Впрочем, я уже поправил себя и теперь продолжу свою историю, почти не потеряв, надеюсь, вашего доверия; только будьте добры, не забывайте, что я мог изменить рассказ так, чтобы скрыть эту ложь, и на самом деле не говорить больше о матери и сестрах, поставив на их место тетю и двух кузин.
Так что, пожалуйста, примите мои извинения и будьте готовы к тому, что мать с сестрами появятся вновь на 12–й странице.
Автотрасса проходила совсем рядом с мотелем, и я катал вдоль нее свою коляску в противоположную от города сторону. Коляска когда–то принадлежала старой женщине, которая как–то сказала, что даст мне кое–что, если я схожу для нее в магазин. Я согласился, она вручила мне список покупок и деньги.
— А тебе можно доверять? — спросила женщина, задерживая очень старую руку на застежке такого же старого черного кожаного кошелька.
— Да, — ответил я, сжимая в руках список. Наши переговоры зашли достаточно далеко, и старуха хваталась за последние проблески сомнений, которые никак не могли сорвать уже почти заключенную сделку. Мне нужны были только деньги. И я, и она это прекрасно понимали. Она со вздохом открыла кошелек и сказала:
— Был бы жив муж…
— От чего он умер? — Мне это было совсем неинтересно — просто полагалось о чем–то спросить. Подобные замечания нельзя оставлять без соответствующих комментариев, так я в то время думал.
— Сердечный приступ. Он умер в постели. Он был уже старый.
Она протянула мне два доллара.
— Когда? — чирикнул я, словно маленький воробей смерти.
Деньги были такими же старыми и сморщенными, как и сама женщина. Наверное, они лежали у нее очень давно. Вполне возможно, она спала на них и видела во сне умершего мужа. Старикам так положено — спать на своих деньгах, похрапывая над тысячами Джоржей Вашингтонов и Авраамов Линкольнов.
-- 3 марта 1916 года.
Я проделал в уме простейшие вычислительные операции, хотя не был особенно силен в арифметике, и сказал:
— Это же очень давно.
— Слишком давно, — ответила она, — я уже почти не помню, как это.
Тогда я не знал смысла ее слов.
Сейчас знаю.
После того, как я принес ей полный мешок продуктов, женщина повела меня к детской коляске. Для этого ей пришлось отпирать набитый барахлом гараж рядом с покосившемся от непогоды домом, в котором и жила старуха. Краска слезла с его стен много лет назад, и дом очень трудно было разглядеть среди других строений.
Захламленный гараж освещала 15–ваттная лампочка, висевшая на желтом шнурке, с виду похожем на те, которыми обматывают мумии.
Там стоял длинные ряды аккуратно упакованных ящиков с прошлым и сотни вещей, давно ставших тенями. Они жили воспоминаниями о детях, которые когда–то выросли из этой коляски.
— Забирай, — сказала старуха.
Я очень осторожно приблизился к коляске. Я боялся споткнуться о прошлое, сломать себе вполне настоящую ногу и попасть в будущее калекой.
Взявшись за ручку детской коляски, я выкатил ее из 1900 года в 1947–й.
Я пробыл в гараже совсем недолго, но когда наконец оттуда выбрался, толкая перед собой коляску, день показался мне неправдоподобно ярким. На самом деле было облачно, но я решил, что солнце светит в полную силу.
Я помог женщине закрыть гараж. Она была слишком стара, и не могла сделать это сама. Наверное потом, когда женщина состарилась еще больше и уже совсем не могла закрывать гараж, она переселилась в специальный дом для людей, которые слишком стары, чтобы самим закрывать свои гаражи.
Старуха повесила на дверь старый проржавевший замок. Всего лишь символ неприкосновенности, но в те дни это кое–что значило. Сегодня любой воришка запросто дунул бы на такой замок, и тот бы мгновенно рассыпался.
— Может вам нужно еще что–нибудь сделать? — спросил я.
— Нет, — ответила она.
Я пожал плечами и укатил коляску в свою жизнь, где, представляя, словно в крытом фургоне, катал в ней сестер и соседских детей. Я воображал, что вернулись времена первопроходцев, и я еду впереди каравана из детских колясок по Великим Равнинам в сторону новых земель Орегона.
Впереди нас поджидали опасности: набеги индейцев, обжигающее солнце, безводные пустыни и нежданные снегопады; мы сбивались с пути и находили его вновь.
Неделю спустя романтика дикого запада исчерпалась, фантазия иссякла, и я увлекся пивнобутылочной карьерой.
Детская коляска обладала невиданной мобильностью и вместительностью, что обещало превратить меня в пивнобутылочного миллионера.
До появления коляски я транспортировал бутылки в дерюжном мешке. Но теперь с коляской я намеревался наступить на пятки Джону Д. Рокфеллеру[2]
Наверное, об этом я думал по дороге на лесопилку, где собирался проверить, достаточно ли у ночного сторожа пивной вместительности, чтобы я смог посмотреть кино с Джоном Уэйном или испытать удивительное счастье, лизнув в жаркий летний день мороженое в стаканчике. Дерьмовые кеды меня в то время не волновали.
Неподалеку от пруда, к которому по вечерам приезжали эти люди с мебелью, располагалось еще два водоема и полдюжины лесопилок — каждая у бревенного бассеина.
