ве гарантии нашего избавления от бремени этого долга. И всё это якобы было неизбежным не просто по причине совершённых нами лично грехов, но потому что мы унаследовали вину, которую навлекли на себя наши прародители (что, разумеется, должно быть исключительно вмененной виной, поскольку личная вина, логически рассуждая, не наследуема). В глазах Бога, говорят нам, мы все рождаемся про́клятыми, уже осужденными на ад, причем по справедливости. И всё же Бог, ради своей любви, спешит спасти (некоторых из) нас от своего гнева, потому что иначе Он был бы формально обязан выместить этот гнев на нас, хотя и с любовью, – по причине того древнего преступления, которое безысходно и беспросветно подчинило нас греху еще до нашего появления на свет; в то же время, однако, Бог также с любовью воздерживается или отказывается от спасения многих из нас, потому что Он с любовью дарует нам способность свободно любить, даже если Он с любовью не предоставляет условия, которые позволили бы нам признать в Нем подобающий объект нашей любви… (и так далее). В итоге, так или иначе, правосудие торжествует, любовь оправдана, Бог благ – в этом мы можем быть уверены.
К счастью, всё это есть унизительный вздор – чудовищное нагромождение неверных представлений, выдернутых из контекста фрагментов языка Писания, ошибок в переводе, логических противоречий и (подозреваю) парочки эмоциональных патологий. Для меня, еще когда я был очень молод, было большим утешением обнаружить, что в первые три или четыре столетия христианской эры ни одно из этих представлений еще не укоренилось ни на Востоке, ни на Западе и что восточнохристианский мир вплоть до настоящего времени по большей части пребывал в неведении о худших из них; более того, что Новый Завет, прочитанный в свете надлежащей традиции, не содержит, оказывается, ничего даже отдаленно напоминающего их. Да, это правда, что, с точки зрения Павла, крест Христов явил гнев закона в отношении греха, поскольку это было в полной мере убийство в рамках закона; однако крест уж точно не открыл ничего касательно воли Бога в отношении Его порабощенных греху творений и никоим образом не был выкупом, уплаченным Отцу с целью отвратить от нас Его гнев. Для первых христиан история спасения была целиком и полностью, от начала до конца, историей избавления: повествованием о Боге, сходящем в глубины человеческого отчуждения, чтобы вызволить свои творения из рабства греху, проникающем даже в глубины преисподней, чтобы освободить пленников, возвратить своих блудных чад и восстановить поврежденное творение. Жертва Христа была не «выкупом», уплаченным Отцу, а скорее «платой за отпуск на волю» (λύτρον, lytron), отданной для вызволения рабов, удерживаемых в неволе в обители смерти. Для меня было большой радостью обнаружить разнообразные размышления богословов первых столетий относительно того, надлежит ли говорить, что эта плата была уплачена дьяволу, или только смерти, или же вообще никому как таковому (подобно тому как тот, кто полагает свою жизнь за другого, «уплатил цену», даже если у внесенной таким образом платы нет никакого конкретного получателя); и еще большей радостью было обнаружить, что ни один из этих же богословов даже мельком не рассматривал причудливую идею, что эта плата была ценой, уплаченной Отцу, – монетой в некой полностью круговой сделке, в которой Бог откупается от Бога, дабы избавить нас от Божьего недовольства (наподобие банка, выдающего самому себе кредит, чтобы погасить долг, который он задолжал самому себе, и использующего при этом деньги, которые отчеканены им по этому случаю и стоимость которых целиком определяется тем самым кредитом, который он выдает самому себе).
Даже те, кто, подобно Афанасию Александрийскому (ок. 297–373), видели в смерти Христа также своего рода искупительное наказание, которое Бог принял на себя вместо нас, всё же не понимали эту смерть как жертву, принесенную для того, чтобы отвратить или успокоить гнев Отца; это была просто уплата долга, который мы задолжали смерти за свое отчуждение от Бога, долга, отданного за нас, когда мы были не в состоянии расплатиться за себя, – с тем чтобы Бог, не совершая несправедливости, мог вновь вернуть нас себе. Вообще говоря, для самых ранних и самых великих отцов Церкви история спасения была совсем несложной: мы родились в неволе, в доме жестокого хозяина, которому были проданы в рабы прежде, чем могли решать за себя; более того, в глазах Бога мы родились не виновными или заслуживающими проклятия, однако всё же поврежденными и скованными смертностью, и потому из-за врожденной слабости воли обреченными на грех; мы были больны, ущербны, потеряны, при смерти; мы уже были в аду. Но затем пришел Христос, чтобы освободить нас, выкупить нас из рабства, исцелить нас, вернуть нас к нашему подлинному состоянию. В поиске тех, кого он возлюбил, он вторгся даже в самые глубины того ада, что мы создали для себя и друг для друга – в космос, в историю, в наши собственные сердца, – чтобы привлечь нас к себе (если воспользоваться точным языком Ин 12:32). Какие бы вариации на эту великую, центральную тему ни создавались в первые века христианства, ни одна из них никогда не включала в себя диссонирующее утверждение, что для успокоения Божьего негодования необходимо пролить невинную кровь. И потому в таком обнадеживающем свете язык ада представлялся мне гораздо менее необъяснимым, гораздо менее жестоким. Если ад – это просто враг Бога, которого Он решил одолеть и лишить его пленников, и если мы затем отказываемся соединиться с Ним в любви и вере, тем самым осуждая себя на страдание, которого Он не желает нам, то кто может упрекать Бога за наше упрямство?
