не может кончить и приходит на оргии в основном из-за жены. В процессе нашего разговора к его хую присосалась какая-то женщина, не подозревая о тщетности своих усилий. Он узнал по акценту, что я из России, и заговорил о Достоевском, которого много читал. Мы согласились, что и впрямь красота спасёт мир, а женщина настойчиво сосала. Ему, чтобы кончить, нужно что-то, что ему покажется отвратительным до тошнотворности, и тогда вместо рвоты является сперма. Один раз он с трудом кончил с уродливой старухой. Его жена скачет на нём по часу, а он в это время читает философские книги. Жену он приводит на оргии, потому что она скучает по обильной сперме. Сосущая ему вакханка вдруг громко то ли выпустила газы, то ли воздух вышел из пизды, и философ, взвыв, неожиданно кончил. Женщина подняла голову, победоносно взглянула на него, и он тепло и с удивлением поблагодарил её. Она уселась рядом с нами перед зеркальной стеной и стала красить выбритые большие губы помадой. Я не выдержал и подполз к ней. Она оказалась молодожёнкой, её новый супруг был где-то рядом, она оглядывалась и наконец увидела его зад, возвышающийся над какой-то женщиной. Супруги решили провести свою первую брачную ночь на оргии. Их брачный контракт состоял в том, что муж организовывал череду мужчин для жены, а она организовывала череду женщин для мужа. Впрочем, здесь, на оргии, они не нуждались в друг дружьей помощи.

Я всегда с трудом запоминал имена, и моя плохая память выручала меня в данной ситуации, а то сколько ненужных имён запало бы в мою голову. А как просто было обращаться ко всякой женщине – «любимая». Всем это было лестно, и все откликались. И самое замечательное, что это было правдой. Когда я направлялся с женщиной к кровати, зная, что она с радостью мне отдастся, а я с радостью её возьму, разве она не была мне любимой? И хотя я называл их одинаково, но дело было не в имени – они были все столь непохожи своей прелестью друг на друга, что мне было жаль несчастных, но самоуверенных невежд вне мира оргий, которые укоряли меня, что мне, мол, всё равно, с кем ебаться. Если бы было всё равно, то я и ёбся бы с одной и той же всю жизнь.

Одна из «любимых» пришла втайне от мужа, оставив годовалого ребёнка в отдельной комнате спать и навещая его между совокуплениями. Она говорит мне об этом с истерическим пафосом, делая широкий жест рукой, под который подпадают все в доме: «Это мои друзья, я не знаю, что бы я делала без них!» Парочка рядом прервала свои движения, услышав такое заявление, и заухмылялась. А я верю этой женщине. Это её друзья по желаниям. Мы с ней лежим, облизывая друг друга. В комнату входит стройный красивый негр. Она отрывается от моего хуя и дотрагивается до негритянских ягодиц, проходящих мимо нас. Негр оглянулся, увидел её приглашающий взгляд и улыбнулся, но проходит мимо, не внимая её желанию. Она возвращается к прерванному занятию со мной. Негр – тоже её друг, так как не позволил ей удовлетворить одно желание, поскольку не все желания следует удовлетворять. К тому же, как я узнаю потом, она получает деньги от клуба за то, что приходит одна, без мужчины. Это в какой-то мере компенсирует её страх, что муж обнаружит, куда она ходит без него.

Другую «любимую» приводил на оргии муж-импотент, чтобы она от него не ушла. И несмотря на то, что её муж совершенно бездействовал, а точнее, лежал на диване и смотрел на видео порнографические фильмы, она денег за своё желанное всем одиночество не получала. Вот такая была несправедливая формальность – пришла с мужиком, хотя и с импотентом, но платить тебе за наслаждение не будут, в наказание наслаждайся за деньги – муж-то ест конфеты в виде пизд, использует видео, занимает диван, и всё это денег стоит.

Я всегда стараюсь узнать подоплёку женских желаний, и часто узнать её удаётся только после наслаждения с женщиной, так что узнавание подоплёки вновь возбуждает меня. Ко мне подошли женщина с мужчиной, женщина взяла меня за руку и молча повела в комнату. Мужчина с торчащим хуем последовал за нами. Она положила меня на себя, мужчина лежал рядом на спине и наблюдал за нами, поглаживая её руку. Чуть я кончил, она выскочила из-под меня, насадила себя на мужчину и буквально через секунду застонала в оргазме. Потом она рассказала мне, что так привыкла к своему любовнику, что кончает с ним чрезмерно быстро. Ей хочется подольше задерживаться на стадии возбуждения. Поэтому она приходит с любовником на оргии, ебётся с другими мужчинами, не кончая, и когда ей уже становится невмоготу от возбуждения, она садится на любовника и тотчас кончает.

Другая женщина специально пришла на оргию, чтобы забеременеть, но не знать от кого. Она сама выбирала мужчин, которые ей нравятся. Её целью было не знать, кто отец, но испытать максимальное удовольствие при зачатии.

– Я тебе даю шанс стать отцом моего ребёнка, – сказала она мне, взяв за член, раз уж я ходил голый.

– Только после того, как этим шансом воспользуются минимум пять мужчин подряд, – сказал я насторожившись.

– Ты – седьмой. И можешь не волноваться – определять, кто отец, будет не судья, а Бог, которому я вверилась.

– Ну, раз только Бог, то с удовольствием, – согласился я.

Но тут подошла ко мне женщина значительно красивее, хотя и с мужчиной. Я вежливо извинился перед будущей матерью, сказав, что на всякий случай подожду, когда я буду десятым, и отправился вместе с парочкой. Оказывается, жена попросила мужа, чтобы её одновременно ебли в зад, ибо в пизду она давала только мужу. Тем более что у мужа был очень толстый член, и ей было больно принять его в зад, так что они являлись на оргии в поисках члена потоньше. Мой член оказался нужного размера.

На оргии с особенной силой убеждаешься в справедливости поговорки «мир тесен». Одна смуглая «любимая» расхаживала в шубе на голое тело, с помощью которой соблюдала этикет и которую элегантно сбрасывала, прежде чем лечь в постель. Когда она её снова надела, поцеловав меня на прощанье, я спросил, не купила ли она эту шубу в магазине, которым владел мой пожилой приятель, умерший несколько дней назад. Оказалось, что именно там она её и купила. Он продал ей шубу за треть цены, а она продала себя за остальные две трети. Он ебал её в магазине за прилавком, на шубе, которую он ей продал, и перед оргазмом его лицо так раскраснелось, что женщина испугалась, что его хватит удар. Но он умер через две недели от сердечного приступа у себя в кровати, от оргазма при дрочке, как установили врачи, причём без всякого вскрытия. Такая вот напрасная, холостая смерть.

В какой-то момент я оказался на сумасшедшей «любимой», которая лежала с разведёнными ногами, с открытыми глазами и не шевелилась, а только улыбалась, когда её ебли. Меня убедили, что она не на наркотиках, а по-настоящему сумасшедшая, которая становится буйной, если её не водят на оргии хотя бы раз в неделю. Я пытался с ней заговорить, но она в ответ только мычала.

Рядом женщине сосали груди двое мужчин: каждому было дано по соску. Потом ей надоело, она встала и сказала:

– Как жаль, что я не свинья и у меня только два соска, а то бы сколько мужчин в два ряда могли ко мне присосаться.

Она была оскорблена, что её любовник, с которым она пришла, не обращает на неё внимания и увлечён другими гостьями. Её же ебут без устали то один, то другой, то вместе. Но она скучает по своему любовнику, который о ней совсем позабыл.

А другая участница, наоборот, лежит со своим любовником, который ей надоел, и она с ним только что громко разругалась, нарушая этим мирную еблю окружающих. Она оделась, собирается уходить, уже подошла к двери спальни. И тут её окликнул другой мужчина, и она с готовностью раздевается и идёт к нему, обходя ебущихся на ковре.

