Именно единение мира и человека с Богом должен вновь обрести Запад, дабы выйти из хаоса, в каком пребывает. Ход маятника, на который мы указали вначале, раскачивающегося от многословного и тяжёловесного антропоморфного богословия к абсолютному апофатизму, который оборачивается агностицизмом, имеет ту же глубинную причину, что и рассмотренный только что ход маятника — от полного бегства от мира, несовместимого с Богом, к наивному восторгу перед миром, как бы уже наполненному Богом.
Такое впечатление, что наша бедная западная церковь может открыться миру, только лишаясь в нём души, и может оправиться, только замкнувшись снова. Интегризм или прогрессизм — разница между ними, в конечном счёте, невелика. Это только две противоречащие друг другу линии поведения, исходящие из одного и того же способа искажать суть проблемы. Дальнейшая выбранная дорога уже не важна. Обе дороги ведут вглубь одного тупика. Петляя от одной дороги к другой, можно только отсрочить момент обнаружения этого тупика. Но кто же обнаружит его? И не исчезнет ли стадо к тому моменту, когда его непогрешимые пастухи признают свою ошибку?
В сравнении с этим, настоящая христианская традиция, как нам кажется, не поддаётся классификации. Опасно революционная для интегристов и недопустимо консервативная для прогрессистов, она реально не подпадает под эти категории, поскольку принадлежит к другому контексту и представляет собой другую проблематику. Вообще, несмотря на нередко двусмысленный язык, это традиция всей нашей западной мистики; и это также, несмотря на косность и компромиссы, и традиция, жизнь которой худо или бедно, поддерживается православными и восточными церквями.
Именно в этом, с нашей точки зрения, состоит большое отличие, о котором так мало говорят, между умозрительным богословием Запада и гораздо более мистическим богословием восточных церквей. Основное отличие, скрытое часто за общими формулировками, заключается в отношении к единению человека с Богом — как во Христе, так и в каждом из нас.
Отсюда происходит глубинное различие в богословских стилях. Отсюда проистекает и другая нравственность, другое отношение с миром и другой стиль церкви.
Когда пытаемся обобщить все накопленные ошибки учения — навязанные, хотя и на разных теоретических богословских уровнях, наиболее официальным римокатолическим учением — невозможно не чувствовать себя удручённым: тайна крестной любви трансформирована в Бога, Который не имеет действительных отношений с нами и с Которым нельзя иметь настоящей взаимной любви! И измышление о том, что миллиарды младенцев приходят в мир уже виновными в преступлении личном, а значит, свободном и добровольном, достаточно серьёзном, чтобы навлечь на себя вечное проклятие! Этот Бог, в качестве абсолютного судьи, выбирает тех, кого он сделает верными своей милости (и кого, впрочем, от этого не станет любить больше прочих). Этот Бог дарует милость некоторым только потому, что страдания Его Сына искупили те оскорбления, которые Ему нанесли. Эта странная, малоубедительная философская система, которая призвана объяснить тайну Троицы.
Нельзя отделаться от впечатления, что слишком часто, на своём самом высоком теоретическом уровне, римская церковь только распространяет и навязывает настоящее извращение христианства.
Современный атеизм — это творение церкви. Бог может считать за честь то, что столько людей, созданных по Его подобию, отказались от этой карикатуры на Его любовь. А сколько людей в миссионерских странах, где наши «истины» часто были ниже великих местных религий?! А сколько сегодня имеется молодых людей, которые были бы счастливы обрести смысл жизни и следовать, иногда с чрезмерной покорностью, за тем, кто им покажется учителем жизни?!
Без сомнения, многие читатели, многие священники — разных поколений — будут возмущены и скажут, что я придумываю или преувеличиваю. На уроках катехизиса и даже в семинарии им почтительно рассказывали о блаженном Августине или Фоме Аквинском, как и о других святых, но никогда не говорили, или же говорили редко обо всех их теориях.
Это правда. И в этом заключаются истоки катастрофы. Более или менее сознательно, добровольно, римская церковь уже давно, вероятно, уже несколько веков, живёт с этой двойной системой учения. Имеется учение для слабых, для массы верующих, на основе Евангелия или Священной Истории, и учение для богословов-профессионалов, защищённое довольно-таки непонятным для непосвящённых языком.
Сколько священнослужителей, наверняка, в течение всей жизни втайне страдали от этого разлада между официальным учением и Богом, которого они любили! А сколько других, кто, даже не оценив проблемы, доблестно трудился всю жизнь, чтобы привлечь души к церкви и не понимал, почему такое число душ, по мере посвящения отдаляются от Бога!