Между ними шел мост, вливавшийся потом в автотрассу.
Под мостом на юг и на север уходила железная дорога, по которой лесопилки снабжали домами всю Америку. Угольные локомотивы таскали по ней взад–вперед вагоны. Я часто воображал, что вываливавшиеся время от времени из тендеров куски угля на самом деле были огромными черными бриллиантами, и я, самый богатый пацан в мире, покупал на них все, что только может привидеться мальчишке в куске угля, выпавшем из поезда.
Кроме лесопилок в округе имелись поля и несколько пастбищ с лошадями, коровами и овцами. И еще два сада — посаженных когда–то давно, но сейчас почему–то заброшенных и совершенно одичавших; там росло неимоверное количество яблок, груш, слив и черешен самых разных сортов. Родные сестры тех фруктов, что продавались в магазинах.
Неразведанные земли начинались прямо за порогом нашего мотеля но я так и не успел их как следует изучить — они хранили свои секреты до тех пор, пока мое детство не кончилось — в двенадцать лет, 17 февраля 1948 года в другом заброшенном саду в пяти милях и противоположном направлении от моих обычных маршрутов, но тогда я об этом еще не знал.
Сейчас стояло лето 1947 года, я ушел с пруда и брел теперь вдоль железнодорожных путей за зыбкими пивнобутылочными сокровищами изнуренного старика, караулившего по ночам лесопилку, чтобы к ней не подкрался грузовик с потушенными фарами и не утащил бы весь нарубленный лес, а наутро, когда работяги придут его пилить, не поднялся бы переполох.
— Где лес и пилы?
За мостом вдоль полотна располагалось целых три лесопилки, ночной сторож жил у последней. Я добрался до него, когда рабочий день уже кончился. Сторожка стояла у самого края лесопилки. У ее стен наросла чертова прорва высоченных колючек. В округе вообще было ужасно много колючек, но эти вымахали такими высокими, что сразу бросались в глаза, хотя обычно эти заросли никто не замечал. Те другие были особого сорта — неприметными.
Старик сидел на переднем крыльце в окружении колючек. В руке он держал бутылку пива. Хороший знак. Рядом с креслом, на котором он расположился, валялась другая бутылка — пустая. Еще лучший знак. Старик не подозревал, что приближаясь к нему, я видел на самом деле только два цента.
— Привет, пацан, — сказал он. — Решил меня навестить?
Серое рассохшееся кресло, на котором сидел ночной сторож, напоминало еще один куст колючек. Иногда я над этим задумывался. Интересно, можно ли делать из колючек кресла. Если да, то как раз на таком он и сидел.
— Точно, сэр, — ответил я.
— Девятнадцать, — сказал он.
— Что? — спросил я.
— У тебя на лбу написано про пустые бутылки, — ответил старик и повторил, — девятнадцать.
— А, — сказал я, разглядывая землю у себя под ногами, которая вдруг стала уплывать куда–то вдаль. Я и не подозревал, что это настолько заметно. Стал думать, что делать, но потом решил, что сделать ничего нельзя. Такова была правда, такой она останется навсегда, и я поднял глаза от очень далекой земли.
— Сегодня хорошая погода, — сказал я, изо всех сил пытаясь отстоять свою двенадцатилетнюю независимость.
— На заднем крыльце в мешке, — ответил старик, — забирай, а я пока обдумаю твою хорошую погоду. Иди через дом — когда вернешься, узнаешь, что я решил.
— Спасибо, — сказал я.
— Нечего меня благодарить, — проворчал он. — Скажи лучше спасибо, что я алкоголик.
Я понял, что ответа не требуется, и, отражая атаки колючек, двинулся к переднему крыльцу, где на уже завоеванном колючками кресле сидел старик и осторожно по очень прямой линии нес ко рту бутылку с пивом. Рембрант и тот не провел бы эту линию точнее.
Но прежде, чем открыть дверь и шагнуть внутрь сторожки, я сделаю небольшое отступление. Лесопильного сторожа–алкоголика я все время называю «стариком». Но оглядываясь в то далекое прошлое с высоты августовского дня 1979 года, я понимаю, что «старик» был тогда моложе меня теперешнего. Ему исполнилось, наверное, лет тридцать пять — на девять лет меньше, чем сейчас мне. Моему сопливому жизненному опыту он казался очень пожилым — примерно таким, какими видятся мне теперь восьмидесятилетние старцы.
Пиво тоже не прибавляло ему молодости.
Я почти ничего о нем не знал. Только то, что отвертевшись каким–то образом от армии, он всю войну просидел в Мобиле, Алабама, где пил пиво и был женат на женщине, которая бросила его через два года, потому что не захотела жить с человеком, который пил столько пива.
Она решила, что в жизни есть вещи поинтереснее, и подала на развод. Он очень сильно ее любил, и стал пить еще больше.
Однажды, когда ночной сторож с неизменной бутылкой пива в руках рассказывал о своей жене, я вдруг подумал, что он ни разу не упомянул ее имени, и тут же спросил, как звали эту женщину. Прежде чем ответить, он надолго приложился к бутылке. Потом, когда прошло, как мне показалось, не меньше часа, наконец сообщил, что имя не имеет никакого значения, и что мне полагается знать об этой женщине только то, что она разбила ему сердце.