Был здесь и банкир со своей любовницей-стюардессой, который приглашал меня время от времени в свой особняк. Он устраивал для неё оргии, где она была единственной женщиной, и приглашал не менее дюжины мужчин, которые вместе и порознь ублажали её. Банкир всегда имел право подступиться к ней вне очереди, но правом этим пользовался редко. Он также покупал подсобницу для стюардессы, в обязанности которой входило удовлетворить мужчин, которых вконец уже насытившаяся любовница банкира не хотела принять в себя. Наёмная женщина вбирала в себя остатки спермы, чтобы не вызвать бунта неудовлетворённых самцов. Однажды я умудрился заставить красавицу-стюардессу кончить. Я предложил ей встретиться вдвоём, рассчитывая, что оргазм, возникший от меня, даёт мне преимущества. Она мне серьёзно ответила, что уже два года, как она любовница банкира и ни с кем другим она не ходит на свидания, так как обещала банкиру быть верной. Через месяц я столкнулся с ней в аэропорту в Токио. Мы обнялись и поцеловались, как добрые друзья, хотя имён друг друга не помнили, но я-то помнил, как кончал в неё сзади, пока она сосала кого-то перед собой. Она возвращалась в Штаты. Как мне захотелось пересесть в её самолёт, чтоб по пути поиметь её в туалете, вопреки банкиру. Но чувство долга взяло верх – надо было продолжать полёт в противоположную сторону.

Пожалуй, только одна женщина на оргии была некрасива, но в то же время недостаточно уродлива, чтобы вызвать особый интерес у мужчин. Я видел её, обиженно слоняющуюся по комнатам и всё больше напивающуюся. Я подошёл к ней из жалости и подрочил пальцем клитор – мне не хотелось тратить на неё хуй или язык, когда вокруг было столько очаровательных женщин, так что она в конце концов только ещё больше обиделась, когда она попросила меня в неё войти, и я вошёл, но не кончил, как она того хотела. Сколько бы женщина ни испытала оргазмов с мужчиной, она чувствует себя уязвлённой и обделённой, если мужчина не кончает в неё. Ей кажется, что она недостаточно его возбуждает, что она ему не нравится, и, только ощутив сперму внутри себя, она чувствует, что мужчина отдал ей всё, что мог. На этом этапе.

В конце концов дурнушка ушла, униженная и оскорблённая. На следующий день на работе, если кто-то расскажет в её присутствии анекдот, непочтительно отзывающийся о женщинах, то она взорвётся и пойдёт выступать за попранные права женщин.

Вдруг я услышал голос рыжеволосой: «Ты, кажется, обещал мне что-то?» Она сидела на диване с мужчиной, держась с ним за руки. Я сказал, что готов выполнить своё обещание в любую минуту. Она, не выпуская руки мужчины, направилась в другую комнату. Там они разделись, и я оказался с ней в положении промежность – рот, промежность – рот. Она была надо мной. У мужчины хуй перегибался и не хотел входить в пизду, но наконец он его заправил и стал медленно двигаться. Она держала во рту мой хуй плотно, как надо. Яйца мужчины раскачивались и ударяли мне по носу, но я был тоже увлечён делом и увернуться, не отстраняясь от клитора, было невозможно. А отстраняться я определённо не хотел. Когда рыжеволосая почувствовала, что я приближаюсь к оргазму, она стала двигать головой быстрее, сильнее прижимая язык. Тут и мужчина сверху кончил, и она застонала, заглотав меня до последней капли. Мы разъялись и разошлись. Через некоторое время я увидел её, заходящую с молодым парнем в спальню. Я последовал за ними – мне опять захотелось её, но на этот раз я хотел окунуться в её пизду. В спальне горели свечи, и она сказала мне:

– Оставь нас, пожалуйста, вдвоём. Я хочу, чтобы он романтично соблазнил меня.

– Хорошо, – сказал я, – я не буду вмешиваться, а только посмотрю.

– Нет, – нежно, но твёрдо возразила она, – какая же это романтика, если будут зрители.

Ну как не сказать про женщин, что они никогда не теряют своей девственной свежести воображения. И в оргии можно быть целомудренной. Это происходит тогда, когда совокупление превращается в искусство. А став им, оно начинает подчиняться его законам, которые говорят: важно не что, а как. Искусство же всегда целомудренно.

После оргии все женщины, в которых я побывал, виделись мне близкими, родными. Каждую можно приласкать, шепнуть непристойность, на которую не последует обиды или возмущения, их можно попросить о самой сокровенной ласке и доверить самое изощрённое желание. Но настала пора уходить, потому что я уже их больше не хотел.

Хозяин и хозяйка наконец начали очередную попытку сделать ребёнка, причём расположились они у порога гостиной, и нам с Барбарой пришлось через них перешагивать. Теперь я был одетым, а они голые, в «общественной» гостиной. Я испытывал чувство торжества одетого человека над голым, но не хотел попрекать хозяев нарушением этикета, который они сами установили и сами же попрали в своём доме.

– Счастливого зачатия, – попрощался я, а они в ответ испустили дух. Дух оргазма.

На обратном пути Барбара призналась мне, что любит и в то же время не любит оргии, потому что редко может сосредоточиться на своих ощущениях и кончить. Разнообразие отвлекает её. Но зато она возбуждается до такой степени, какой она иначе достичь не может.

Барбара так ни разу и не кончила за всё время, и только когда я привёз её домой и всосался в её клитор, она кончила за одну минуту. Несмотря на всех женщин, которых я опробовал за оргию, я, как бы освежённый ими, жадно захотел её, чуть мы остались наедине, и выжал из себя в её чрево остатки семени.

Барбара не принимала противозачаточных средств и не беременела, она была уверена, что не может иметь детей, и это её только радовало, ибо она хотела посвятить себя литературе. Но она забеременела-таки на этой оргии. Она была так поражена и обрадована новым ощущениям беременности, открыв для себя радость грядущего материнства, что решила оставить ребёнка. Она была уверена, что отцом его является лучший из пятнадцати мужчин, которые излили в неё семя за тот вечер. Их сперматозоиды, перемешанные у неё в утробе, держали бой, и победил сильнейший. И он вполне мог быть моим.

Собачья радость

Мадлен разочаровалась в мужчинах, а мужчины разочаровались в Мадлен. Всех можно было легко понять – Мадлен постарела, а она если и была когда-то привлекательна, то лишь своей молодостью. Мадлен не отличалась талантами, вела, можно сказать, замкнутую жизнь, ибо любила деревья и животных больше, чем людей. Поэтому жила Мадлен в лесном доме, занимаясь выращиванием цветов на деньги, которые ей оставил муж, умерший достаточно давно.

В мужчинах же Мадлен разочаровалась при активном участии её мужа, как, впрочем, и при участии всех немногочисленных мужчин, которые когда-либо излили в неё своё семя. Все сближавшиеся с ней представители мужского пола любили выпить, неумело делали вид, будто в женщинах их интересует нечто большее, чем тело, а также хвастали своими, как правило, вымышленными достоинствами в тщетных попытках вызвать у Мадлен уважение и привязанность.

Муж Мадлен был ярым любителем порнографических зрительных образов и уделял им значительно больше внимания, чем сексуальному образу жены. Муж предпочитал онанировать наедине с экраном, отгоняя жену, которая, бывало, пыталась ему помочь:

– Не мешай мне мечтать! – кричал он на неё.

Мадлен не могла понять, как мужчина может предпочитать мёртвое изображение живому телу, пусть даже не первой свежести и приевшемуся.

А муж знал, что она никогда не поймёт, что лучше прекрасная мечта, чем тело, которое перестало нести какой-либо сексуальный смысл. В нём поднималась злоба к жене оттого, что недостижимая женщина на экране вызывает в нём такую похоть, которой жена способна его только лишить.

Мадлен часто смотрела видео вместе с мужем, возбуждалась и завидовала женщинам, которые завывали и стонали от наслаждения. С мужчинами Мадлен ничего, кроме умеренной приятности, никогда не испытывала, и ни стонать, ни тем более выть ей с ними не хотелось. Выть хотелось от них.