Можно только радоваться, что есть небольшой круг верующих, и даже священников, в частности, в движении «Харизматического возрождения», которые снова открывают для себя, что они действительно любимы Богом. Но думать, что семинарские преподаватели более не провозглашают это в силу обычной, свойственной функционерам летаргии — это значит снова отказываться видеть глубину трагедии. Богословы-профессионалы больше не осмеливаются ни заявлять о Божественной любви, ни жить ею, потому что официальное церковное богословие в неё не верит.
Если мы повторяем, вслед за другими, эти грустные истины, то это не является ни мазохизмом, ни садизмом. Дело в том, что сама верность церкви её миссии, как нам кажется, требует явного, точного и торжественного признания её ошибок и их осуждения. То, что столько богословов на протяжении веков могли так сомневаться в Божественной любви (эвфемизм!), это ведь неисправимое зло, причинённое сердцу каждого христианина; навсегда оно останется грузом на совести каждого, препятствием на пути к встрече с Богом, это заранее выданная гарантия наших собственных сомнений, при худших из искушений, испытываемых нами. Никакое осуждение этих ошибок не сможет когда-либо разрушить их. Но ясное и твёрдое осуждение на сегодняшний день остаётся единственным средством слегка смягчить для будущих поколений то зло, которое эти ошибки продолжают творить в сердцах.
Это также, и в этом мы уверены, единственная возможность для церкви на Западе вернуть себе паству. И это нормально, так как только тогда мы действительно узнаем, возьмёт ли верх, в римской церкви, приверженность Богу над дурно понятым престижем Учреждения.
Ибо, естественно, если принять такой пересмотр взглядов, это означает также и отказ от определённого рода авторитета. Церковь не может одновременно однозначно признать, что она совершила тяжёлую ошибку, мучая и убивая, чем она занималась на протяжении веков, и продолжать заявлять, как она делает это и ныне, что она является, в свете Откровения, бесспорным проводником «естественного закона». Церковь после признания ошибок в своём учении также не сможет претендовать на тот авторитет, который она имеет даже сегодня.
Именно в проблеме авторитета и заключается большое препятствие для открытого признания совершённых в прошлом ошибок. Но разве стремление к такому авторитету не является как раз первой такой ошибкой?
Мы это хорошо понимаем. Мы не требуем права делать и говорить неизвестно что. Авторитет необходим. У православных церквей он тоже есть. Но он проявляется иначе, и вот результат: удивительным образом разобщённые, когда речь идёт о проблемах юрисдикции, православные находят полное единогласие в провозглашении единой веры. Поскольку им нечего добавить к Преданию, их никто не вынуждает прибегать к подобным пересмотрам.
Сможет ли римская церковь затеять пересмотр своей власти? Кажется, сделано всё, чтобы это было невозможным. И, однако, если на нашем объязычившемся Западе православная церковь в состоянии — несмотря на малое количество её представителей в наших странах — поддерживать веру такого количества верующих, и не столько благодаря иконам и богослужению, сколько благодаря своей духовности и своему богословию, то это всё же происходит потому, что она отказалась от желания смешаться с этой властью.
Сегодня у многих католиков имеется сильное искушение видеть в обвале коммунистической системы прежде всего победу римской церкви, обязанную в основном её особой структуре. В этом смысле противопоставляют пассивность и сделки с совестью, осуществляемые иерархами протестантских и православных церквей, необоримому сопротивлению католических епископов[1597].
Это значит немного упрощать и иметь короткую память. Сопротивление католических епископов немецкому нацизму или итальянскому фашизму не привело к появлению среди них большого числа мучеников. Можно было бы бесконечно критиковать молчание множества епископов в тех странах, где свирепствовала диктатура. Хотя было бы несправедливым систематически приписывать их поведение трусости. В некоторых случаях их поведение могло иметь в основе действительную заботу пастырей о том, чтобы спасти то, что ещё можно спасти и сохранить для будущего. Нам знакома эта ситуация по Франции времён Революции, а некоторые католические епископы в Китае посчитали правильным занять ту же позицию, какую некогда занимали наши епископы-«присягающие». Также и враг, после первых кровавых преследований, часто совершенствовал свои методы. Он переставал угрожать напрямую авторитетному лицу, которое стремился запугать, но стал производить угрозы его подчинённым или его окружению. Именно так в католических кругах часто объясняют молчание Пия XII по поводу нацистских преследований. Якобы он предпочитал незаметные, но эффективные действия каким-либо громким заявлениям, которые могли бы только ухудшить положение миллионов верующих. Неужели аргумент, выдвинутый в защиту папы, не имеет никакого значения, когда речь идёт о православном епископате?
Что касается бесконечного числа препятствий в виде узкого шовинизма каждой церкви, то это, к сожалению, не привилегия православных церквей. Разве Пий XII не считал правильным благословить итальянские пушки, отправляющиеся убивать христиан Эфиопии? При этом ничто не угрожало ни ему, ни его окружению. Во многих отношениях «универсализм» римской церкви — это только шовинизм в планетар