Надо сказать, я действительно верю, что единственный ад, который мог бы существовать, – это тот ад, о котором говорят упомянутые христианские созерцатели: та ненависть внутри каждого из нас, что превращает любовь другого – Бога или ближнего – в мучение. Это целиком и полностью состояние, которое мы навязываем себе сами. И единственное христианское повествование о спасении, которое представляется мне логичным, – это то повествование, которое ранняя Церковь столь откровенно позаимствовала из Писания: неослабевающий рассказ об избавлении, осуществляемом Богом, не требующим от нас никакой дани, чтобы заслужить Его прощение или любовь. Любую другую версию этой истории я считаю не только экзегетическим и концептуальным заблуждением (хотя, безусловно, и им тоже), но и весьма жалкой пародией на христианство Нового Завета. Однако даже это еще не всё. Достигнув этой точки, я обнаруживаю, что мы попросту снова пришли туда, откуда начали; два наших вопроса по-прежнему остаются без ответа. Может ли такое отвержение Божьей любви продолжаться вечно, оставаясь при этом подлинно свободным? И если бы вечная погибель какой-либо души в бесконечной скорби была реальной возможностью, был бы тогда Бог действительно Благом в высшем смысле – а Его акт творения благим в окончательном смысле?
Мне представляется несомненным, что единственно возможный разумный ответ на любой из этих вопросов (чтобы не обсуждать всю эту проблему заново) – однозначное «нет».
Надо признать, я из тех, кто любит поспорить, однако в данном случае у меня действительно нет никакого желания вызывать спор или даже инициировать бурную дискуссию. Не потому, что я боюсь оскорбить искреннюю веру или испытываю какие-то сомнения относительно своих представлений; дело скорее в том, что большинство риторических схваток по поводу этих вопросов, на мой взгляд, в значительной мере бессмысленны – отчасти из-за того, что они бесконечно повторяют одно и то же, но главным образом потому, что за ними стоят не столько подлинные логические разногласия, сколько догматические императивы, которых те или иные из участников спора считают себя обязанными придерживаться. Я убежден, что практически каждый, кто твердо держится преобладающей традиции в отношении учения об аде, в конечном счете поступает так исключительно из упрямой, пусть даже большей частью неосознаваемой, решимости действовать таким образом, порожденной непоколебимой убежденностью, что таково безусловное требование веры. Должен признать, что бывают христиане – увы, я встречал таких, – искренне приверженные идее вечного ада не просто потому, что они видят в этом свой долг, но и потому, что они хотят в нее верить. И для некоторых из них это, в общем-то, лучшая часть рассказа. Она дает им ощущение принадлежности к узкому кругу избранных, к особому клубу, и им явно доставляет удовольствие перспектива целой вечности, в которой им предстоит наслаждаться бессильной завистью всех тех корчащихся в муках, исполненных возмущения душ, что обречены постоянно влачить жалкое существование по ту сторону райских врат. Такого рода престиж не купишь в обычном магазине. По моему опыту, подобных верующих нередко можно встретить среди тех, кто из одной версии христианства обратился в другую, которую они считают более древней, более чистой, – например, среди бывших евангеликов, принявших особенно суровую форму традиционалистского католичества, или особенно фидеистическую разновидность православия, или особенно иссушающий тип ортодоксального кальвинизма. Я считаю таковых жертвами их собственных нездоровых эмоциональных состояний; и я не сомневаюсь, что если поглубже изучить их прошлое, то обнаружится множество тоскливо-заурядных психологических объяснений их бессердечия. Как бы там ни было, я отказываюсь верить, что эти люди составляют среди верующих особенно многочисленную или представительную группу. Я продолжаю утверждать, что большинство тех, кого считают верующими в вечный ад, на самом деле совсем не верит в него, а верит лишь в свою веру в него.
Повторюсь, это не означает, что я хочу поставить под сомнение чью-либо искренность. Опять же, я исхожу из того, что говорит каждая из сторон. Я совершенно уверен, например, что благоразумно-ортодоксальный христианский мыслитель определенного, хорошо знакомого мне типа – скажем, католический философ в приличном университете, преданный муж и отец пятерых детей, – горячо верит, что он верит доминирующему учению об аде, и может представить очень сильные и вроде бы убедительные доводы в его защиту; я считаю, что он просто обманывает себя. Впрочем, возможно, это я обманываюсь. На мой, вероятно неприлично предубежденный, взгляд – во всяком случае, присущий мне бо́льшую часть времени, – нормально функционирующему моральному интеллекту весь вопрос об аде должен быть непосредственно очевиден, и человек либо понимает, в чем тут дело, особо не нуждаясь в том, чтобы его убедили посредством аргументов (диалектических или просто интуитивных), либо не понимает: в первом случае этот человек, вероятно, рано или поздно придет к правильному ви́дению проблемы, даже если никогда и не сможет сформулировать ее во всей полноте – даже для себя самого; во втором случае этот человек, вероятно, лишен некой способности видеть или признавать очевидное и потому останется глух даже к самым сильным доводам против его точки зрения. Однако, если закрыть глаза на мое предубеждение, я никак не могу принять всерьез утверждения этого католического философа по той простой причине, что провозглашаемая им вера блестяще опровергается его пос