В молодости, будучи студенткой колледжа, который она так и не закончила из-за вынужденного материнства, Мадлен испробовала радость некоторого разнообразия любовников. Но суть их оставалась одна: совокупления происходили скоропостижно, и удовольствие, которое только начинало было расти и крепнуть, обрывалось и сникало. Мадлен не знала ничего иного и потому воспринимала это как необходимую часть процедуры размножения. От полного разочарования в сексе её спасала мастурбация, которой она занималась только тогда, когда уж становилось невмоготу. Стыд мешал ей заниматься мастурбацией чаще. Стыд не за мастурбацию, а за мужа, который не мог приблизиться к ней на расстояние её наслаждения, а оставался для неё дальним родственником.

Муж сделал ей двоих детей, которые быстро выросли и разъехались по своим жизням, плодя собственных детей и редко вспоминая о матери.

Когда муж умер, Мадлен стало страшно жить одной. Она встала перед дилеммой: либо продать дом и переехать жить в город, либо обезопасить жизнь в своём лесном доме. И она выбрала последнее – уж слишком ей не хотелось заниматься продажей дома, покупкой жилья в городе, переездом. Но самым отвратительным ей представлялось то, что количество окружающих её теперь деревьев превратится в ещё большее количество людей, которые будут окружать её в городе. Поэтому Мадлен предприняла следующее: она купила пистолет и двух догов, которых решила выдрессировать как своих охранников. Имена им были Рекс и Дик.

Ко всему прочему жизнь среди леса была значительно дешевле, чем жизнь среди людей. Да и опасность всегда исходила от людей, а не от деревьев, и потому чем меньше людей вокруг неё, тем меньше опасности, а те редкие, что могут прельститься её одиночеством и якобы беззащитностью, быстро разубедятся в этом, когда увидят перед собой дуло пистолета и почувствуют клыки догов на своём горле.

Смерть мужа заставила её ценить даже ту малость, которую он ей давал: близость мужского тела ночью, пусть редкое, но радостное ощущение заполненности. Мадлен становилось невмоготу от скапливающегося желания, пальца оказывалось недостаточно, хотелось чего-то живого и горячего внутри. К тому же требовалось и поговорить с кем-нибудь, кроме собак, которые её внимательно слушали, повиновались каждому её слову, но умели только лаять или скулить в ответ.

Мадлен шла по тропке среди лесной плоти, псы – Рекс и Дик – сновали в погоне за живностью, но не оставляя надолго свою хозяйку без присмотра. Нередко они приносили в зубах то зайца, то бурундука, то ещё какую живность, и Мадлен позволяла им съесть добычу.

В один из дождливых дней на потолке в гостиной появилось мокрое пятно – пришлось вызывать мастера из соседнего городка. Им оказался её ровесник, мужчина лет пятидесяти по имени Ли. Сначала он приехал на своём грузовичке выяснить причину протечки. Требовался небольшой ремонт крыши, и он обещал приехать на следующий день и починить. Мадлен предложила Аи выпить с ней чашку кофе перед отъездом. Ли согласился, после чего выяснилось, что он уже год как вдовец. Мадлен радостно приняла это к сведению.

– Что ж вас совсем в городе не видать? Неужели вам в лесу не одиноко? – спросил Аи.

– В город я приезжаю, когда мне надо закупить продукты, а одиноко бывает только среди людей, а не среди деревьев.

– Но неужели вам не хочется с кем-нибудь поговорить?

– Я разговариваю с моими собаками.

– Страшные псы, – сказал Ли, – я боялся выйти из грузовика, пока вы их не отозвали.

– Они не страшные, а преданные мне, они меня охраняют.

– Ну, от меня, положим, охранять не нужно.

– Поэтому собаки и не тронут вас, пусть их боятся злоумышленники.

Затем Ли стал рассказывать о качестве материала, которым он хочет воспользоваться для починки крыши, и этим быстро надоел Мадлен. Она извинилась, что ей нужно покормить собак, и Ли уехал.

Мадлен решила, что завтра уложит его с собой в постель. «Пора», – решила она.

Ночью кобели лаяли, но это был не тревожный и предупреждающий о незнакомце лай, а охотничий. Мадлен не держала их на привязи, и они никогда не оставляли Мадлен одну. Если убегал Рекс, то Дик оставался с хозяйкой. Если Дик устремлялся за кем-то, Рекс нёс охрану Мадлен.

Ранним утром, перед приездом Ли, она надела платье понаряднее и подкрасила губы. Приехал Ли и провозился с крышей до вечера. Ленч он взял с собой, а обед Мадлен приготовила и пригласила Ли. Она расплатилась с ним за работу, и обед начался. Ли не отказался от виски перед обедом, в течение обеда пили вино, а затем – ликёр с десертом. В невзрачных глазках Ли появилась похоть. Алкоголь, год вдовства, наличие одинокой женщины, пусть некрасивой. Он неуклюже поцеловал её в край рта и соскользнул на шею. Мадлен это было приятно хотя бы потому, что она несколько лет не знала прикосновений мужчины. Вместе с тем она прекрасно чувствовала, что ему далеко до умельцев из коллекции порновидео мужа, которые она время от времени просматривала.

Предчувствие не обмануло Мадлен: когда они оказались в постели, Ли немедля забрался на неё и, несмотря на недостаточную влажность, проявил мужскую силу и прорвался внутрь, отчего у Мадлен желание пропало, а когда Ли секунд через десять кончил, то Мадлен ожесточилась. Ли свалился на бок и с чувством исполненного долга решил вздремнуть, но Мадлен решительно встала с кровати и сказала, что ему пора уходить. Ли решил было препираться, тогда Мадлен крикнула собак, и они через секунду стояли ощерясь на пороге спальни. Они были выдрессированы пересекать порог спальни только с разрешения Мадлен.

Ли быстро натянул на себя одежду, среди которой оказались грязные трусы, и выскочил из спальни, после того как Мадлен приказала собакам выйти из дома.

– Большинство мужчин нельзя подпускать к женщинам, – в ненависти говорила собакам Мадлен, слыша удаляющийся звук грузовика Ли. Последнее время она привыкла говорить вслух, и псы всегда замирали и внимательно слушали её речь, будто понимая её, но из почтения не смея произнести ни слова. Однако глаза их были настолько выразительными и реакция на суть слов такой верной, что у Мадлен создавалось ощущение, что они – люди, но немые, которые всё понимают, но не в силах ответить. Так и теперь, реагируя на произнесённые слова, кобели повернули головы в сторону дороги, по которой уехал Ли, и злобно залаяли.

Мадлен пошла в гостиную, налила себе виски, включила видео и уселась на диване, разведя ноги. Когда она вывела себя на уровень значительно более высокий, чем её когда-либо выводили мужчины, вбежали псы. В гостиную им разрешалось входить без специального разрешения. Не обращая внимания на экран телевизора, они уселись у раздвинутых ног Мадлен. Мадлен заметила, что псы вдыхают её запах и члены у них стоят. Они и раньше проявляли интерес к её запахам, особенно во время менструаций, и Мадлен решительно отгоняла их. Но тут она вдруг взглянула на ситуацию под другим углом. «А почему бы и нет», – так можно было бы вкратце обозначить клубок мыслей, который образовался у неё в голове. Она поманила Рекса и ткнула его мордой в пасть пизды. Рекс сразу принялся лизать всё подряд. Язык был слишком шершавый, а член его вытянулся в полную длину. Дик стоял рядом и выжидательно поглядывал на Мадлен. Она поманила его и поласкала ему член. Дик радостно заскулил, увлекаясь небывалым наслаждением, исходившим от его хозяйки. Мадлен встала на колени, и Дик сразу пристроился сзади, тычась членом ей в промежность, обняв её лапами за талию и тяжело дыша. Мадлен направила член в нужное место, и он заполнил её своей костяной твёрдостью. Дик двигался, блаженно поскуливая. Рекс стоял рядом и дрожал от возбужденья. У Мадлен закрылись глаза. Акт длился уже так долго, как не бывало никогда с человеком. Когда она счастливо почувствовала приближение к оргазму, которое ей было знакомо только по мастурбации, она ощутила, как Дик излился в неё. Он слез с неё и стал облизывать себе член. Мадлен не рассердилась за то, что он чуть-чуть поторопился, ибо на его месте уже оказался Рекс, и Мадлен помогла ему попасть в цель. Теперь Мадлен была уже совсем рядом с оргазмом, и он свершился с ней, ошеломляюще сильный. Из её нутра впервые выплеснулся сучий вой.

Впервые Мадлен кончила, а самец ещё нет, и она наслаждалась ощущениями нарастания второй волны, которая пришла значительно легче первой, и, почувствовав извержение Рекса, Мадлен кончила во второй раз. Она была настолько потрясена случившимся и полученным наслаждением, что теперь ей хотелось побыть одной. Она приказала псам отправиться к себе в сад, и впервые они её не послушались сразу: кобели явно хотели ещё. Мадлен прикрикнула на них, и псы повиновались.

А по телевизору продолжало изливаться семя мужчин, обязательно вне женщин, что всегда казалось таким мудрым по своей противозачаточности, а теперь впервые стало раздражать Мадлен: какое счастье она сейчас испытала при последнем излиянии Рекса. Мадлен выключила телевизор и пошла в спальню. По внутренней стороне ляжки потекло собачье семя, которое она не спеша вытерла полотенцем. «Вот настоящие мужчины», – подумала Мадлен, засыпая.

Она проснулась рано утром. У кровати стояли псы с вытянутыми членами и жадно смотрели на Мадлен. Она рассмеялась, а потом строго выгнала их из спальни. Нельзя было допускать нарушение дисциплины. Животные должны подчиняться человеку, даже если им позволяют исполнять человеческие функции или, правильнее сказать, если их приближают к человеку, к его дому, ко внутренностям дома, делая тем самым животных домашними. Домашние животные, домашний врач, домашняя хозяйка. И сразу выстроилось в логическую связь: домашние животные стали домашним врачом для домашней хозяйки.

Мадлен поднялась с кровати, накормила собак, позавтракала и отправилась на свою обычную утреннюю лесную прогулку. Собаки бежали за ней и пытались пристроиться, поднимаясь на задние лапы и кладя передние ей на спину. Мадлен пришлось сломать ветку и огреть псов пару раз, и они прекратили свои посягательства. Мадлен шла и ликовала, что, приобретя собак, она не поддалась уговорам и не кастрировала их.

Её всегда возмущало, что кастрация домашних животных проводится под флагом заботы о них: якобы не будет ненужного потомства, за которым некому будет ухаживать. Истязание животных кастрацией и лишение их половой жизни – ярчайшей части жизни любого живого существа – воспринимается вполне допустимым для ярых борцов за человеческие права животных. Но в действительности это делается лишь из людских эгоистических соображений, чтобы для человека было поменьше возни, чтобы не тратить лишних денег на не поддающееся контролю размножение животных. А самое главное, чтобы животные не занимались половой жизнью на глазах у «целомудренного» людского сброда. Любое общество защиты животных, по сути дела, есть общество защиты человека от влияния на него животных, а точнее, животворных инстинктов.

Ударить собаку нельзя, будут судить за истязание животных, а кастрировать – пожалуйста. Отношение людей к домашним животным сводится к тому, чтобы сделать из них максимальное подобие людей: укрыть одеждой их половые органы, не позволять им совокупляться, перестать кормить их сырым мясом, запретить охотиться. Когда европейцы узнают, что на Востоке едят собак, они начинает возмущаться жестокостью по отношению к бедным собачкам, причём возмущаются они этим в процессе торжествующего кастрирования собак.

Вот он, гуманизм людей, которых самих почему-то нельзя кастрировать, а сколько бы проблем разрешилось, если их лишать способности воспроизводиться хотя бы до двадцатилетнего возраста. И вообще если кастрировать, то не собак, а мужчин, которые, как теперь поняла Мадлен, лишь издевались над её чувствами. Это собаки дали ей почувствовать себя женщиной. Мадлен ловила себя на новых ощущениях, которые она испытывала по отношению к Рексу и Дику. Не только они стали воспринимать Мадлен как суку, но и Мадлен стала воспринимать их как мужчин. Сколько в них было силы, преданности, мужественности. Как они её хотят! Как живо они реагируют на каждое её движение, слово. Как они повинуются ей и зависимы от неё. И в то же время они не обременяют её собою, они не ведут бессмысленных разговоров, не требуют внимания к своим самовлюблённым потугам. «Это – идеальные любовники, – счастливо размышляла Мадлен. – Но нельзя им давать отбиваться от рук. Нужно их приучить, что собачья свадьба устраивается только в определённое время. Скажем, после обеда, в восемь вечера. Но один раз в день мало, – жадно планировала Мадлен, – пусть будет после ленча и после обеда. С часу до двух и с восьми до девяти. А в остальное время жёстко пресекать. Иначе придётся уступать, когда они хотят, а не когда хочу я. А если я захочу чаще? Кстати, я уже хочу. Нет, надо не ограничивать количество раз, а заставлять их повиноваться каждому моему запрету».

Мадлен повернула обратно к дому. Она снова расположилась в гостиной на ковре, и псы по очереди облюбили свою хозяйку. На этот раз Мадлен испытала оргазм и с Рексом, который был первый, и с Диком. Она хотела позволить Рексу войти в неё ещё раз, как он порывался, но вдруг Дик, а за ним Рекс стали лаять, кого-то почуяв, и тут Мадлен услышала звук подъезжающей машины. Мадлен быстро оправилась и вышла на крыльцо, приказав собакам быть при ней. Это был знакомый грузовичок. Из него вышел Ли, держа в руке букет цветов. Мадлен не сделала шага навстречу – неожиданный приезд Ли разозлил её, а цветы – ещё больше. «Решил меня задобрить, чтобы я ещё раз позволила ему обесчестить мои желания. Поздно, дорогой, у меня уже есть прекрасные любовники», – а вслух она сказала Ли, не здороваясь:

– Почему ты приехал без приглашения, даже не позвонив?

– Я хотел сделать тебе сюрприз.

– Тебе не под силу сделать мне сюрприз. Можешь ехать обратно, и, пожалуйста, больше не являйся ко мне в дом.

Собаки, почувствовав недовольство хозяйки, зарычали.

Мадлен заметила, что взгляд Ли обращён на собак и полон насмешливого удивления. Мадлен посмотрела на Дика, а потом на Рекса и увидела, что собачьи члены выставлены наружу на полную длину.

– Ну и ебись со своими кобелями! – бросил Ли, желая оскорбить Мадлен, но не подозревая, что напутствует Мадлен в её желаниях.

А Мадлен, как и все, у кого рыльце в пушку, испугалась, что Ли догадался, что она совокупляется с собаками, и крикнула ему, садящемуся в грузовик, первое оправдание, пришедшее ей в голову:

– Дурак же ты! Здесь бегает по лесу сука в течке, вот они и на взводе.

И тут же Мадлен поняла, что не надо было оправдываться, что этим она только ещё больше выдаёт себя.

Но ничего не поделать, Ли уже отъезжал от дома.

Мадлен проникалась к Рексу и Дику всеобъемлющей любовью. И до того, как они стали её мужчинами, она отдавала им всю свою душу. Теперь же она отдавала им и всё своё тело.

Раньше, мечтая подле спящего мужа, формально исполнившего свой супружеский долг, она видела сцены из порнофильмов, которые потреблял муж. Особенно ей мечталось о двойном проникновении в её влагалище и анус. Но где было ей взять двух да ещё умелых мужчин, да ещё которые бы заинтересовались ею, да и где, и как, когда – то есть абсолютная невозможность воплощения мечты. Но пути Господни поистине неисповедимы, и Бог послал ей Рекса и Дика. Она научила одного из них ложиться на спину, и Мадлен садилась на прекрасную кость, обтянутую жаркой плотью Рекса, а Дик уже умело забирался сзади. Мадлен заранее подготавливала свой анус обильной смазкой и направляла косточку нетерпеливого Рекса себе в зад. Она наклонялась над Диком, и он шершавым языком лизал ей грудь, которую она смазывала мёдом.

«Только с животными можно себя почувствовать человеком, и в особенности – женщиной», – восхищалась Мадлен накануне очередного оргазма. Она только жалела, что не может, как сука, зажать мышцами влагалища члены своих любовников и не отпускать после того, как они изливались в неё. Ей нравилось, что Рекс и Дик, вытащив из неё члены, усердно облизывали их, поглощая все её выделения, вытащенные наружу – это не мужики, которые с отвращением смотрят на жидкости и густоты своей любовницы. К тому же Рекс и Дик могли совокупляться с ней десять и более раз в день, и это было настоящим чудом.

Мадлен делилась с этими любовниками всеми своими мыслями, без боязни, что она может сказать что-то лишнее и тем ранить их самолюбие или выказать свои слабые места, которые при случае человек-любовник использовал бы ей в ущерб. Рекс и Дик всё понимали и принимали, их глаза светились преданностью вне зависимости от того, что бы Мадлен им ни сказала. Собаки уместно подвывали, сдержанно лаяли. Они не прерывали Мадлен своими речами, а только желаньем, что было ей всегда лестно. Её ещё никто так не хотел, с такою немеркнущей, поистине животной страстью.

Поначалу Рекс и Дик играючи дрались друг с другом за первенство погружения в Мадлен, но потом, обнаружив, что Мадлен доступна для них одновременно, лизали два её отверстия и проникали в них, радостно поджидая направляющую руку Мадлен.

Мадлен решительно воспротивилась соблазну разрешить собакам спать вместе с ней в кровати или в одной комнате. Острота чувств от этого обязательно ослабла бы, и она не хотела повторять ошибок, сделанных с людьми-любовниками. Зато по первому зову Дик и Рекс мчались к ней из своих конур, и их не приходилось отрывать от телевизора, газеты, соблазнять, использовать косметику, тщательно подмываться, спринцеваться, надевать чистое нижнее бельё. Здесь было всё наоборот, если её бельё несло следы её выделений, то собаки не давали ей прохода, и только абсолютно чистое бельё, сильные духи и косметика ошарашивали собак своей искусственностью, и они держались на пристойном расстоянии.

Во время менструаций псы совершенно зверели и не могли нализаться её крови и удовлетвориться. Именно в это время желания Мадлен были особо обострены. Муж в период менструаций к ней не прикасался, и Мадлен поэтому стыдилась своего кровотечения. Теперь же её желания буквально расправили крылья. Каким это было счастьем видеть таких не брезгливых, а восторженных и всё радостно приемлющих любовников! Они поистине не брезговали ничем: они с жадностью вылизывали даже её невытертый после испражнений анус.

Это была настоящая идиллия – нескончаемая страсть, полное взаимопонимание, общность интересов, жизнь на природе, любовь и преданность.

Пришлось, правда, купить цепь, чтобы сажать на неё псов, когда Мадлен ехала в магазин в город. Теперь псы не желали расставаться с ней ни на минуту и хотели её сопровождать везде. В городе, куда она брала их раньше, они могли бы скомпрометировать её своими стоящими членами и посягательством на её тело.

Открыв такой надёжный источник наслаждения, Мадлен поняла, что может черпать из него до конца жизни и вести такую яркую половую жизнь до глубокой старости, испытывать наслаждения, которые недоступны никаким старым женщинам, разве что лишь исключительно богатым, способным покупать любовников. Но даже богатым невозможно купить страсть любовника, а страсть кобелей будет всегда.

Несмотря на свою любовь к собакам, Мадлен без всякой боли представляла смерть Рекса или Дика – и здесь разница между женщиной и мужчиной определена природой: мужчины-кобели и должны жить значительно меньше женщины-суки, и у неё всегда будет возможность приобрести новых псов, выдрессировать их и сделать своими любовниками. «Кстати, надо бы купить щенков сейчас, – подумала Мадлен, – чтобы они были готовы для меня, когда эти состарятся и их придётся убить». Она вспомнила, что у неё есть пистолет, и она не задумываясь застрелит состарившихся псов. Ей противно было слово «усыпить», которым пользовались любители животных, избегающие использования честного слова – «убить», хотя именно это они и делали с больными и старыми животными. Так скоро и приговорённых к смерти преступников будут не убивать, а усыплять. Ничтожные и малодушные люди таким способом делают вид, что они, мол, не убивают животное навсегда, а благородно усыпляют, будто бы на время. До Страшного суда. О, как ненавидела Мадлен фальшивых и трусливых людей, которые окружали её всю жизнь. Наконец-то она нашла истинные отношения между живыми существами!

Однажды её приехала навестить старая подруга. Хорошо, что Мадлен догадалась в день приезда подруги посадить кобелей на цепь, ибо чуть её подруга вышла из машины, как псы с вытянувшимися членами бросились в её сторону, душа себя ошейниками. К счастью, та была подслеповата и не увидела их мужской готовности, а лишь среагировала на их движение по направлению к ней, и хотела было подойти их погладить, но Мадлен вовремя увела её в дом, возведя поклёп на своих кобелей, что они, мол, ужасно злые и чужих могут искусать. В сердце Мадлен шевельнулась ревность к своей подруге. Но тут же она вспомнила, что, когда она приказала кобелям отправиться в конуры, они повиновались, а это самое главное. Конечно, если бы её не было здесь, они бы бросились на её подругу, но это общее свойство всех кобелей, в том числе и мужчин, но человеческая особь не повиновалась бы ей с такой покорностью, а продолжала бы крутиться рядом с подругой, делая вид, что это только гостеприимство, вежливость и невинная дружба. Собаки же и не думали прятать своих готовых членов.

Мадлен поняла, что женщин ей лучше к себе не приглашать, и она постаралась сократить пребывание подруги под предлогом своего внезапного недомогания.

И вот в один из моментов счастья, когда Мадлен насаживалась на Дика лежащего и на Рекса стоящего, она увидела ошеломлённое лицо Ли, появившееся в окне. Мадлен была в самой сладкой точке оргазма, ощущая радостные движения своих любовников, и даже не испугалась явления незваного гостя. Но чуть волны спали, как она в ужасе поняла, что ее тайна раскрыта. Собаки не почувствовали приближения Ли, потому что дверь комнаты и окна были закрыты. Но тут и собаки заметили Ли, выскочили из Мадлен и с лаем бросились к двери. Лицо Ли исчезло. Мадлен распахнула дверь, и защитники бросились из дома вслед за врагом. Кроме Ли, там было трое полицейских, которых Мадлен вовремя увидела, чтобы приказать собакам вернуться к её ногам.

Мадлен судили за издевательство над животными и за совокупление с ними. Получалось, что совокупление с животными и было издевательством над ними. Мадлен сказала судье, что это он издевается над ней и животными, за что она получила дополнительный срок изоляции от леса и животных.

Рекс и Дик не ведали человеческих предрассудков насчет любовной верности своей хозяйке и теперь возбуждались от всякой женщины. Женщины не смели признаться себе в радости от зрелища вечно готовых членов и предпочитали впадать в ужас или в истерику. Когда собаки без всяких ухаживаний, после лёгкого обнюхивания тыкали свои верные члены в женские тела, буквально лапая их, то этого уже не могли потерпеть мужчины, почуявшие укор своим ограниченным человечьим способностям.

Посему суд, при безоговорочной поддержке Общества защиты животных, приговорил собак к усыплению.

Сказка о русско-французских связях

Владимиру Б.

Жила-была красивая-красивая принцесса Маня. Отец её – старый-старый царь – совсем память потерял и всё путался, принцесса она или принц. Все дни читал он одну и ту же книжку. Дочитает её до конца, а к тому времени начало забудет, тогда он берётся снова за книгу, чтобы вспомнить, чем она начиналась. Но, читая начало, он снова конец забывает и дочитывает книжку, чтобы потом опять за начало взяться. И так все дни подряд читал он по кругу. Книжка-то интересная была – не оторваться, про шпионов в его царстве.

Проживала принцесса Маня с отцом-царём в огромном замке, была очень богата, и умом её Бог тоже не обделил. Но никак не могла она жениха найти, хоть и охотников на неё было видимо-невидимо. Со всех стран принцы-пиздари притаскивались, чтобы попытаться на принцессе жениться. Приезжали свататься к ней из Средних веков знаменитые рыцари в доспехах и великие любовники из Возрождения, и всем она отдавалась на одну ночь для пробы. А загвоздка состояла в том, что ни один жених не мог ублажить принцессу, и поэтому утром она выгоняла из спальни очередного жениха в шею и даже завтраком не кормила.

Приезжал к ней сам Дон Жуан и Каменного Гостя с собой притащил в помощники. Так их она среди ночи выгнала, даже утра не дождавшись. Спускается Каменный Гость с лестницы, а с него камешки сыплются. Дон Жуан его для этого с собой и возил, чтобы по камешкам к бабам дорогу обратно находить.

Ну а когда к принцессе Мане явился Казанова, тот что знаменитые воспоминания потом написал под несколько нескромным названием: «Из пизды в пизду», так она его не только выгнала, едва они в спальню вошли, а ещё и гитару, на которой он ей пел козловским голосом «Санта Лючия», об его голову сломала.

Челядь и первый министр дивились, что же такое Казанова сделал или, вернее, не сделал, чтобы такое отношение заслужить. Но спросить принцессу боялись. А Казанова бросился к своей повозке, взобрался на козлы и укатил свои воспоминания дописывать.

Однажды к принцессе на караване верблюдов приехал китайский принц, о котором ходила слава, что он может подряд десять женщин ублажить. А всё началось с того, что жили-были четыре брата Ли, разных назначений. Один то ли в огне не горит, другой то ли в воде не тонет, третий то ли дерьмоед, а четвёртый-то Ли не кончает, и всё тут. Первых двоих Мао Цзэдун уморил: того, кто в огне не горел, он утопил, а того, кто в воде не тонул, он на костре сжёг, третий брат, дерьмоед, при Мао Цзэдуне его личным кравчим сделался, а четвёртый убёг посредством хуя через баб. Наврал он им, что сможет двадцать штук подряд вместо десяти ублажить, если за границу его отпустят подучиться. Ну и китаянки через своих мужей организовали ему поездочку на всём готовом, караван верблюдов согнали. Точнее, верблюдиц. Так что, когда они через пустыню Гоби шли, принц Ли весь караван ёб для тренировки.

Закатила принцесса Маня китайцу грандиозный ужин перед ночной проверкой. Повара приготовили снедь не просто, а с уловкой и намёком. Поднесли они заливного поросёнка, да не одного, а двух, да не порознь, а скрестенившись. В такой же позе были положены и индюк с индюшкой, и барашек с овечкой. А каждый помидорчик, каждый баклажанчик был свеженький, как огурчик.

Китаец привёз с собой палочки из слоновой кости и всё ковырял ими еду, время от времени выкрикивая: «Риса и зрела!» Подумали, что рис недоваренный подали, прибежал повар выяснять, но потом оказалось, что китаец хотел риса и зрелищ.

Принцесса Маня повела застольный разговор с дальним прицелом:

– А почему у китаянок ноги короткие?

А сама свои длиннющие ноги на стол кладёт. Китаец уставился на ляжки и объясняет:

– Результат естественного отбора. У нас в Китае так много людей, что если бы у женщин были длинные ноги, то не хватило бы места для проживания граждан, когда все женщины по ночам ноги разводят. Они бы просто вынуждены были бы отпихивать друг друга своими длинными ногами.

И стал принцессе Мане её длинные ноги разводить, намекая тем самым на низкую рождаемость в её стране.

Когда же они наконец удалились в покои принцессы, там начался странный шум. Так как это был первый жених из Китая, да ещё с такой громкой репутацией, челядь не выдержала и скучковалась было у замочной скважины спальни, но тут явился первый министр, и челядь разбежалась по своим норам. Тем временем первый министр сам склонился к замочной скважине и увидел, что китаец с хуем величиной с шелковичного червя бегает вокруг круглой кровати, на которой лежала принцесса. Кончилось тем, что утром принцесса выбросила китайца с балкона своей спальни. Упал он на свою верблюдицу и так ударился о горб, что сразу помер. А будь это обыкновенная лошадь Пржевальского, то жив остался б. Вот к чему ведут восточные выверты. В ер блюд их пришлось на мыло пустить, потому что в королевстве с мылом перебои были.

Однажды на слоне приехал королевич из Индии. На чалме кобра сидит, а сам в руке книжку какую-то держит. Ну, стащили его крюком со слона, кобру мангуста закусала до смерти.

А принцесса взяла у индийского королевича книгу из рук, полистала и говорит:

– Да эти «Ветви персика» у меня каждая блядь в королевстве наизусть знает. Тоже мне книголюб хуев.

Засмущался королевич из Индии. Ну а принцессе жалко его стало, она его за стол, дала водки выпить. Тут из индийца ещё одна кобра выползла и шуршать начала. Стали кричать мангусту, но она с местными крысами спуталась и не откликалась. Так что на кобру вылили жбан кипятку, и она хвостовик отбросила. Принц потом плакал по змее, мол, дрессированная была, сама во двор какать выползала…

Пошли молодые в опочивальню, а челядь – опять к замочной скважине. А первый министр бросился государственную тайну от народа охранять – разогнал челядь, приложил глаз и видит: сидит индийский королевич в позе лотоса, сосредотачивается. Сидит час, другой сидит, весь в нирване. Тут принцесса Маня из себя вышла, схватила его за бока, как самовар, и в окошко выбросила. Но тут индийцу повезло – слон его, что под окном стоял, подцепил хозяина хоботом и себе на спину посадил. И пошёл со своим принцем по улицам города. Потом придворный поэт написал оду, которая начиналась так: «По улицам слона водили, как видно, на показ…» За то, что поэт так дипломатично описал беззаконное появление слона на улицах города, принцесса одарила пиита породистой моськой.

Прослышала принцесса от одного француза-жениха про знаменитого преступника де Сада. Жениха этого она, как всегда, в окно выбросила. Но де Сада запомнила: и что сидит он в тюрьме – под названием не то Бразилия, не то Башкирия, и что сидит он там ни за что ни про что. К тому же Главный Библиотекарь королевства раздобыл ей де Садову книгу, под названием «Словоблудие в опочивальне». Он сам перевёл её с французского и вскоре свихнулся от обилия впечатлений – ночью ему стали сниться разные познавательные кошмары.

Главбибл в вопросах пола – голова, а тут приковылял к принцессе с пенкой у рта (по утрам любил парное молоко испить) и показывает открытие – таблицу размножения:

2 × 69 = 4

96 = 0

1 + 1 = 3

1 + 1 = 69

2 + 1 > 1 + 1 + 1

1 + 1 = 11

А когда его спросили, где здесь мужчина, а где женщина, он ответил вообще невпопад: «Одна женщина в постели, две в уме». А потом помолчал и глубокомысленно заключил: «Дамы и короли спят валетом».

Затем он заявил, что открыл основополагающие законы Вселенной. Первый закон: всё зависит от всего! А второй, что мир состоит их трёх вещей: из «да», из «нет» и из «ни да, ни нет».

Пришлось его казнить, чтобы не путался под ногами со своими эротическо-еретическими открытиями.

Читала принцесса Маня «Словоблудие в опочивальне», не вытаскивая руки из трусиков. Проняла её многогранность личности автора: он де маркиз, он де офицер, он де француз и он де Сад.

– А какой сад-то? – спросила принцесса у своего первого министра, который был знатоком мировой литературы.

– Вишнёвый, вестимо, – объяснил эрудит-министр.

– Небось, который наш Антошка Чехословаков карякнул? – уточнила принцесса, хотя и потасканная, но в родной литературе поднатасканная.

Первый министр кивнул и упал на голову. Голова его была такая большая и тяжёлая от обилия мозгов, что тело не выдерживало, когда он голову опускал. Принцесса любила забавляться, вызывая своего министра на утвердительный ответ, который он опрометчиво давал кивком и грохался головой оземь. «Горе ты моё от ума» – так любовно звала она своего первого министра, который вскоре оправился, сменил фамилию на Грибоедов и написал комедь под своим названием.

Принцесса-меценатка особливо жаловала и к себе приблизила Шурика Пушкина, Андрюху Белого, Федюка Достоевского и Лёву из Могилёва Толстого. Последнего она заставляла на велосипеде вокруг лужи во дворе замка кататься. Уж очень ей нравилось, когда он плюхался в неё со своей бородой. Белого она всё время путала с Чёрным и просила его разговаривать с ней только ритмической прозой, но тот упрямился и говорил исключительно ироническими стихами. Ну, а Федюка как на завтрак пригласит, так он вмиг над тарелкой с компотом засыпает.

– Никак, всю ночь опять девчонку малую растлевал в баньке? – журит его принцесса.

– Никак нет, – отвечает по стойке смирно Федюк, – я роман писал на дому.

Ну а с Шуриком – всегда проблемы, всё норовил, стихи декламируя, принцессе под юбку руку запустить. А принцесса его за бакенбарды, за бакенбарды, чтобы неповадно было на царскую власть руку подымать.

И вот задумала принцесса освободить де Сада из тюрьмы, чтобы ему себя на пробу предоставить. Вызвала она к себе в кабинет кабинет министров и прочих важных особ, выдающих себя за выдающихся, и читает постановление правительства:

– Поди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что. А именно, отправляйте агентов в Париж и привезите мне де Сада.

Закручинились министры, загорюнились выдающиеся особы королевства, задумали думу думную. Общим открытым, но тайным голосованием единогласно порешили они собрать самых отъявленных блядей королевства и отправить на штурм тюрьмы, где де Сада гноят, попирая международные права человека. Во главе блядей поставили самую красивую и хитрую по имени Лядь. Для этого задания её даже из тюрьмы выпустили. Посадили её за то, что Лядь убила и съела любовника, с которым лежала в постели, когда услышала, что муж неожиданно вернулся из командировки.

Посадили блядей на межконтинентальную ракетищу и запустили в западном направлении. Приземляясь, чуть Эйфелеву башню не снесли, и тогда хана бы всему Парижу, никто б его на открытках не узнавал. Но обошлось. Правда, жестковато грохнулись, но это к лучшему – у семнадцати блядей выкидыш случился и абортов делать не пришлось.

А во Франции Французская революция вовсю идёт. На каждом углу гильотины установлены, дворянские головы в канавах валяются. По всему Парижу развешаны плакаты «Миру – мор!» и «Да здравствует гильотина, светлое будущее всего дворянства!». Народ честной за бесчестными аристократами гоняется, хватает их за волосы и тащит куда следует. А потом, снявши голову, по волосам не плачет, а пьёт и гуляет. Водку пьянствует, безобразие нарушает.

Вышли бляди на берег Сены и спрашивают у проходящих французов, где здесь самая большая тюрьма имеется. Те унюхали баб инородных, горячих и говорят: «Идёмте, мы вам покажем, а вы нам дадите». Мужиков собралось толпа целая. Тут и нервный Робеспьер с шелудивым Маратом примчались, первые рвутся показывать, а тем, кто их отталкивает, гильотиной грозят. Идут бляди по Елисейским полям, а французики им полевые цветы рвут и вручают букетиком. Кто похитрее, в Елисеевский, что посреди полей стоял, сбегал за бутылкой и блядям идущим предлагает из горла глотнуть, но они гордо отказываются из последних сил.

А Наполеон, мальчишка ещё, увязался за толпой, к бляди одной под юбку залез и идёт с нею вприпрыжку, а сам нюхает и меж ног ей смотрит. С тех пор он и стал мечтать Россию завоевать, чтобы всех русских блядей в Париж переправить.

Припёрлась толпа к тюряге, а охранники увидели толпу, перепугались, решили, что их порешат и век им свободы не видать. Ну, а заключённые совсем наоборот, сквозь решётки на окнах хуи просунули и блядям машут – чуют, свобода близко. Блядям же принцесса строго-настрого наказала, чтобы держать колени вместе, язык за зубами, а руки по швам, пока де Сада не найдут, а только потом французскими поцелуями заниматься, но чтоб французского насморка не привозить. Причём, чтобы деньги вырученные в казну на Родину везти.

Вот Лядь, главная блядь, и смотрит по окнам решетчатым, чей же хуй де Садовый. И вдруг видит: в одном окне не хуй, а жопа торчит. Тут она и догадалась, что это де Сад, значит. Рванули бляди на тюрьму в направлении жопы, Робеспьеру без всякой гильотины в толпе голову оторвали, чтоб из себя начальника не строил, а Марата взяли за руки и за ноги, раскачали и бросили подальше. Он влетел в окно дома, что рядом стоял, а в комнате ванна налитая – баба какая-то подмыться решила. Ну, Марат этот прямо в ванну бултых, лежит довольный, чешется, а баба, что с пиздой неподмьггой осталась, так рассвирепела, что схватила нож кухонный и гостя незваного продырявила местах в шести. А полиции сказала, что он её изнасиловать хотел. Бабу присяжные, конечно, оправдали, цветами закидали и памятник поставили при жизни.

Тем временем бляди ворвались в тюрьму. Голодные зэки выскочили из темниц и давай за блядями гоняться. Но те увёртываются и говорят: «Деньги на бочку». А зэки французские в русском хило соображают – вытащили из подвала пять бочек с вином, которое по ночам тюремщики пили, поставили в тюремном дворике, блядей приглашают, а те говорят: «Ну, бочки есть, хорошо – а деньги где?» Засмущались заключённые, побежали со вставшими хуями прохожих грабить, срочно деньги добывать и на бочки класть.

А пока суд да дело, Лядь нашла в тюряге дверь детсадовской камеры, выбила её плечиком, ввалилась, такая стройная, задастая, грудастая, пиздастая. И глазам своим не верит: не камера это, а хоромы. Мебель из красного дерева, полированная, резная, параша из хрусталя. А по стенам книжные полки, как в библиотеке. Только все книги похабные. Стол письменный, чернильница в форме распятия, только Христос висит на кресте спиной к народу, лицом упёршись в крест. И из сраки у него перья павлиньи торчат, как из колчана. Ими де Сад свои романы и пишет.

– Недурно живёте, то есть сидите, – вымолвила Лядь.

– А хули, – парировал де Сад и продолжил: – Позвольте узнать, какой честью обязан визиту столь прекрасной мадам?

А Лядь оторвала наконец глаза от обстановки и де Сада как следует рассмотрела. Маленький, кругленький, но с типично садистским выражением лица. В руке держит большой член искусственный.

– Меня зовут Лядь, – отвечает героиня, – и послала меня моя принцесса, чтобы вас из тюрьмы освободить и к ней привезти. Ублажить её надобно, а то она не может никем ублажиться. Все облажались.

– Я – всегда пожалуйста, – говорит де Сад и искусственным членом помахивает. – А ну вставай раком, – вдруг вскрикнул он и как вдарит Лядь искусственным членом по спине.

Та повалились на колени от боли, а де Сад ей юбку задрал. Ввиду профессии под юбкой всё голо было, прыгнул де Сад на неё и прямо в зад ей засадил свой собственный, а искусственным стал ударять ей по бокам, чтобы она на четвереньках гарцевала.

– Давно, – приговаривает, – на лошадях не скакал.

«Вот это да, – подумала Лядь, – мал, да удал, госпожа моя рада будет».

Тут ей де Сад столько в жопу малофьи напустил, что Лядь как пёрднет, так маркиза де Сада на книжную полку забросило. Сидит он на полке, ножками болтает и говорит:

– С тобой, Лядь, я хоть на край света поеду. Никогда такой жопы не пробовал.

А Лядь застыдилась, потупила глаза и молвит:

– Ты мне тоже по сердцу пришёлся. Если бы не принцесса, то обязательно бы тебя в хахали взяла и в Париже осталась. Но Родина дороже. Поехали.

Свистнула она своих блядей, которые уже немало франков подзаработали, и рванули они к своей ракете. По пути бляди успели магазины обчистить: накупили всякое сувенирьё. В основном колготки да тампоны, дефицитные на Родине, ну и, конечно, гондоны с разными пиздюлинами от часов. А сколько родных и знаменитых эмигрантов околачивалось на улицах – не счесть. Де Сад с каждым раскланивался, коллеги как-никак. Один все дни шатался по городу и мастурбировал. Другой в тёмных аллеях Булонского леса на блядей всю свою Нобелевскую премию спустил. А третий, узнав, что бляди родные уезжать собрались, нажрался с горя такой крепкой дури, что взаправду помер.

Французские мужики блядям карет понавезли, сами впряглись вместо лошадей и побежали к месту, где ракета дымилась, к отлёту готовая. В отдельной карете Лядь с де Садом, а в остальных бляди друг на друге сидят и друг друга додрачивают после этих французских мужиков.

Подъезжают к ракете, а перед ней сфинкс египетский сидит и к ракете не подпускает. Откуда он взялся, никто не знает.

– Пока загадку не отгадаете, не пропущу.

Де Сад вышел из кареты и говорит сфинксу:

– Ну давай, трави.

Сфинкс обрадовался и задаёт:

– Что это такое: зимой и летом – одним цветом?

– Ёлка, – торжествующе объявил де Сад.

– Хуй тебе, – отвечает сфинкс.

– Как же? – возмущается де Сад. – Что же это?

– Женщина это, – отвечает сфинкс, – она и зимой и летом кровит.

– Да я их с этой стороны и не знаю совсем, – смутился де Сад, а сам думает: «Заговорю его, а потом такой пизды ему дам».

– А как ты стал сфинксом? – спрашивает де Сад.

– Меня папа-волшебник заколдовал.

– А ну, расскажи, – просит де Сад.

Тут и бляди тоже запросили. Умилился сфинкс, никто к нему столько внимания не проявлял уже две тысячи триста пятьдесят восемь лет. Всё он вопросы задавал, а ему – никто. Рассказывать начал:

– Читал мне папашка-волшебник в детстве книжку, и там было предсказание: «Вырастет из сына сфинкс, если сын…» Нет, не могу, больно вспоминать.

Помолчал сфинкс, борясь со слезами, и продолжил:

– В той же книжке говорилось, как себя вести нельзя, а я вёл. Помню, батька читал мне: «Дож покакал и пошёл…» А я его не послушал, батьку-то моего, – запричитал сфинкс и заплакал от жалости к себе и продолжал, не утирая слёз:

– И наказал он меня как по книжке этой, где было написано: «Я такому не хочу даже вставить шишку…» А потом явился Ёбдодыр и крикнул мне в ухо: «Всюду всегда и везде – вечная слава пизде!»

А де Сад тем временем железяку втихаря от ракеты открутил, пока сфинкс свою историю рассказывал, вложил в пращу, которую он смастерил из лифчика одной бляди (а у той ещё молоко на сосках не обсохло), и ёбнул железякой сфинкса прямо в нос. Отколол большой кусище. Сфинкс так и отпал. В бессознанку. А де Сад с блядьми шасть в ракету и давай ручку крутить, заводить, пока сфинкс не очухался. Затарахтела ракета и полетела домой.

Летят они над Землёй, а Лядь де Сада развлекает, светский разговор ведёт:

– Ведь без страданий, говорят, хорошей литературы не получается. Видно, настрадались вы.

– Да, – признался де Сад, – я, когда писать сажусь, всегда иголку беру. Чуть затор с вдохновением, засаживаю иголку в зад – и сразу пишу часа три подряд, не меньше. И всё шедевры выходят.

Вдруг в окошко ракеты кто-то стучит, смотрят, а там мужик в костюме-тройке в космосе летит. И пальцами показывает: пустите, мол, погреться. Лядь оглядела его и думает, что раз мужик в такой холодрыге без ничего летает, то крепкий должен быть мужчина. Глядишь, дублёр де Саду будет. Открыла она дверцу, и мужик заскочил на ходу. Вошёл, дверцу за собой аккуратно прикрыл. Смотрит глазами жадными на Лядь и говорит:

– Позвольте представиться: Секретный Агент 00. Работаю на вашу страну и Францию попеременно. Обе великие державы послали меня за вами последить, чтобы космос не загрязняли.

– Ты это тот, что с правом убивать? – спрашивает Лядь.

– Нет, это вы путаете с Агентом 007, – и гордо добавляет: – Агент 00 с правом срать в штаны со страху.

Тут все и заметили, что от него попахивает. Содрали с него штаны и выбросили в окошко.

– Не сметь космическое пространство загрязнять! – грозно воскликнул Агент 00.

Смотрят на него бляди зачарованно: у него такой длинный хуй, что небось, когда он ебёт, женщина ему одновременно минет делать может.

Уставился на Лядь Агент 00 и говорит:

– Красивая, бля, фигура, бля! Но такая блядь!

И Ляди ужасно захотелось его длины попробовать. Бросился Агент 00 на голую Лядь, а она ноги так широко развела и выгнулась, что две дырки на Агента уставились. Замер он перед ними и стал размышлять, в какую хуй вставить. Думал-думал, думал-думал, думал-думал, да и хватила его кондрашка от перевозбуждения.

– Ну и осёл, – сказала Лядь и потащила дохлого Агента 00 за хуй к дверям, распахнула дверь и столкнула в космос. – Иди туда, откуда пришёл, – проводила она его тело напутственным словом, загрязняя космос.

Тем временем прилетели они в Отчизну. Опустились на землю болотистую и пошли пешком по раскисшей дороге к замку.

Лядь сказала:

– В гостях хорошо, а дома – хуже.

И ни одна блядь ей не посмела возразить.

Притащились в замок, а принцесса уже ждёт, хлеб-соль в руках держит.

– Добро пожаловать, дорогой де Сад, на тебя вся моя надежда.

– А выпить-то дашь с дороги? – осведомился желанный гость.

– Конечно, милый, – сказала принцесса, бросив хлеб-соль на пол.

Тут дворецкий в дверях появился и объявляет:

– Выпить подано.

Взяла принцесса Маня «Камю», чтобы де Сад чувствовал себя как дома, а не как Посторонний или Сизиф какой-то, и выпили по чарке.

Де Сад вытащил из-за пазухи свою книжку. И в подарок с дарственной надписью вручает принцессе.

– Специально для вас, пока в ракете летели, написал две волшебные сказки: «Аладдин и волшебная жопа» и «Красная Жопочка».

Зарделась принцесса, но намёк поняла, взяла книжку и за корсет воткнула. Де Сад совершенно точно истолковал это как сигнал к действию и потащил принцессу на станок с балдахином. Содрал с неё штаны и задом разворачивает. Заправляет как и куда следует и наставляет: «Ты ко мне чтоб пиздой и не поворачивалась, мне она и на хуй не нужна».

А принцесса и рада. Пизды-то у неё и сроду не было. Родилась она не царевной Маней, а царевичем Миней; да всё царевич себя девкой чувствовал, и упросил он батьку своего царя, чтобы ему гормонов дали пожрать, да чтоб хуй отрезали и пизду пристроили.

Царь сжалился над дитём, врачей пригласил, и те гормонами так напичкали, что сиськи по пуду отросли да зад стал, как агрегат. Хуй отрезали чин-чином и псам скормили. Но только подготовились пизду строить, как тут дело врачей завели и всех порасстреляли за скармливание царских гениталий сукам разным. Так и осталась царевич-царевна без хуя и без пизды. Но зато с жопой размеров великих.

С тех пор зажили де Сад с принцессой очень весело и счастливо. Счастливые молодожопы провели медовый месяц в будуаре, и вообще де Сад радовался дерьму, как ребёнок. Ублажённая принцесса Маня приказала все улицы во всех городах переименовать именем де Сада. Так в столице были Первая улица де Сада, Десятая улица де Сада, а также площадь де Сада, бульвар де Сада, Де Садовский переулок, Де Садовский тупик, проспект де Сада, Садовое кольцо и так далее. Принцесса Маня всю жизнь так нуждалась в де Саде, что ласково называла его «Нужником». Вся жизнь у них пошла раком и все любовные дела получались у них через жопу. Дожили они до глубокой старости и умерли в один день.

От СПИДа.

Эссе